Перевод с французского и предисловие Елены Морозовой
Опубликовано в журнале Новая Юность, номер 3, 2012
Маркиз де Сад
ПУТЕШЕСТВИЕ ПО ИТАЛИИ
ОТ ПЕРЕВОДЧИКА
Маркиз де Сад в роли автора путевых заметок? Тот самый маркиз, автор непристойных романов? Да, ибо Донасьен Альфонс Франсуа де Сад (1740–1814) всегда мечтал добиться признания своего литературного таланта и, как только представился случай, с легкостью сменил титул маркиза на звание литератора. “Путешествие по Италии”, сочинение, работа над которым пришлась на 1776 год, — первый плод его пера, поэтому и к написанию, и к выбору названия он отнесся исключительно серьезно. К этому времени заметки об Италии издали уже немало путешественников, и де Сад, желая показать читателю, что перед ним труд, каковых доселе еще не бывало, дал ему весьма пространное название: “Путешествие по Италии, или Рассуждения критические, исторические и философические о городах Флоренции, Риме, Неаполе и Лорето, а также о дорогах, к сим четырем городам ведущих. Сочинение, целью коего является описание обычаев, нравов, законодательства и т.д., как древних, так и нынешних, исследование подробное и доскональное, выполненное в духе, в коем до сих пор никто оные материи не описывал”. Превратности судьбы помешали автору издать свой труд: “Путешествие” увидело свет лишь в конце XX столетия.
Маркиз посещал, а точнее, сбегал в Италию трижды, и каждый раз его влекли туда красота и легкость бытия. Первый раз — в 1772 году — он бежал туда от правосудия, заочно приговорившего его к смерти за попытку отравления девиц для утех; второй раз — в 1774 году — спасаясь от кредиторов; в третий раз — в 1775–1776 годах — от ареста по обвинению в растлении юных девиц. И хотя в Италии де Сад именовался графом де Мазан, французская полиция следила за каждым его шагом. Впрочем, есть мнение, что де Саду все же удалось скрыть от соглядатаев кое-какие свои похождения, впоследствии нашедшие отражение в путешествии по Италии его любимой героини Жюльетты (“Жюльетта, или Преуспеяния порока”, 1797).
Считая, что предшествующие ему авторы уделяли слишком много внимания произведениям искусства Италии, и слишком мало — нравам этой страны, маркиз, напротив, сосредоточился на описании жанровых сценок и на бытовых подробностях жизни итальянцев. А так как де Сад обладал не только обширными познаниями в самых различных областях наук и искусств, но и острым глазом и чувством юмора, остается лишь пожалеть, что его путевые заметки шли к читателю столь долго. И даже можно предположить, что если бы “Путешествие по Италии” увидело свет в начале литературной карьеры маркиза и принесло славу своему автору, быть может, литературная судьба маркиза сложилась бы иначе…
Нравы и обычаи Неаполя
Карнавал, который я провел в Неаполе, оказался нехорош; однако я увидел достаточно, чтобы получить представление о народных развлечениях и о народе через его развлечения.
