Рассказ
Опубликовано в журнале Новая Юность, номер 4, 2013
Марион, забывшись, покачала сверток, который
держала в руках, и опасливо оглянулась — не мог ли кто-то увидеть, как она
качает сверток. В теплой дорожной пыли, прошитой солнечными полосами, ей
померещился силуэт. Похоже, монах — но тут все поплыло в глазах, она
зажмурилась и не заметила, как веки опустились. Простояла некоторое время с
закрытыми глазами, чувствуя неподвижную тяжесть в руках. Но очнулась, напомнила
себе — нужно идти, спешить. Когда глаза открыла, монаха не было. Она посмотрела
наверх, туда, где росла из скалы церковь Богородицы Горной, прижала к себе сверток
и сделала следующий шаг. Необычайно легко стали даваться шаги — словно не
только она глянула на Богородицу, но и Богородица посмотрела на нее — ласково,
как покойная матушка. В глазах не темнело.
Ноги переступали — они были в крови от дорожных
камней, но не болели, так что Марион даже испугалась — вдруг это она в утренней
лихорадке не слишком тщательно оделась? Но не болело ничего. Наверное,
Богородица знала, что не все так умеют терпеть, как ее сын, и решила сделать
жизнь Марион легче.
Вышла Марион еще на рассвете, но шла медленно, и
церковь на скале почти не приближалась.
Солнце припекало, весеннее, не такое злое, как
бывает летом. Гул цикад заглушал птиц, и все радовалось: Пасха прошла, Он
воскрес, а Вознесения еще не было, значит, Он здесь, с нами — самое время
радоваться. «Воскрес», — думала Марион, сладко ныло это слово в горле, гудело
цикадами, почти без страха, с радостью, переходящей в зуд. Усталости она не
ощущала, но когда ноги отказались переступать, в стороне от дорожки осторожно
уложила сверток и легла на землю. Круглые белые облака тянулись цепочкой по
небу. Стало так счастливо — как бывало только до замужества в первый теплый
день весной. Марион и забыла, что давно живет в доме мужа, что много разного произошло.
Как свободная девушка вдыхала звенящий воздух и любовалась облаками, похожими
то на свернувшуюся кошку, то на нахохлившуюся птицу. Дышала бы так вечно.
Однако как только первое облако из цепочки долетело до солнца и заслонило его,
испуганно схватила сверток, прижала к себе. Острый колышек повернулся в животе
и на миг заболели искусанные губы. Это Богородица напоминала, что нельзя
медлить.
Напоминала. Марион все вспомнила. Как первый день
кричала, второй плакала, а повитуха все шептала и шептала непонятное, вливала
сквозь сжатые зубы настойки и отвары. Отбивалась из последних сил, разлила на
пол вино, слышала, что плохая примета. Свекровь ходила вокруг с белым полотном,
бормотала, вздыхала. На третий день Марион не сразу поняла, что родился ребенок,
лишь заметила, что повитуха отступила. Стало странно тихо, потому что Марион
перестала кричать и плакать. Прислушивалась, но не могла разобрать слов — все
бормотали, плескалась вода. О ней забыли. «Мальчик?» — спросила. Долго-долго
никто не отвечал. Только позже из тишины донеслось: «Был бы мальчик». Злой шепот
свекрови: «Придушила…» И тут же на нее накинулась повитуха, стала давить, нужно
было делать что-то еще, а Марион лишь кричала. Потом темный сон. Проснулась в
тишине. Не было никого, кроме неподвижного сына в колыбели.
Вышла на рассвете. Никто в доме не слышал.
И теперь надо спешить. Только как бы встать, не откладывая свертка — класть на землю больше не хотела. Грудь
изнутри закололо, словно тонкими щекочущими иголочками, и наполнило тяжестью.
Марион застыла, прислушиваясь к себе, и тут же вскочила, не выпуская
свертка из рук. Она взяла его утром завернутым — и не открывала. Не видела
личика.
Потянуло нехорошим запахом, как от несвежей еды,
но это от нее самой — так решила. Шаги помогали не думать о темной комнате с
кроватью — здесь, на воле, много света и надежды. Под правым соском
расползалось мокрое пятно. В следующий раз остановилась уже у высеченных в
скале ступеней — это был путь к Богородице.
Дальше — немного. Идти недалеко. Долго, но не
далеко. Вскоре Марион могла смотреть сверху, с горных выступов, на долину, и
удивлялась — как она теперь высоко.
