Стихотворения. Перевод с английского и вступительное слово Григория Кружкова
Опубликовано в журнале Новая Юность, номер 2, 2013
Деннис О’Дрисколл
БЕСПОКОЙНЫЕ МЫСЛИ,
ВЕЛИЧЕСТВЕННЫЕ МЕЧТЫ
ОТ ПЕРЕВОДЧИКА
С Деннисом О’Дрисколлом мы познакомились в Дублине полтора года назад. Как раз перед этим я прочел его большой и необычайно интересный том интервью с Шеймасом Хини «Ступени» (The Stepping Stones) — результат семилетней переписки, в ходе которой он «заставил» собеседника припомнить всю свою жизнь, с самого детства, рассказать о друзьях и современниках, прокомментировать все свои поэтические сборники — от первого до последнего, объясняя темные детали и аллюзии. Шеймас Хини потом признавался, что побочным следствием этой переписки явилось несколько стихотворений, которые иначе никогда не были бы написаны: из глубин памяти выплывали, казалось, навсегда забытые детали, эпизоды и ощущения.
В первые минуты нашей встречи в фойе Национальной галереи Деннис был угрюм и как бы настороже. Мне это сразу понравилось — так оно шло вразрез с привычной любезностью и улыбками, за которыми часто скрывается полное равнодушие не только к собеседнику, но к жизни вообще. А за этой угрюмостью чувствовалось подлинное — может быть, усталость, боязнь еще одного хронофага, какие-то невеселые мысли… Но за ланчем — к нам присоединилась ирландка, мой добрый друг, устроившая эту встречу, разговор вдруг пошел о чем-то серьезном, неслучайном, и я вдруг увидел, как Деннис растаял — «свои своих признаша».
В тот же вечер мы встретились снова на презентации сборника Джона Монтегю, и Деннис подарил мне две своих книги — «Новые и избранные стихи» и антологию современных высказываний о поэзии, очень интересную.
Переводить стихи Дениса я начал уже в самолете, по дороге домой в Москву, но незаконченные отрывки остались в тетради, что-то срочное отвлекло, а там еще что-то как будто срочное; он сам писал про эти «отложенные задачи, / до которых еще не дошли руки — / вроде текущего крана…»).
Месяцы шли за месяцами, и вдруг — письмо с трагическим известием: в сочельник, накануне Рождества, Деннис умер. Это было ударом, ошеломляющим и непонятным. Почему так неожиданно, так рано? И второй вопрос — дурацкий — почему в канун Рождества? Неужели он сам наколдовал себе это в стихах:
Рождество всегда
наступает.
Оно подкрадывается
незаметно
и выскакивает из
засады,
как ряженый с волчьей
мордой,
оно вырисовывается
впереди, как пробка,
как фура, которую не
объедешь…
Поэтическое слово — динамит: неизвестно, когда взорвется.
В некрологах и статьях, появившихся после смерти Денниса О’Дрисколла, отмечают нестандартность личности поэта, его независимость и благородное отношение к поэзии. В наше время, когда большинство стихотворцев тяготеет к университетам, лекциям и тому подобному, он нигде ничего не преподавал. Сорок лет, начиная с ранней юности, он честно отпахал на государственной службе, в министерстве налогов и сборов. Так сказать, фининспектор и поэт в одном лице.
«Служба, — говорил Деннис, — чем хороша? Тебе дают определенный чин, а потом отправляют на покой с приличной пенсией. А в поэзии ты не можешь уйти на покой — и никогда не знаешь, в каком ты чине. Его назначают лишь посмертно».
Он сокрушался о современном состоянии поэтической критики в Ирландии: «Если поэты пишут о поэтах, что мы можем узнать из рецензий? Только — кто с кем дружит». Его собственные рецензии в «Ирландском поэтическом обозрении» были максимально честны. Там же он в течение ряда лет он вел колонку цитат о поэзии из современной прессы, из которых через пятнадцать лет составилась замечательная книга, выпущенная издательством «Бладэкс Букс».
