Беседовал Санджар Янышев
Опубликовано в журнале Новая Юность, номер 3, 2012
БАХЫТ КЕНЖЕЕВ: “ЖЕНА УВЕРЯЕТ, ЧТО МНЕ ОТ РОДУ ЛЕТ ПЯТЬ”
Химик по образованию и поэт по призванию, Бахыт Шукуруллаевич Кенжеев родился в Чимкенте (Казахстан), юность провел в Москве, зрелость встретил в Монреале, мудростью наслаждается по большей части в Нью-Йорке, иногда, впрочем, наведываясь в наши суровые края… Тут он с завидной регулярностью издает книжки стихов и прозы, заражая неуемной энергией следующие поколения стихотворцев, для которых “Московское время” (некогда придумавшая себя группа поэтов: Гандлевский—Кенжеев—Сопровский—Цветков) — по-прежнему значимый литературный тренд…
Бахыт в переводе с казахского — “счастливый”. Похоже, таковы и отношения поэта с жизнью. Не случайно последний роман Кенжеева “Обрезание пасынков” имел первоначальный заголовок “Из Книги счастья”.
— Бахыт-ага, двадцать лет назад ты, к тому моменту уже “поэт поэтович”, написал вдруг большую прозу, потом еще и еще (романы “Плато”, “Иван Безуглов”, “Золото гоблинов”), затем настал “поэтический” перерыв, и вот сравнительно недавно вышло “Обрезание пасынков”. С чем связаны эти “загулы”?
— “Стихи и проза, лед и пламень Не столь различны меж собой”, — написал Александр Сергеевич почти 200 лет тому назад. Впрочем, и он, и Лермонтов оказались мастерами на все руки, умели и повесть накатать, и в рифму сбацать. Потом эта многосторонность куда-то пропала, и на сегодняшний день стихи и проза — два совершенно разных вида искусства.
Я этого много лет не понимал. Я полагал, что в рифму — для высокого, для страданий, глубоких чувств и т.п. А в строчку — для изложения разных занятных житейских историй, чаще всего с моралью. Взять, скажем, такую насущную вещь, как политика. Сколько мы о ней говорим! Сколько переживаем! А в серьезные стихи она, как правило, не влезает. Проза (казалось мне) — другое; там можно, во-первых, километрами о политике рассуждать, а во-вторых, строить вокруг нее разнообразные сюжеты. Иной раз, конечно, можно и чувствами разбавить. Любовью, ревностью, воспоминаниями о детстве… Так я и начал сочинять прозу — пытаясь выразить то, что не вмещалось в стихи. Для того чтобы понять, как ужасно я заблуждался, потребовалось много лет. Настоящая проза оказалась намного сложнее и замысловатей.
— А в чем их разность? Там слова, тут слова, там образы, здесь образы; проза может быть лирической, ставящей “я” автора во главу угла, как все, что писала в строчку Цветаева; поэзия — событийной, как иные стихи Шимборской. А метрика и рифмы давно уже ничего не определяют.
— Между плохой прозой и плохой поэзией, действительно, нет никакой разницы, кроме чисто формальной — как ты и сказал, рифмы и размера. На поэтическом фестивале в Роттердаме года два назад я оказался единственным из 43 участников, который еще пользовался этими милыми украшениями. Все остальные предлагали слушателям исключительно верлибры разной степени замысловатости. Тем не менее в лучших образцах это все равно была поэзия. Думаю, в поэзии принципиально выше концентрация… хм, даже не знаю, как назвать… чувства, наверное, или мысли, или — и того и другого вместе. Соответственно, выше и концентрация образов. Но это не значит, что проза проще. Может быть, она даже и сложнее, потому что законы ее магии постигнуть еще трудней. Мы по-прежнему не знаем, “как сделана “Шинель” Гоголя” (помнишь, была такая знаменитая статья Эйхенбаума?). Критерий знания — умение воспроизвести явление. Я знаю, как сделана спичка, и, попав на необитаемый остров, смогу ее изготовить при наличии материалов. А компьютерной программы, которая сочиняла бы романы (как, впрочем, и стихи), до сих пор нет…
— Является ли писание прозы для тебя таким же счастьем, как стихобытие? Или эта материя растет вообще… из другого места?
— Сочинение стихов — штука, разумеется, чрезвычайно радостная, но наполнить этим занятием жизнь невозможно. Романы — другое дело, это, можно сказать, работа на полную ставку. Развить идею, собрать материалы, написать, отредактировать многократно — да на каждую стадию, считай, уходит год. Занимаясь всем этим благородным трудом, чувствуешь себя как бы при деле. Правда, это во многом иллюзия. В реальности гениальные стихи (а ведь все хотят писать гениально!) вбирают в себя долгие месяцы и годы внутреннего труда. Только он остается незамеченным — и автором, и читателями.
