Эссе. Окончание
Опубликовано в журнале Новая Юность, номер 5, 2012
Константин Михайлов
ДОМ ПОД ЗЕЛЕНОЙ КРЫШЕЙ[1]
«Один пишет, а другой ходит»
Гоголь жил в мезонине, с обеда до вечера обыкновенно писал; в доме Погодина он работал над первым томом «Мертвых душ», «Портретом», «Римом», «Тарасом Бульбой» (здесь-то и пригодились ему библиотека и «древлехранилище» хозяина, Гоголь часами перебирал в нем старинные бумаги), «Лакейской», «Тяжбой».
«Весь обед, — вспоминал Погодин-младший, — бывало, он катает шарики из хлеба и, школьничая, начнет бросать ими в кого-нибудь из сидящих; а то так, если квас ему почему-либо не понравится, начнет опускать шарики прямо в графин. После обеда до семи часов вечера он уединялся к себе, и в это время к нему уже никто не ходил; а в семь часов он спускался вниз, широко распахивал двери всей анфилады передних комнат, и начиналось хождение, а походить было где: дом был очень велик. В крайних комнатах, маленькой и большой гостиных, ставились большие графины с холодной водой. Гоголь ходил и через каждые десять минут выпивал по стакану. На отца, сидевшего в это время в своем кабинете за летописями Нестора, это хождение не производило никакого впечатления; он преспокойно сидел и писал. Изредка только, бывало, поднимет голову на Николая Васильевича и спросит: «Ну, что, находился ли?» — «Пиши, пиши, — отвечал Гоголь, — бумага по тебе плачет». И опять то же; один пишет, а другой ходит. Ходил же Н. В. всегда чрезвычайно быстро и как-то порывисто, производя при этом такой ветер, что стеариновые свечи (тогда о керосине еще не было и помину) оплывали, к немалому огорчению моей бережливой бабушки. Когда же Н.В. очень уж расходится, то моя бабушка, мать моего отца, сидевшая в одной из комнат, составлявших анфиладу его прогулок, закричит, бывало, горничной: «Груша, а Груша, подай-ка теплый платок, тальянец (так она звала Н. В.) столько ветру напустил, так страсть!» — «Не сердись, старая, — скажет добродушно Н. В., — графин кончу, и баста». Действительно, покончит второй графин и уйдет наверх. На ходу, да и вообще, Гоголь держал голову несколько набок. Из платья он обращал внимание преимущественно на жилеты: носил всегда бархатные и только двух цветов, синего и красного. Выезжал он из дома редко, у себя тоже не любил принимать гостей, хотя характера был крайне радушного. Мне кажется, известность утомляла его, и ему было неприятно, что каждый ловил его слово и старался навести его на разговор; наконец он знал, что к отцу приезжали многие лица специально для того, чтобы посмотреть на «Гоголя», и когда его случайно застигали в кабинете отца, он моментально свертывался, как улитка, и упорно молчал. Не могу сказать, чтобы у Н. В. было много знакомых. Может быть, интеллигентное общество, понимая, как дорог для Гоголя каждый час, не решалось отнимать у него время, а может быть, было дано людям строгое приказание никого не принимать. Гоголь жил у нас скорее отшельником… Большое удовольствие доставил Н. В. приезд его двух сестер: Марии и Анны Васильевны, поместившихся у нас же, как раз против его комнаты, еще в лучшей, выходившей большим итальянским окном прямо в сад».
Добавим, что лакея, прислуживавшего сыновьям Погодина, в доме звали — Ляпкин-Тяпкин.
Именины с соловьями
В честь именин любимого друга, на Николу Вешнего (9 мая старого стиля), Погодин устраивал торжественные обеды в саду своей усадьбы. Сад, который мемуаристы описывали как «громадный, старый, запущенный, мрачный», в эти дни преображался. Обеды-пиры в честь Гоголя настолько вошли в традицию дома, что продолжались даже после его смерти, став мемориальными; их устраивал актер М.С. Щепкин. А последний раз при жизни Гоголя друзья пировали здесь в 1850-м.
