Перевод с английского Сергея Ильина
Опубликовано в журнале Новая Юность, номер 1, 2012
Все мы, как известно, вышли из гоголевской “Шинели”. А вся американская литература, с точки зрения Хемингуэя, вышла из одной книги Марка Твена, которая называется “Приключения Гекльберри Финна”.
“НЮ” публикует отрывок из этого романа в новом переводе Сергея Ильина.
Марк Твен
ПРИКЛЮЧЕНИЯ ГЕКЛЬБЕРРИ ФИННА
Глава I. Я узнаю про Моисея в камышах
Вы меня не знаете, если, конечно, не читали книжку, которая называется “Приключения Тома Сойера”, да оно и не важно. Книжку написал мистер Марк Твен, и там всё правда — ну, по большей части. Кое-что он преувеличил, но в основном писал по правде. Я его не осуждаю. Отроду не видал человека, которому не случалось бы иногда приврать — не считая, конечно, тети Полли, вдовы, ну и, может быть, Мэри. Тетя Полли — это Томова тетя Полли, а про Мэри и вдову Дуглас как раз в той книжке и рассказано — в той, которая в основном правдивая, но, как я уже говорил, с преувеличениями.
Вот, а кончается она так: мы с Томом нашли деньги, которые грабители в пещере прятали, и разбогатели. По шесть тысяч долларов на нос заимели — и все золотом. Здоровая такая куча получилась, когда их на стол вывалили. Ну, судья Тэтчер взял эти деньги и положил их в банк, под проценты, так что они каждый божий день приносили нам по доллару — больше, чем человек может потратить. А вдова Дуглас, она вроде как усыновила меня и надумала сделать из меня цивилизованного человека, но только жить все время в ее доме было тяжело, потому как там все оказалось устроенным по разным унылым правилам, все чин чином, так что я в конце концов не выдержал и смылся. Напялил мое старое тряпье, снова поселился в бочке из-под сахара и зажил на свободе в свое удовольствие. Однако Том Сойер отыскал меня и сказал, что собирается сколотить шайку разбойников и меня в нее примет, если я вернусь к вдове и стану приличным человеком. Я и вернулся.
Вдова поплакала надо мной, обозвала меня бедной заблудшей овечкой и всякими другими словами, но вовсе не потому, что обидеть хотела. Снова на меня новый костюмчик напялили, в котором только одно хорошо и получалось — потеть да от неудобства корчиться. В общем, пошло все по-старому. Опять к ужину колокольчик зазвонил, значит, надо к столу идти да не запаздывать. А как придешь, то сразу есть нельзя, подожди, пока вдова не склонит над снедью голову и не побормочет немного, хотя еда была как еда — нормальная, если не считать того, что варилось для нее все по отдельности. То ли дело жизнь в бочке: намешаешь всякую всячину, каждая из них сочок даст и всё им пропитается — и жевать не надо, само в глотку идет.
После ужина вдова достала книгу и почитала мне про Моисея в камышах. Поначалу мне страх как хотелось узнать, чего там с ним дальше было, но потом вдова проговорилась, что Моисей давным-давно помер, и мне стало неинтересно — чего это ради я про покойника-то слушать буду?
Потом мне захотелось покурить, и я попросил у вдовы разрешения. И не получил. Вдова сказала, что это дурная, нечистая привычка, что я должен постараться избавиться от нее. Такое нередко случается. Набрасывается человек на что-нибудь, в чем ни аза не смыслит. Вот и вдова — волнуется насчет Моисея, который ей даже не родственник, да и проку от него никому никакого — он же помер, верно? — и при этом виноватит меня за привычку, в которой хоть что-то приятное есть. А сама, между прочим, табачок-то нюхает, и ничего, все правильно, — это ж она делает, а не кто другой.
А в скором времени приехала, чтобы жить с нами, ее сестра, мисс Ватсон, тощая такая старая дева в очках, и тут же прицепилась ко мне с прописями. Целый час приставала, пока вдова ее не окоротила. Да и то сказать, я бы больше не выдержал. А в следующий час я и вовсе чуть не пропал со скуки, я его весь на стуле просидел, вернее, проерзал. Ну и мисс Ватсон, конечно, завелась: “Не клади сюда ноги, Гекльберри”, да “Не горбись так, Гекльберри, сядь прямее”, да “Не зевай и не потягивайся, Гекльберри, постарайся вести себя прилично”. А потом начала мне про ад втолковывать, а я возьми да и брякни, что хотел бы туда попасть. Она прямо осатанела, хотя я ж никого обидеть вовсе и не думал. Я только одного и хотел — оказаться в каком-нибудь другом месте, ну, обстановку сменить, а уж на какую, это мне было без разницы. А она давай разливаться насчет того, какие плохие слова я сказал, она, дескать, таких ни за что на свете не сказала бы, уж она-то постарается жить так, чтобы попасть на небеса. Мне как-то не улыбалось оказаться в одном месте с ней, и я решил, что особенно напрягаться ради этого не буду. Однако говорить ничего не стал: проку-то, одни только новые неприятности наживешь.
А она уже разошлась вовсю, так про эти самые небеса и разливается. Говорит, всё, что там требуется от человека, это ходить день-деньской с арфой и петь — и так во веки веков. Мне и это не шибко понравилось. Но я опять промолчал. Только спросил, как она думает, попадет туда Том Сойер? — и она ответила, что ни в коем разе. Меня это обрадовало, потому как мне хотелось, чтобы мы с ним в одно место попали.
