Опубликовано в журнале Новая Юность, номер 4, 2013
О свободе
Мамка у Мойши была
пьющая, постоянной службы и мужа не имела, деньги зарабатывала поденщиной. С
родины, из города Бердичев, она вывезла старую серебряную ложку, парик честной
женщины, пару черных чулок и пословицу: «В номерах служить — подол заворотить». Так и вышло. Хозяева богатых домов, где Ривка
мыла полы и белье, часто не могли смотреть спокойно на ее обширные тылы, когда
она махала тряпкой тудой-сюдой, и могучий купол ее зада повторял эти
пролетарские движения. Хозяева подбирались к поломойке,
обеими руками брали ее, так сказать, за бока и, задрав бороду, пыхтели: «Ух, ух, ух!». После чего шли дальше молиться или по другим своим
делам.
Один из ее хозяев был
бездетным и сравнительно молодым раввином. Он, в отличие от других, подошел к
ней не сзади, а по-честному, лицом к лицу, и, вопреки известному мнению, увидал
лицо этой Ривки, и сказал себе: вейзмир, да оно прекрасно! И обратился этот реб
Меерсон к девушке:
— Скажи, Ривка, хочешь ли
ты от меня сына?
И равнодушно пожала Ривка
круглыми плечами.
— Потому что если не
хочешь, мы сделаем с тобой во всех отношениях приятный, но богомерзкий акт,
чего мне, как слуге Господнему, не хотелось бы. Если же ты готова понести от
меня, то я приглашаю тебя взойти на мое одинокое ложе, где овладею тобой, как
порядочной женщиной.
До сих пор с Ривкой
вообще никто не разговаривал, тем более не спрашивал ее мнения. И она пошла за
раввином Меерсоном в спальню, потупив растрепанную голову, как невеста.
Спустя положенный срок у
нее родился мальчик, кудрявый, с глазами, как южные звезды. Чего с ним делать,
Ривка решительно не знала, а потому привязала к пухлой ручке тряпочку, на
которой вышила голубым шелком «Моисей», завернула сынка
в полотенце, положила в корзину и пустила вниз по реке Иордан. Больше она его
не видела.
Беспрепятственно малыш
достиг берегов Египта, и, словно на бригантине, вплыл в своей колыбельке в
камышовую заводь, где купалась Наташка.
— Ой, какой
хорошенький! — взвизгнула Наташка. — Чей же ты, такой сладкий?
И мальчик, несмотря на крайне младенческий возраст, сел в своей корзинке, протянул
Наташке ручку и молвил:
— Вот, читай, женщина. Я
Моисей, и у меня большое будущее.
А Наташка была любимой
наложницей фараона Замеса Первого, прозванного Крутым.
Славен этот владыка был своим зоологическим антисемитизмом и придумывал своим
подданным евреям всякие казни египетские, одна другой круче. Бедные иудеи впали
в полное ничтожество, питались свининой, их не брали в учение, а если кто и
умудрялся отгрызть малый кусочек от наук, его немедленно ссылали в пустыню или
привязывали к хвостам диких кобылиц (см. известное «дело врачей»).
Аферистка Наташка научила
Моисея скрыть от владыки еврейское происхождение и сделала вид, что сама родила
его с помощью священной птицы ибиса. Она вообще вила из Замеса веревки и с
помощью своих нехитрых хохляцких чар заставляла его верить всякой ерунде.
Мойша рос и мужал очень
быстро и к двадцати годам достиг небывалого авторитета
как при дворе, так и у электората. С помощью своих бойких агентов он опутал
страну сетью так называемых ячеек, где отчаянные
диссиденты обучали евреев их древнему забытому языку иврит. А также запасались
провизией, водой и оружием.
В день начала осени,
когда задул из пустыни злой ветер хамсин, по сигналу Моисея во дворец ворвалась
толпа вооруженных иудеев, перерезала стражу и жрецов, насрала в драгоценные
нефритовые вазы и заперла перепуганного Замеса в бане, куда специально
обученные и подкупленные банщики пустили горячий пар. Моисей же вышел на балкон
дворца, который строили двести лет поколения рабов и гастарбайтеров, и
обратился к своему народу с такой речью.
