Опубликовано в журнале Новая Юность, номер 4, 2012
Константин Михайлов
ДОМ ПОД ЗЕЛЕНОЙ КРЫШЕЙ
На краю не застроенного еще Девичьего поля, на будущей Погодинской улице, стоял некогда причудливый дом, вошедший в летопись русской культуры нескольких поколений. На стенах этого дома не хватило бы места для мемориальных досок, и экскурсанты могли бы с утра до вечера толпиться у его ворот. Если бы он был цел.
Михаил Погодин, его друзья и враги
Изящная деревянная «Погодинская изба» на одноименной улице известна в Москве многим. Но не все знают, что это только один из флигелей обширной усадьбы, принадлежавшей во второй трети XIX века маститому историку. Правее избы, если смотреть с улицы, располагались усадебный сад и парк (от него уцелело еще несколько лип), а также главный усадебный дом — двухэтажный, с мезонином, стеклянным куполом и крыльцом со ступеньками. А когда-то дом Погодина был знаменит. «Нет в Москве ни единого из старых, ни молодых коренных обывателей, кто бы не знал на Девичьем поле длинного тенистого сада, русской избы и дома под зеленой крышей, кто бы не сказал, что это оседлость Михаила Петровича Погодина» — так чествовали историка в 1872 году, отмечая 50-летие его научной деятельности. «Оседлость Погодина» располагалась по адресу: Погодинская улица, 10-12. Излишне говорить, в чью честь названа улица. Сам же Погодин шутливо представлялся так: «Михаил Петров сын Погодин, чином генерал[1], званием бытописатель, по охоте старины любитель, по месту жительства посадский человек на Девичьем поле, куда, когда кому угодно, милости прошу».
«Погодин, — вспоминал писатель Иван Аксаков, — засев с конца тридцатых годов на Девичьем поле… стал как бы принадлежностью и достопримечательностью Москвы. Долго в памяти живущих останется Девичье поле в неразрывной и любовной связи с именем Погодина. В его доме, в известные дни, собирались все находившиеся налицо в Москве представители русской науки и литературы, в течение многих последовательных периодов их развития, от Карамзина до пушкинского и гоголевского включительно и до позднейших времен».
Михаил Погодин — историк, специалист по Древней Руси, приятель Пушкина, профессор Московского университета, академик (с 1841 года), писатель, публицист-славянофил, известный в истории русской общественной мысли как один из лидеров «панславизма», был не первым владельцем этого дома. В начале позапрошлого столетия дом принадлежал князю Д.М. Щербатову, дяде П.Я. Чаадаева. Это был большой деревянный барский особняк XVIIIвека, в семь окон по фасаду, классических пропорций, с полукруглой террасой со стороны сада. При Погодине, купившем дом в декабре 1835 года, центральные три окна уличного фасада приобрели несколько вычурные наличники, видимо, отражавшие увлечение хозяина древнерусским искусством (в 1856 году они же еще более ярко выразились в «Погодинской избе»). Но черты классического стиля дом в целом сохранял и в ХХ веке.
Во второй половине 1830-х гг. во флигеле при доме на Девичьем поле некоторое время действовала (на средства хозяина) «Погодинская школа» — пансион на 10 учеников, в котором, в частности, обучался 17-летний Афанасий Фет. «Продовольственной частью» школы заведовала мать Погодина Аграфена Михайловна.
При Погодине в доме находились его богатая библиотека и так называемое «древлехранилище» из 17 отделов — коллекция древнерусских грамот, старинных рукописей, судебных актов, старопечатных книг, автографов[2] знаменитых исторических деятелей и писателей (в частности, Петра I, Ломоносова, Державина, Кантемира, Суворова, Румянцева, Пушкина, Гоголя), картин, икон, рисунков, портретов, бюстов, гравюр, монет, медалей, лубков, образцов оружия, предметов быта. Этот домашний музей размещался в кабинете Погодина, занимавшем целых три комнаты парадной анфилады вдоль главного фасада в первом этаже. Коллекция Погодина отражала его взгляды на исторические ценности, опережавшие время: «У нас не понимают еще, что такое памятник… — писал историк. — Бугор земли, оторванный лоскуток пергамента, обветшалая стена, заржавевший крестик, чуть видный образ — бывают часто драгоценными памятниками, кои беречь должно аки зеницу ока». Московские антиквары и торговцы стариной весьма уважали Погодина и ему первому предлагали свои редкости. Именно стараниями Погодина русской культуре было возвращено имя публициста начала XVIII столетия Ивана Посошкова — его рукопись «О скудости и богатстве» историк купил на аукционе, а затем издал.
