Опубликовано в журнале Новая Юность, номер 1, 2012
Санджар Янышев
ХОЖДЕНИЕ
НА ЧУКОТКУ
Россия — ледяная пустыня, по которой ходит лихой человек. |
1
…Минут тридцать я шел по прямой и пустынной улице; полуразвалившиеся (или полуразобранные?) домики чередовались с вполне жилыми на вид хатками и теплицами. Вымерший поселок производил впечатление киношных декораций. Внезапно почувствовал левой стороной лица чье-то присутствие: из-за невысокого забора на меня смотрел огромный зверь. Я обмер. Зверь сидел в проеме открытой двери и не шевелился. Секунд через тридцать пять я моргнул. Еще через двадцать — сделал шаг в сторону. Другой шаг. Зверь не шевелился. Меня озарило: чучело, манекен! Я почти с облегчением (“почти” — ибо все-таки очень медленно) снял рукавицы, извлек фотоаппарат и приблизил его к лицу… В видоискателе я увидел голый проем двери — зверь исчез. “Росомаха!” — почему-то шоркнуло в голове; это была моя последняя мысль.
К поездке в город Билибино я готовился не так обстоятельно, как следовало: начал читать удивительную книжку Валерия Писигина “Посолонь” да пересмотрел “Начальника Чукотки” с “Белым шаманом”. Оба фильма снимались в Крыму, кажется, в окрестностях Судака. Подавляющее большинство героев — коренных жителей Чукотки — в “Белом шамане” представляли братья мои казахи и киргизы, ответственные в отечественном кинематографе не только за народы Крайнего Севера, но и вообще за всех азиатов, включая китайцев и японцев. То есть наиболее теплолюбивые в советской Империи люди в силу непостижимой иронии играли в этом фильме наиболее морозоустойчивых обитателей планеты.
Помимо этих двух фильмов, с Чукоткой меня прежде связывали разве мультфильм про Умку (оказывается, “умкы” по-чукотки — “белый медведь”) да пластинка Эдуарда Артемьева “Тепло земли” на стихи главного писателя всея Чукотки Юрия Рытхэу. Вот, кстати, еще один скрытый оксюморон: воспеть тепло земли, объятой вечной мерзлотой… Конечно, в слове “вечная” есть некоторое преувеличение: за единственный летний месяц июль (а два других месяца — соответственно “весна” и “осень”) почва тут отогревается на целых полметра. “Как же зимой… роют могилы?” — спрашиваю у билибинцев. “А мы умерших хороним… по пояс. На памятниках экономим!” — шутят, разумеется.
Чукотская сюита Артемьева, самого “космического” нашего композитора (электронная музыка всегда была о Космосе, да?), исподволь подтверждала: Чукотка — почти космос, а населяющие ее люди — настоящие… “антиподы”. Теперь, после развала Империи, это как бы Последний Полюс, обратный всему привычному и “центральному”; место, где всё наоборот — часто с припиской “вечно”: снег (вечно) белый, бесконечность (вечно) бесконечная, намерения (вечно) благие… Страна все равно столь велика, что вмещает в себя любое свое опровержение.
2
“Посолонь” — необычный “путеводитель” по Чукотке, эпистолярный дневник — создавался 12 лет назад. С тех пор тут многое изменилось: дома покрасили (спасибо Абрамовичу!) в пестрые цвета, сильно поредевшее за 90-е годы население Билибино сократилось еще на одну тысячу человек, город стал еще более “дорогим”… Зато всем жителям Чукотки теперь позволено раз в два года выезжать в любую точку страны за счет государства.
Что со времени Писигина НЕ изменилось, так это разговоры про “материк” как место, куда непременно “нужно ехать”. Билибинцы любят свой город — и подумывают об отъезде — с начала 90-х подумывают всерьез. Такая вот любовь с надрывом: УЙТИ НЕЛЬЗЯ ОСТАТЬСЯ (ох, как мне это знакомо!).
Дмитрий Владимирович, режиссер билибинского Дворца культуры — родом из Певека, что на побережье Восточно-Сибирского моря; как попал в Билибино, сам представляет теперь не очень отчетливо: “Фильм “За спичками” помнишь? Это про меня!” В родном Певеке, по рассказам Д.В., грибы выше деревьев — не потому, что грибы мутанты, а потому, что деревья карлики. Спасибо на том: большая часть тундры вообще лишена растительности, если не считать кочап, абдэри, попокальгин да ватап (нарочно не буду переводить!); окруженное сопками Билибино — единственный оазис на сотни оленьих перегонов.
Благодаря сопкам ветра тут практически нет: температура -30 воспринимается как -15 в Москве. Испытав мороз на крепость в день первый, на второй я решился уже на серьезную прогулку. Из окон стоящего на отшибе профилактория, в котором нас поселили, открывался вид на заброшенный поселок — к нему-то я и отправился, вооружившись складным ножом и фотоаппаратом.
Так я оказался лицом к лицу со странным зверем, остановившим время.