В общем, изводила меня мисс Ватсон, изводила, и стало мне наконец совсем невмоготу. Но тут пришли негры, мы все помолились, а потом разошлись по кроватям. Я поднялся с огарком в мою комнату, поставил его на стол, сел в кресло у окна и попробовал подумать о чем-нибудь веселом — да куда там. Мне до того одиноко было, что просто сдохнуть хотелось. Сияли звезды, листья в лесу шуршали страх как печально, я слышал, как далеко-далеко ухает сова, рассказывает про кого-то, кто уже помер; слышал, как козодой и собака наперебой оплакивают кого-то еще, кому это в скорости предстоит; ветерок пытался нашептать мне что-то, а я не мог ничего разобрать, и меня от этого холодная дрожь пробирала. А потом из леса понеслись звуки, какие издает привидение, которому охота рассказать о том, что у него на уме, да не получается, и от этого оно лежать спокойно в могиле не может, ну и вылезает из нее каждую ночь — погоревать. И я до того перепугался и затосковал, что пожелал себе ну хоть какой-нибудь компании. Как вдруг смотрю, по плечу у меня паучок ползет, я и сбил его щелчком, да прямиком в пламя свечи — ахнуть не успел, а он уже весь скукожился. Ну, до чего это дурной знак, объяснять вам не надо, я аж затрясся от страха, так что с меня чуть штаны не свалились. Вскочил на ноги, трижды обернулся вокруг себя, каждый раз крестя грудь, а потом перевязал ниточкой клок своих волос — это чтобы ведьмы от меня подальше держались. Однако уверенности особой не испытывал. Такие штуки хороши, если человек найдет лошадиную подкову, да тут же ее и потеряет, не успев к двери прибить, а вот чтобы они помогали отгонять напасти, когда ты паука убьешь, этого я чтото не слыхал.
Я снова сел, продолжая трястись от страха, вытащил трубку, чтобы покурить — в доме уже мертвая тишь стояла, так что вдова ничего не узнала бы. Ну вот, а спустя долгое время в городе забили часы — бум-бум-бум, — двенадцать ударов, и снова все стало тихо, тише, чем прежде. И скоро я услышал, как в темноте среди деревьев треснул сучок — кто-то там шебуршился. Я замер, вслушиваясь. И еле-еле расслышал долетевшее оттуда “мяу, мяу”. Отлично! Я как можно тише ответил “мяу, мяу”, погасил огарок и выбрался через окно на навес. А оттуда соскользнул на землю, прокрался между деревьями — и пожалуйста, под ними меня ждал Том Сойер.
Глава II. Страшная клятва нашей шайки
На цыпочках, пригибаясь, чтобы не цеплять головами ветки, направились мы к дальнему краю парка вдовы. А когда проходили мимо кухни, я наступил на сухой сучок, нашумел. Ну, мы оба присели на корточки и замерли. В двери кухни сидел здоровенный негр мисс Ватсон, Джим, — мы его ясно видели, потому что за спиной у него свет горел. Он встал, вытянул шею и с минуту прислушивался. А потом говорит:
— Кто это тут?
Послушал еще, а после прошелся немного на цыпочках и остановился прямо между нами, так что мы до него дотронуться могли бы, почти. Ладно, минуты проходят, ни звука не слышно, и все мы так близко один от другого. Тут у меня коленка начинает чесаться, а поскрести-то ее я не могу, за ней зачесалось ухо, за ним спина, прямо между лопатками. Мне казалось, что если я не почешусь, то помру. Ну, я потом такое много раз замечал — если ты попал в приличное общество, или на похороны, или пытаешься заснуть, а не получается, — в общем, когда чесаться ну никак нельзя, так непременно на тебя чесотка нападет, да еще и в тысяче мест сразу, сверху и донизу. Наконец, Джим говорит:
— Ну, вы кто? Где вы? Черт дери, я же чего-то слышал. Ладно, я знаю, что сделаю: вот сяду тут и буду сидеть, пока опять чего не услышу.
И он уселся на землю между мной и Томом. Прислонился спиной к дереву, вытянул ноги — одна едва меня не коснулась. А у меня засвербел нос. Зуд был такой, что слезы на глаза наворачивались. Но я его не почесал. Потом зазудело в самом носу. Потом под носом. Даже и не знаю, как я на месте-то усидел. И продолжалось это бедствие минут шесть или семь. Чесалось у меня уже в одиннадцати разных местах. Я решил, что больше и минуты не выдержу, однако стиснул зубы и решил попробовать. И тут Джим задышал ровнее, глубже, а там и вовсе захрапел — ну, у меня сразу все и прошло.
Том подал мне знак — языком еле слышно поцокал, — и мы на четвереньках поползли прочь. А как отползли футов на десять, Том прошептал, что хочет подшутить над Джимом — привязать его к дереву. Но я сказал, не надо — он проснется, шуму наделает, и меня хватятся в доме. Тогда Том заявил, что у него свечей маловато, что он проскользнет на кухню и возьмет там несколько штук. Я попытался его отговорить, сказал, что Джим опять же может проснуться и застукать его. Однако Том решил рискнуть, так что мы пробрались на кухню, взяли три свечи, а Том на столе пять центов оставил, в уплату. Когда мы оттуда вылезли, меня так и подмывало убраться как можно дальше, но Тому все было мало, он сказал, что просто обязан подползти на четвереньках к Джиму и сыграть с ним шутку. Я ждал его — очень долго, по-моему, — все было тихо, спокойно.
