Опубликовано в журнале Новая Юность, номер 1, 2012
Велимир Мойст
ЧУДЕСА ПРЯМОГО ДЕЙСТВИЯ
Мысли о земном и сверхъестественном, навеянные недавней выставкой
“Уильям Блейк и британские визионеры” в Музее изобразительных искусств им. А.С. Пушкина.
Любое подлинное искусство по-своему всегда мистично — вне зависимости от сюжета. Чтобы вызвать у зрителя ощущение причастности к тайне, вовсе не обязательно громоздить туманные аллегории. Порой достаточно запечатлеть на холсте улыбку, как у Джоконды, или по-вангоговски интерпретировать банальные подсолнухи, — и вот уже сиюминутное замещается вечным, а мелкие детали сами собой складываются в мироздание… Однако во все времена находились люди, которым дороже эфемерных красот и даже вечных пластических ценностей были запредельные, по-настоящему мистические откровения.
Казалось бы, уж в чем человечество никогда не испытывало острого недостатка, так это в произведениях религиозного искусства. И какие-нибудь языческие кумиры, и христианские образы создавались в огромных количествах, на протяжении веков оставаясь привилегированными, приоритетными образчиками художественной культуры. Вот вам и поле для визуализации озарений свыше… Но не все так просто. Озарения озарениями, а каноны — канонами. Ежели каждый станет трактовать священные сюжеты на собственный лад, не утеряется ли при этом наставительная сила их содержания? Хуже того: не подвергнется ли искажению самая суть веры?!
Неудивительно, что в религиозном искусстве чаще всего преобладали охранительные тенденции. Удивляет как раз другое: непостижимым образом из него в разные эпохи постоянно вырастало искусство сугубо светское… Впрочем, мы сейчас несколько о другом — об изобразительной метафизике. Однако и в этой сфере можно ретроспективно обнаружить похожие процессы: художники-“духовидцы”, как и художники-“реалисты”, то и дело норовили выскочить за канонические ограничения, установленные церковью для всех творцов. Читай — за рамки мэйнстрима.
Разумеется, внутренняя мотивация у тех и других была различной. “Реалистов” (давайте это слово все-таки закавычивать, поскольку слишком уж оно обросло толкованиями, в том числе не очень симпатичными) влекла к себе земная действительность, по возможности избавленная от условностей и фантазмов, тогда как визионеры (вот здесь, пожалуй, обойдемся без кавычек, дабы не ставить под сомнение искренность авторов) стремились запечатлеть действительность духовную, сверхъестественную. Существует ли таковая — вопрос для многих нерешенный, но только не для художников, по собственной инициативе, а не волею заказчика, бравшихся за перевод с языка небесного на человеческий. С их убежденностью в своей правоте мало что может сравниться по твердости и неизменности. То ли призвание, то ли диагноз.
Одного из таких героев “невидимого фронта” (ну правда же, далеко не всем дано узреть истинное поле битвы между Добром и Злом) представила отечественной аудитории недавняя выставка в Пушкинском музее. Гастрольный проект под названием “Уильям Блейк и британские визионеры” прибыл к нам из Туманного Альбиона: среди “поставщиков” значились лондонская Галерея Тейт, Британский музей, Музей Виктории и Альберта, Национальная портретная галерея и др.
Стоит заметить, что Блейк, хотя и исполнял в этом проекте заглавную роль, был все же не единственным значимым персонажем. Коллекцию его работ дополняли произведения тех самых “британских визионеров”, то бишь художников мистического склада, в разной степени испытавших на себе влияние главного фигуранта… Но сосредоточимся все же на Блейке, чья личность чрезвычайно важна для рассматриваемого нами предмета.