…Вынырнув из краткого забытья, услышал звук тяжелой цепи. Это была собака, молчаливая, как ветер, которого нет. Она по-прежнему меня выслеживала — но слегка изменила диспозицию и смотрела теперь снизу вверх, из-под самого забора.
А метров через двести я встретил еще одну, живущую на крыше. Эта точно была из мира живых, потому что по-родственному меня облаяла… Других душ в деревне не было. По крайней мере, явленных в зримой оболочке.
3
В жизни любого народа есть таинственные явления, которые зовут “обычаями”. Кхмеры не любят, когда их гладят по голове; у тюрок не принято стряхивать с рук капли воды на землю; чукчанки во время родов не могут позволить себе кричать — и даже стонать — без риска привлечь к младенцу внимание злых духов…
У Чукотки множество загадок, их интересно разгадывать, но многие ли из нас готовы пойти до конца? Возможно, для этого достаточно влезть в шкуру тотемного зверя (мне удалось лишь примерить костюм Белого Шамана в краеведческом музее). А может быть, достаточно пролететь насквозь шесть небес, из которых состоит вселенная чукчи, или расспросить каждую из шести его душ?..
Они не такие, как мы, и шанс это почувствовать — один из прекраснейших даров жизни.
В Билибино мы привезли два концерта: “музыкальный” и “поэтический”. Вернувшись из путешествия по деревне-призраку, я обнаружил в фойе профилактория группу женщин, в основном работниц столовой, ежедневно кормящих нас на убой. Они стояли вокруг телевизора, транслирующего передачу местного канала. Это была самая странная трансляция из всех, что мне приходилось когда-либо видеть. Во весь экран — текст: Санджар Янышев, поэт-эссеист (!), Ольга Дейнека-Бостон, меццо-сопрано, Елизавета Дмитриева, фортепиано.
(Последний раз такое я видел в 1995 году: экран телевизора превратился тогда в электронную фотографию — целый день он показывал лицо всенародно любимого телеведущего с неизменным “убит Влад Листьев”.)
Вечером в Центральной библиотеке я знакомился с билибинскими читателями. Кажется, мы задавали друг другу вопросы попеременно — мне тоже о многом хотелось их спросить… Вопрос о заброшенной деревне вызвал радушный смех: это же дачи, летние домики, зимой они, естественно, пустуют. Писигина помнят: ждал рождения первого младенца тысячелетия; много о Пушкине рассказывал… Последний писатель, который выступал в Билибино — Виктор
Пелевин. Было это давно, в середине 90-х…
Когда все закончилось, Борис, начинающий резчик по кости, снова — уже с глазу на глаз — поставил ребром мучивший его вопрос: “Как же она рождается — поэзия?!” В самом деле: как? (Буквальный ответ — пальцем в небо.)
Мне вот интересно, как чукотский художник умудряется на небольшом (сантиметров 30) клыке моржа уместить всю свою “малую родину”? или — историю своего рода? В одном из крохотных рассказов Юрий Рытхэу подробно описывает воссозданный таким образом мир: на одной половине клыка — прошлое с ярангами, на другой — современный поселок с рядом деревянных домиков; возле домов люди, каждого прохожего можно разглядеть в подробностях; тут же, у побережья — выгрузка из вельботов моржового мяса, чуть поодаль — баржа, грузчики катят по трапу бочки; на рейде дымит пароход, на его борту можно прочитать выведенное маленькими буквами “Анадырь” и порт приписки — Владивосток…
Еще оксюморон: огромные пространства Чукотки с минимальной на планете плотностью населения — и миниатюрное искусство чукотских косторезов.
4
Никто не видел Росомаху — речь не о герое экранизации комиксов “Люди Икс” и не о кэпэр — большеногом хищнике с пушистым хвостом из семейства куньих. Речь о той Росомахе, что внутри, в нашем сердце: о страхе, об алчности… О смерти. Когда она смотрит на нас, мы отводим глаза.
Никто также не видел радиацию — ту, что рассеяна в атмосфере, в предельно допустимой — или предельно недопустимой — концентрации. Возможно, потому сей зверь мне представлялся “одиннадцатой казнью египетской”. Не реальностью, а ее призраком; если угодно, тенью — ужаса, болезни, вражды… Метафорой подледного процесса, невидимого, но происходящего глубоко внутри, в человеческих душах.
…Впрочем, ничего угрожающего в билибинском воздухе нет, 15–16 микрорентген. Главная достопримечательность города — его атомная электростанция с суммарной мощностью 48 МВт. Станция, как и положено подобным объектам, окутана тайной. Назначение ее тоже до конца не понятно (из четырех реакторов ныне действуют лишь два). Известно, по крайней мере, что все тепло Билибино берет у Станции; она же в основном и кормит городское население. Юная посудомойка в профилактории, не считающая нужным надевать во время работы резиновые перчатки, мечтает когда-нибудь устроиться на АЭС. Кем? Да кем угодно.