Как только Том вернулся, мы пошли по тропе вдоль паркового забора и скоро очутились на верхушке горы, за домом. Том сказал, что стянул с Джима шляпу и повесил ее на сук, прямо над ним, а Джим всего лишь пошевелился слегка, но не проснулся. На следующий день Джим рассказывал, что ведьмы заворожили его, вогнали в сон, а потом прокатились на нем верхом по всему штату и повесили его шляпу на сук, чтобы он знал, кто все это сделал. Еще через день он уже говорил, что ведьмы на нем в Новый Орлеан ездили, а после этого при каждом новом рассказе заезжал все дальше и дальше и кончил тем, что объехал с ведьмами весь белый свет и укатали они его чуть не до смерти, и всю спину ему седлом стерли. Гордился он этим страшно, а других негров вроде как и замечать перестал. Они готовы были пройти много миль, лишь бы послушать рассказ Джима, он стал самым знаменитым в нашем округе негром. Пришлые негры обступали его, разинув рты, и разглядывали, будто диво какое. А у негров же, как они рассядутся на ночь глядя у кухонного очага, непременно разговор о ведьмах заходит, и теперь, стоило кому рот открыть, как Джим перебивал его и говорил: “Хм! Да что ты смыслишь в ведьмах?” — и этот негр мигом затыкался и тушевался. Монетку в пять центов Джим подвесил на веревочку и всегда носил на шее, уверяя, что это амулет, который дьявол выдал ему собственноручно, сказав, что этой штукой можно исцелить кого хочешь, да еще и ведьм вызывать в каком угодно месте, нужно только произнести над монеткой несколько слов — правда, каких именно, Джим никому не говорил. Негры, опять же, сходились со всей округи и отдавали Джиму все, что у них было, лишь бы взглянуть на эти пять центов, но никогда к ним не прикасались, потому как их же сам дьявол в руках держал. В общем, работником Джим стал никаким, уж больно он чванился тем, что знаком с дьяволом и ведьм на себе катал.
Ну вот, когда мы с Томом поднялись на верхушку горы, то взглянули вниз, на городок — в нем мерцали три не то четыре огонька, наверное, там болел кто-то. И звезды сверкали над нами так красиво, а за городком лежала река шириной в целую милю, ужасно тихая и величавая. Мы спустились с горы, нашли Джо Харпера и Бена Роджерса, а с ними еще двух-трех мальчишек, они все в старой дубильне прятались. А потом отвязали чей-то ялик, проплыли две с половиной мили вниз по реке, к большой скале на склоне горы, и высадились на берег.
Там мы залезли в густые кусты, и Том заставил всех поклясться в сохранении тайны, а после показал им дырку в земле, в самой гуще кустов. Мы зажгли свечи и на четвереньках поползли по проходу. И сотни через две ярдов оказались в пещере. Том ткнулся в один коридор, в другой и скоро нырнул под стену — там такая нора была, которую никто бы и не заметил. Мы доползли по узкому лазу до подобия комнаты — сырой, холодной, с запотевшими стенами, — и в ней остановились. Том и говорит:
— Ну вот, здесь мы учредим нашу банду и назовем ее Шайкой Тома Сойера. И каждый, кто захочет в нее вступить, должен будет принести клятву и подписаться кровью.
Захотели, понятное дело, все. Том вытащил листок бумаги, на котором он записал клятву и зачитал ее. В ней говорилось, что каждый мальчик должен хранить верность банде и никогда не выдавать ни одного ее секрета; а если кто чего-нибудь сделает мальчику из банды, то названный мальчик обязан этого человека убить и всех его родичей поубивать тоже, и он должен не есть, не спать, пока всех их не перебьет и не вырежет на груди каждого покойника крест, который и есть знак банды. И никто, кроме членов банды, этим знаком пользоваться не может, а если кто попробует, так мы на него в суд подадим, а попробует еще разок — убьем. И если кто-нибудь из банды раскроет ее секреты, то надо будет перерезать ему горло, а после сжечь его труп и пепел везде развеять, а имя его вычеркнуть кровью из списка разбойников и больше в шайке не упоминать, а проклясть его и забыть навсегда.
Все сказали, что клятва отличная, и спросили у Тома, сам ли он ее выдумал — из своей головы? Он ответил, что кое-что выдумал, а остальное взял из книжек про разбойников и пиратов, потому как такая клятва имеется у каждой приличной шайки.
Кто-то сказал, что неплохо было бы вырезать и семьи мальчиков, которые наши секреты выдают. Том назвал это хорошей мыслью, достал карандаш и вписал ее в клятву. И тут Бен Роджерс говорит:
— А вот у Гека Финна и семьи никакой нет, чего же мы с ним делать будем?
— Ну, отец-то у него есть, — говорит Том Сойер.
— Отец-то есть, да поди-ка его поищи. Прежде-то он все больше в дубильне пьяным валялся, со свиньями, но теперь его уж больше года как в наших краях не видать.
Обсудили они это дело и совсем уж решили в шайку меня не принимать, говоря, что у мальчика должна быть семья или еще кто, кого можно убить, а иначе получится нечестно и несправедливо по отношению к другим членам банды. Придумать, как тут быть, никто не мог, все они зашли в тупик и умолкли. Я чуть не заплакал, но тут меня вдруг осенило, и я предложил им мисс Ватсон — пускай они ее убивают. И все сказали:
— Да, она подойдет. Правильно. Принимаем Гека.
Потом каждый проколол себе булавкой палец, чтобы расписаться кровью, ну и я тоже на той бумажке закорючку поставил.
— А теперь, — говорит Бен Роджерс, — надо решить, чем будет заниматься наша шайка.
— Только разбоем и убийствами, — ответил Том.
— Нет, а делать-то мы чего будем? Дома обчищать или там скот угонять…
— Чушь! Угонять скот и прочее — это не разбой, а воровство, — говорит Том Сойер. — А мы не воры. В ворах нет настоящего блеска. Мы будем надевать маски, останавливать на дорогах кареты и экипажи, убивать людей и забирать их часы и деньги.
— А убивать обязательно?
— Конечно. Это самое лучшее. Правда, некоторые иначе считают, но большинство думает, что лучше всех убивать — кроме тех, кого мы притащим в эту пещеру и будем держать здесь, пока они не выкупятся.
— Выкупятся? Это как?
— Ну, я не знаю. Но обычно разбойники так и поступают. Я об этом в книжках читал,
значит, и нам придется то же самое делать.
— Но как же мы делать-то это будем, если не знаем, что оно такое?
— Проклятье, да мы просто обязаны делать это, и все. Я же тебе говорю, так в книжках написано. Ты что, собираешься против книжек идти и поступать так, как тебе в голову взбредет?