Открылся карнавал зрелищем под названием кокань, зрелищем самым варварским, кое только возможно себе вообразить. На большом, по-деревенски незатейливо убранном помосте размещают груды съестного, разложенного таким образом, что оно само составляет часть убранства. До тех пор, пока не подан сигнал, дозволяющий приступить к растаскиванию этих сокровищ, жестокосердые зрители забавляются, созерцая распятых заживо гусей, кур и индюков, приколоченных двумя или тремя гвоздями к помосту и тщетно пытающихся освободиться. В углу помоста на искусственном лугу высятся пирамиды из хлебов, сушеной трески и четвертей бычьих туш, среди которых под охраной вырезанных из картона чисто одетых пастушков пасутся барашки. В другом углу с помощью кусков холста воссозданы волны морские: там плывет корабль, груженный припасами и мебелью для простонародья. Хотя создателям сей декорации нельзя отказать в наличии вкуса, служит оная декорация прежде всего приманкой для грубой черни, увековечивая ее прожорливость и страсть к грабежу. Ибо, посмотрев спектакль, именуемый кокань, нельзя не согласиться, что это скорее пример для мародеров, нежели праздничная потеха. Когда строительство и украшение помоста изобилия завершено — а случается это обычно накануне праздника, — вокруг непременно выставляют охрану. Потому что поглазеть на него стекается весь город, и нередко искушение оказывается столь велико, что народ сминает охрану и, не дожидаясь ни урочного дня, ни часа, растаскивает съестное. Если же люди терпят до следующего дня, то за два часа до полудня, когда обычно подается сигнал к началу грабежа, к месту устройства зрелища подтягиваются десятка три караульных отряда гренадеров и несколько подразделений кавалерии, дабы поддерживать порядок среди черни, кою сами же власти вовлекают в устройство беспорядков. Ровно в полдень, когда простонародье толпится на дворцовой площади, а все остальные прилипли к окнам, когда сам король, нередко созерцающий сие увеселение, занял место на балконе дворца, раздается пушечный выстрел. Тотчас оцепление, преграждающее доступ к помосту, отступает, народ рвется вперед и с неистовством, кое трудно себе даже помыслить, в мгновение ока сметает, раздирает и растаскивает все до последней крошки. Когда я впервые увидел это зрелище, мне в голову пришло сравнение со сворой псов, остервенело терзающих добычу. Когда на одного гуся или четверть бычачьей туши претендуют двое, борьба нередко завершается трагедией, ибо никто не желает уступать, даже ценой собственной жизни. Однажды мне довелось стать свидетелем столь ужасной сцены, что волосы у меня встали дыбом. Двое оборванцев, не сумевших поделить половину отменной коровьей туши, схватились за ножи — единственный аргумент спорщиков в Неаполе и Риме. Один тотчас упал, обливаясь кровью, но и победитель не долго радовался своей победе. Лестница, по которой он взбирался, дабы достать вожделенный приз, под ним подломилась, и он рухнул на труп своего соперника, а сверху на него свалилась половина коровьей туши. И вот уже люди лежат вперемежку со шматами мяса, и трудно различить, кто из них мертв, а кто лишь ранен, ибо груда обильно полита кровью. Немедленно несчастьем воспользовался более удачливый конкурент: он извлек мясо из-под трупов и с торжествующим видом понес его, не обращая внимания на стекавшую с него кровь неудачливых соперников.
Обычно помост изобилия атакуют четыре или пять тысяч лаццарони: так в Неаполе называют самых низменных и жестоких субъектов, составляющих значительную часть простонародья. Чтобы полностью разрушить искомое сооружение, хватает восьми минут, после чего на поле боя остаются семь или восемь трупов и десятка два раненых, выживают из которых очень немногие. Дабы зрелище сие внушало священный трепет, остается лишь оставить мертвых и раненых лежать на обломках на виду у всего народа. Однако подобный поступок не соответствует духу народа: тех, кто героически пал при вышеозначенном сражении, на всеобщее обозрение не выставляют. И хотя сомнительно, чтобы кто-нибудь жаждал повторения сего зрелища, тем не менее помост изобилия сооружается за время карнавала раза четыре или пять — в зависимости от того, как долго продолжаются увеселения. Еще его сооружают и по случаю особых торжеств. Например, появление на свет наследников царствующей фамилии считается вполне достойным поводом пограбить и даже позволить себя убить, выразив, таким образом, свою величайшую радость. Празднества кокань устраиваются королем, однако оплачивает их сама публика: мясники же, поставляющие для торжества свой товар, в период подготовки получают право торговать мясом по сколь угодно высокой цене, и полиция не смеет им препятствовать.
Если позволено судить о народе по его празднествам и развлечениям, то какое мнение должно сложиться о людях, устраивающих столь гнусные зрелища? В Неаполе уверены, что их король, обладающий переменчивым нравом, препятствующим ему твердой рукой осуществлять правление, испытывает страх перед собственным народом, а потому чувствует себя обязанным устраивать такого рода развлечения. Его убедили, что, если он отменит кокань, начнется революция, а он ее боится. Не обладая ни силой, ни умом, он с трудом удерживает власть, и, если ему кто-нибудь скажет, что народ намеревается разграбить его дворец, он удалится, позволив грабителям осуществить свое намерение.