— Евреи! — вскричал он
громовым голосом. — Отныне вы свободный народ и обязаны подчиняться только мне,
вашему вождю, а также тем моим сподвижникам-комиссарам, на которых укажу я вам
в надлежащий момент. Моя приемная мать Наташка, которую я чту, как всякий
хороший еврейский сын, в настоящий момент готовит списки для великого Исхода,
ибо не желаю я, чтобы мой народ оставался в рабстве на этой чужой земле ни
одного лишнего дня! Каждый, кто осмелится вставлять нам палки в колесницы,
будет болтаться на фонарях. Это касается и лиц еврейской национальности. Евреи!
Мы будем счастливы, хотите вы этого или нет!
Вышли пешими. На тачанке,
запряженной четырьмя арабскими жеребцами, сидела лишь моложавая Наташка в
красной косынке, и пара десятков верблюдов везли параличных старцев и
беременных. Моисей контролировал ситуацию с воздушного шара.
На
десятый месяц путешествия по пустыне, когда умерли от жажды старцы, часть
беременных скончалась родами, а Моисей лично удавил каждого двадцатого за
таинственное отравление Наташки и трех комиссаров, к нему в палатку явилась
депутация увечных женщин с мужьями, а также овца, на глазах вождя легко
разродившаяся двойней белоснежных агнцев, и, пав ниц, все эти люди (с учетом
молчания ягнят) взмолились на своем древнем языке иврит:
— О, вождь! Ты видишь,
Б-г посылает тебе знак! Мы не можем идти дальше, тем более, как стало известно
нашим ученым, ты водишь нас по кругу, а пересечь пустыню можно за сорок дней!
Мы больше не хотим быть счастливыми, оставь нас и лети на Землю обетованную
один со своими комиссарами! А нас отпусти назад в Египет.
— Ваши ученые — говно, — ответил
Моисей. — А я буду водить вас по пустыне не сорок дней, а сорок лет, пока вы
все тут не передохнете, и ваши дети и внуки не будут даже знать, как звучит на
их древнем языке иврит слово «рабство». Мы построим кибуцы, и будем самым
счастливым народом на Земле, поскольку я получил весть, что наш народ есть
народ богоизбранный. А теперь идите все в жопу (тухес), ибо не продохнуть мне
от запахов ваших немытых тел и грязного свиного мяса, которое вы жрете тайком, за что будет казнен каждый, на кого укажут
добровольные свидетели.
Ночью сгорел синим
пламенем воздушный шар, и по приказу Моисея четыреста человек были сброшены со
скалы.
Короче говоря, условный
срок сорок лет Моисей сократил до двух, каждый день
устраивая показательные казни наиболее немощных и престарелых.
На Землю обетованную
великий вождь ступил действительно в окружении одних лишь неразумных детей и
трудных подростков, из душ которых без следа выкорчевал рабство. Поэтому не
случайно философский ум еврея родил мантру «свобода есть осознанная
необходимость», смысл которой можно постичь, если повторять ее каждый день в
течение сорока лет.
Мы — не рабы
Александр Македонский,
названный так за победу над непокорной и разбойной Македонией, населенной в
основном цыганами, гораздыми не только воровать коней,
но и сражаться на них, подобно бойцам легендарной Конармии, этот А. Македонский
был великий царь и вдвойне великий полководец. Жен у него было немерено, а
воинов и рабов в тысячу крат больше.
Лет ему было семнадцать с
половиной, когда он воспылал страстью к русской княгине Ярославне, известной
своим знаменитым плачем. Имени у Ярославны не было, только отчество, но зато
был муж. Как раз имя-то мужа доподлинно известно — Игорь. Но вот все остальное,
что выдают нам за историческую правду, — выдумки досужих монахов. Якобы этот
Игорь воевал с ханом (и уже тут следуют разночтения: то ли его прозвище было
Кунштюк, то ли Кунжут, а то ли вовсе неприличное — Кончик), а Ярославна все это
время рыдала на стене.
На самом деле добывать
Ярославну с дружиной озверевших цыган подался на Русь великий царь и полководец
Александр Македонский. Но прежде, чем предпринять этот безумный по дерзости
поход, Александр решил укрепить военную мощь рабами северного происхождения,
которые, во-первых, не откинули бы копыта от первых холодов, как впоследствии
французы, а во-вторых, сумели пройти на средиземноморских галерах по могучим
русским рекам в период ледостава.
