Стихотворения. Перевод с узбекского Вадима Муратханова и Германа Власова
Опубликовано в журнале Новая Юность, номер 5, 2012
Перевод Вадим Муратханов, Герман Власов
Вафо Файзуллах
МУЗЫКА ВЕТРА
Современная поэзия Узбекистана напоминает ветвистое дерево с глубоко уходящими в землю корнями и раскидистой кроной. Для большинства узбекских поэтов характерна приверженность традиционным восточным жанрам, размерам, строфике. С другой стороны, в стихах тех же самых авторов мы часто обнаруживаем связь с образцами мировой литературы.
В период формирования поэзии на тюркском языке на ее образную систему заметно повлияло суфийское учение. Образы, встречающиеся в текстах авторов-суфиев, приближаются к символам и имеют устойчивое прочтение, доступное посвященным. Современные поэты творят в русле этой традиции, но символы переосмысляются в индивидуальном ключе, совершая обратный путь — к образу. (Передать это движение, не разрывая ткани стихотворения, возможно, самая трудная — и до конца не выполнимая — задача для переводчика.) При этом узбекские поэты открыты чужому опыту и нередко плодотворно используют приемы и методы западного модернизма.
Сказанное в полной мере относится к Вафо Файзуллаху, поэту и переводчику, родившемуся в Бухарской области, ныне живущему в Ташкенте. Несмотря на четыре книги, изданных на сегодняшний день в Узбекистане, стихи этого автора, как и многих его соотечественников, вошедших в литературу на рубеже веков, лишь недавно начали переводиться на русский язык. Вафо Файзуллах успешно работает и в традиционных восточных жанрах, и в форме верлибра. Его лирический герой, подставляющий лицо ветру одиночества, противостоит миру, разрывает связи с ним, но боль в точках разрыва парадоксальным образом только усиливает эту связь. В некоторых его стихотворениях ощутимо влияние Рауфа Парфи, кровная связь с мистической суфийской традицией. И, наверное, не случайно классик узбекской поэзии XX века в свое время отмечал Файзуллаха как одного из наиболее самобытных современных поэтов страны.
Вадим МУРАТХАНОВ
Суфий
Я пещера, я пещера Востока,
Его совесть, его зоркое око.
Искрометный озаряет тьму язык,
Мне могилу отмеряет мой язык.
Мне друзья плевали в самую душу.
В сердце ранив, клятвы верности нарушив,
Забывались, беззаботные, в снах.
Да простит их милосердный Аллах!
Вы сомнения развейте, утешьте:
Песни родины звучат ли, как прежде?
Связь вещей на свете не прервалась?
Я чужой вам — что я значу для вас…
Оседлал гордячку-мысль — ногу в стремя.
Не ищите — сам вернусь, в свое время.
Хлебом стало мое слово, и тот,
Кто вкусил его, любовь обретет.
Не сгоравшим от любви речь важна ли?
Миг не проклинавшим — вечность нужна ли?
Я пещера, да, Востока пещера,
Снег я, солнцем рассыпаемый щедро.
Шара-бара
Правит дядя Кувонч скрипучей арбой,
Продает он время себе в убыток.
Мальчишки встречают его гурьбой,
Глиняные свистульки — взамен бутылок.
Так кричат, что звуку негде упасть.
Ни одно желание без ответа
Не останется. Скоро придет их час
Грамоту колеса и музыку ветра
Изучать, покидая родной кишлак.
В золотую арбу запряжено солнце.
Слезы скрыты в лежащих на дне мешках.
Безымянная песня едва доносится.
«Я шара-бара люблю очень-очень,
Пусть скрипит арба и звенят бутылки».
Провожает взглядом дядя Кувонч
Убегающих стриженые затылки.
Ушла…
Пустыней сердца что есть сил бежал я вновь.
Тюльпаны жертвенные собирал я вновь.
Окутал сердце я свое печалью вновь.
Весна ушла, заплакал сад, весна ушла.
Бутон ли ты, что зимних стуж не перенес?
Сиянье радуги, что в сердце пролилось?
Наряд прекрасен твой — душа твоя с ним врозь.
Весна ушла… словно обрушилась скала.
Не зазвучит напев в гнетущей тишине.
Костер не вспыхнет для бредущего во тьме.
Ты так ни разу и не спросишь обо мне.
Весна ушла, весна ушла… белым-бела.
* * *
Там степь сунбула[1] покидает тайком,
Где стужа меня обдает холодком,
И жду я весны непроросшим цветком.
Близок мой день! Приходи, утро!
Верблюды из Согда, их шеи-столбы
Хрипят тяжело. А вершины-горбы —
Спасение людям от всякой беды.
Близок мой день! Открой двери, заря!
Любовь безымянна в вечерней среде,
Погибну, на хлебе живя и воде,
Безумную кровь предавая беде.
Близок мой день! Рождайся, солнце!
Улак[2] отшумел. Степь была весела,
А ближе к зиме замирают дела.
Тону я — мне гибель судьба наплела.
Близок мой день! Разлейся, река!
Тоскуя, с побитым слугою я схож.
Кровавый напев, в драке всаженный нож.
Любовь ослепила мне сердце. Так что ж.
У земли моей роды! Аминь! Аминь!
Накануне зимы
Поломанные телеги,
поля совершенно пустые,
весну схоронили крестьяне.
Арман[3] стоит всего ничего,
завоет тишина —
вместе с вечностью бросили ее собакам.
В глубокой реке — немой и глухой —
киты выстроились живым цветочным кругом.
На берегу — без друга и любви — одиночество.
Вешаются на шею вдовы садов.
С давних дней забытый вкус красоты.
Память сохранит чертогов черты.
Входишь во внезапном тумане,
долго нашаривая свою судьбу…
где-то на корабле должна быть течь.
В темных аллеях говорливый белый призрак,
пропылились его старые миражи.
Бродячая черная горечь…
Во взгляде, как на деревьях, засохшие мертвые сабли…
От стены и до стены — кровавые тропы.
Здесь все верят в призрак надежды.
Гляди, как золото грабит мир!
Как незрело душой наше время!
Вот твоя плаха — скоро зачтут приговор.