— Говорить-то легко, Том Сойер, но как, бог ты мой, эта публика будет выкупаться, если мы ей ничего объяснить не сможем? Вот что я хотел бы знать. Скажи, как ты это понимаешь?
— Да никак я не понимаю. Ну, может, держать их, пока они не выкупятся, значит держать, пока они не помрут.
— А, ну вот это на что-то похоже. Это ответ. Чего же ты сразу-то не сказал? Ладно, будем держать их, пока они не выкупятся до смерти, хотя так мы с ними мороки не оберемся — они же все наши припасы сожрут и все время будут пытаться сбежать.
— Скажешь тоже, Бен Роджерс! Как же они сбегут, когда мы к ним стражу приставим, готовую пристрелить их, если они хоть пальцем пошевелят?
— Стражу! Ничего себе. Выходит, кому-то придется торчать при них всю ночь и не спать только для того, чтобы следить за ними? По-моему, это дурь. Почему бы просто не взять хорошую дубину да и не выкупить их всех до единого, как только они сюда пожалуют?
— Потому что этого в книжках нет, вот почему. Слушай, Бен Роджерс, ты хочешь все делать, как положено, или не хочешь? Скажи. Ты полагаешь, люди, которые книжки пишут, не могут правильное от неправильного отличить, так, что ли? Полагаешь, что ты их учить будешь? Нет уж, сэр, давайте-ка выкупать всех как следует.
— Да ладно. Я не против, но, по-моему, это все-таки глупо. Слушай, а женщин мы тоже убивать будем?
— Знаешь, Бен Роджерс, если бы я был таким невеждой, как ты, я бы вообще помалкивал. Женщин убивать, надумал тоже! Да такого ни в одной книжке не встретишь. Женщин следует приводить в пещеру и обходиться с ними, как положено воспитанному паиньке, а после они в тебя влюбляются и домой нипочем уходить не хотят.
— Ну, если так, я не против, только опять же не понимаю, на черта это нужно. Этак у нас скоро в пещере протолкнуться негде будет от женщин да от тех, кто дожидается, когда его черед выкупаться придет, — а разбойникам куда деваться прикажешь? Ну ладно, рассказывай дальше, я больше ничего не скажу.
К этому времени маленький Томми Барнс заснул, а когда мы его разбудили, испугался, заплакал и сказал, что хочет домой, к маме, а бандитом больше быть не желает.
Все стали смеяться над ним, обзывать плаксой, а он взъерепенился и заявил, что вот пойдет сейчас и расскажет всем про наши секреты. Но Том дал ему пять центов, чтоб он помалкивал, а после сказал, что сейчас мы все разойдемся по домам, а на следующей неделе опять соберемся и ограбим кого-нибудь да убьем хоть пару человек.
Бен Роджерс сказал, что каждый день ему из дома выбираться будет трудно, он только по воскресеньям может, и потому предложил в следующее воскресенье и начать, но остальные мальчики сказали, что по воскресеньям заниматься такими делами — грешно, чем этот разговор и закончился. Все согласились, что хорошо бы нам было сойтись как можно скорее и назначить день для разбоя, а после выбрали Тома Сойера атаманом шайки, Джо Харпера — его главным подручным и отправились восвояси.
На навес я вскарабкался и в окно своей комнаты влез еще до рассвета. Новая одежда моя была вся в глине и свечном сале, а сам я устал как собака.
Глава III. Мы садимся в “секрет” и нападаем на А-рабов
Ну ладно, утром мне здорово досталось от старой мисс Ватсон — за одежду. А вдова ругаться не стала, просто очистила ее от сала и глины и уж такая была печальная, что я решил пока что вести себя получше, если удастся. Потом мисс Ватсон завела меня в чулан и стала молиться, да только ничего не вымолила. Она сказала, что если я буду молиться каждый день, то получу все, о чем попрошу. Куда там. Я уж пробовал. И даже получил как-то раз леску для удочки, но без крючков. А на фига она мне без крючков-то? Я помолился и насчет крючков, раза три, а то четыре, но без толку. Тогда я попросил мисс Ватсон за меня попробовать, и она обозвала меня дураком. Почему я дурак, она не сказала, а сам я, как ни ломал голову, этого не понял.
И как-то раз я ушел в лес и долго сидел там, обдумывая все это. Я себе так говорил: если каждый может получить все, о чем он молится, почему же тогда дьякон Винн не вернул себе деньги, которые потерял, когда свининой торговать взялся? Почему вдова не вернет серебряную табакерку, которую у нее сперли? Почему мисс Ватсон хоть немного жирка не нарастит? Нет, говорю я себе, ерунда это все. Ну, пошел я к вдове, рассказал ей, что надумал, а она сказала, что молящийся может получить только “духовные дары”. Чего это такое, я не понял, и она объяснила: я должен помогать ближним, делать для них все, что в моих силах, с утра до вечера блюсти их интересы, а о себе и вовсе не думать. А ближние, как я понимаю, это и мисс Ватсон тоже. Я снова пошел в лес, опять посидел, подумал-подумал, но так и не понял, какой от этого прок будет — ближним, оно конечно, а мне-то? — и решил больше на этот счет не беспокоиться, пусть все идет как идет. Вдова, бывало, позовет меня к себе и давай рассказывать о промысле Божием — слушаешь ее, просто слюнки текут; а на следующий день мисс Ватсон как начнет рассуждать о том же самом, так все и испортит. В общем, мне стало ясно, что промыслов этих два, и тот, который у вдовы, предлагает грешнику хорошие шансы, а вот если за него возьмется промысел мисс Ватсон, то все — пиши пропало. Обдумал я это и решил, что лучше буду держаться вдовьего промысла — я, правда, так и не смог взять в толк, что уж он такого наживет, промысел-то этот, если начнет обо мне заботиться, я же вон какой невежественный, и бессовестный, и непослушный.
