Эссе
Опубликовано в журнале Новая Юность, номер 2, 2011
Лев Бердников
АМУР ЗА КАРЬЕРУ
В своей знаменитой “Эпистоле о стихотворстве” (1747) пиит Александр Сумароков издевательски писал, что щеголь
родился, как мнит он, для амуру,
чтоб где-нибудь к себе склонить такую ж дуру.
Однако в XVIII веке существовал вертопрах и принципиально иного типа. Амур, как, впрочем, и само щегольство, были для него не целью, а средством возвыситься, занять блистательное положение в обществе и при Дворе. Каждый из них был готов, заглушая естественную антипатию, ухаживать за богатой, пожилой особой и прикидываться отчаянно влюбленным, когда сердце молчало. Это был тип коррумпированного щеголя-карьериста, чья куртуазность, галантность и политес были замешены на жестком прагматизме. Одним из таких альфонсов был отпрыск древнего прибалтийского баронского рода, известного в Ливонии еще в XIV веке, красавец и франт Рейнгольд-Густав Левенвольде (1693–1758).
Фамильное его имение в родной Лифляндии, и без того разоренное войной, было окончательно промотано в безудержной карточной игре, до которой Рейнгольд был весьма охоч. Попытка завербоваться в шведскую армию тоже оказалась тщетной — ведь ему, знатному барону, словно в насмешку, предложили самую низшую офицерскую должность — фендрика. Приискать себе невесту в опустошенной Риге тоже оказалось делом несбыточным.
Посему появление барона (вместе с братом, Карлом-Густавом) в Санкт-Петербурге, где, с легкой руки Петра Великого, привечали иностранцев, имело все резоны. Правда, на царскую службу Рейнгольд попал не вдруг. Он быстро смекнул, что тянуть армейскую лямку или служить во флоте опасно да и не прибыльно. Он принялся было за излюбленную карточную игру, но и это занятие было зело рискованным, ибо государь картежников не терпел и преследовал как тунеядцев и развратителей юношества. Судьбу барона решила новость, услышанная, как говорят, в нужное время и в нужном месте. Оказывается, ко Двору супруги цесаревича Алексея Петровича Софии-Шарлотты стал потребен новый гофмаршал.
Наняв на последние сбережения пышную карету, наш герой покатил к дворцу наследной пары. Вот как описывает модную амуницию Рейнгольда исторический романист Сергей Десятсков: “В голубом золоченом кафтане, ярком желтом жилете, в коричневых штанишках из лионского бархата, шелковых чулках и в башмаках на высоких красных каблуках (всем было ведомо, что такие носил сам великий король Людовик XIV) барон был неотразим. Софии-Шарлотте померещилось, что с приходом Левенвольде в мрачную сырую гостиную… ворвался слепящий солнечный луч”. С самого начала барон проявлял к этой кронпринцессе исключительное внимание: наносил ей визиты будто бы невзначай, не с какой-то специальной целью, а дабы получить удовольствие от ее августейшего общества. То приносил к столу корзины свежих цитронов, то тешил слух игрой голштинских музыкантов, коих приглашал самолично. Вдобавок покорил ее тем, что буквально за неделю починил протекавшую крышу дворца, о чем она долго и безуспешно просила мужа и свекра.
А.С. Пушкин в своих конспектах “История Петра” заметил: “Она [София-Шарлотта]… изменила мужу с молодым Левенвольдом”. Для мужа она была постылой женой, навязанной ему по династическим соображениям. ““И чем она виновата, что ее почти насильно выдали за него? — рассуждает царевич Алексей в романе Д.С. Мережковского “Петр и Алексей”. — Он вспомнил, как они намедни поссорились. Она закричала: “Последний сапожник в Германии лучше обращается со своей женой, чем вы!” Он злобно пожал плечами: “Возвращайтесь же с Богом к себе в Германию!””. И наружность Софии-Шарлотты, как ее описывает Мережковский, далека от притягательности: “Припухшие бледно-голубые глаза и слезы… которые, смывая пудру… струятся по некрасивому, со следами оспы, чопорному, еще более подурневшему и похудевшему… и такому жалкому, детски-беспомощному лицу”. Тем своекорыстнее выглядит в этом любовном треугольнике поведение Левенвольде — влюбив в себя кронпринцессу, расчетливый барон явно метил на должность обер-гофмаршала при малом дворе, назначение на которую всецело зависело от нее, Софии-Шарлотты. И он получил эту должность.