У входа в церковь сидела нищенка. Марион кивнула
ей — дать было нечего, у самой не было ничего, кроме свертка. Зайдя из ясного
дня в сумрак церкви, поежилась, но из глубины, от алтаря, улыбнулась сквозь
огонь свечей Богородица. Богородица качала светящегося сына, и Марион
улыбнулась в ответ, и начала качать своего. «Вот теперь все наладится», —
подумала с облегчением, присаживаясь на скамью, и осторожно отвела ткань с лица
своего первенца. Личико крохотное, голубоватое, бровки черные, губки синие. В
испуге прикрыла, но Богородица так ласково напевала, качая сына, что Марион еще
сильнее испугалась — теперь своего неверия. Просто он был измучен двухдневным
путем в мир, к тому же он был голоден, ее мальчик. Освободила правую грудь,
повернула к ней мертвого младенца и посмотрела на Богородицу.
…Марион улыбнулась. Что за смешное чувство — как
рыбка присосалась. Медленно, со страхом опускала глаза. Вот реснички сыночка,
вот тени от них — вздрагивают в такт глоточкам, и щечки — шире-уже, тени на на щечках пляшут в свете свечей. Церковь заплясала вокруг
Марион искорками — солнечный свет сквозь цветное стекло, свечи, капли золота.
Лишь взгляд Богородицы оставался ласковым и неподвижным, не пляшущим.
— Что ты здесь делаешь? — спросили за спиной.
Тихий голос — гулкое эхо. Она испугалась, резко отдернула впившегося сына, тот
тоненько заплакал, а она попыталась прикрыть грудь, закусив от испуга язык — из
соска струей брызнуло молоко, капля упала на лобик младенца, другие капельки
белой дорожкой легли на пол. Попробовала качать сына — живого не легко, не так, как сверток, живой выворачивается. Священник
медленно шел по проходу между скамьями, шаги звучали в тишине как далекие
колокола, и чем ближе он подходил, тем тише становился младенец — вот уже
только всхлипывал, удивленно и внимательно глядя на мать синими мокрыми
глазами.
— Что ты
делаешь здесь? — спросил священник снова, строго, но без гнева, приблизившись и
наклонившись к ней.
Горло напряглось — она хотела ответить, но слова
не выходили. Пока кричала в схватках, разучилась говорить. Странный звук вылетел наконец изо рта — похожий и на плач, и на смех.
— Ты хочешь окрестить своего сына? — подсказал
священник, да и что было здесь гадать — ведь Богородица Горная прославлена этим
чудом: оживляла мертворожденных, и над ними можно было
совершить обряд крещения.
Марион торопливо кивнула, чтобы святой отец не
заметил — она ведь и не думала о крещении, она шла сюда, чтобы Богородица
оживила ее сына.
— Мальчик?
Ты знаешь, какое имя нужно дать ему?
Не ответила.
— Когда он родился?
Не ответила.
— Сколько ему дней?
Тишина.
— Саму-то как зовут? Сколько лет тебе?
— Шестнадцать, — ответила неожиданно, говорить
оказалось не так сложно, просто она неправильно пыталась это делать. — Меня
зовут Марион.
Ребенок агукнул и потянулся ладошкой к груди,
будто был старше, не новорожденным. Пока способность говорить не ушла, Марион
быстро спросила:
— Можно, я сначала покормлю его? Мы выйдем.
Священник покачал головой:
— Он ведь родился мертвым?
Спрятала лицо, снова не могла говорить.
— Да славится Пречистая Дева, совершившая это чудо
и оживившая твоего сына. Но мы должны торопиться, Марион. Нам нельзя терять
времени.
Святой отец говорил терпеливо, было видно, что он
не впервые произносит эти слова и знает — повторять их придется раз за разом,
прежде чем услышат.
— Марион. У тебя хорошее имя, почти как у нашей
Богородицы.
Отрицательно покачала головой.
— Да-да, маленькая Мария… Тебе нужно торопиться,
Марион. Ведь ты, чтобы спасти бессмертную душу сына, пришла сюда, и не пожалела
смертного своего тела. Что же ты теперь медлишь?
Сначала нерешительно, а потом смелее — не соглашаясь,
вертела головой. Она не видела сына, в глазах снова было темно, но она
прижимала его к себе так крепко, что сосок ее слышал, как в нем бьется
сердечко.
— Потом у вас с ним будет целая вечность. Не здесь.
Посмотри на Богородицу, Марион, подними на нее свой взгляд, и тебе снова станет
светло.
Подняла глаза. Богородица и Марион были друг
напротив друга, как отражения друг друга: усталые лица, дети на руках. Светлый
взгляд Богородицы разогнал темноту, и Марион удивилась, увидев вокруг себя
стены церкви, свечи, склонившегося к ней святого отца — в серой рясе, седого.
Увидела свою юбку и лежащего на коленях ребенка. Глазки закрыты — неужели он
уснул? Так сладко спит.
Слова вылетели сразу, она не желала этих слов:
— Сын Богородицы воскрес.