“Милый Агнец, расскажи, кем ты создан, расскажи? Из каких ты вышел рук? Кто тебя привел на луг? Кто пушок придумал твой, чистый, мягкий, золотой?…” Виршами подобного рода исполнен знаменитый сборник Уильяма Блейка “Песни невинности и опыта, показывающие два противоположных состояния души человеческой”. Честно говоря, бывает поэзия и поизощреннее. Однако не стоит думать, будто автор хотел своей книжкой развлечь и воспитать английских несмышленышей от двух до пяти. Напротив, он был невероятно серьезен и адресовался зрелой аудитории, намереваясь донести до нее свои духовные прозрения. Увы, почтенная публика не вняла. До самой смерти Блейка его взглядами на устройство мира, равно как и опусами, эти взгляды выражавшими, интересовались единицы. Всем остальным было проще и привычнее считать его сумасшедшим. К примеру, в разгромной газетной рецензии на прижизненную выставку Блейка журналист назвал его “несчастным лунатиком”, а экспозицию — “сборищем нелепостей, рожденных больным воображением”.
Переоценка случилась через много лет после кончины художника и поэта. В истории хватает таких примеров: приходит новое поколение со смутными идеалами, оглядывается по сторонам в поисках ориентиров и резко актуализирует чье-то подзабытое наследие. Имя Уильяма Блейка (вместе с рядом других, конечно) начертали на своих знаменах художники из Братства прерафаэлитов — Данте Габриэль Россетти, Эдвард Бёрн-Джонс, Уильям Холман Хант, Джон Эверетт Миллес. Впрочем, они и сами долгое время слыли маргиналами. Короче говоря, по-настоящему всемирная слава досталась Блейку только в ХХ веке, да и то поначалу в качестве поэта (в частности, мы с вами обязаны знакомством с этой причудливой лирикой Самуилу Маршаку — первому систематическому переводчику на русский и страстному пропагандисту творчества автора). Признание же его великим художником давалось труднее, но в итоге все таки далось.
Так в чем состояла былая проблема с пониманием “кода Блейка”? Да приблизительно в том же, в чем и теперь. За 200 лет в этих произведениях особой ясности не добавилось. Как была там сплошная эзотерика, так и осталась. Нет, специалисты приложили, конечно, усилия, чтобы мистические аллегории расшифровать и распутать. Существуют на планете даже клубы почитателей Блейка, с воодушевлением дискутирующие об оттенках его поэтики и символической образности. Но для среднестатистического любителя искусства глубинный смысл блейковских сюжетов — по-прежнему темный лес. Тут мы от его современников мало отличаемся, разве что поменяли оценку с негативной на позитивную.
Вместо безумия обнаружилась гениальность, хотя объяснить ее природу сумеет не каждый. Если удариться в рассмотрение персональной философии Блейка и его не менее персональной религиозности, придется продираться сквозь сплетения библейского богословия, мифологии гностицизма, античных и восточных верований, теософии шведского духовидца Эммануила Сведенборга, некоторых феминистских теорий, доктрины “свободной любви” и т.п. На выставке фигурировало множество иллюстраций к Ветхому и Новому заветам, к Данте, Мильтону, Шекспиру, Спенсеру — а еще больше к собственным сочинениям Блейка “Бракосочетание Ада и Рая”, “Книга Уризена”, “Книга Тэль”, “Видения дочерей Альбиона”… Не все из этих работ могут быть поняты с первого и даже второго взгляда, зато они чрезвычайно эффектны.
Эзотерическая философия Блейка — в некотором роде лишь оправдание для видений, которые являлись ему от младенчества (например, в десятилетнем возрасте он, по его собственному утверждению, узрел “ангелов в кронах деревьев и пророка Иезекииля на лужайке”) до смертного одра. Их-то он чаще всего и фиксировал на бумаге или холсте, будучи не в силах держать этот визуальный груз при себе. И громоздил свою субъективную мифологию, которая к тому же беспрестанно эволюционировала на протяжении его жизни.
Этот метафизический коктейль не умещается ни в каком ритуальном сосуде — тем не менее Уильяма Блейка нельзя отнести к противникам церкви. Он всего лишь желал внести собственную лепту в догматические представления о вере, которые казались ему чересчур застывшими и схематическими. Похожим образом, не исключено, рассуждал и далекий предшественник Блейка в части визионерства — нидерландец Иероним Босх.
В отличие от будущего английского коллеги он был вовлечен в производство официальных богослужебных изображений (в частности, расписывал храмы и создавал алтарные образы), однако канонами зачастую откровенно манкировал. Это могло быть сочтено непозволительной дерзостью, но ни о каких репрессиях в отношении Босха современной науке не известно. Более того, ведомо обратное: в последние годы жизни он пользовался большим успехом среди аристократов и даже монархов. Клирики не возражали — возможно, потому, что задолго до Шарля де Тольная, биографа художника, писавшего о нем в ХХ веке, осознавали: “В основе мировидения Босха лежит его глубокое благочестие”.