Наиболее сложившийся
рабовладельческий рынок образовался на тот момент в Византии. Александр послал
своих эмиссаров в канун большого военного праздника в святой город
Константинополь, где в эти цветущие февральские дни на торги выставлялись
лучшие пленные воины всех оттенков кожи и тысяч наречий, что, впрочем, для
солдата, а тем более раба не существенно. Попадались среди них и офицеры.
Пленным офицерам редко дарили жизнь, и лишь ловчайшие из них ухитрялись
сохранить свой чин в тайне.
Десятник Александра,
черный полковник из Абиссинии Мгбана Кумар, медленно прохаживаясь вдоль рядов,
обратил свой наметанный взгляд на жилистого раба лет пятидесяти. Кожа раба
сквозь пыль просвечивала горным загаром, редкие светлые волосы лежали поперек
лысины. Бесцветные глаза отливали свинцом.
— Рус? — спросил Мгбана.
Раб усмехнулся, отчего
позвоночник бесстрашного полковника сам собой дрогнул и чуть согнулся, как бы
от порыва ветра, предвещающего бурю в пустыне. Мгбана поднялся на помост, двумя
руками раскрыл рабу рот — и в ужасе отшатнулся. Острые зубы северянина росли в
два ряда, как у акулы. Пощупал плечи, бицепсы, трицепсы. Ткнул пальцем в живот,
— и взревел: «Абанамат!», что означает «раздери тебя коготь сатаны!». Палец
сломался.
— Сколько хочешь за него?
— спросил Кумар у жирненького турка-торговца.
— Опытный галерник, — отвечал
тот. — Восемь лет загребным, до этого на тайной службе у северных князей.
Тысячу баррелей и ни капли меньше.
В ставку Александра
Мгбана въехал на боевом верблюде во главе каравана, за которым с песней «Ой,
лада, гей-люли!» вздымали песок сотни свежих
галерников. Стремя в стремя с полковником на белой верблюдице покачивался «рус Вавила». Своими крепкими ногами в шелковых носках и
хрящеватыми волчьими ушами он так понравился императору, что тот допустил его
на военный совет, где обсуждался план Путивльской операции.
Рус
Вавила вызвался
пахать на первой галере и принять, таким образом, на себя основной удар полков
Игоревых.
Сто дней и сто ночей корячились
галерники, одолевая теплые моря и студеные реки. И сильнее всех, круче всех
налегал на весло щуплый, но неутомимый рус Вавила.
Никому не доверял рулевого весла, не спал ни минуты, питался рыбными блинчиками
«суши» и водой «Боржоми», на четверть разбавляя ее
вязкой жидкостью, которую называл «черным золотом». Исхудавший, покрывшийся
коростой, исхлестанный штормами, просоленный ветрами, с пробоиной в борту,
полученной на скалистом выходе в Волго-Дон, рус
Вавила, тайный полковник, прикованный к уключине золотой цепью, достиг,
наконец, цели похода великого полководца.
Прекрасная безымянная
Ярославна по привычке встречала рассвет на стене Путивля громким плачем.
Завидев издали парусник юного владыки, окруженный галерами, на секунду
удивленно смолкла и тут же крякнула утицей. По этому сигналу сквозь бойницы на
галерников хлынул дождь стрел и положил практически всех. Рус
Вавила крепко присосался к заветной фляжке с черным золотом и дал хлебнуть
Александру. Так они стали неуязвимы для холодного оружия и беспрепятственно
вошли в город. Игорь где-то по обыкновению стелился волком и летал орлом, и двое полководцев смогли поближе познакомиться с княгиней.
Александр ей не понравился, ибо подхватил в тяжком походе насморк, диарею,
педикулез и триппер, а вот рус Вавила тронул ее бабье
сердце, и она взяла да и полюбила его за муки. Хотя от него, как и от великого
императора, жутко разило керосином.
Так беззаветный галерник
Вавила стал серым кардиналом (он же канцлер) при соломенной вдове Ярославне,
поскольку Игорь совсем расслабился в плену у хана, вместо того, чтобы сбросить
его дочку, как положено, в набежавшую волну протеста.
А там уж вскорости у
Ярославны родился маленький княжич, до того хорошенький, что по наказу канцлера
Вавилы назван был Дмитрием, или Димоном, что в переводе с абиссинского значит зайчик.