— На твой собственный взгляд: отличается ли язык твоих романов от языка “чистых прозаиков”? Или ты в литературе существо “полигамное”?
— Условимся, что под поэзией и прозой мы будем понимать настоящую поэзию и настоящую прозу, что бы это ни значило. Судить собственные сочинения я не вправе, но, кажется, в стихах мне удалось чего-то добиться. В прозе — не уверен. Пусть разбираются критики — надеюсь, какие-то достоинства у моих романов (которые мой старый друг Гандлевский называет не иначе как злополучными) все-таки имеются.
— То есть в соответствии с принципом Портоса: “Я дерусь — потому что я дерусь”? А каковы критерии оценки чужого, тех стихов, которые, единожды услышав или прочитав, ты навсегда включаешь в “пантеон”?
— Ну, определение хорошей поэзии дать невозможно. Все, что я могу по этому поводу сказать, будет лишь приближением. Например, поэзия должна трогать, читай — брать за живое. Она должна предлагать свой собственный, только данному автору свойственный, взгляд на мир. Наконец, она должна быть служением чему-то неназываемому, высшему. Ну, и кроме того — быть красивой, но тоже по-своему, как никто другой не умеет.
— Изнашиваются ли с годами “рецепторы” восприятия этого чужого — в пользу своего? Когда все, что ни переживается, служит уточнению чего-то давно известного или нащупываемого?..
— О да! По Мандельштаму: “Все было встарь, все повторится снова, И сладок нам лишь узнаванья миг…”. Или — из того же автора: “Мне с каждым днем дышать все тяжелее <…> И рождены для наслажденья бегом Лишь сердце человека и коня…”. В наше время живут долго, а открывать в жизни что-то новое, двигаться дальше, продолжать свое противостояние миру (а это одно из определений поэзии) — все труднее и труднее. Не на этом ли в свое время погорел великий Баратынский? “Но нет уже весны в душе моей, Но нет уже в душе моей надежды…” — и это в сорок с небольшим!
— Как твои стихи проживают с тобой твою повседневность? Требуют ли регулярных упражнений языковой мускулатуры? Поэт “должен писать много”?
— Приходит вдохновение — радуюсь, не приходит — тоскую. Насильно его заманивать не удается. По поводу “писучести”: поэт должен писать хорошо. И до сих пор нет поэта, от которого осталось бы больше одного тома хороших стихов. В иных случаях это толстый том, в других — совсем тощенький. Но на три тома еще никого не хватило…
— Однажды ты придумал себе литературных двойников: мальчика Теодора и Ремонта Приборова. Писать “сатиры” от своего лица, подобно Дмитрию Быкову, тебе не интересно? Ты не хочешь смешивать жанры или понижать градус?..
— Ну, это ребята разные. Мальчик Теодор — модернист, а Ремонт Приборов — патриот, традиционалист, матерый человечище. А Кенжеев уж пусть будет сам по себе… у него задачи другие…
— Кстати, что для тебя — гражданственная поэзия? И должен ли поэт иметь соответствующую позицию? Или он всегда — “над схваткой”?
— Гражданственная поэзия, дорогой Санджар, — это поэзия, исполненная гражданских чувств. Любви к Родине, например. Обиды за притесняемую Родину. Гнева против предателей Родины и врагов Родины… Ну, а если серьезно — это когда поэта волнует нечто, выходящее за пределы его собственного лирического опыта. Например, у Блока: “Вагоны шли привычной линией, Подрагивали и скрипели; Молчали желтые и синие; В зеленых плакали и пели”. Или — из Есенина: “Не злодей я и не грабил лесом, Не расстреливал несчастных по темницам”. Сатира — тоже дело хорошее. К несчастью, у нас — с нашей-то советской историей — под гражданской лирикой нередко понимается набор дурно зарифмованных пошлостей, агрессивных общих мест. А это уже лишнее…
— Однажды от лица Ремонта Приборова ты написал стишок про сайты самопубликаций (такие, как “стихи.ру”):
…Единомышленники там круглые сутки пасутся,
Словно овечки на склонах священного Палатина —
Взбрыкивают и блеют, играют в невинные игры,
Виртуальных лавровых венков раздают друг другу,
Слюнки роняют с серьезным видом…
А каковы твои собственные отношения с интернетом? Скажем, публикуя стихи или заметки в ЖЖ, не испытываешь ли страх заголения? Все ж таки часто подобный “позор” (в первичном значении слова) сродни метанию бисера и пр.
