Стихотворения
Опубликовано в журнале Новая Юность, номер 5, 2012
Андрей Грицман
СМЕШАННЫЙ ЛЕС
Случай в ресторане
Познакомились они случайно, сидя за одним столиком с временными попутчиками на тенистом дворе какого-то бистро в неизвестном городе, отбрасывающего пятнистые тени утекшего прошлого. Все началось с прикосновения, за которым ничего не последовало, кроме странной, электронной, невидимой никому цепочки событий. Она улетела в горы, он — за океан.
События эти были прямо связаны с тем, что оба они, независимо друг от друга, уже совершали в прошлом и готовы были совершать по бесповоротной инерции и дальше, в урочное время, и с пульсирующей готовностью подходить к краю обрыва, заглядывать вниз, различая только скелеты машин, обгорелое дерево и каркас крупной собаки.
Тем не менее в их встрече светился какой-то смысл, и это совсем не то, что можно предположить. Они друг друга никогда больше не видели, но искры электронных разрядов сгустились в разреженном воздухе жизни и образовали нечто вроде незримого облачка, в котором никто из посторонних не мог ничего различить. Да и сами они видели в нем только очертания того, что могло случиться с другим, но не с самим собой.
Странным образом переплетенная цепь событий собственной жизни обрывалась в самом начале повествования и исчезала где-то за обрывом. Сказать всю правду друг другу было совершенно невозможно. Во-первых, потому что всей правды и не узнать, можно только догадываться, во-вторых, из-за того, что не хочется наносить удар близкому существу, которое, может быть, никогда больше и не увидишь, но которое мог бы полюбить, перестрадать, потом продолжать любить, но по-другому, постепенно создавая в себе любимый фантом, медленно тающий, но все более принимающий очертания того образа, который впервые возник еще в раннем детстве. Когда дитя просыпается, недолго молчит, пока родители спят, так и не узнав друг друга, и только дитя чувствует каждого из них всеми своими молекулами, которые постепенно образуют живое теплое пятно. Но, это только до появления сознания.
* * *
Свободная речь по мере дыхания.
Природа и годы здесь ни при чем.
Последнее видится на расстоянии
сквозь амбразуру свободы,
кольчуга культуры с чужого плеча ни за что.
Милая девушка, мне бы поближе бы к выходу:
воздух светлее и проще пойти покурить.
По поводу речи: я имяреком на выдохе.
Голос глухой в приглушенный срывается крик.
Да я ни о чем, о своем я, о девичьем.
Я сообщаю им о своем постоянном радении.
Где-то поют мои камни во рту Междуречья.
Месяц ладьей выплывает в канун воскресенья.
Свет от ожога на камне от
в небо падения.
* * *
пришлось. Легло на сердце, в речь,
и не забыть, и крепнет голос, но жить не легче.
Но по-иному и нельзя. Скользит
стезя, косящий дождь летит в лицо и что-то в шуме
нам слышно. Три в уме, а на плечах лишь знаки
отличия, лишь то, что им доступно.
Но, не важно, мы понимаем, что исхода нет.
А путь прекрасен, не знаешь, где присесть,
лаваш и чачу подадут, рядом
с разрушенным заводом. Дар МИГа
мимолетного на бреющем полете.
Мы это видели, и все прошло. И ныне мы
за зоной, за периметром их бед
и радостей и лишь всевышний
подарит встречу, может две
иль три, с самим собой на брошенных полях
отъезжих, куда загадочный Макар все гонит
своих тельцов прозрачных
в густеющем тумане.
* * *
Если в бездну смотреть достаточно долго,
бездна глядит обратно в глаза.
Пора собираться в дорогу, замолкнув,
выйти из дома, не глядя назад.
Путь этот долог и не обозначен.
Дверь закрываешь последним ключом.
В овраг уплывают заборы и дачи.
Женщина вслед окликнет: зачем?!
Там за немым, замерзающим полем –
необозначенный дальний уезд:
там жители сыты просыпанной солью,
там фосфором светится смешанный лес.
Все глуше я помню родные пенаты.
Все ближе граница ничейной земли.
Но, если дошел, если был там когда-то:
там каска твоя, котелок и лопата
и сорванный знак, чтоб потом не нашли.
Катер
У метро “ Краснопресненская” есть дощатое заведение,
где другу моему подают хинкали
в особом заднем зале,
рядом пыльным растением,
прямо у кухонной двери.