Особняк был велик даже для многочисленного семейства Погодина (мать, супруга Софья Ивановна, урожденная Вагнер, двое сыновей и две дочери), но не пустовал. Хозяин был гостеприимен, и на Девичье поле ездила к нему вся литературно-художественная Москва. Дом Погодина в Москве 1840-х был своеобразным клубом. «Сборища у Погодина, весьма нечастые, всегда по какому-нибудь исключительному обстоятельству, ради чтения нового, выдающегося сочинения, о котором везде кричали… чествования проезжего артиста, выезда из Москвы далеко и надолго какого-либо известного лица, — вспоминал литератор Н.В. Берг, — эти сборища имели свой особый характер, согласно тому, как и для чего устраивались. Иногда это было просто запросто публичное собрание всякой интеллигенции, по подписке, обед-спектакль, где сходились лица не только разных партий и взглядов, но прямо недруги Погодина, кто его терпеть не мог, а ехал — сам не знал как — и чувствовал себя как дома, и после был очень доволен, что превозмог себя и победил предрассудки».
Надо сказать, что Погодин, активно участвовавший в идейной борьбе своей эпохи, имел и многих недругов, активно обсуждавших, например, в том числе и в печати, тему его скупости и скаредности. О ловкой покупке им дома на Девичьем поле якобы за бесценок также ходила легенда, которой, в частности, посвятили некоторое количество строк Некрасов и Герцен.
Впрочем, как свидетельствует Н.В. Берг, «из всех этих сплетен… из зависти и болтовни людей, которым просто нечего было делать, составилось мало-помалу то невыгодное понятие о Михаиле Петровиче, которое подавило рассказы другого свойства». Однако обаяние хозяина дома на Девичьем рассеивало морок: «Затащить к нему какое-нибудь свежее лицо было нелегко, и большею частию случалось, что это лицо, переступавшее очень неохотно и с какой-то боязнию и отвращением почтенный порог Михаила Петровича, после третьего, четвертого визита становилось его поклонником, партизаном, другом». Популярность Погодина под конец его жизни была велика, причем не только в Москве, но и в славянских столицах Европы — Праге, Софии, Белграде, где национально-освободительные движения черпали поддержку в его политических воззрениях.
Погодин, выходец из крепостных, который знал нужду в ранней молодости, действительно имел привычки, позволяющие заподозрить в нем прототипа гоголевского Плюшкина. «Он был иногда мелочен в скупости, — замечает Н.В. Берг, — думал о всякой полушке, выходившей у него из рук. Если нужно было написать несколько строк к приятелю, он, постоянно обложенный бумагами, бумажками, которые валялись на всех столах и стульях его кабинета, никак не шел и не брал первую, которая на него взглядывала, а искал чего-то невозможного на полу, под стульями, в корзинках со всяким сором, где лежали груды старых конвертов, брошенных записок, по-видимому, никуда не годных и ни к чему не нужных, — но они были нужны хозяину: от них отрывался клочок, уголочек, на нем писались два-три слова к приятелю». Это не мешало Погодину помогать беднякам, никак того не афишируя, жертвовать немалые суммы на издание нужных делу просвещения книг и т.п. В общем, как водится, заключает мемуарист Берг, «его оценили, когда его не стало».