Накануне последнего праздника кокань, устроенного во время карнавала 1776 года, пребывавший в ожидании народ грозился не дотерпеть до завтрашнего урочного часа, ибо был уверен, что, когда на площади появится король, он не станет возражать против преждевременной атаки помоста. Все знали, что король, возвращаясь из церкви Нотр-Дам-де-Карм, которую он посещал каждую субботу карнавала, непременно должен пересечь дворцовую площадь, и неаполитанцы, пребывая в чрезвычайно взбудораженном состоянии, ожидали появления его величества. Короля уведомили, что народ ждет его, дабы начать увеселение. Во избежание беспорядков кто-то из генералов предложил вывести на площадь две тысячи солдат. “Нет, нет, — ответил король, — я лучше обойду площадь стороной”.
Какое мнение можно составить о монархе, который до такой степени боится своих подданных, и о подданных, уверенных, что появление монарха может стать сигналом к началу беспорядков?
Тем не менее король слывет добряком. И страх его перед собственным народом совершенно не обоснован, ибо его, несомненно, любят. Чтобы привлечь к себе сердца неаполитанцев, достаточно быть их соотечественником, а так как народ помнит, что Фердинанд вырос в Неаполе, он с удовольствием называет его своим королем.
Внешность его красотой не отличается. Манеры его весьма небрежны, равно как и тон его, и привычка изъясняться языком черни. Мне кажется, он не знает правильного итальянского языка и, очевидно, получил дурное воспитание; однако ему хватает ума это признать. Я считаю его энергичным, вспыльчивым и не способным лицемерить. Его решения скоры, а суждения строги, но в основном справедливы. Однако и по сей день он стремится исключительно к развлечениям. Проведя весь день в погоне за удовольствиями, к вечеру он сильно утомляется; его излюбленным занятием является охота. Внешний вид его нисколько не интересует, поэтому, если судить по одежде, его нередко можно принять за беднейшего подданного его королевства. Он не склонен к чтению, и есть все основания полагать, что со времени появления на свет он едва ли прочел и десяток книг. Однако искусству править нельзя научиться: первое правило сего искусства дается монарху от рождения, второе живет в сердцах его подданных.
Одним словом, вполне вероятно, что если История и не включит Фердинанда IV в список великих королей, она не причислит его и к тиранам. Пелена безвестности затянет его деяния, и о его смерти станут сожалеть лишь в том случае, если на смену ему придет правитель еще более плохой.
Королева выглядит настоящей добродушной немкой, которая, как я уверен, хочет казаться доброй исключительно для того, чтобы ее не заподозрили в гордыне. Она старше короля на семь лет, и нетрудно догадаться, что она пытается взять над ним власть. Французам не надо объяснять, каковы принцессы Австрийского дома. Ее считают ревнивой и легкомысленной, как и всех ее сестер; однако приписанные ей недостатки не согласуются между собой, ибо, если она хочет наслаждаться сама, она по меньшей мере не должна постоянно следить за мужем, который может быть к ней снисходителен исключительно по причине ее собственной к нему снисходительности. Однако уверяют, что она сумела заставить его преодолеть склонность к безудержному разврату, приобретенную им во время беспутной юности, проведенной при дворе, не отличавшемся строгостью нравов. Фердинанд же, отличающийся большей терпимостью, довольствуется тем, что высмеивает ее приближенных.
“Дорогу, дорогу! — завидев своего соперника, кричит он особенно громко, когда знает, что ее величество его слышит. — Дорогу! Вот идет его величество!” Впрочем, королева любит детей и никогда не оставляет их без своего внимания, умело пользуясь и естественным правом, дарованным природой, и правами, предоставленными государственной властью. В отличие от француженок, она никогда не поверит, что королеве следует забыть о том, что она еще и мать. У нее перед глазами постоянно имеется не получивший должного воспитания государь: он служит ей отличным напоминанием о том, сколь важны родительские заботы, получаемые в детстве. Если бы она лучше знала свой народ, если бы понимала, что для того, чтобы сделать этот народ самым счастливым или самым могущественным во всей Италии, ему всего лишь надобно дать настоящего, образованного короля, она, быть может, удвоила бы свои заботы о наследниках.