Папаши моего никто уж больше года не видел, и меня это устраивало, я с ним вообще больше дело иметь не хотел. Он же только и знал, что лупить меня, если, конечно, трезвый был и если я ему в руки давался, — я ведь, когда он в городе объявлялся, сразу в лес удирал. Ну вот, и примерно в то время его нашли утонувшим в реке, милях в двенадцати выше города, так мне сказали. То есть все думали, что это он, потому как утопший был в точности его роста, весь в лохмотьях и с длиннющими волосами, в общем, вылитый папаша. Другое дело, что по лицу его ничего сказать было нельзя — он столько времени пробыл в воде, что от лица ничего, почитай, не осталось. Говорили, что он плыл по реке этим самым лицом кверху. Короче, выудили его и закопали на берегу. Однако радовался я недолго, потому как вспомнил то, что всегда хорошо знал: утопленник, если он мужчина, лицом кверху плыть ну никак не может, только книзу. И я сообразил, что никакой это был не папаша, а вовсе утопленница в мужском платье. И мне снова стало не по себе. Я рассудил так, что рано или поздно, а мой старик объявится, хочу я того или не хочу.
Месяц примерно мы поиграли в разбойников, а потом я ушел из шайки. И другие мальчики тоже. Никого мы не ограбили, никого не убили, одно притворство и больше ничего. Выбегали из леса, налетали на свинопасов или на женщин, которые ехали на рынок в телегах со всякими овощами, да и из тех ни одной к себе не увели. Том Сойер называл свиней “слитками”, а репу и прочее “самосветами”, и мы забирались в пещеру и хвастались нашими подвигами, рассказывали, сколько народу перебили да на скольких наши метины оставили. Но я что-то не видел, какая нам от этого прибыль. Как-то раз Том послал одного мальчика бегать по городу с горящей головней, которую Том называл “боевым кличем” (то есть знаком, что разбойникам следует собраться вместе), а после сказал, что получил от своих лазутчиков секретное донесение — дескать, назавтра в Пещерной лощине станет становищем целая орава испанских купцов и богатых А-рабов, а с ними будет две сотни слонов, да шесть сотен верблюдов, да больше тысячи “бьючных” мулов, и все они будут нагружены брильянтами, а охраны у них всего-то четыре сотни солдат, и, стало быть, мы засядем в “секрет”, так он сказал, всех их поубиваем и сорвем здоровенный куш. Он велел нам наострить мечи, начистить пистолеты и вообще изготовиться. Он даже на телегу с репой ни разу не напал, не заставив нас первым делом мечи заострить да пистолеты начистить, хотя мечи у нас были из реек и метловищ, а их остри хоть до посинения, ни фига они лучше не станут. Я вообще-то не верил, что нам удастся расколотить такую кучу испанцев и А-рабов, но мне охота было взглянуть на верблюдов со слонами, поэтому на следующий день, в субботу, я как миленький сидел со всеми в “секрете”, и мы, получив сигнал, выскочили из леса и понеслись вниз по склону горы. Да только никаких испанцев с А-рабами там не оказалось — и слонов с верблюдами тоже. Всего-навсего пикник воскресной школы, и тот для первоклашек. Налетели мы на них, разогнали детишек по всей лощине и захватили добычу: несколько булочек с вареньем — ну, правда, Бену Роджерсу все же досталась тряпичная кукла, а Джо Харперу — сборник гимнов и религиозная брошюрка. А тут еще откуда ни возьмись учительница выскочила, так что мы всю добычу побросали и дали деру. Брильянтов я ну никаких там не увидел, так Тому Сойеру и сказал. Но он ответил, что брильянтов там было хоть завались — и испанцев с А-рабами тоже, и слонов, и прочего. “Чего же мы их тогда не увидели?” — спросил я. А Том сказал, что если бы я не был таким неучем и прочитал книжку, которая называется “Дон Кихот”, так сразу все понял бы и никаких вопросов не задавал. Сказал, что во всем виноваты заклинания. Дескать, и сотни солдат там были, и слоны, и сокровища, и прочее, однако наши враги, он их магами назвал, обратили все это в воскресную школу — просто по злобе. Я сказал — ладно, тогда нам надо изловить этих магов. А Том обозвал меня олухом.
— Да маг, — говорит он, — может вызвать прорву джиннов, и они тебя в лапшу изрубят, ты и “мама-папа” сказать не успеешь. Они же все ростом с дерево, а толщиной в церковь.
— Ладно, — говорю, — а положим, мы разживемся джиннами, которые нам помогать будут, — смогут они эту прорву расколошматить?
— Как это ты ими разживешься?
— Не знаю. Те же их как-то добывают.
— Ну, те — те трут старую жестяную лампу или железное кольцо, вот джинны сразу и сбегаются — с громом, молниями и клубами дыма, — и чего им ни прикажешь, все тут же и сделают. Им, знаешь ли, ничего не стоит целую дроболитную башню из земли с корнем выдрать и треснуть ею по башке директора воскресной школы — да и вообще кого угодно.
— А кто ж это их сбегаться-то заставляет?
— Как это кто? Тот, кто лампу трет или кольцо. Они рабы того, кто владеет кольцом или лампой, и делают все, что он им велит. Велит построить дворец в сорок миль длиной из одних брильянтов и наполнить его до крыши жевательной резинкой или чем он захочет, а заодно уж притащить из Китая дочь императора, чтобы он на ней женился, и они обязаны все это выполнить, да еще и до того как солнце взойдет. Мало того, они обязаны твой дворец по всей стране таскать, куда тебе только захочется, понял?
— Ну ладно, — говорю я, — только, по-моему, простофили они, эти твои джинны, — могли бы и дворец прикарманить, и собой вот так вот вертеть не позволять. Больше того, будь я одним из них, послал бы я этого проходимца с лампой, в Иерихон загнал, вместо того чтобы бросать все мои дела да мчаться к нему, как только он ее потрет.
