Рассказ
Опубликовано в журнале Новая Юность, номер 3, 2011
Владимир Рудак
ГЛУБИНА
На бревенчатой стене между окнами в деревянной, окрашенной морилкой рамке висела фотография деда. У него были пышные усы с закрученными кверху кончиками и кепка с черным козырьком, в котором навсегда застыл отблеск взорвавшейся нити накаливания лампы. Фотограф спрятался под черной тряпицей, держа в руке фотовспышку, сказал общепринятую фразу про вылетающую птичку и сделал снимок. Бабушка смотрела в окно и говорила тихим, надтреснутым голосом о какой-то глубине — слово, брошенное в ее хваткое до подобных вещей сознание проходящим сквозь деревню монахом. Крепко держал натруженными руками за округлые бока глиняный кувшин, пил молоко. Достойно, без жадной гульбы кадыка. Спокойный и голодный. Живя почти на одном дыхании ладана. Конечно же, кто-то сказал, что по его следам проросла зеленая трава, сочная и яркая, как на репродукции одного известного художника. Все оттого, что монах был особенным, не какой-то там мошенник в пошитой на заказ рясе. Ему завернули в застиранную тряпицу краюху черного хлеба, не самую свежую, но еще податливую, и большую, размером с царское яблоко, золотистую луковицу. Он почтенно поклонился в ноги, тихо сказал: “Глубина-то какая…глубина…”
Бабушка была растрогана этими словами, внутри что-то тонко запело. С тех пор ей не давала никакого покоя эта самая глубина. Она во всем видела скрытый тайный смысл. Соседка попросила у нее пару яиц в долг. Бабушка прошептала:
— Что мы знаем о мироздании?
Соседка потупила взгляд, так как ее познания в этой области были предельно скудны. Ее интересовали яйца, вокруг них сейчас все вращалось. Яйца всему голова. Проще было смотреть в пол, разглядывая мелкий сор, думать о яйцах, чем пытаться рассуждать на подобные темы.
— То-то и оно, то-то и оно, — тяжело вздохнула бабушка, приподняла край рушника и достала из плетенной дедом корзинки три яйца. Три, а не пару. Добавила, что это не в долг, а так. Без возврата.
— Как так? — спросила соседка, испуганно глядя мимо бабушки куда-то в сторону дедовой фотографии.
— Яйца и яйца, ешьте и ешьте, — ласково улыбнулась бабушка. Даже не верилось, что в прошлом году она умело топила щенят в ведре с мутной и пенистой водой, приговаривая: “Повидали свет и будет. Много вас таких, ребята. А вот черненького оставлю. Пусть сторожит дрова”.
* * *
Яков лежал на печи. Леденцы. Железная коробка с нарисованным корабликом, джентльменами во фраках и дамами в длинных платьях с веерами, прогуливающимися на причале. Дядька привез, когда был в городе по торговым делам. Купил в большущем магазине с красочной вывеской, расположенном на центральной улице. Во всей округе ни у кого не было такой коробки. Соседи приходили ею любоваться, кое-кто даже приезжал из соседней деревни. Несколько часов на телеге перлись, чтобы увидеть какую-то разрисованную жестянку. Глупые, любопытные люди. Яков водил пальцем по крышке коробки и представлял, как красивый пароход величественно покидает берег. Одна дама кидается вслед. Вот она бежит по причалу все быстрее и быстрее. Каблуки бьют в деревянный настил. Тревожно. Дама прыгает в воду. Подол ее платья пузырится над поверхностью воды, как абажур, головы женщины не видно. Все ахают. Один мужчина подумал, что если бы он был водолазом и находился в это время под водой, то…
Человек-художник отметил очарование настоящего момента. Абажур. Головы дамы не видно. Трагизм. Надо срочно писать картину. Он давно пребывал в вакууме. Идеи не шли. Куда ни глянешь — все старо и скучно. Тут сама жизнь подкидывает ему мысль. На. Держи. Только будь аккуратней. Свежая идея, как печеная картошка. Горячая, перекидывай из ладошки в ладошку. Остужай. Но не роняй под ноги! Растопчут.
Поднимается шум. Джентльмены тоже прыгают за ней. Неуклюже бьют руками по воде, будто тряпичными веслами, стараясь выглядеть грациозно, не умея плавать. Опытному матросу пришлось их затаскивать в свою шлюпку, скалясь от смеха железными зубами. От напряжения на его волосатой руке шевелился вытатуированный якорь, опутанный тросом. Как воспитанные люди, они стеснялись безучастно остаться на берегу. Каждый прыгнул в воду не за тем, чтобы кого-то спасти, а чтобы проявить благородство. Один джентльмен, замешкавшись, пробормотал: “Ох, если бы не эта аристократическая мишура, разве стал бы я полоскаться в этой речке. Оно мне надо? Подумаешь, баба прыгнула… дура. Самая обычная дура. Таким лишь бы куда прыгнуть или залезть”.
