Микроповесть
Опубликовано в журнале Новая Юность, номер 6, 2012
Анна Чемберлен
XXII
ВЕК ЗАКОНЧИТСЯ В СРЕДУМикроповесть
(I) Однажды осенним дождливым днем Пищалкин зашел к одному старику, недавно умершему. “Холодно на улице?” — спросил старик вместо приветствия. “Да нет, — ответил Пищалкин. — Но этот дурацкий ветер”. Пищалкина всегда раздражал ветер. Старик рассеянно перебирал снимки, разбросанные по столу. До своего ухода он работал фотографом. Пищалкин тоже взглянул. На одном из снимков — маленький пустынный дворик. На другом — тот же самый дворик, и тоже пустынный. “Меня интересует проблема одиночества”, — сказал старик. Пищалкин ничего не ответил. Он подумал, что, пожалуй, не стоило сегодня приходить к старику. Именно на минуты этого визита пришелся упадок духа. Невесть откуда явилась апатия… Старик моргал красненькими глазками. Ему, как видно, тоже не хотелось разговаривать. Но о чем-то надо же было говорить, раз уж они сидели друг против друга. “А вы сегодня ходили…” — начал было Пищалкин. “Нет”, — тут же ответил старик. “Я же еще не сказал — куда”. — “Я сегодня никуда не ходил”, — ответил старик.
(II) На столе лежал журнал. Пищалкин открыл его, где открылось, и углубился в чтение:
Как память о прошедшем лете,
Труп голой бабы на паркете.
“В этом коротком стихотворении, — читал далее Пищалкин, — мы видим потрясающее владение словом. Автор, написавший его, поистине гений. Он не задумываясь — как истинный гений — просто бросил слова. А каков результат! Ведь “труп” — то есть “мертвое тело” — есть понятие, отражающее необратимое состояние. Труп не может снова стать живым. А “голая” — эпитет, выражающий именно состояние обратимое. Голую можно одеть. Далее, труп можно раздеть — он будет голым. Можно голого одеть — он станет одетым. По большому счету, даже не ясно, стала ли баба трупом голой или же ее раздели уже потом. С формальной точки зрения, в паре слов “труп бабы” определяющим является слово “труп”. Но если смотреть не формально, а по смысловому контексту, то тут определяющим словом становится “баба”. И “труп голой бабы” можно перевести (именно перевести, к примеру, на иностранный язык) как “мертвая голая баба”. Поскольку эпитет “мертвый” заключает в себе полную необратимость, то он прочно сливается с определяющим словом и составляет с ним как бы единое целое. А все дальнейшие определения — как обратимые эпитеты — как бы должны пристраиваться снаружи. То есть должно быть так: “голая мертвая баба”. Или: “голый женский труп”, где опять-таки эпитет “женский” выражает даже не просто необратимое свойство, а — априорный атрибут. Поэтому при использовании оригинального слова “труп” логически должна быть такая последовательность слов: “голый труп бабы”. Но в стихотворении автор поменял местами два слова, и эта иррациональность является средством усиления образности раз в сто как минимум”.
(III) “Хотите, я вас сфотографирую?” — неожиданно предложил старик-фотограф. “Зачем?” — спросил Пищалкин, отложив журнал. “В вашем лице есть что-то неприятное. Меня привлекают неприятные лица”. Пищалкин не обиделся. Он даже особо не вник в слова старика, продолжая думать… О чем же он думал? О бывшей жене? Или о кремовом торте? “Вы правы — есть, — кивнул Пищалкин. — Помню, в детстве один дядечка сказал мне: “Иди, паренек, отсюда, мне твое лицо не нравится”. — “А вы что?” — “Ничего. Ушел”. — “Дело даже не в том, что вы физически неприятны, — сказал старик. — В вас чувствуется духовная испорченность”. — “Это не имеет никакого значения”, — хотел было ответить Пищалкин. Но почему-то сказал: “Это не играет никакой разницы”.