— Скажешь тоже, Гек Финн. Да ты просто обязан являться к нему, если он ее потер, хочешь не хочешь.
— Да? Это когда я ростом с дерево, а толщиной как церковь? Ладно, явлюсь я к нему, но только, спорим на что хочешь, а он у меня в два счета залезет на самое высокое дерево, какое найдется в округе.
— Какую ты чушь несешь, Гек Финн, просто уши вянут. Тебе, по-моему, ничего втолковать нельзя — болван болваном.
Дня два или три я все это обмозговывал, а после надумал сам проверить, правду Том говорил или нет. Разжился старой жестяной лампой и железным кольцом, ушел в лес и тер их там, тер, пока не вспотел, как индеец, и все прикидывал, какой я дворец построю да как его продам; но так ничего и не добился, никакие джинны ко мне не прискакали. И я решил, что вся эта ерунда — очередное вранье Тома Сойера. Я так понимаю, что сам-то он верил и в А-рабов, и в слонов, ну а у меня на этот счет другое мнение. Самая что ни на есть воскресная школа, пробу негде ставить.
Глава IV. Пророчество волосяного шара
Ну и вот, прошло месяца три или четыре, зима была в самом разгаре. Я чуть не каждый день ходил в школу, читать выучился и даже писать немного, а таблицу умножения вызубрил аж до шестью семь тридцать пять — правда, дальше у меня дело не пошло, да, думаю, и не пойдет, проживи я хоть целую вечность. Вообще я в этой самой математике никакого смысла не вижу.
Поначалу у меня от школы просто с души воротило, но мало-помалу я начал к ней привыкать. Если совсем уж невтерпеж становилось, я ее прогуливал, а на следующий день меня, понятное дело, пороли, и это шло мне на пользу, как-то так встряхивало. В общем, чем дольше ходил я в школу, тем легче мне становилось. И к порядкам в доме вдовы я тоже стал привыкать, не так уж они меня теперь и донимали. Жить под крышей и спать в кровати — штука, конечно, нелегкая, но я, пока холода не наступили, удирал иногда в лес и отсыпался там по-человечески, отдыхал. Старая жизнь нравилась мне куда больше, однако я понемногу свыкался с новой и, в общем, понял, что и она тоже ничего себе. Вдова говорила, что я делаю успехи — медленно, но верно, — что у меня это неплохо получается. Что ей за меня не стыдно.
И вот как-то утром опрокинул я за завтраком солонку. Хотел я побыстрее схватить щепотку соли и бросить ее через левое плечо, чтобы невезение отвести, но тут встряла мисс Ватсон и соль мне взять не позволила. “Убери руки, Гекльберри, — говорит, — не можешь ты не насорить!” Вдова за меня заступилась, да ведь добрым словом злую судьбу не отвадишь, уж я-то знаю. Вышел я после завтрака из дому перепуганный, просто до дрожи, и все гадал, с какой стороны меня стукнет и чем. От некоторых напастей увернуться худо-бедно, а можно, но тут был не тот случай, так что я и не рыпался — просто брел нога за ногу,приуныв, да по сторонам озирался.
Ну, дошел я по парку до высокого дощатого забора, перебрался через него — там для этого ступеньки такие были устроены. А утром снежок выпал, с дюйм примерно, и я увидел на нем чьи-то следы. Кто-то поднялся от карьера, постоял немного у перелаза, а после пошел вдоль забора. Странно — стоял-стоял человек, а в парк так и не сунулся. Я собрался было пройтись по следам, но сначала нагнулся, чтобы получше их рассмотреть. В первый-то миг я ничего не увидел, но уж во второй… Крест из гвоздей на каблуке левого башмака, чтобы, значит, чертей отваживать.
Через секунду я уже несся вниз по холму и все оглядывался на бегу, но, правда, так никого и не увидел. И очень скоро оказался в доме судьи Тэтчера. А тот и говорит:
— Что-то ты совсем запыхался, мой мальчик. Тебе нужны твои проценты?
— Нет, сэр, — отвечаю я, — а что, есть проценты?
— О да, вчера вечером поступили, за полгода — больше ста пятидесяти долларов. Для тебя это целое состояние. Знаешь, давай-ка я присоединю их к шести тысячам, а то ведь, если ты их возьмешь, так потратишь ни на что.
— Нет, сэр, — говорю, — не хочу я их тратить. Не нужны они мне — и шесть тысяч тоже не нужны. Я хочу, чтобы вы их себе взяли, хочу вам их отдать — вместе с шестью тысячами.
Он удивился. Не мог понять, что на меня нашло. И говорит:
— Постой, мой мальчик, что ты этим хочешь сказать?
Я говорю:
— Пожалуйста, не задавайте мне никаких вопросов, просто возьмите деньги, ладно?
А он говорит:
— Совсем ты меня с толку сбил. С тобой случилось что-нибудь?
— Прошу вас, возьмите деньги, — говорю я, — и ни о чем не спрашивайте — тогда мне врать не придется.
Он некоторое время вглядывался в меня, а потом говорит:
— Ага-а! Кажется, понял. Ты хочешь продать мне все, чем владеешь, — продать, а не отдать. Очень правильная мысль.
Потом он написал что-то на листке бумаги, перечитал написанное и говорит:
— Ну, так; видишь, тут сказано: “за вознаграждение”. Это значит, что я купил у тебя твои деньги и заплатил за них. Вот тебе доллар, получи. И распишись вот тут.
Я расписался и ушел.