Много воспоминаний осталось от самых первых здешних гоголевских именин, 9 мая 1840 года: гостями их были Лермонтов (в Московском Университете он слушал некогда лекции профессора Погодина по истории) и А.И. Тургенев, Вяземский и Аксаков, Чаадаев и Щепкин, Загоскин и Хомяков, Баратынский и М.Ф. Орлов, Ф. Глинка и И. Дмитриев. Сын Погодина вспоминал, как все беспокоились, чтобы в этот день не случилось ненастья: «Обед устраивали в саду, в нашей знаменитой липовой аллее. Пойди дождь, и все расстроится… Сад был у нас громадный, на 10 000 квадратных сажен, и весною сюда постоянно прилетал соловей… Я пускался на хитрость: над обоими концами стола, ловко укрыв ветвями, вешал по клетке с соловьем. Под стук тарелок, лязг ножей и громкие разговоры мои птицы оживали… Н.В. был посвящен в мою соловьиную тайну, но никому, даже отцу, не выдавал меня».
Гоголь, как вспоминали мемуаристы, был то озабочен, то оживлен, много шутил, сам варил гостям жженку, обзывая ее «Бенкендорфом» — за голубой цвет. После обеда с соловьями гости пошли бродить по саду, и Лермонтов наизусть читал Гоголю отрывок из новой своей поэмы «Мцыри».
Это было последнее пребывание Лермонтова в Москве перед отъездом во вторую ссылку на Кавказ.
Вскоре, 18 мая, уехал из погодинского дома и Гоголь — за границу, в Рим, так что именинный обед был прощальным. За месяц до именин, 6 апреля 1840 года, в «Московских Ведомостях» появилось объявление: «Некто, не имеющий собственного экипажа, ищет попутчика до Вены, имеющего собственный экипаж, на половинных издержках… Спросить на Девичьем поле, в доме Погодина, Николая Васильева Гоголя».
Несколько раз Гоголь возвращался в гостеприимный дом на Девичьем поле. 9 мая 1842 года он вновь праздновал здесь именины, уже после выхода «Мертвых душ». Гостями были Нащокин, К. Аксаков, Самарин, братья Киреевские, Аполлон Григорьев, Грановский. В октябре 1848 года, приехав из-за границы, Гоголь, как обычно, остановился у Погодина. Он пытался работать над вторым томом «Мертвых душ». Работа шла тяжело: Н.В. Берг, навещавший Гоголя здесь в октябре и декабре, свидетельствует, что восемь недель Гоголь не мог продвинуться далее одной головокружительной фразы[2].
Отношения старинных друзей тем временем портились: Погодин не мог забыть, как в «Выбранных местах…» Гоголь зачем-то назвал его неряшливым писателем и «трудолюбивым муравьем, который никому не принес пользы» (и даже плакал, перечитывая эту строку). Гоголя же тяготили настойчивые просьбы Погодина о сотрудничестве со славянофильским журналом «Москвитянин», который редактировал Погодин, — ему казалось, что хозяин рассчитывает на это как на плату за свое гостеприимство. Дневник Погодина тех дней пестрит то упреками, то ироническими замечаниями в адрес старого друга. Участие Гоголя в праздновании дня рождения Погодина на Девичьем поле в конце ноября 1848 года не помогло — праздник не задался, по мнению Погодина, по вине Гоголя, который должен был стать «гвоздем программы», да не справился с ролью. Погодин заговаривает о необходимости срочного (посреди зимы!) ремонта дома, и Гоголь пользуется благовидным предлогом. В декабре он переезжает в дом Талызина на Никитском бульваре, где и закончились его дни. В доме Погодина Гоголь был еще несколько раз, слушал в 1849-м «Банкрута» Островского и написал похвальный отзыв автору на клочке бумаги, но уже не гостил. В последний раз он приезжал в дом Погодина незадолго до смерти — попрощаться со старым другом и помолиться и причаститься в церкви Саввы Освященного[3] по соседству.
Маршал Даву и Пьер Безухов
Самая известная страница истории дома на Девичьем поле «до-гоголевской» эпохи — конечно же, 1812 год. Считается, что осенью, во время французской оккупации Москвы, дом князя Щербатова стал резиденцией наполеоновского маршала Даву, кавалеристы которого размещались поблизости, вокруг Новодевичьего монастыря. Старая липовая аллея, под кронами которой пировали гости Погодина, и обширный пруд в парке, без сомнения, помнили французов. В «Войне и мире» сюда на допрос к Даву, «на правую сторону Девичьего поля, недалеко от монастыря, к большому белому дому с огромным садом», приводят Пьера Безухова: «Это был дом князя Щербатова, в котором Пьер часто прежде бывал у хозяина и в котором теперь, как он узнал из разговоров солдат, стоял маршал, герцог Экмюльский. Через стеклянную галерею, сени, передние, знакомые Пьеру, его ввели в длинный низкий кабинет». Лев Толстой в период работы над романом приезжал в дом Погодина, в том числе за историческими консультациями. Толстой заинтересовался «Историческими афоризмами» Погодина, изданными еще в 1836 году, и позаимствовал у него выражение «дифференциал истории».