(IV) Пищалкин снова начал листать журнал. На глаза попалась заметка, в которой говорилось, что Гоголь очень боялся быть похороненным заживо. Поэтому он пожелал в завещании, чтобы его тело предали земле только тогда, когда появятся явные следы разложения. Что и было сделано. А в 1931 году любопытствующие атеисты выкопали гроб Николая Васильевича и вскрыли, чтобы поглядеть, что же осталось от великого русского писателя. А другой русский — советский — писатель по фамилии Лидин, который присутствовал при этом, маленькими ножницами отрезал от сюртука Гоголя большой кусок. Впоследствии он сделал из этого куска переплет для “Мертвых душ”. “Вы читали такого писателя — Лидина?” — спросил Пищалкин, вновь откладывая журнал. Старик покачал головой. “Вас что, книги не интересуют?” — “Нет”. — “А почему?” — “Не знаю”, — равнодушно произнес старик. Пищалкин обратил внимание, что занавеска на окне задернута не до конца. Он подошел и задернул. Его всегда раздражали подобные вещи: незадернутые занавески, незакрытые двери, незадвинутые ящики… Пищалкин посмотрел на часы. “Пойду, пожалуй”, — сказал он. И пошел. “Рябины в этом году много, — сказал ему в спину старик. — Зима будет холодной”.
(V) Иногда Пищалкин звонил своей бывшей жене. И, когда она брала трубку, кричал: “Двадцать второй век закончится в среду!” И, не дожидаясь ее реакции, отключался. Один раз Пищалкин позвонил жене в три часа ночи. Трубку взяла его десятилетняя дочь. “Позови маму”, — сказал он. “Она спит”, — ответила дочка. “Ну, так разбуди, — потребовал Пищалкин. — Ты что, не узнала, кто говорит?” — “Узнала. Она с новым мужем спит”. Больше Пищалкин по ночам не звонил. Но вот как-то шел он по улице. Днем. И вдруг возникло настроение — позвонить. И позвонил. “Двадцать второй век закончится в среду!” — бодро сообщил Пищалкин. “Кто это говорит?” — раздался в ответ мужской голос. Пищалкин почему-то сразу понял, что это отнюдь не нынешний муж его бывшей жены. А просто что-то случилось. Что-то случилось. “Ее бывший муж”, — осторожно сказал Пищалкин. “Сегодня в четырнадцать ноль-ноль вы должны явиться в морг на опознание, — сказал мужчина. — Вы поняли?” — “А что случилось?” — спросил Пищалкин. “Ваша бывшая жена повесилась”, — сообщил мужчина. “А на чем?” — зачем-то поинтересовался Пищалкин. — “На черных колготках”. — “На черных?” — повторил Пищалкин. Это был ее любимый цвет.
(VI) Бывшая жена Пищалкина говорила, что у нее есть целых два ангела хранителя. Оба пушистенькие и с зелеными глазками. И что они повсюду следуют за ней и оберегают. Вот только на сей раз что-то не уберегли. “Да, не уберегли”, — думал Пищалкин. Все время приходилось идти навстречу ветру. Холодному, не утихающему ни на секунду — как раз такому, который Пищалкин терпеть не мог. Ворота морга были распахнуты. Входная дверь тоже была нараспашку. “Как бы мертвецы не разбежались”, — подумал Пищалкин, тут же устыдясь своих мыслей. “Идите сюда”, — приказал Пищалкину мужчина. Пищалкин подошел. На цинковом столе лежало тело, накрытое несвежей простыней. Мужчина отогнул край простыни. Пищалкин посмотрел. Лицо мертвой женщины было ему незнакомо. “Я ее не знаю”, — сказал Пищалкин. Мужчина достал сигареты. “Курите”, — протянул пачку Пищалкину. Пищалкин отказался. “Когда-нибудь и мы с вами будем вот так же лежать”, — закуривая, сказал мужчина. “Это точно”, — согласился Пищалкин.
(VII) Пищалкин вышел из морга и вошел в трамвай; вслед за ним ввалилась шумная компания. От компании отделился мужчина, уже довольно старый на вид, и доверительно сказал Пищалкину: “Не знаешь, браток, что делать, когда в жизни не везет?” — “Не знаю”, — ответил Пищалкин. “Сколько ни кручусь, — продолжал мужчина, — ничего не получается. Кто в этом виноват? Наверное — сам”. — “Наверное”, — ответил Пищалкин. Через некоторое время Пищалкин заметил, что водитель открывает на остановках только двери первого вагона. Еще Пищалкин обнаружил, что остался в вагоне совсем-совсем один. Водитель, вероятно, посчитал, что во втором вагоне вообще никого не осталось. Пищалкина не взяли в расчет. Когда трамвай остановился на красный свет, Пищалкин, с трудом раздвинув металлические створки, боком протиснулся на улицу. При этом чуть было не угодив под машину.