У Джима, негра мисс Ватсон, был волосяной шар размером с добрый кулак — Джим добыл его из бычьего сычуга и гадал по нему. Говорил, что в шаре засел дух, который все на свете знает. Ну, и я тем же вечером пошел к нему и сказал, что папаша мой вернулся, — это ж я его следы на снегу видел. И мне хотелось узнать, что он задумал и надолго ли здесь задержится. Джим вытащил волосяной шар, пошептал над ним что-то, потом поднял его повыше и уронил. Шар шлепнулся на пол и откатился примерно на дюйм. Джим попробовал еще раз, и еще — то же самое. Тогда Джим опустился на колени, приложил к шару ухо, прислушался. Без толку — Джим сказал, что шар говорить с ним не хочет. Он, дескать, иногда задаром разговаривать не желает. Я сказал, что у меня есть старый осклизлый четвертак, поддельный, проку от него все равно никакого, потому что на нем сквозь слой серебра медь проступила, да его и так никому не сбагришь, даже без меди, — уж больно он скользкий, будто салом намазанный, сразу видно, что это за добро. (Насчет выданного мне судьей доллара я решил помалкивать.) В общем, монета, конечно, никудышная, сказал я, но, может, шар ее примет, может, он разницы-то и не заметит. Джим понюхал четвертак, покусал, потер в пальцах и сказал, что знает, как сделать, чтобы шар принял его за настоящий. Надо, говорит, надломить картофелину, засунуть в нее четвертак и оставить там на ночь, а наутро от меди и следа не останется, да и сальным он больше не будет, так что любой человек в городе примет четвертак не моргнув глазом, а уж волосяной-то шар тем более. Вообще говоря, насчет картофелины я и раньше все знал, да как-то забыл.
Джим засунул четвертак под шар, снова встал на колени, прислушался. И сказал, что на этот раз шар в полном порядке. Сказал, что, если мне охота, он готов все мое будущее рассказать. Я говорю, ну давай. В общем, волосяной шар поговорил с Джимом, а Джим мне все передал. Вот так:
— Ваш отец покамест и сам не знает, что ему делать. То говорит, что уйдет отсюда, а потом говорит — останусь. Вам лучше всего сидеть тихо — пускай старик сам все решит. Вокруг него два ангела крутятся. Один весь белый, аж светится, а другой черный. Белый наставляет его на правильный путь, но, как только наставит, тут же подлетит черный и все дело изгадит. И который, в конце концов, верх возьмет, сказать пока ну никак нельзя. Зато у вас все будет хорошо. Ждут вас в жизни большие горести, но и большие радости тоже ждут. Придется вам и битым быть, и поболеть, но вы каждый раз будете поправляться. И встретятся вам в жизни две женщины. Одна вся такая светлая, а другая черноволосая. Одна богатая, другая бедная. Вы первым делом женитесь на бедной, а уж потом на богатой. Главное, держитесь подальше от воды, не рискуйте собой, потому как вам суждено быть повешенным.
Ладно, зажег я свечу, поднялся в мою комнату, а там папаша сидит — собственноличной персоной.
Глава V. Папаша начинает новую жизнь
Я быстро закрыл дверь, повернулся к нему — ну, точно, он самый, папаша. Всю жизнь я его боялся, уж больно часто он меня дубасил. Думал, и теперь со страху помру, однако уже через минуту понял, что ошибся, то есть понял после первого, как говорится, потрясения, от которого у меня дух перехватило, потому что уж больно неожиданно он появился, а после, гляжу, — не боюсь я его, и все тут.
Лет ему было около пятидесяти, на эти годы он и выглядел. Волосы долгие, спутанные, сальные и на лицо свисают, а за ними глаза поблескивают — так, точно он в кустах сидит. И все сплошь черные, без седины, как и длинные взлохмаченные бакенбарды. А в лице ни кровинки — то есть там, где его вообще видно, лицо-то; белое оно было, но не как у человека с очень белой кожей, а как у больного, до того белое, что взглянешь на него и мурашки по коже бегут — белое, точно квакша, точно рыбье брюхо. Ну, а одежда — сплошные отрепья. Сидел он, положив ногу на ногу, башмак на той, что сверху лежала, давно разодрался, два пальца наружу торчали, и он ими этак пошевеливал время от времени. А шляпа его на полу валялась — старая черная войлочная шляпа с широкими полями и продавленным, точно дно старой кастрюльки, верхом.
Я постоял, глядя на него, он посидел, на меня глядя и легонько покачиваясь вместе со стулом. Потом я поставил свечу на пол и только тут заметил, что окно поднято, значит, он сюда по навесу залез. Оглядывал он меня, оглядывал, а потом и говорит:
— Какой ты весь расфуфыренный, это ж надо. Думаешь, небось, что важной персоной заделался, а?
— Может, думаю, а может, и нет, — отвечаю.
— Ты язык-то попридержи, — говорит он. — Ишь какой спеси набрался, пока меня тут не было. Ну, ничего, я из тебя дурь повытрясу. Говорят, ты еще и ученый стал — читать-писать выучился. Думаешь, ты теперь лучше отца, раз он ничего такого не умеет? Так я и это из тебя вытрясу. Кто это тебе сказал, будто ты на меня теперь сверху вниз смотреть можешь, а? Кто?
— Вдова. Вдова сказала.
— Вдова, да? А кто сказал вдове, что она имеет право совать нос в дела, которые ее не касаются?
— Никто не говорил.
— Ладно, я ее отучу лезть, куда не просят. А теперь слушай — ты эту свою школу брось, понял? Я им всем покажу, где раки зимуют — научили мальчишку от отца рыло воротить, я, мол, не то, что он, я получше буду. Смотри, поймаю тебя около школы, тебе же хуже будет, слышишь? Да твоя мать и вовсе читать-писать не умела, так и померла. И никто в нашей семье не умел, и тоже все померли. Я и сам не умею, а ты, вона, раздулся от важности. Не такой я человек, чтобы это терпеть, понял? Ну-ка, давай, почитай мне, а я послушаю.
Я взял книжку, начал читать что-то про генерала Вашингтона, про войны. Он с полминуты слушал, а потом как даст ручищей по книжке, она и полетела через всю комнату. И говорит:
— Ну, так. Читать ты умеешь. А я было не поверил, когда ты сказал. Теперь слушай: чтоб я этого чванства больше не видел. Не потерплю. Я за тобой послежу, умник, и если поймаю возле школы, шкуру спущу. Ты у меня ахнуть не успеешь, как я тебя в правильную веру обращу. Надо ж, послал бог сыночка!
