Опубликовано в журнале Новая Юность, номер 5, 2013
Евгений Витченко
СНОТВОРНОЕ
Воздух квартиры, где вырос, откуда сбежал и в который вернулся
жизнь спустя с той зимы, как она, поостыв, опустела,
шерстяной вяжет ниточкой сны, чтобы ты не проснулся,
а все спал себе, спал не дыша, как покинувший тело
под притихшей пижамой двойник…(Сколь легки ее крылья,
вспять несущие! Им вьюжный снег похорон не помеха!).
В парус легких вбирающий пыль, ты плывешь по квартире,
проверяя на ощупь, впотьмах, глубоко где и мелко.
Там же, вплавь, под собою подмяв незаросшее место
простыни, пробираешься в глубь незашторенной спальни,
до бесплотности стертых из памяти призраков детства
воскрешаешь из небытия. И затем они сами
воплощаются перед тобой, отмахнуться спешащим.
Лишь она из забвения плавно выходит такой же,
что и в жизни. Молчит. Провожает уже непалящим
светом пристальных глаз, словно и не тебя: так по коже
холодок пробирает могильный, что не оглянуться,
не всмотреться в рисунок морщин на лице ее, чтобы
озаряясь, стяжать радость маминых глаз и встревоженность пульса
рук ее ощущать, чуть касавшихся лба и спасавших от школы.
Или молча вдвоем цепенеть от внезапного счастья
вместе быть, учащенно дышать и никак не привыкнуть
к обоюдной такой тишине, что, случись повстречаться
бестелесными нам средь людей, мы б забыли язык их,
и неловких не помнили слов, и не делали пауз,
и свою немоту принимали как действие чуда!
(Но теперь она спит за шитьем, безымянный свой палец
уколов непослушной иглой, и не ведает чувства
боли…). Ты не возвратишься в ожившую эту
обстановку, где вещи живут опрокинутой на пол
жизнью и где наделенные речью предметы
гардероба послушно смолкают в шкафу еще на год.
…и не обернешься! Одежду и мебель, в руины
обращенные гостем чужим, полуумерший, полу-
спящий, оставишь как есть: только зря разорили
беспокойные сны твои кладбище памяти в полночь…
г. Тюмень
Дмитрий Сазанский
ИЗ ЦИКЛА «КИНОРЕЦЕНЗИИ»
«Полковнику никто не пишет», 1999 г.,
реж. Артуро Рипштейн
Пришел октябрь, и заныл живот
от голода, а может, от маиса,
полковник ждет письмо который год
и лодка, что причалила у мыса,
полковнику письмо не привезет.
Что остается в жизни без затей?
Петух, часы, картина над столом,
дождь за окном, пробравший до костей,
подходит срок для закладной на дом,
в котором долго не было гостей.
Окно, тычком распахнутое в сад,
«Дерьмо», — привычно выдохнет полковник.
Письмо все пишут, перьями шуршат,
но не кладут конверт на подоконник,
а ждут, когда исчезнет адресат.
Дарья Серенко
* * *
Я пью из испуганной чашки,
Привыкшей к его губам.
Должно быть, ей очень страшно:
Чужая
Уронит
Бам
Дрожит, проливает кофе,
Выскальзывает, хоть плачь.
И стол для нее — Голгофа,
И я для нее — палач.
Пришедшая в дом однажды,
Не сможет уйти за так…
Мы квиты с тобою, чашка:
Мы обе в чужих руках.
Чужой
Уронит
Бах
г. Омск
Софья Серебрякова
* * *
гроза наполнит воробьями куст
стоишь и смотришь на живых, горячих, мокрых
под душной и цветочной шевелюрой
здесь волос упадет и будет конь
здесь упадет перо и будет всадник
все рушится, послушай, под его
припухлыми ладонями все словно
необратимо возвращается домой
так много времени прошло, что все младенцы
младенец-мяч, младенец-смерть, младенец-двор
младенец сам, а ты стоишь высокий
и дышишь в воробьиное окно
Фазир Муалим
* * *
Вначале было — время,
тяжелое, громоздкое и медленное время,
тягучее.
А я капельный, волей случая,
А я — маленький, быстрый и звучный.
Я — новый,
Время — старое.
И глухое.
И одинокое.
Оно за мной не успевает бежать по улочкам,
цепляется за изгороди, валится с ног,
встает
и отдышаться прислоняется к плетню
в фруктовом саду моих родителей…
Потом
Я оглянулся. Я — пожалел. Я — подошел.
Лицом к лицу. Глаза в глаза.
И я сказал:
Остановись, мгновенье…
И я влюбился.
Потом
мы вместе летели… летели… летели…
— Долго?
— Мгновенье.
…И время убыстряется,
А я отстал, а я устал.
И мне бы прислониться, отдышаться
у плетня
в фруктовом саду моих родителей.
Лицом к лицу. Глаза в глаза.
г. Махачкала
Александр Смирнов
* * *
Время шьет рубаху зверю,
моет морду перед сном.
Я тебе, конечно, верю,
ты поверишь мне потом,
обступая волчьей речью,
волокнистой тишиной, —
натыкаемся на встречу,
как на волос шерстяной,
в коридорной обстановке,
где сверчковые глаза
выжигают тень кладовке,
словно жабры карася.
Передвинь чужую мебель,
переставь углом кровать,
все царапины на небе
будет осень бинтовать.
Екатерина Ратникова
* * *
Жаль, что знанием новым не станешь богат,
Поглядев, как ложится на город закат,
Воспеваемый многими воздух багровый.
Глупо вздрогнешь, как пойманный за руку вор,
Не узнав чудным вечером собственный двор
Обнаженно-божественный, мерзостно голый.
Есть особая правда в закатных лучах —
Каждый куст на виду, даже тот, что зачах,
Вкопан так, — на авось или чью-нибудь милость.
Даже дом неприметный, забытый «под снос»,
Между двух новостроек нелепый нанос, —
Все теперь тем яснее, чем больше таилось.
И, чем ярче лучи, тем уродливей дом,
Перед всеми казнимый небесным судом,
Тем ничтожнее куст, уморенный безвинно.
Ты — свидетель, и жалок поэтому сам,
Со своей ностальгией по старым домам,
Со своими мечтами о саде старинном.
г. Лобня