Древние говорили: «Книги делаются из книг» — и были совершенно правы. Новые времена лишь прибавили сюда газеты и журналы. Так называемые оригинальные авторы напрасно гордятся: они не придумали слова, которыми пишут. Не придумали идиом и эпитетов, которые употребляют. Они не придумали даже своих мыслей, — увы, все уже было. Оригинально лишь то, как автор отбирает и комбинирует. В свое время, например, У. Х. Оден выпустил книгу своих выписок из книг — цитат и отрывков — и назвал ее: «Таинственный мир» (A Certain World). И не зря. Такого рода сборники порой не меньше выражают писателя, чем собственные писания. Приведу несколько абзацев из «Антологии цитат о поэзии» Денниса О’Дрисколла, из ее последнего раздела «Поэзия и смерть» (источники опускаю):
«На потомство, для которого можно писать, надежды уже нет. Я пишу для нынешних мутировавших антропоидов».
«В наше время о поэте обычно узнают, когда он умер».
«В поэзии даже скорбь должна быть шутливой».
«У лирики есть один-единственный предмет: опыт нашего существования и ожидающий нас в конце опыт несуществования».
«В стихотворении о смерти всегда присутствует элемент эротики».
«Каждый стих словно стремится вывернуться из лап небытия. Любое получившееся стихотворение — гимн жизни, спетый на зубах у смерти».
«Поэзия — это разговор с теми, кого вы любите, тогда, когда это уже слишком поздно».
«Поэзия дает скорбящему не облегчение, но сочувствия в скорби».
«Писать значить вспоминать; но также и забывать. Элегия предполагает, что вы поместили усопшего на какую-то полку и, убрав его с дороги, можете двигаться дальше».
«Поэты как свиньи: выручить прибыль можно лишь с мертвых».
«Смерть — это то, что будит по утрам поэта».
Деннис О’Дрисколл не был чересчур известен при жизни. Впрочем, такой авторитетный американский критик, как Адам Кёрш, называл его в числе своих любимых поэтов, в одном ряду с Дереком Уолкотом и Джеффри Хиллом. Он отмечал, какое важное место в поэтической родословной Денниса занимает Филип Ларкин. Оба они по максимуму эксплуатировали свою ежедневную рабочую рутину, сделав ее и материалом стихов, и неотъемлемым признаком стиля. Так же, как Ларкин, ирландский поэт говорил о своем времени сухим, непоэтическим языком — в котором жаргон конторы мешался с жаргоном улицы.
Конечно, тусклость и бессмысленность повседневного бытия, автоматизм общественных привычек и ритуалов — зло иного рода, чем подавление личности в авторитарных странах, но реакция может быть схожей. Вот почему так важны для Денниса были поэты Восточной Европы с их трагическим опытом противостояния: в первую очередь Збигнев Герберт, Мирослав Голуб, Вислава Шимборска. В них он нашел подкрепление той усталой, невеселой иронии, которая характерна для его стихов.
Книжная распродажа
Нахватав книг
уцененных классиков в скромных,
пристойных переплетах,
он готов наконец распутать
«Преступление и наказание»,
осилить «Права человека»[1],
погрузиться в «Левиафана»[2],
продлить юность,
как библиотечную книгу:
вспомнить те времена,
когда, вытянув ноги,
в летнем дворике
или в читальном зале,
пахнущем как коробка
из-под старого чая,
можно было нырнуть с головой
в приключенья, блаженно
перелистывая страницы,
забывая про дела
и дневной распорядок,
ничего не слыша —
ни монотонных ударов
теннисного мяча
по воротам сарая,
ни дребезжанья
консервной банки,
летящей в мусорный бак,
ни мычанья коров,
поглощающих книгу травы.
О, теперь он сумеет понять
куда больше, чем раньше!