Потом он взял со стола синюю с желтым картинку, изображавшую коров и с ними мальчика, и говорит:
— А это что такое?
— Это мне за хорошую учебу выдали.
Папаша разодрал картинку пополам и говорит:
— Я тебе кой-чего получше выдам — плетью из воловьей кожи.
Тут он примолк, только под нос себе бурчал что-то, просидел так с минуту, а после и говорит:
— Выходит, ты у нас теперь фифа надушенная, так что ли? У тебя и кровать с простынками, и зеркало, и даже ковер на полу, а родной отец пускай, значит, со свиньями дрыхнет в старой дубильне. Послал бог сыночка. Ничего, я из тебя эту спесь вышибу. Ишь, важный какой стал, да еще и разбогател, говорят. Это как же?
— Врут они все, вот как.
— Ты, это, не забывай, с кем разговариваешь. Я терпел-терпел, да надо ж и меру знать, так что ты мне не дерзи. Я уж два дня как в городе, тут только и разговоров, что про твое богатство. И внизу по реке мне тоже про него рассказывали. Я потому и вернулся. Завтра отдашь мне эти деньги — они мне нужны.
— Нет у меня денег.
— Врешь. На них судья Тэтчер лапу наложил. А ты их забери. Они мне нужны.
— Я ж говорю, нет у меня денег. Спросите у судьи Тэтчера, он вам то же самое скажет.
— Ладно, хорошо. Я спрошу. Он у меня мигом раскошелится, или я не знаю, что сделаю. Ну-ка, говори, сколько у тебя сейчас в кармане лежит. Давай все сюда.
— Только один доллар, и я хотел…
— Очень мне интересно знать, чего ты хотел, — а ну, вытаскивай!
Отобрал он у меня монету, куснул ее, чтобы проверить, настоящая ли, а потом сказал, что пойдет в город виски купить, а то у него, дескать, весь день во рту ни капли не было. А когда вылез на навес, сунул голову обратно в окно и обругал меня за то, что я спеси набрался и нос от него ворочу; и только я решил, что он ушел, как папаша опять в окно вставился и сказал, чтобы я помнил насчет школы, потому как он сядет около нее в засаду и, если я эту дурь не брошу, то вздует меня.
На следующий день он напился, пошел к судье Тэтчеру, обругал его по-всякому и потребовал, чтобы судья отдал ему деньги, а тот не отдал, и папаша заявил, что отсудит их.
Судья с вдовой сами пошли в суд — просить, чтобы меня отобрали у папаши и отдали кому-нибудь из них на попечение, однако судья у нас был новый, только что назначенный, и старика моего совсем не знал; он сказал, что судам не следует лезть в такие дела и разрушать семьи, что ему не хочется разлучать ребенка с отцом. В общем, пришлось вдове с судьей Тэтчером эту затею оставить.
Папаша до того обрадовался, что прямо места себе не находил. Сказал, что если я не добуду ему денег, так он меня до смерти запорет. Я занял у судьи Тэтчера три доллара, папаша забрал их, напился и чуть не до полуночи колобродил по всему городу — ругался, орал, вытворял бог знает что и бил в жестяную сковородку; ну его и упрятали в кутузку, а на следующий день суд засадил его туда на неделю. Однако папаша сказал, что он доволен, что он своему сыну голова и еще покажет ему, почем фунт лиха.
А когда его из тюрьмы выпустили, новый судья заявил, что намерен сделать из него человека. Привел он папашу в свой дом, одел во все чистое, усадил завтракать со своей семьей, и обедать, и ужинать тоже, в общем, принял, что называется, как родного. А после ужина судья долго толковал с ним об умеренности, так что мой старикан расплакался и сказал, что был дураком, который пустил свою жизнь псу под хвост, но уж теперь он начнет жить заново и станет человеком, за которого никому краснеть не придется, и надеется, что судья поможет ему, не станет смотреть на него свысока. Судья сказал, что готов обнять его за такие слова, и сам расплакался, и жена его тоже; а папаша заявил, что никто его раньше не понимал, и судья сказал, что верит этому. Ну, мой старик начал объяснять, что для падшего человека сочувствие — первое дело, а судья с ним согласился, и оба они еще немножко поплакали. А когда пришло время спать ложиться, папаша встал, протянул перед собой руку и говорит:
— Посмотрите на нее, джентльмены и все леди; коснитесь ее и пожмите. Это рука, которая была рукой свиньи, но больше она не такая, теперь это рука человека, который начал новую жизнь и скорее умрет, чем вернется к старой. Поимейте в виду эти слова и не забывайте — это я их сказал. Теперь это рука чистая, пожмите ее, не бойтесь.
Ну, они ее, конечно, пожали друг за дружкой, все, кто там был, и каждый пустил слезу. А жена судьи даже поцеловала ее. Потом мой старик дал обет нипочем больше не пить — судья все за ним записал, а папаша под этим делом крестик поставил. А после этого его отвели в прекрасную комнату для гостей, да только ночью на него жуткая жажда напала, так что он вылез на крышу веранды, спустился с нее по столбу, обменял свой новый костюмчик на бутыль дешевого пойла, влез обратно и от души повеселился; а когда стало светать, он, пьяный как сапожник, снова полез на крышу, сверзился с нее и сломал руку, да еще и в двух местах — и уж было замерз там до смерти, но после рассвета кто-то на него наткнулся. А когда они пошли взглянуть на комнату для гостей, оказалось, что по ней плавать можно — был бы лот, чтобы глубину промерять.
Судья здорово обиделся. Сказал, что, как он себе понимает, моего старика если и можно исправить, то только хорошим зарядом картечи, а другого способа он, судья, не видит.
Перевод с английского Сергея ИЛЬИНА