Погодин был секретарем Общества любителей российской словесности, и в его доме часто устраивались литературные вечера. Островский (он также поначалу не хотел ехать в дом Погодина, а затем в течение двадцати лет был одним из ближайших его друзей и сотрудников по журналу «Москвитянин», одно время он чуть ли не каждый день ходил к Погодину на Девичье поле пешком с Воронцова поля) читал здесь 3 декабря 1849 года «Банкрута», поэт Мей — свое переложение «Слова о полку Игореве», Писемский — «Ипохондрика». С.Т. Аксаков, Н.Ф. Павлов, Д.Н.Свербеев, П.М. Садовский, Живокини — в истории дома значится множество имен бывавших здесь известных литераторов и культурных деятелей,но главное из них, безусловно, имя Гоголя.
Макароны Гоголя
Дом Погодина — один из самых важных гоголевских адресов Москвы. Гоголь долгие годы дружил с Погодиным; их знакомство завязалось на почве общего интереса к истории. Вместе они путешествовали по Европе, вместе вернулись из-за границы в 1839 году. В доме Погодина Гоголь жил в 1839–1840, 1841–1842 и 1848 годах. Это было первое постоянное пристанище Гоголя в Москве: сюда ему адресовали письма, здесь навещали его друзья и знакомые, здесь жили во время поездок в Москву его мать и сестры. В 1841 году Гоголь читал в этом доме Аксаковым и Погодину недавно оконченный (в Италии) первый том «Мертвых душ».
Сын Михаила Погодина оставил о Гоголе специальный мемуар: «Пребывание Гоголя в доме моего отца». Вот что он вспоминал: «Незабвенный Николай Васильевич Гоголь переселился к нам на Девичье поле прямо из знойной Италии. Он был изнежен южным солнцем, ему была нужна особенная теплота, даже зной; а у нас кстати случилась, над громадной залой с хорами, большая, светлая комната, с двумя окнами и балконом к восходу солнца, царившего над комнатой в летнее время с трех часов утра до трех пополудни. Хотя наш дом, принадлежавший раньше князю Щербатову, и был построен на большую ногу, но уже потому, что комната приходилась почти в третьем этаже, она была, относительно своей величины, низка, а железная крыша также способствовала ее нагреванию. Я распространяюсь об этом ничтожном для других обстоятельстве на том основании, что для Николая Васильевича это было важно; после итальянского зноя наш русский май не очень-то приятен; а потому наша комната была ему как раз по вкусу. Нечего и говорить, каким почетом и, можно сказать, благоговением был окружен у нас Гоголь. Детей он очень любил и позволял им резвиться и шалить сколько угодно. Бывало, мы, то есть я с сестрою, точно службу служим; каждое утро подойдем к комнате Н.В., стукнем в дверь и спросим: “Не надо ли чего?” — “Войдите”, — откликнется он нам. Несмотря на жар в комнате, мы заставали его еще в шерстяной фуфайке, поверх сорочки. “Ну, сидеть, да смирно”, — скажет он и продолжает свое дело, состоявшее обыкновенно в вязанье на спицах шарфа или ермолки, или в писании чего-то чрезвычайно мелким почерком на чрезвычайно маленьких клочках бумаги. Клочки эти он, иногда прочитывая вполголоса, рвал, как бы сердясь, или бросал на пол, потом заставлял нас подбирать их с пола и раскладывать по указанию, причем гладил по голове и благодарил, когда ему угождали; иногда же бывало, как бы рассердившись, схватит за ухо и выведет на хоры: это значило — на целый день уже и не показывайся ему. До обеда он никогда не сходил вниз в общие комнаты, обедал же всегда со всеми нами, причем был большею частью весел и шутлив. Особенно хорошее расположение духа вызывали в нем любимые им макароны; он тут же за обедом и приготовлял их, не доверяя этого никому. Потребует себе большую миску и, с искусством истинного гастронома, начнет перебирать их по макаронке, опустит в дымящуюся миску сливочного масла, тертого сыру, перетрясет все вместе и, открыв крышку, с какой-то особенно веселой улыбкой, обведя глазами всех сидящих за столом, воскликнет: “Ну, теперь ратуйте, людие”».
(Окончание следует.)