Утверждение кажется парадоксальным: мало кто из живописцев, даже и позднейших, умел в такой степени подключать к работе смутные образы из подсознания. А подсознание отнюдь не родственно морали — это вам любой психоаналитик подтвердит… Но с Босхом, пожалуй, обстояло именно так: он извлекал из своей подкорки шальные, почти немыслимые метафоры (вглядитесь хотя бы в знаменитый триптих “Сад земных наслаждений”), чтобы совершенно намеренно и недрогнувшей рукой поставить их на службу добродетели. Это нам с вами его работы представляются отвязными фантасмагориями (недаром с Босхом так носились сюрреалисты), а вот его современники обнаруживали там недвусмысленные назидания и обличения пороков. Причудливая форма “визуальных проповедей” никого, надо полагать, не смущала: так было даже доходчивей. Так что позволим себе применительно к творчеству Иеронима Босха использовать термин собственного сочинения — “экстатическое морализаторство”.
Именно такая внутренняя склонность роднит Босха с Блейком — правда, современники последнего, как мы уже знаем, его “проповедей” почти не понимали. Вроде бы проглядывает тенденция: чем рациональнее мыслит общество, тем горше участь визионера, посмевшего апеллировать к авторитету высших сил… Но не стоит торопиться с выводами. Возможно, метафизические фантомы и впрямь утрачивали по ходу истории свое “педагогическое значение”, однако веры в их воздействие на психику никто не отменял. И в Ренессансе, и в барокко, и в классицизме, и в романтизме, и в символизме — всех стилей не перечесть — находились свои “мистагоги”, взывавшие к сверхчувственным категориям и противостоявшие рационализму эпохи. Назовем навскидку апокалиптические гравюры Альбрехта Дюрера, загадочную “Священную аллегорию” Джованни Беллини, графические серии Франсиско Гойи, опусы помянутых выше прерафаэлитов, декадентские фантазии Гюстава Моро и Обри Бёрдсли, некоторые сюрреалистические полотна Сальвадора Дали и Макса Эрнста…
Если кто-то полагает, что к нашим дням сия традиция увяла или вовсе пресеклась, тот явно заблуждается. Приведем для примера венского художника Эрнста Фукса — человека хотя и немолодого, но вполне еще работоспособного. Представить без него послевоенное европейское искусство можно, не вопрос, но стоит иметь в виду, что многочисленные поклонники Фукса по всему свету с вами категорически не согласятся. Для них он — сегодняшнее воплощение библейского пророка, героический визионер, построивший на “руинах католического сознания” (формулировка его преданного почитателя, искусствоведа Альберта Гютерсло) новый храм веры в сверхъестественную природу и предназначение человека. Отсюда сам собой вытекает вывод о художественной гениальности Фукса — разве может быть иначе?..
Впрочем, в нашу задачу не входит разбор достоинств и недостатков фуксовских эпохалок. Дело в другом: духовидцы от искусства по-прежнему в моде. Хотя мода эта выглядит сегодня несколько герметичной и мерцающей, едва ли она когда-нибудь исчезнет напрочь. Надежных критериев, отличающих подлинных визионеров от шарлатанов, так и не выработано, а верить в метафизику “прямого действия” — не только ощутимую, но еще и наглядную, — хочется многим. Надо бы им посоветовать: мол, обращайте внимание не на сюжеты, а на художественное качество, и все расставится по своим местам. Одна беда: насчет качества нынче такие разночтения, что визионерская “отрасль” на этом фоне покажется оазисом внятности… Но не расстраивайтесь, дорогу осилит идущий (тоже мудрость, между прочим, пускай не слишком эзотерическая). К любопытству подключайте эмоцию, к эмоции — эрудицию, к эрудиции — вдумчивость, к вдумчивости — уж что сами сочтете нужным. Когда составите собственное мнение, повлиять на него будет трудно. И да поможет вам Высший Разум — или кто там за него.