Я оставляю за собой право развить эту мысль, и сделаю это сразу после того, как дам отчет о развлечениях, устраиваемых во время карнавала в Неаполе.
Двор дал пять или шесть балов, на которых вместо ожидаемых развлечений или хотя бы непринужденной обстановки царили уныние и скука. Балы устраивали в залах королевского дворца. Для танцев отвели особый зал, вдоль стенок которого поставили множество стульев. В других залах расставили игорные столы, похоже, притягивавшие большую часть гостей. Можно с уверенностью сказать, что игра является излюбленным развлечением неаполитанцев. А так как любой бал, во время которого идет игра, обычно крайне скучен, то вполне естественно, что здешние балы также навевают исключительно скуку.
Дважды или трижды за вечер королева составляла пары для контрданса; оставшееся время танцевали менуэты; иных танцев не было и в помине. Два последних танца явили собой костюмированный балет, костюмы для которого были придуманы их величествами, а исполнителями стали знатнейшие лица королевства, прекрасно справившиеся со своей задачей: движения их отличались слаженностью и необходимой живостью.
Большую часть времени играли. Вначале король несколько часов играл в бильярд, который он очень любит. Потом около часа провел в танцевальном зале, после чего отправился играть в макао, разновидность очень распространенной в Неаполе игры в двадцать одно, в которой его величество обжуливают, как и любого другого. Королева всегда предупреждает его об этом, однако он ее не слушает. Впрочем, до сих пор больших проигрышей не случалось; что ж, если король хочет разделить развлечения своих подданных, приходится нести расходы.
В дни карнавала на Страда Нуова выезжает вереница пестро разукрашенных повозок и экипажей: зрелище это для Неаполя хотя и новое, но уже успевшее заразить своим весельем горожан. Костюм возницы задает тон остальным маскам, что разместились в его повозке. Каждую колесницу тянут пять-шесть, а то и восемь-десять лошадей в роскошной блестящей сбруе, поэтому править хозяину экипажа помогает форейтор, тоже в маскарадном костюме. За экипажами, а иногда впереди, движутся телеги с оркестрами, которых сопровождают подразделения гренадеров и кавалеристов, обряженных в костюмы и в масках. Чтобы публика успела все как следует рассмотреть, экипажи несколько раз проезжают по Страда Нуова.
Сидящая в нарядных экипажах знать обычно имеет под рукой запас драже, маленьких, искусно завернутых бутылочек с ликером, колокольчиков и иных безделушек; завидев знакомых, седоки принимаются забрасывать их снарядами из своего арсенала. Хотя эта грубая забава редко обходится без разбитых стекол и синяков под глазами, она вошла в моду, и любые предосторожности, предпринятые для защиты себя от опасного града, будут расценены как признак дурного вкуса. Простой народ быстро перенял обычай осыпать друг друга драже и разными безделушками, тем более что неаполитанца не слишком заботит, упадет ли с него маска или же он сумеет сохранить ее до конца карнавала: он всегда с гордостью являет свое лицо.
Припасы, расшвыриваемые со столь невероятной щедростью, обычно самого дурного качества, а некоторые хвастаются тем, что вместо ликера наливают в бутылочки воду, а в драже вместо сахара сыплют гипс.
В этом развлечении может принять участие любой, кто, надев маску и выбрав себе костюм по средствам, вышел или выехал на Страда Нуова. Состязание многочисленных масок, как пеших, так и в повозках, являет собой головокружительное зрелище, и даже те, кто не хотят принимать участие в карнавальных безумствах, желая оставаться просто зрителями, с удовольствием ездят по улице, любуясь пестрой оживленной толпой.
Шествие заканчивается, и наступает время скуки, длящееся до тех пор, пока не откроют свои двери театры. Спектакли в Неаполе начинаются за полночь, то есть спустя несколько часов после захода солнца. До этого времени заняться совершенно нечем.