(VIII) У водосточной трубы, лицом вниз, лежал какой-то человек с пробитой головой. Кровь ручейком растекалась по асфальту. Пищалкин, отвернувшись, быстро прошел мимо и сразу же свернул направо. Но и здесь его подстерегала неприятность. Мерзкий ребенок с мерзкой улыбкой загородил Пищалкину дорогу и, вскинув свой детский автомат, выпустил в живот Пищалкина длинную очередь — тра-та-та-та-та-та-та. Есть не хотелось, но Пищалкин все равно зашел в первую попавшуюся кафешку. Во время еды он рассеянно поглядывал в окно, за которым стоял совершенно седой старик, возбужденно говоривший по мобильнику. Затем трубка выпала из рук старика, а старик повалился вслед за трубкой. Женщина, проходящая мимо, испуганно вскрикнула. Поев безо всякого аппетита, Пищалкин вышел на улицу и сразу же свернул налево, чтобы не проходить мимо все еще лежащего на асфальте старика.
(IX) Немного погодя Пищалкин оказался в небольшом парке и сел там на скамейку. Ему бросилась в глаза надпись, вырезанная на сиденье, как раз рядом с его ногой: “Сережа. Таня. 1975 г.”. Эта надпись почему-то неприятно подействовала на Пищалкина. Он тотчас вскочил и скорым шагом направился к выходу. И тут же нос к носу столкнулся с полицейским. Полицейский как-то странно посмотрел на Пищалкина. Пищалкину стало еще более не по себе. К счастью, полицейский оказался бывшим одноклассником Пищалкина. Он предложил попить пива и привел Пищалкина в пивной бар. Официантка при виде пищалкинского одноклассника заулыбалась и засуетилась. Они заказали пиво и раков. Официантка быстро принесла и то и другое, снова улыбнувшись пищалкинскому однокласснику. Они ударились в воспоминания. “А где такой-то?” — интересовался Пищалкин, отрывая у рака клешню. “На кладбище”, — отвечал одноклассник, сдувая с кружки пену. “А такая-то?” — спрашивал Пищалкин. “В сумасшедшем доме”, — отвечал одноклассник. “А вот этот?” — припоминал Пищалкин. “Этот в Штатах”, — говорил одноклассник. “Да-а, — тянул Пищалкин. — Ты смотри-ка…” — “Ага, — кивал одноклассник. — Поехал в Штаты и утопился в Гудзоне”. — “Жалко, — лицемерно вздыхал Пищалкин. — Отличный был парень”. — “Да какой отличный, — хмыкал одноклассник. — Говно порядочное”. Они продолжали вспоминать. Почти что от всех их одноклассников остались одни лишь воспоминания. Как и от раков на тарелке. Одноклассник заказал еще. Официантка принесла новую порцию раков, вновь одарив одноклассника улыбкой. “Это твоя жена?” — спросил Пищалкин. “Ты что, охерел?! — возмутился одноклассник-полицейский. — Моя жена — мерчандайзер”. “Извини”, — сказал Пищалкин, несколько смутившись.
(X) Придя домой, Пищалкин ахнул от неожиданности. Мебели не было! На полу валялся грязный матрац — чужой. Блеклые обои — тоже чужие — свисали со стен клочьями. Подоконник был усыпан окурками. Из кухни доносились голоса. Пищалкин поспешил туда. За столом сидели неопрятного вида тетка и лысый мужик. На столе стояли бутылка водки и банка со шпротами. “Кто вы такие?!” — закричал Пищалкин. “А сам-то ты кто такой?!” — закричала в ответ неопрятная тетка. Пищалкина трясло от негодования. “Я здесь живу! Это моя квартира!” Лысый мужик наколол на вилку шпротину и отправил в рот. “А вы знаете, — снисходительно промолвил он, — что вы можете тут жить только с согласия ответственного квартиросъемщика?” И мужик указал вилкой на неопрятную тетку. “Да что ты с ним разговариваешь! — взвизгнула та. — Не видишь, что ли — он поддатый!” Тетка уставилась на Пищалкина пьяными глазами. “Ты здесь не живешь! Понял?! Так что заткнись и проваливай!” Лысый мужик криво усмехнулся: “Пуска-а-й поговорит. Заба-а-вный типчик”.