— Но прежде он спас всех нас своей смертью, —
отозвался священник. И, после короткого молчания — подобрав нужное слово, шепнул:
— Ведь и он не остался после Воскресения здесь. Он вознесся на небо на
сороковой день, так должно было быть.
Марион снова замотала головой — нет, хотя невольно
думала о цепочке красивых облаков.
— Мне нечем заплатить за крещение.
— Не страшно. Ты принесла Богородице дар, обронила
только. — Он с трудом наклонился и дотронулся до белой молочной дорожки на полу
у скамейки. Подобрал. В желтых пальцах мягко светила жемчужная нить. — Неужели
же ты думаешь, что этого щедрого пожертвования не хватит на скромный обряд? – Священник
подошел к Богородице и повесил жемчужную нить рядом с другими украшениями. Их
было много. — Неужели ты думаешь, что даже придя с
пустыми руками, ты получила бы отказ? Так что зови родных, Марион. Где твой
муж? Где крестные?
Ничего.
«Ма-ма», — сказал вдруг
новорожденный, испугав ее — он не должен был говорить в первый день жизни. Но
мальчик снова открыл синие глазки, и, вывернувшись из пеленок, сел у нее на
коленях, словно полугодочка, и заговорил, словно трехлеточка, только голос был
очень звонкий.
«Дети играли в саду. Они бегали по цветам и
карабкались на деревья. Им на ладони падали вкусные яблоки. Они пили из ручьев
воду. Их игры были веселые. Они играли с утра и до сна. У них не было забот,
болезней и смертей. К ним приходил Бог и гладил их по головам. Они звали меня к
себе. Я стоял за оградой и не мог попасть в сад. И тут пришел большой человек.
Он держал ключи. Он сказал, что ты, родненькая, знаешь, как сделать. Сделай,
чтобы я попал в сад! Я хочу в сад! Я хочу!..» Спокойный голос ангела стал вдруг
детским, капризным, и новое «хочу» утонуло в тонюсеньком хныканье, каким хнычут
в первый день жизни.
«Ложись, ложись, — заговорила Марион, заставляя
ребенка лечь. — Это тебе показалось». Начала качать, тихо-тихо напевать, и он
прижался к груди, смирился, полуприкрыл голубые глазки.
Святой отец смотрел на Марион, выжидая, будто не
слышал ничего. Потом он тихонько отошел от нее, вышел из церкви, но вскоре
вернулся. Оторвав взгляд от засыпающего сына, Марион увидела, что со святым
отцом нищенка, сидевшая на паперти, и тот монах, что обогнал ее в пути.
— Вот нашлись и крестные родители твоему сыну, —
сказал священник.
— Мы можем назвать его в честь Иакова? — спросила,
не переставая качать.
И когда ее сына окунали в купель, он кричал и
саднил ножками, как любой младенец, которого окунают в воду. Но когда Марион
снова взяла Джаке на руки, он замер, стал тише белого облака, тише камня.
Прежде чем синева окончательно опустилось на личико мертворожденного, святой
отец прикрыл его краем ткани.
Марион сидела.
— Теперь ты сможешь похоронить сына по
христианскому обычаю, на христианском кладбище. Это важно.
Качала сверток, не обращала внимания на слова.
Богородица смотрела словно бы мимо нее, над ней. На тех, кто шел к церкви за
чудом. Монах исчез в глубине церкви, шепот его молитв доносился издалека.
Нищенка вернулась на паперть. Священник отошел от Марион, он бродил, поправлял
свечи, убирал огарки. Марион затянула тихую колыбельную, качая неподвижный сверток.
…Внутри церкви не было заметно, что солнце
переместилось на западную сторону неба, но священник тронул Марион за плечо.
— Тебе пора идти, если хочешь вернуться до ночи.
Вздрогнула, подняла испуганные глаза.
— Тебе пора идти, — повторил он громче. — Если
хочешь, ты можешь оставить сына — я позабочусь о его погребении. Тебе не нужно
беспокоиться.
Испуганно завертела головой — сын должен быть
похоронен рядом с ее матерью, кто-то должен приглядывать за ребенком на
небесах. Но тут же кивнула:
— Я пойду.
— Тебе было бы легче идти одной.
Марион поспешно поднялась.
— Выпей вина перед дорогой, подкрепись.
Снова покачала головой.
Солнце еще не краснело, но лучи придавали воздуху
медный оттенок. Сверху прекрасен был послеполуденный мир — водопады срывались с
гор, деревья вытягивались к небу, озеро поблескивало в долине. Святой отец
провожал Марион взглядом. Она шла неуверенно, спотыкалась. «Спускаться с горы
легче, чем подниматься», — думал он.