…На Чукотке мы оказались благодаря ей, билибинской АЭС. (Точнее, проекту “Росатома” — “Территория культуры”.) И я, разумеется, не мог не проникнуть в самое ее сердце. В назначенный час за мной приехал джип с прекраснодушным вергилием по имени Николай. Спустя четверть часа, миновав КПП, мы въехали на территорию АЭС. “Север — край сильных”, — гласил гигантский плакат на крыше здания. Я мысленно согласился. Источник силы тут повсюду.
…Холл, справа тесная комната, в ней — еще одна. Прохожу в первую, становлюсь напротив окошка; за стеклом — фотокамера на штативе. По распоряжению невидимого человека из второй комнаты я просовываю в щель свой документ, позирую для снимка, затем вкладываю в выдвижной ящичек под окошком “никон” и телефон, получаю бейдж со своей парсуной и выхожу вон.
Мы оставляем верхнюю одежду в гардеробе и выходим в большой зал с рядами запираемых шкафчиков, между которыми бродят голые мужчины. От женщины в белом, не имеющей возраста, я получаю стерильно-белую униформу: носки, мокасины, халат, шапочку, каску, перчатки. Навстречу выходит невысокий человек в трусах, спина и грудь его защищены надежным волосяным покровом. Николай нас знакомит: “Писатель из Москвы. А это Вова”. “Я Вова! — соглашается человек. — Слышь, писатель, я еще в 90-м 200 бэр поймал”. Я плохо понимаю, что такое “200 бэр”, спросить не успеваю — Николай меня уводит.
Наконец мы в Реакторной. Продолговатый зал с металлическим полом и четырьмя круглыми люками. Это и есть атомные реакторы. Одна из стен увешана вертикальными узкими трубками — гигантский, излучающий свою музыку, орган.
А вот и Центральный Пульт Управления. Точно в таком запирается отчаявшийся герой Джека Леммона в “Китайском синдроме”. Трое работающих тут мужчин в белых халатах и шапочках — да это же Мастера Клея из любимой киносказки “Честное волшебное”!.. Негромко звучит радио: композиция “Тайм” Алана Парсонса и Эрика Вулфсона, следом — “Мечты сбываются” Юрия Антонова… Ощущение легкого сдвига: вторгшиеся голоса порождают иллюзию несанкционированной утечки; герметичность режимного объекта кажется нарушенной. Не сюр — но “сюрчик”, рентген в шесть-семь.
На выходе Николай, словно фокусник, вынимает из моего нагрудного кармана электронный дозиметр. Уловленная доза облучения — сколько-то микрозивертов, по словам Николая — тьфу, на улицах Москвы за час поймал бы много больше. Осталось пройти специальный турникет-сканер. Мой гид становится на платформу, прикладывает ладони к боковым кружочкам, загорается зеленая лампочка, стерильным женским голосом робот возвещает urbi et orbi: “Чисто!” Шлагбаум открывает Николаю дорогу в мир живых.
Моя очередь. Я взбираюсь на платформу, вытягиваю руки и касаюсь ладонями датчиков. Жду… Ничего не происходит. Лампочка не горит, голос не возвещает, турникет не срабатывает. “Сойди! — приказывает Николай. — Давай-ка еще раз”. Я повторяю процедуру — с тем же результатом. “А ну — через этот…” Николай показывает на соседний турникет. Всё без толку. Я вечный пленник Станции.
Николай чертыхается: “Мы же вместе были. Ни хрена не понимаю!” Сейчас меня отправят на химическую обработку, потом изолируют и будут лечить желтыми таблеточками — вот примерный ход моих мыслей. Возвращаюсь к первому турникету, становлюсь на платформу. “Потопчись. Ближе встань. Еще. Теперь руки прикладывай. Ну!”
Командный женский голос звучит тогда, когда я его уже не жду. “Чисто!” Какомэй, свобода! Етти, Билибино. Край Сильных, здравствуй всегда!
О, Тенантумгин, Бог Милосердного Бытия, твое ядро укрощено, обложено металлом и бетоном, окружено водой и вечной мерзлотой, разлито по цилиндрическим колбам. Ребенок не знает страха, с улыбкой смотрит он на Росомаху, пока та не отводит глаза, — не наказывай его за это.
…Ночью я возвращаюсь к Станции в компании новых друзей: художников Светы и Наташи, поэта Андрея. Такси везет нас на Алискеровскую сопку, оттуда лучший вид на АЭС. В пакете — перепачканная рыбой бутылка “Старого Кёнигсберга”, над нами звездное небо, внутри нас — закон тундры: жить — любой ценой, во что бы то ни стало. И вот мы на границе двух миров, мы чувствуем эту грань, вставшую ледяным торосом — вертикально.
Энмэн! Слушай. В одной из повестей Рытхэу пишет о старинном чукотском поверье — об “идущих по следу росомахи”: “Росомаха такой след делает, чтобы ее никто не мог настигнуть… След этот ведет в неведомое, в непривычное. И тот, кто идет по следу росомахи, находит или большое счастье, или беду…”
Кто мы, пытающие ее движение, выслеживающие ее внутри себя, бредущие или шествующие в Неведомое? Путь продолжается, однако… Одна шестая часть моего увырита осталась на Чукотке.