(XI) Идти было некуда. Пищалкин пошел в кино. Свет погас. На экране замелькали погони и перестрелки. Пищалкин уснул, а проснулся к концу фильма. От мощного взрыва. Белокурая красавица в замедленной съемке летела с небоскреба. За кадром звучала печальная музыка. Пошли титры. Фильм закончился. На улице горели фонари. Пищалкин вышел к набережной и стал смотреть на воду. Длинные баржи плыли по темной реке. Рядом с Пищалкиным остановился мужчина с опухшим и нездоровым лицом. Матерясь через каждое слово, он рассказал, как в прошлом году чуть было не утонул на этом самом месте; затем — как ходил в начале лета за пивом и как тополиный пух лепился на него со всех сторон. Потом мужчина предложил: “Хочешь фокус-покус покажу?” Не дожидаясь согласия Пищалкина, он достал из кармана бутылку и вытащил пробку. Пищалкин уловил запах бензина. Мужчина набрал бензин в рот, щелкнул зажигалкой и прыснул на огонек. Полыхнул сноп пламени. “Прикольно, да?” — спросил мужчина. “Нет, не прикольно”, — ответил Пищалкин. Мужчина снова отпил из бутылки и опять прыснул на огонек зажигалки. На сей раз пламя было в два раза больше. В третий раз “фокус-покус” не удался, потому что ветер переменился и огонь ударил мужчине в лицо, по глазам. Мужчина дико заорал, и, закрыв лицо руками, убежал. Бесшумно текла вода. Плыли по реке баржи.
(XII) Когда Пищалкин под утро, словно вор, потихонечку открыл двери своей квартиры, то не нашел там ни вульгарной тетки, ни лысого мужика. Вся мебель стояла на прежних местах, и обои были его родными обоями. Ночь между тем прошла. Пищалкин уже собирался ложиться спать, как вдруг в открытую форточку влетел воробей. Громко чирикая, он принялся летать по комнате, перелетал со шкафа на телевизор, с телевизора на кресло, с кресла опять на шкаф. А Пищалкин гонялся за ним с полотенцем в руке. Наконец, воробей, выбрав правильное направление, полетел в сторону форточки. Но — промахнулся. И, со всего маху врезавшись в оконное стекло, упал на подоконник. Пищалкин сбегал на кухню, наполнил чайное блюдце водой и, вернувшись в комнату, поставил перед воробьем, сунув воробьиный клюв в воду. Воробей никак не отреагировал. Пищалкин погладил воробья указательным пальцем и отправился спать.
(XIII) Проспал Пищалкин весь день. А когда проснулся — снова была ночь. Пищалкин взял трубку и наугад набрал номер. Долго никто не отвечал. Наконец сонный женский голос сказал: “Алло”. Пищалкин молчал. “Я вас слушаю”, — сказала женщина. Пищалкин молчал. “Ну, говорите же”, — с досадой произнесла женщина. Пищалкин молчал. “Почему вы молчите? — спросила женщина. — Говорите”. Пищалкин молчал. В голосе женщины проступили просящие нотки: “Зачем вы это делаете? Я прошу вас, перестаньте”. Пищалкин молчал. “Это жестоко, наконец, — рвался женский голос, — скажите хоть что-нибудь… пожалуйста…” Пищалкин молчал. “Не молчите! Не молчите! Не молчите! Я сейчас сойду с ума! НУ НЕ МОЛЧИТЕ ЖЕ!” Женщина зарыдала. Пищалкин молчал.
(XIV) Утром воробей все так же, с клювом, опущенным в блюдце, лежал на подоконнике. Уже закостенелый. Пищалкин брезгливо взял его двумя пальцами за лапку и выкинул в форточку. “Гадость какая”, — бормотал Пищалкин, моя руки под краном. В почтовом ящике Пищалкин обнаружил два письма. Одно из военкомата, другое — из кожно-венерологического диспансера. Пищалкину следовало явиться и туда, и туда. Причем в одно и то же время. За неявку и там, и там он подвергался “уголовной ответственности за уклонение”. Пищалкин набрал номер военкомата. “Дежурный по военкомату капитан Звонкий слушает!” — отчеканила трубка. Пищалкин начал объяснять, что он невоеннообязанный, что это какое-то недоразумение. “И вообще, я в отпуске”, — зачем-то добавил Пищалкин. “Отставить отпуск!” — звонко отрубил капитан Звонкий.