По версии историка С.К. Романюка, в действительности маршал Даву останавливался в соседней усадьбе Милюковых, ближе к монастырю (Погодинская улица, 18-20). Однако в воспоминаниях служителей Новодевичьего монастыря о 1812 годе можно прочесть, что по разным поручениям они «ходили к Щербатову» и видели там «генерала».
О ранней истории усадьбы на краю Девичьего поля известно немного. В старину этот обширный участок земли принадлежал Новодевичьему монастырю; в 1747 году он был передан жене генерал-майора И.И. Головина, а в декабре 1808 года перешел в собственность князей Щербатовых. Главный усадебный дом был перестроен в 1815–1816 годах, тогда же были выстроены три пары деревянных флигелей.
У Дмитрия Михайловича Щербатова в те годы часто гостили братья Петр и Михаил Чаадаевы, будущие декабристы Иван Якушкин и Федор Шаховской. Дочь князя Дмитрия, Наталья, была предметом страсти обоих последних, а вышла за Шаховского. Воображение поможет читателю дорисовать сцены в усадебном саду.
Эпилог
В 1856 году Москву всколыхнула новость о строительстве крестьянской избы «в русском стиле» возле барского дома. «Погодинская изба» была подарком историку от его нового друга, мецената и промышленника В.А. Кокорева. Строилась она (вернее, перестраивался старый усадебный флигель) по проекту архитектора Н.В. Никитина. Несомненно, Кокорев и Никитин не раз бывали в доме Погодина на Девичьем поле.
«Древлехранилище» Погодина, скончавшегося 8 декабря 1875 года, еще при его жизни, в 1852 году, было приобретено казной: рукописи пополнили коллекцию Императорской публичной библиотеки, монеты, медали и археологические артефакты поступили в Эрмитаж, а церковные древности — в Патриаршую ризницу Московского Кремля. Библиотеку и личный архив историка после смерти мужа вдова Погодина передала в Московский публичный и Румянцевский музей[4].
Погодин похоронен неподалеку от дома, в Новодевичьем монастыре. В 1880-е годы пустовавший погодинский парк по старой памяти посещали литераторы. «Смотрящие теперь на историческую аллею, которая видала столько даровитых русских людей… только молят богов, чтобы она, по крайней, мере, ушла от топора», — вспоминал Н.В. Берг. Не ушла. Напрасно искать сегодня на Погодинской улице тенистый сад и липовую аллею, которая когда-то шла вдоль улицы, а затем заворачивала в глубину участка, к пруду.
После смерти Погодина усадьба перешла сначала к его сыну Ивану, а затем к его жене Анне. Обширное домовладение разделилось на пять небольших участков, которые постепенно застраивались. В вышедшем в 1958 году фундаментальном описании истории московских улиц П.В. Сытин бесстрастно отмечает: «В советское время “изба” реставрирована. Дом не сохранился». В середине 1950-х целы были еще флигели и часть усадебного сада.
Дом Погодина стал жертвой налета немецкой авиации на Москву осенью 1941 года. В дом попала бомба, он сгорел, и его не стали восстанавливать. Удивительно, что уцелела деревянная «изба». Кроме нее о погодинском доме напоминает разве что неприметный фрагмент усадебной ограды по Большому Саввинскому переулку. На месте дома с зеленой крышей в 1959 году было выстроено здание для дипломатического представительства.
[1] Окончание. Начало см. в №4 за
[2] Есть и иные свидетельства, например, Щепкина-младшего, о том, что 14 декабря Гоголь в доме Погодина объявил ему об окончании второго тома «Мертвых душ», однако Гоголь сам же и в тот же день их опроверг. Подробности и анализ этой загадочной истории можно прочесть в «Новой Юности» за 1998 год (№ 32).
[3]Бывшая соборная церковь давно исчезнувшего Саввинского монастыря; находилась в Большом Саввинском переулке во владении 14, снесена в 1930-е годы.
[4]Из
книжного собрания этого музея, располагавшегося в Пашковом доме, выросла
Российская Государственная (бывш. Ленинская) библиотека; сам музей
расформирован в