Аристократы облюбовали себе кафе, где в ожидании часа, когда можно будет отправиться в свет, они усаживаются играть. По мне так проще было бы договориться начинать ассамблеи и спектакли пораньше, нежели придумывать всевозможные способы коротать время. Я никогда не мог понять причину, заставлявшую неаполитанцев поступать столь странным образом, высвобождая посреди дня часы, кои тем, кто не любит ходить в кафе, совершенно нечем занять. Что из этого следует? Что развлечения в Неаполе завершаются гораздо позднее, чем повсюду, и приходится либо обходиться без ужина, ибо так поздно в городе поужинать практически невозможно, или, вернувшись поздно в гостиницу, печально перехватить кусок в одиночестве у себя в номере и сразу лечь спать.
Среди иностранцев, проводивших в Неаполе ту же зиму, что и я, не нашлось ни одного, кому бы такой распорядок пришелся по нраву. Он противоречит обычаям любых иных народов, и я согласен с теми, кто считает его смешным. К тому же нам, французам, привыкшим ужинать в том доме, где мы проводим вечер, трудно признать достойной завершившуюся в десять или одиннадцать вечера ассамблею, с которой в столь поздний час приходится возвращаться к себе голодным. Поэтому нам бы хотелось, чтобы здешняя знать, блистательная только с виду, согласилась бы расстаться с несколькими лошадьми и лакеями, дабы иметь возможность угощать своих гостей достойным ужином. Следует признать: трапеза — это душа общества. Именно за трапезой люди изучают друг друга, знакомятся друг с другом, завязывают отношения, а женщины являют себя во всем своем блеске, позволяя оценить свой ум и изящество своих манер. Впрочем, неаполитанки не всегда обладают подобными добродетелями, и редко кто из них умеет подчеркнуть все свои достоинства. Но хотя здешний образ жизни по вкусу далеко не всем, вряд ли стоит надеяться на перемены. Ибо все заняты исключительно игрой. Объединенные страстью к игре женщины и мужчины окружают расставленные в гостиных игорные столы. Если вы не играете, они даже не посмотрят в вашу сторону. Но стоит вам решиться сесть за игорный стол, как ваш кошелек тотчас подвергается опасности, ибо в ту минуту, когда вы отважились сыграть, против вас уже составлен заговор с целью опустошить ваш кошелек; общаются же заговорщики посредством определенных знаков, принятых среди местных игроков. Подобного рода мошенничество вполне в духе здешнего народа, так что если вы продолжите играть, то скоро окажетесь во власти кредиторов. Если же вы, не поддавшись искушению, решите просто насладиться беседой, берегитесь: вам грозит смерть от скуки, и вы начинаете подумывать о бегстве. Ибо хозяйка дома, холодно поклонившаяся вам при входе, гордится тем, что оказала вам внимание, и, довольная собой, более с вами не заговорит. Если же вы попытаетесь завязать разговор с другими гостями, явившимися на ассамблею, уверен, вам не удастся найти тему для беседы. И не стоит подозревать меня в том, что я сознательно искажаю картину действительности: я всего лишь предостерегаю иностранцев от опасностей, подстерегающих их во время игры даже в благородном обществе, ибо во всем, что касается маниакального стремления присвоить чужое имущество, оно столь же мало щепетильно, как и простонародье. Осмелюсь утверждать, что меньшей угрозе деньги иностранца, равно как и часы, и носовые платки, и кошельки, подвергаются, когда он находится в толпе простолюдинов. Законы по отношению к мелким воришкам не слишком суровы; тем более что судья, который и сам нечист на руку, вряд ли сурово обойдется с тем, кто всего лишь украл часы.
Завершая сию картину нравов, должен признать, что, несмотря на все описанные мною пороки, народу сему свойственны также и многие добродетели. Люд здешний, без сомнения, простой, неотесанный, суеверный и грубый, но при этом он непосредственен, а иногда даже приветлив, и лучшим тому доказательством, на мой взгляд, является умение простонародья поддерживать порядок без вмешательства полиции. Горожане учтивы и предупредительны, и я отдаю им предпочтение перед знатью, гордыня и надменность которой настолько умаляют ее достоинство, насколько она стремится возвыситься. В целом же неаполитанцы — нация еще не сложившаяся, но формируется нация не за день, и не за одно правление.
Перевод с французского Ольги МОРОЗОВОЙ