Прежде чем кинуться с пирса в воду и сделать из платья абажур, та женщина влюбилась в прославленного иллюзиониста. Он был с гастролями в Лондоне. Случайно столкнулись под Биг-Беном. Он сказал: “Не подскажете, сколько времени?” А она: “А вы голову поднимите”. И тут же оба залились смехом. Так заразительно, что все стали смотреть на них и тоже улыбаться. На ограде сидели два голубя. Когда они коснулись друг друга клювиками, она сочла это хорошим знаком. Посмотрела в небо и прошептала: “Сенкью вери мач. Ой, сенкью…”
Пока корабль покачивался, удерживаемый якорями, она справлялась с собой, но стоило раздаться призывному гудку…
Иллюзионист показывал занимательные вещи. К примеру, фокус с шелковым платком. Тянул из кармана бесконечную связку. Еще интереснейшие манипуляции с веревками. Вышел мужчина с неистово черной бородой, кажется, владелец популярной скобяной лавки на углу. Его пригласил подняться на сцену САМ маэстро, протянул средней толщины веревку и попросил намотать интеллектуальных узлов. В любом количестве. Тот, сопя, принялся затягивать хитроумные сплетения, даже придавливал конец веревки ботинком с округлым носом, чтобы затянуть наверняка. И что вы думаете? Все его труды не возымели успеха. САМ взял и легким, еле уловимым движением распутал все узлы. Дунул, и они пропали. Неудивительно, что многие женские сердца были разбиты вдребезги.
* * *
Уютно тикали часы. Маятник, как будто сплющенный половник, носило из стороны в сторону. Едва заметно покачивались подвешенные за цепочки чугунные шишки. Если они умеют разговаривать, то им не скучно, как тем, кто не умеет разговаривать и передавать на расстоянии мысли. Яков знал, что речка с обрывистыми берегами обманчиво кажется мелкой. На самом же деле она очень глубокая. Как-то с друзьями привязывали к веревке железный крюк — выгнутую арматуру с заточенным о камень концом, – пытались достать до дна и, может, кого подцепить на него. Ничего не получилось. Нет дна у реки. Хотя, наверное, веревка была слишком короткой. И еще они нервничали — боялись, что Федька Чаплак не врал, когда рассказывал про Водохвата.
— Эта подлюка может без труда утащить под воду любого самого здорового мужика, а то и нескольких, — говорил Чаплак. — По моим прикидкам, пятерых одним разом, не моргнув.
— Столько народу одним разом? — ребята многозначительно переглянулись.
— Мне ни к чему фантазировать. Есть непостижимые вещи в этой жизни, далекие от нашего понимания. Можно, конечно, иронизировать на этот счет, но факт остается фактом: Водохват существует, хотим мы этого или нет!
— И что, даже Серафима Ладожского утащит? — спросил Яков, посматривая на своих друзей с торжеством. Все знали, что Ладожский был силачом, каких свет не видывал. Он мог поднять наковальню над головой, не пошатнувшись, а потом швырнуть ее на другой край картофельного поля. Один раз так и было, говорят, чуть не зашиб Марфу: наковальня грохнулась рядышком с ней. Она так испугалась, что рухнула без памяти в траву, вцепившись мертвой хваткой в просаленный фартук. Пришлось везти ее на телеге домой, очень крупная женщина, а руки так и не расцепили – хватка, как у медвежьего капкана.
— Водохват, ребятки, это вам не человеческое существо. Ясно? — Федька, затягивался жадно, как будто курил последнюю, аж фильтр трещал. Сейчас ему завернут руки за спину. И все. Каждая секунда радовала, будто венецианский дукат, падающий в сложенные лодочкой грязные ладони бродяги.
* * *
Все знали, что Марфа злющая тетка. Цепная собака. На нее было не угодить. Степан, ее муж, даже, было дело, обрадовался, когда увидел, как во двор медленно вплелась лошадь, запряженная в телегу. Он заметил вздутый, торчащий, как зад бегемота, живот Марфы, загораживающий собой солнце. Ее тело покачивалось из стороны в сторону, ноги были широко раскинуты.
“Боты новые, надо бы снять, глядишь, Любаве подойдут, — подумал Степан. — Не пропадать же добру. Так, чтобы не при народе”. Степан сидел на чурбаке, курил. Густой дым выходил через ноздри тягучими, плотными струями. Ни для кого не было секретом, что он крутит с Любавой. Она его очаровала. Приподнимет бровку, глянет на Степана, у него так и взыграет все в тазобедренной области, казалось, что она взглядом способна подпалить сеновал. Темные, будто коровьи глазища. Степан не любил этого сравнения. Ему становилось не по себе, он начинал нервно передергивать плечами, будто по ним бегали муравьи. Ему виделась туша дохлой коровы с почти черными, как чуть переспелые сливы, глазами. Лежала на дороге. Мертвая. Запомнилась с детства. Шли с отцом мимо, наткнулись.
Удар случился в тот самый момент, когда Степан собрался отрубить курице голову. Представлял, как ее лапы будут торчать из кастрюльки в побулькивающей воде. Знахарь настоятельно рекомендовал какое-то время подержать Марфу на наваристом бульоне, с грубой пищей стоило пока повременить. Слаба она. Бывает такое, что испуг выбивает человека из размеренной жизни посильнее, чем физическая травма. Топор взметнулся вверх. Замер. Степан вдруг коротко ахнул, начал медленно оседать, обдирая голую спину о грубые с завитушками вяленой коры доски сарая. Топор, обухом звякнув о точильный камень, зарылся в сырые опилки. Степан вперся глазами в чурбак, окрашенный куриной кровью, что годами стекала по трещинам, напитывая собой сухую сердцевину, рефлексивно толкнул ногой от себя землю, будто намереваясь взлететь, закрыл глаза. В угасающем сознании пришел на память день окончания Великого поста — как он с яростным нетерпением крутил ручку громоздкой мясорубки, перемалывая хрящи и мясо в фарш. Перед глазами мухами мельтешили котлеты. А еще Любава. И боты…
Чуть отодвинув занавеску, бабушка смотрела на улицу, покачивала головой: “Глубина-то какая…глубина…”