О прибавочной стоимости
Первая жена Маркса
Гертруда была алкоголичка. Уж сколько он, бывало, просил: не пей вина,
Гертруда! Даже порой замахнется в сердцах ночным колпаком — но она лишь
помотает простоволосой головой и спрашивает ласково:
— Да кто пьет, Карлуша?
А сама, стоит
отвернуться, хвать зонтик — и в трактир. Бюргеры
смотрят из окон и говорят друг другу — гляньте, мол, герр Шварц, вон фрау Маркс
обратно в пивную наладилась. Да уж, герр Штайн, бедный Карл, такой дельный
юноша, мог бы стать большим человеком, кабы не
супруга…
Пропилась, шалава, до плинтусов. Обнищали вконец, домовладельцу
задолжали за два года. Всех ценностей остались у Маркса запонки в виде
раскрытых книг и портрет единственного друга Фридриха. Сам Фридрих, довольно
богатый молодой человек, прожигал в это время жизнь с российскими анархистами в
имении князя Кропоткина.
И вот приходит раз князь
поздним утром в кабинет, где спал Фридрих с двумя хорошенькими суфражистками, и
кричит с порога:
— А ну, пляши, Фриц!
Письмо тебе!
Читает Фридрих
письмецо-то из Германии, а суфражистки, ворочаясь со сна, через плечи
заглядывают.
«Мой дорогой Фриц! — пишет
Маркс. — Совсем моя фрау оскотинилась, сменяла на бутылку шнапса твой
гравированный портрет, а сплю я на голом полу под рваным сюртуком. Что делать,
мин херц, ума не приложу! Твой Карл».
Тут одна из девиц
осклабилась, подобно мартышке, и говорит:
— Да утопить ее к
такой-то матери во имя победы пролетариата.
Карл Маркс поразмышлял
над телеграммой от Энгельса и даже удивился, как это ему самому раньше в голову
не приходило. Буквально в тот же вечер он пошел в рабочий кружок на завод
Круппа и выступил там с пламенной речью о семье, частной собственности и
государстве. Домой Карл возвращался вместе с двумя кузнецами и сталеваром, здоровенными, измученными непосильным трудом немецкими
мужиками. По дороге они зашли в маленькую пивную, где уже с утра сидела
Гертруда, уронив на стол простоволосую голову.
— Вот, пацаны,
— горько сказал Маркс. — Вот исключительно по милости этой свинской кобылы я
лишен возможности создать основополагающую экономическую теорию прибавочной
стоимости, которая вооружит конкретно вас, чтобы сбросить гнет непосильного
труда. Вы меня поняли?
И Маркс хищно заглянул в
глаза всем троим, особенно сталевару, чья обгорелая рожа
выглядела упоительно зловеще в слабом свете пивной.
Той же ночью фрау Маркс благополучно свалилась в реку, и воды волшебного Рейна,
как говорится, сомкнулись над ее бедовой головой.
К утру Маркс на радостях
накатал брошюрку «Освобожденный труд». Ненадолго задремав в кресле, он увидел —
то ли во сне, то ли наяву, — как в жалкую его каморку входит, весь
окровавленный, дядька с перекошенной рожей сталевара и
обезьяньими руками треплет его за бороду. «Кто ты?» — спрашивает Карл. «Призрак
коммунизма», — отвечает тот. «Что ты делаешь?!» — «Шпацирен по Европе». И
хохочет.
С трудом разлепив веки,
Маркс увидел своего дорогого друга Энгельса: это он с хохотом дергал его за
бороду и кричал:
— Шпацирен, шпацирен,
немедленно гулять, чертова зануда!
На улице их ожидала
коляска, а в ней — скромная непьющая девушка с корзинкой для пикника на
коленях. Так Маркс познакомился с Женни. Там же на пикнике в цветущем
Шварцвальде они все вместе в шутку написали «Манифест», и Женни так заливисто
смеялась над удачной остротой Карла «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!», что
он тут же сделал ей предложение.
Втроем с непутевым Фрицем
они прожили долгую счастливую жизнь, Женни родила своим товарищам кучу дочерей,
а Маркс с помощью щедрого Энгельса сколотил солидный капитал.