Там раньше был Красный уголок
и висел портрет Брежнева с Цеденбалом
на переговорах в Ялте.
Мой друг выпьет “Стандарта”, запьет “Тархуном”,
пройдет по тарелкам огнем и мечом,
но без запарки, закурит и вспомнит мглистый Гудзон
и прогулочный катер,
плывущий сквозь лето вдоль пирсов
и парков, запретных зон,
где индейскую песню свищет канадский ветер.
Там я сижу за пенне аррабиата, запивая “Вальполичеллой”,
и смотрю на тот катер,
идущий к месту встречи, которое,
естественно, изменить нельзя.
От шпал Metro North плывет зола. К воде
можно подойти совсем близко.
На другом берегу на скале — замок
Управления парковой полицией.
Какое, в принципе, людям дело,
что мы эти слова бросаем на ветер.
Так только и надо. Это и есть — наш метр.
Так, на расстоянии, мы оба смотрим на катер,
в тарелки, в небо,
я на салат, Он — на хинкали.
Летучим Голландцем плывет в Канаду Манхэттен,
на место встречи, которое
мы никогда не знали,
туда, где слова замерзают в полете,
в сиянии неоплатного света,
в огромном гулком арктическом зале,
где нас еще нет,
пока мы не досказали.
* * *
Литература живет фиолетовым выдохом,
неоновым светом, пионерской дробью,
Змеи ползут по граням надгробья.
Нету лица: нос, уши и брови, и
продолжается без конца,
и простирается в оба.
Я в стороне бормочу бессмысленно,
косноязычно, с друзьями по счастью.
Пережидаем эру ненастья,
и имярек оживляет имя свое, но
ключ затерялся, и код не разгадан,
каждый сам по кругу мечется,
квортер последний не сдан, затерян.
Но ключ зажурчит и весной обернется
серебряным ключиком,
воздушной лестницей.
Мираж в пустыне
Летом, по дороге из Санта-Фе домой, с дочкой Леной и ее подружкой, я остановила “Тойоту” посреди застывшей под солнцем пустыни перекусить в ресторане-забегаловке у хайвея. Обслуживали два мальчика, лет шестнадцати и четырнадцати, сыновья хозяев. Мать, веснушчатое существо неопределенного возраста, торчала у кассы, вперившись в ящик ТВ, из которого дежурно верещал дневной ситком. Лица мальчиков были на редкость тупы и неподвижны. Когда они освобождались от обслуживания заезжих посетителей, оба молча привычно садились за стол у стены, под картиной засохшего кактуса на фоне той же намалеванной пустыни выжженного, застывшего цвета. Мальчики методично, как роботы, не проронив ни слова, заворачивали в салфетки столовые приборы. Моя дочь и Лиза, ее подруга, только что вернувшиеся с каникул в Париже, стали мальчиков обсуждать — вот, мол, какие дураки на вид, и даже не улыбаются. Буклеты галереи Лафайета на нашем столе выглядели здесь как листовки инопланетян. Я заметила: “А теперь представьте, что вы не уезжаете на каникулы в Европу и не были сегодня с утра в картинных галереях Санта-Фе, а все лето сидите здесь и заворачиваете сальные вилки в салфетки в грязноватом ресторане у хайвея”. Девочки замолкли, и было слышно только урчание воды на кухне и бессмысленное бормотание телевизора. Мне почему-то стало тяжело и страшновато. Мальчики встали и ушли в служебную дверь. Через несколько минут вернулся только один, постарше. В боковом окне с жабрами кондиционера был виден гараж-пристройка с переплетениями ржавого мертвого железа неопределенного происхождения. Мы расплатились с широкобедренной мамашей, не отрывавшей взора от механических страстей в гостиных Беверли-Хиллз, и вышли. За это время в воздухе произошел тайный перелом, и появилась осязаемая ледяная струйка от еле видных на горизонте далеких гор. Я прибавила скорость. Девочки на заднем сиденье “Тойоты” молчали, заткнув уши змейками плейеров. Стремительно темнело, и у меня появилось ощущение, что мы ускользаем от чего-то по узкой полосе посреди неподвижной вселенной-пустыни. Я взглянула в зеркало заднего вида — там уже сгущалась полая тьма, похожая на научно-популярное изображение до сих пор не познанных “черных дыр” пространства и времени.