(XV) Пищалкин отправился в кождиспансер. Врач принимал очень медленно. Пищалкин протомился в коридоре около двух часов. Наконец мигнула лампочка над дверью. Он вошел. За столом сидел интеллигентного вида мужчина в очках. Пищалкин показал ему свой вызов. Врач прочел бумажку и сказал безразлично: “Подождите сестру у третьей двери. Когда придет, отдадите ей”. Пищалкин поплелся к третьей двери. Прошло еще полчаса. Наконец появилась медсестра. “Вот”, — протянул Пищалкин ей смятый вызов. “Сходите в регистратуру, — сказала медсестра, — и скажѝте, чтобы на вас завели толстую карточку”. — “Так и сказать — толстую?” — “Так и скажѝте”, — сказала медсестра.
(XVI) В регистратуре, за стеклянной перегородкой, сидела старуха. Кончик ее носа был как ножом срезан. Старуха начала заполнять “Личную карточку больного венерическими заболеваниями”. “А может, я и вправду болен?” — тревожно подумал Пищалкин. Врач полистал карточку. “Я, собственно говоря, не понимаю…” — начал было Пищалкин. “Ах, вы не понима-а-ете”, — усмехнулся врач. “Да, не понимаю”. — “Ну что ж, дай бог, чтоб для вас в жизни только это было непонятно… Рита, что там у нас на него?” Медсестра подала врачу какие-то бумаги. Врач полистал, затем спросил: “Знаете такую Калашникову?” — “Нет, не знаю”. — “И никаких с ней дел не имели?” — “Не имел”. — “Ольга Калашникова. Шестнадцать лет. У вас имелась с ней половая связь в марте. Она утверждает, что вы заразили ее сифилисом”. — “Не знаю я никакой Ольги Калашниковой”. — “А когда последний раз мочились?” — “Не помню”. — “Что-то у вас память плохая”, — прищурился врач. “А я такие мелочи не запоминаю”. Врач еще больше прищурился. “Теперь придется запоминать. Я вас буду проверять самым тщательным образом. И если что-нибудь обнаружится… — Врач сделал многозначительную паузу и приказал: — Идите к раковине. Там две баночки. Помочитесь в обе до половины”. Пищалкин помочился и поставил баночки на стол, перед врачом. “Не ставьте на стол! — закричал врач. — Одну перелейте в бутылочку! Вторую — вылейте! Баночки помойте!” Пищалкин начал делать то, что ему приказали. “Аккуратнее! — снова закричал врач. — Завтра опять придете ко мне. С запасом мочи. А сейчас идите наверх и сдайте кровь из вены”. Пищалкин пошел. “Рубашку заправь! — крикнула ему вслед медсестра и с нарастающим раздражением повторила: — Заправь рубашку, сифилитик!”
(XVII) Пищалкин вышел из диспансера и решил купить кремовый торт. Около соседнего дома собралась большая толпа. Все смотрели вверх. Пищалкин тоже посмотрел. На крыше десятиэтажки, у самого края, стоял парень. В темных брюках и белой рубашке. И глядел вниз. “Ну не подонок, а?! — возмущалась женщина. — Хулиганство какое!” — “Да вы не волнуйтесь?” — успокаивал ее старик с реденькой бородкой. “Я абсолютно спокойна, — уверила его женщина и тут же пронзительно крикнула: — Ну, давай, прыгай, дурак!!!” Народ прибывал. Все, задрав головы, смотрели… ВАУ-ВАУ-ВАУ… подкатила полицейская машина. Из нее выскочил уверенный в себе мужчина и твердой походкой направился к толпе. “Граждане-господа, — громко сказал он. — Ну что вы здесь цирк устраиваете?! Проходите! Вон рядом кинотеатр — идите туда, смотрите кино”. “Граждане-господа” несколько потеснились, но расходиться не собирались. “Ведь это же животный интерес, — продолжал мужчина, — посмотреть, как человек прыгать будет. Если б вы шли мимо, не обращая на него внимания, он бы увидел, что на него никто не смотрит, и слез”. “А чего вы его не снимете? — спросил кто-то. — Залезьте через чердак и снимите”. — “Неужели вы не понимаете? Один наш шаг по крыше — и он прыгнет”. — “Да и пусть прыгает!” — отрезала все та же женщина. “А если бы это был ваш сын?!” Женщина недовольно поджала губы. Молодой человек, стоящий рядом с Пищалкиным, сказал свой спутнице: “Ну, когда же он наконец прыгнет, а то мы так на концерт опоздаем”. Пьяный мужичок подмигнул свой спутнице: “Не дашь на бутылку, тож туда залезу”. “Да ничего ему за это не будет! — кто-то кому-то громко доказывал. — Нет у нас такого закона, чтоб запрещал людям на крыше стоять!” — “Да если бы он хотел, он бы уже прыгнул”, — неуверенно сказала девушка. “Я б на его месте давно прыгнул”, — небрежно сплюнул мальчишка… Парень между тем продолжал стоять там, где стоял. Два раза он отводил руки в стороны, как для прыжка. Но не прыгал.