Эта внушительная стопка
томов перед кассой
как будто говорит:
Измени свою жизнь;
у тебя есть еще время.
Они встанут на полке,
как принятые твердо решенья,
как отложенные задачи,
до которых еще не дошли руки —
вроде текущего крана
или скрипящей двери —
или этой плесени в ванной,
с которой наконец нужно,
нужно что-нибудь сделать.
Рождество без
передышки
Рождество всегда наступает.
Оно подкрадывается незаметно
и выскакивает из засады,
как ряженый с волчьей мордой.
Оно угадывается впереди, как пробка,
как фура, которую не объедешь.
Рождество всегда рядом.
Оно прячется на чердаке
в куче новогодних украшений,
купленных на гаражном сейле,
или в углу за водяным баком
в хрупкой хвое искусственной елки.
Рождество всегда близко —
для ребенка, пишущего письмо
на Северный Полюс, для эмигранта,
бронирующего дешевый билет,
для сестренки и брата, нескладно поющих
рождественский гимн перед печкой.
Рождество размахивает над тобой
ножом для разделки жаркого,
впивается в тебя глазом скрепки
с обрывком бумажной гирлянды.
Оно сваливается внезапно со шкафа
гармошкой в сверкающих блестках.
Рождество всегда в твоем доме,
где подаренную вышивку в рамке
неудобно выбросить, где ноги
спотыкаются о сломанные игрушки,
где с ни в чем не повинного древа
надо варварски сдирать награды.
Рождество тебе глаза мозолит —
Санта-Клаусом неснятым в пабе,
едущим и едущим все лето
на своих потушенных оленях,
фальшью не растаявших снежинок
на витрине мясной лавки.
Рекламируют его заране,
объявляя с неприличной спешкой,
что сезон открыт, и с августа в отелях
требуют аванс за вечеринку.
Рожество грядет, как зимний вирус.
Но еще так много дней в запасе.
Нейтральная полоса
Женщины и мужчины
слагают оружье войны
и шагают рука об руку
по опасной полосе
перемирия
когда они ложатся рядом
как лев и ягненок
откладывая вражду
ради дела природы
о какие слова
срываются
с теплым шепотом
в темноте
какие разрешаются
тайны
какие клятвы
доносятся
с благоуханного ложа
какие обещания
тонут в кружевах
какие договоры
скрепляются
руками и губами
в дотлевающих
зимних ночах
и какие счета
предъявят к оплате
грядущие будни
ежедневный маршрут
в школу и в магазин
и священную обязанность
(куртку с капюшоном
сдернув с гвоздя)
выгуливать дважды в день
кастрированного пса
Ожидание
Тревожься сызнова, мать,
снова сходи с ума,
не в силах уснуть всю ночь —
когда кажется, что вот сейчас
твою дочь или сына ведут
на убой, как невинных ягнят,
в жертву субботним богам.
Не спи, волнуйся, не спи,
глаз не смыкай в темноте —
быть может, раздастся стук
в калитку, пронзительный скрип
тормозов — и голубая луна
озарит полицейский джип
с кружащимся маяком.
Ворочайся и не спи,
как лет семнадцать назад,
вспоминая недавний стыд
и представляя, как завтра
доктор снимет перчатки
и огласит приговор —
с ребенком ты или нет.
Жить
Жить!
Только жить!
Мы готовы на все,
чтобы только жить,
чтобы только продлить
эту чертову жизнь!
Убивать
в справедливых войнах,
жрать фастфуд
по дороге на службу,
поглощать
любые пилюли
по рецепту эскулапа,
облучаться
в диспансерах,
ждать аварий,
чтобы отовариться
чужой почкой,
соглашаться
на новое сердце,
неважно какое,
без гарантии,
только бы билось.
За жизнь
мы готовы отдать
свою правую руку,
даже не представляя себе,
что это будет за жизнь —
без руки.
Перевод с английского Григория КРУЖКОВА