В который раз спросил себя священник, не грешит ли
он, совершая обряд крещения над мертворожденными. И
еще: бесспорно, велико могущество Пречистой Девы, но неужели все эти женщины на
самом деле думают, будто мертвый может стать живым? Фигурка удалялась. …Так
поступали до него в этой церкви, так будут поступать после него, и если это
грех — что же делать, придется гореть в аду.
Богородица не провожала Марион взглядом.
Первые шаги были трудными. За то время, что Марион
провела в церкви, стало жарко. Вернулась вся тяжесть. И скучный страх — ей не
хотелось возвращаться в дом мужа, в комнату, где случилось ужасное,
на ту кровать. Лучше заблудиться среди скал, оступиться, сорваться.
Нет-нет-нет, разве можно отказать маленькому Джаке в христианском погребении,
разве не за этим ходила она к Богородице? И жара отступала — ей становилось
прохладнее, ей становилось холодно несмотря на медную
тарелку солнца, направившую в нее лучи.
В дом мужа вернулась затемно, скованная
невидимым льдом. Вошла. Было так же темно и пусто, как перед рассветом. Кровать
стояла убранной — не было следов вчерашнего. Пустая
колыбель рядом с кроватью. Марион не стала класть сверток в колыбель, а
положила рядом с собой. Захотела убрать волосы со лба — но рука не послушалась,
лишь вздрогнула. Лед уходил, от живота к груди поднимался огонь. Медное солнце
догнало. Жарко. Жар.
Горячка, поняла она, родильная горячка унесет ее.
Это к лучшему — будут у Джаке и мама, и бабушка на небесах, и будет он играть с
другими детьми, а она — наблюдать, сидя под оливой, и вести долгие беседы со
своей матушкой. Вечером же будет ложиться на облако и
обнимать сына.
Марион обняла сверток. Ей стало так хорошо —
лежать с первенцем, качаясь на облаке, высоко-высоко. Рядом с Богородицей.
Марион проснулась поздно — не помнила, чтобы
когда-то в жизни так поздно просыпалась. Поднявшееся солнце светило в окно.
Болели пальцы ног и пятки, вчера сбитые на камнях. И колени. И бедра. И между.
Болел живот. Болела грудь. И все же она вытянулась на кровати — это была другая
боль. Бывает боль разрушения, когда смерть близится, и тело не спасти. Вчера
была такая боль, боль спокойная. А это была боль работы, словно все штопалось и
чинилось внутри, чтобы жить. Жара не было. Она осталась. Видимо, Богородица еще
раз подумала о ней. Только выйдя на порог, глядя на ясное небо с легкими
птицами, поняла — свертка не было рядом, когда проснулась. Бросилась было назад
— но тут увидела мужа, он подошел к ней, и ласково, даже до сватовства не
говорил он с ней так ласково, позвал за собой.
— Все готово, — сказал он.
На миг поверила, что сынок сейчас у свекрови и все
готово к празднику, но только на миг. Все было готово к погребению.
— Проснулась, дочка, — подходила свекровь. Никогда
раньше свекровь не говорила с ней так — почти заискивая. Было много народу,
соседи. На нее смотрели по-особому. Ей не хотелось, чтобы на нее смотрели.
Люди знали — произошло чудо, весть разлетелась по
селению и дальше, и все приходили глянуть на чудо — словно ребенок на самом
деле воскрес и жил. Но он не жил. Погребение вышло странно пышным, и в
маленькой часовне едва хватило мест для всех, кто хотел присутствовать. Марион
молчала. Она с удивлением смотрела на упоенных чудом людей и не узнавала
никого.
Спокойно смотрела на гробик — он не имел отношения
к свертку, который у нее отобрали ночью. Спокойно и удивленно. Ее удивляло все:
дома, одежда, беспокойные собаки, подергивающиеся головы кур, прямоугольные
зрачки коз, столы, половицы, походка людей и кора деревьев. Все вещи. Люди за
столом выглядели счастливыми. Муж был заботлив, спрашивал, не хочет ли она
пойти лечь — она не хотела. «Ничего, первый раз — не в счет, попомнишь мое
слово, и года не пройдет, как ты мне внучка подаришь», — умилялась свекровь.
Марион кивала, не слушая, глядя в окно и удивляясь — что в окне листья и небо.
Голоса шумели вокруг, хлюпало вино,
пересказывалась на десять голосов история о походе юной матери к Богородице
Горной, были в том рассказе и светящиеся ангелы с крыльями, и спустившийся с
неба по лестнице сияющий Иаков, приказавший дать ребенку его имя, и,
разумеется, Богородица, нашептывающая тайны Небес и Преисподней.
О самой Марион забыли. Она вышла на двор. Ущербная
луна висела низко и неподвижно над темными деревьями. Вдали, среди гор, была
спрятана церковь Богородицы Горной. Отсюда не видно. Марион долго стояла и
ждала — когда Богородица сжалится над ней и поможет заплакать.