Стихотворения
Опубликовано в журнале Новая Юность, номер 4, 2013
Немецкие сны
Ганса
в сон клонит в альпийскую ночь
под одеялом верблюжьим
в ворсистой жаровне.
Он не построит в грядущем ни одного корабля:
этакому доверить семейные верфи?
О, засыпай с градусником во мгле
полости ротовой,
не гневи ни Фройда ни
Юнга.
Пусть пластиночка ест стаккато иглы:
довольно немногих, довольно и одного,
довольно ни одного в зеленом театре.
Белка строчит ореховое письмо.
Императорские орудья пахнут горячим маслом.
Ораниенбаум
Ораниенбаум
— ранит,
но без крови.
Поставишь чайник — и забудешь
зажечь огонь.
Увидишь: во дворе автомеханик
ползет под пузо раненой
«шестерки»,
еще немного — и пойдут в расход
все эти детские
кинокартинки.
А потому что будет океан
лизать кроссовки в раннюю пробежку
(и что там помнит пленка «Свема»?
все помнит).
офорт
…пальто тяжеловесные, клетка и рубчик,
долго носятся, чугуном и снегом
тянут мартовским — всем разом…
в мире еще возможны «голубчик»,
«ласточка», черный войлок
пашен жрет дотемна осадки,
и вот-вот выйдет в поле Садко
из-за дачного частокола,
из задачного примера,
из-за некой лобной доли, —
я держу ему пароли,
он не помнит слонов с черепахой,
не молился ни ей, ни сыну,
гость случайный, царь забытый
царства равных в амнезии,
он подсчитывает зерна
бесконечно, безмятежно —
и
на нем пальто с цигейкой
нараспашку воздух режет.
Разговоры с рекой
1
Полночь
твоя корява, гуща густа,
крив переулок, вся на ладони
августовская роса, ребром
дыбится твой песок, бесцельно
тикает время в черном до слез животе,
дуб рассыхается, падают бренды
и восходят, а ты все несешь, дон-река,
веточку ивы в самый
воронеж…
2
Небо
всем животом обещает:
буду тебе козленком,
ему — сестрой,
этому же — веткой с тяжелыми сливами,
только не печалься,
а я печалюсь:
буду ли я собой себе навсегда?
себя ли я выносила…
У одной картины семидесятых
Фигурки
в самовязах-свитерах
на фоне стен оливковых сутулы,
на детях гольфы, дождевик на папе.
Суровый стиль — оттуда: посмотри.
Остановилось яблоко глазное
(анестезия, мела полон рот,
невыносимо много сна и зноя
в картине, я кричу, наоборот!).
* * *
Рулон дачной тьмы,
а в рамке перст
указует на персики в сыром саду
(покажи то, чего нет,
не было или не будет, дуду
из бамбука или железа настрой,
все равно, на каком языке
ты расскажешь мне про долгострой
нежности у берега вдалеке,
у какой-то венеции из бумаг
архивных, у стихов, раздающих плеск
воды и пощечин, где враг
лишь глухота да лес:
лес и вода поборются на краях
панорамы, зримой через тоннель
сна моего на чужом холме)
в птичьих правах
путаясь, стою в этом сне,
не моем уже, но еще не твоем,
персик рассказывает десне,
как черен зимой водоем.
Практика в деревне
записана
с голоса
песня горловая
в деревянных верандах
хлопают бабочки ночь
чертит по мне железом
и бег
ходиков расторопней не станет
кажется так и кончается жизнь
расписаньем коровьим
почтальоншей в резиновых сапогах
теплой стеной
с потопленными барбарисами в цвет
зеленый и пыльный как
записки тартуского университета
* * *
Попасть
в советский справочник, лежать,
закрыв глаза, на дне распухшей книги
всех телефонов, вздрагивать на зуммер
грассирующий,
булькает вода:
вот-вот дойдут молочные сосиски
под звон стекла от близкого трамвая.
Весь город узаконен и живет
по расписанью, это ваше солнце
яйцом златым вытаптывает синь
и хвалится врачами и ремонтом,
а в киноклубе — «Ностальгия», «pronto»
Янковский говорит,
невыносим.