(XVIII) ВАУ-ВАУ-ВАУ… подкатила пожарная машина. Плавно заскользила вверх пожарная лестница. По лестнице закарабкались пожарные. Они тянули за собой шланг. “Струей хотят с края сбросить”, — заявил мальчишка и снова сплюнул. Чем ближе была крыша, тем медленнее лезли пожарные. Толпа смотрела. Парень на крыше попятился, потом сделал шаг вперед и — ПРЫГНУЛ. Раздались крики. У нескольких женщин началась истерика. Одна из них, расталкивая впереди стоящих, стала энергично протискиваться к телу самоубийцы. “Успокойтесь, успокойтесь…” — удерживали ее. Кто-то возбужденно говорил, почти кричал: “Я же предупреждал! Предупреждал! Надо было сетку натянуть! Сетку!” “Вот такая у нас милиция”, — покачал головой старичок с реденькой бородкой. “Это он “ласточкой” прыгнул, — пояснил молодой человек своей спутнице. — Ну ладно, пошли”. И они пошли… Пищалкин, через множество голов и плеч, разглядел белую окровавленную рубашку. Пожарная лестница поехала вниз. Полицейский принес мешковину и накрыл тело самоубийцы. Теперь не на что стало смотреть. Лежала грязная мешковина. Народ начал расходиться. ВАУ-ВАУ-ВАУ… подкатила “скорая”.
(XIX) Пищалкин купил торт с кремовыми розочками и марципаном, предвкушая свое чаепитие. Дома включил чайник. Затем снял крышку с торта. И сразу же увидел муравья. Муравей мирно копошился в кремовом цветочке. Досадливо морщась, Пищалкин выковырял его из цветочка и тут же увидел еще одного муравья, а следом еще и еще. Пищалкин принялся выхватывать муравьев из торта и брезгливо сощелкивать на пол. А муравьи все лезли и лезли откуда-то, словно это был не торт, а муравейник. Пять или шесть муравьев сами собой переползли на Пищалкина. Пищалкин с омерзением их стряхивал. Набросив на торт крышку, Пищалкин отнес его в мусоропровод. Вернувшись, дотоптал муравьев, ползающих по полу. Чаепитие закончилось, не начавшись.
(XX) В дверь позвонили. Пищалкин открыл. На пороге стоял коротышка. За его спиной торчало трое громил. “Вы Пищалкин?” — спросил коротышка, без приглашения проходя в прихожую. “Да”, — сказал Пищалкин. “Мы вам присылали повестку из военкомата. Почему вы не явились?” — “Я невоеннообязанный. Я звонил в военкомат. Этому… как его… капитану Звонкому”. “Пройдемте с нами”, — свысока бросил коротышка. “Но послушайте…” — начал было Пищалкин. “Одевайся”, — ткнул Пищалкина в плечо один из громил. “Что вы толкаетесь?!” — возмутился Пищалкин. “За неявку в военкомат, знаете, что полагается?” — с угрозой произнес коротышка. “Что, что полагается?!” — нервно пискнул Пищалкин. “Сами знаете — что”. — “Нет, не знаю!” — Пищалкин, сжав кулаки, сделал шаг вперед. Коротышка сделал шаг назад. И приказал: “Взять его, ребята!” “Ребята” только того и ждали. Разом набросились на Пищалкина. “Гады! — закричал Пищалкин — Фашисты!” И кричал до тех пор, пока ему не залепили рот скотчем.
(XXI) У подъезда стоял серый фургон. Задние дверцы были распахнуты. Пищалкин принялся энергично вырываться. И почти что вырвался. Но тут коротышка вытащил пистолет и — бах! — выстрелил Пищалкину в лицо. Тело Пищалкина закинули в фургон. Коротышка махнул рукой, дескать — “поехали”. В фургоне работал радиоприемник. Женский голос с мурлыкающей интонацией говорил: “Нашу эротическую программу продолжает композиция под названием “Приятно и медленно””. Зазвучала томная мелодия. Фургон рванул с места.
(XXII) Это неважно, что нас нет; главное, чтобы нам казалось, что мы есть.
КОНЕЦ