— Удивительно! Совершенно забыл о существовании этого стихотворения. Что ж касается моей горячей любви к ЖЖ… Поначалу я восхитился возможностью получать мгновенный отклик на, так сказать, движения души. А потом стало ясно, что этому общению не хватает целомудрия. Слово в интернете обесценивается, круг общения слишком широк. Заветную мысль вполне могут высмеять, стишок, не разобравшись, обругать. Знаешь тайную мечту любого ребенка — работать на шоколадной фабрике? Известно, что тамошним рабочим разрешается кушать продукцию от пуза. Так и в интернете: быстро наступает пресыщение, а человеческие контакты вырождаются, опускаются на уровень светских. Так что я даже не все стихи вывешиваю у себя в ЖЖ. Алеша Цветков со мной не согласится — он что-то постит каждый Божий день. Но когда я попытался привлечь прелестями ЖЖ Сергея Гандлевского, тот искренне удивился и спросил: “А зачем я буду откровенничать перед незнакомыми людьми?”… Мне кажется, интернет дает некую иллюзию полноценной жизни, которая меня интересует весьма ограниченно — как пишущая машинка, скажем. Или компьютер. То есть все они облегчают существование, но вряд ли помогают в решении его загадок. Хотя, кто же спорит, электронная почта — гениальное изобретение.
— Есть ли какие-нибудь фирменные (открытые тобою лично — для себя) способы перезагрузки, отрясания “налипшего праха”, того, что тащит вниз, имя чему — косность, старость, смерть?..
— На днях я ездил к старому другу в Вашингтон. На просторной открытой веранде (построенной, надо сказать, его собственноручными трудами) мы, потрепанные семидесятники, наслаждались покоем и задушевной беседой. По участку бегали дикие кролики, в кустах шевелились олениха с олененком. Шумели пятидесятилетние акации. Роились, словно живые звезды, южные светлячки. Друг жаловался на Бога: зачем Он создал этот мир, столь бессмысленно жестокий? Почему мы должны заслоняться от земного ужаса разными глупыми выдуманными вещами: любовью, стихами, строительством домов? Покуда я вяло отбивался, цитируя Державина и Мандельштама, в небесах сгустились тучи, засверкали небывалые молнии — и, наконец, разразился тропический ливень с ураганом. Восхищаясь, смотрели мы из дома на скрипящие деревья и убегающих перепуганных оленей. А потом акации стали рушиться, вырубилось электричество (на четыре дня, заметим), потухли светлячки. Хотел ли Господь грозно сказать нам, что любви и творчества еще никто не отменял? Вполне может быть.
— А ты часто испытываешь ощущение… ведомости? В смысле: что-то ведет тебя по жизни; или ты сам — тот мальчик, что гонит палочкой “обруч медный” в стихах Тарковского?
— Бывает, конечно, ощущение, что кто-то за мной присматривает, не дает совсем уж успокоиться или отчаяться. Иногда, однако, ему надоедает со мной возиться, и я остаюсь один, играть в свои компьютерные стрелялки. Терпеть не могу этого состояния.
— Каков твой “внутренний возраст” (по самоощущению)?
— Раньше было 32, сейчас, должно быть, ближе к сорока. Жена, впрочем, уверяет, что мне от роду лет пять. Не согласен!
— Помогает ли тебе твоя тюркская часть? Слышишь ли ты голоса казахских предков?
— Тут давеча ходили мы с друзьями на прогулку писателей по Москве. Добрели до памятника Абаю. Смотрю на него и радуюсь: вылитый мой дедушка!
— Какие главные истины ты унаследовал от родителей?
— Смирение перед житейскими неудачами, гордость и умение быть счастливым от сравнительно малого… Родители прожили куда более тяжелую жизнь, чем я, но никогда не жаловались, никогда не считали себя неудачниками, всегда радовались тому, что у них было. Мало кто это умеет.
— С кем из людей (не обязательно поэтов) прошлого ты пообщался бы очно?
— Не знаю, насколько я был бы интересен тем, с кем хотелось бы поговорить. Да и зачем?
Надеюсь, эта возможность еще представится сам-знаешь-где.
— Какой момент желал бы пережить вторично?
— Никакого, потому что во второй раз все будет заранее известно. Либо станет скучно, либо стыдно…
— А что из непережитого хотелось бы (таки) испытать?
— Написать какой-нибудь очень хороший роман, чтобы все его читали и похваливали, а я бы посматривал в зеркало, тряс седой бороденкой и восклицал: “Ай да Бахыт! Ай да молодец!”
С Бахытом Кенжеевым беседовал Санджар Янышев