О том, что со стороны Рейнгольда не было здесь ни любви, ни тем более верности, свидетельствуют его амурные шашни с подругой кронпринцессы Юлианой Остфрисландской. К тому же, он пристроил к малому двору свою старую, еще с Лифляндии, метрессу Луизу Мамменс. А та весьма кстати сдружилась с камер-фрау императрицы Анной Крамер. А та все до мельчайших подробностей выбалтывала Екатерине, которая живо интересовалась романом барона с кронпринцессой, на чей счет любила почесать язычок. Надо сказать, императрица благоволила к землякам-лифляндцам. А потому после неожиданной кончины Софии-Шарлотты в 1715 году и Луиза, и Рейнгольд нашли пристанище при Дворе ее величества — первая стала камер-фрау, второй — камер-юнкером.
Левенвольде пользовался покровительством Екатерины Алексеевны еще при жизни Петра I, но подлинное его возвышение началось в период правления этой монархини, когда барон стал одним из ее галантов (так аттестовали тогда любовников). Стремясь получить при русском Дворе самое высокое положение, он прикидывался влюбленным и в стареющую императрицу, как всегда руководствуясь расчетом и честолюбием. Его, кроме того, одушевляла чисто щегольская потребность завоевать сердце именитой дамы, бывшей до этого женой самого императора. Льстили Левенвольде и вспышки ревности со стороны его венценосной подруги.
И императрица жаловала своего любовника по-царски: в 1725 году из камер-юнкеров он был произведен в камергеры; в октябре 1726 года вместе с братом был пожалован в российские графы; в ноябре 1726 года получил орден Св. Александра Невского; в марте 1727 года — привилегию носить на шее портрет императрицы.
Обязанный своим возвышением фавору Екатерины, Левенвольде выдвинул вице-канцлера Андрея Остермана, которого называли “креатурою Левольда” и который сохранил свои позиции даже в такой неблагоприятный для иноземцев период, как времена правления Петра II, когда победу одержала так называемая “русская” партия Голицыных и Долгоруковых. Однако Рейнгольд в это время уходит в тень, предоставляя защиту фамильных интересов брату, Карлу-Густаву, а сам становится мелкотравчатым дипломатом — послом герцогини Курляндской. Если учесть, что герцогиня Курляндская станет потом самодержавной российской императрицей Анной Иоанновной, то такое решение было прозорливым. Но, несмотря на то что Курляндия — маленькая и бедная, а Россия — большая и богатая, граф Левенвольде не переставал удивлять “верховников” и русских министров, к которым наведывался по поручению Анны, роскошью и щегольством своего убора. Писатель Валентин Пикуль, которому нельзя отказать в точности исторических деталей, рисует его писаным красавцем в собольей муфте: “Две громадные серьги в ушах дипломата брызнули нестерпимым блеском. Пошевелил пальцами, и вновь засияло от множества бриллиантовых перстней”.
В январе 1730 года, после смерти Петра II, брат Левенвольде, Карл-Густав, проведал о замыслах Верховного Тайного Совета ограничить самодержавие намеченной в императрицы Курляндской герцогини Анны Иоанновны и незамедлительно известил об этом Рейнгольда; тот заспешил в Митаву, прибыв туда сутками раньше, чем депутаты “верховников”. Именно он убедил Анну принять предлагаемые условия, чтобы затем при первом же удобном случае отказаться от них. Так оно впоследствии и случилось: разорванные “кондиции” нашли приют в пыльном архиве, а доказавшие свою преданность братья Левенвольде заняли теплые местечки в кругу избранных.
Анна Иоанновна, всегда благоволившая к Левенвольде, произвела Рейнгольда в обер-гофмаршалы, а в 1732 года наградила его высшим российским орденом — Андрея Первозванного. Зная о неукротимом пристрастии графа к карточной игре, она, дабы поправить пошатнувшееся его состояние, часто “промашку нарочитую в игре делала”, то бишь нарочно ему деньги и драгоценности проигрывала. Благодаря монаршим милостям в 1730-е годы архитектором Франческо Бартоламео Растрелли для Рейнгольда Левенвольде был отстроен большой деревянный дворец на Мойке, 48, которому придали весь присущий этому мастеру блеск. За зданием простирался большой регулярный сад с барочными изысками, включая скульптурные бюсты и фонтаны. Крытые аллеи, партеры зелени, клены в ряд, а в гуще дерев были устроены беседки-люстгаузы, куда гости выбирались по лесенкам. Кусты были высажены лабиринтами, чтобы человек весело заблудился на потеху гостям, которые те блуждания могли из окна видеть — и хохотать. В 1740 году, когда по случаю мира с Турцией раздавались награды, граф получил от императрицы бриллиантовый перстень ценою в шесть тысяч рублей.
Устроитель дворцовых празднеств и приемов, обер-гофмаршал Левенвольде был не просто щеголем — он был еще и законодателем мод. Современники говорят о противоборстве двух мод при Дворе Анны. Первая исходила от Бирона, обожавшего нежно-пастельные тона — от розового до небесного; Левенвольде же стоял на том, что одежда мужчины должна быть обшита чистым золотом. К слову, позиция Бирона в большой степени отвечала интересам подданных, ибо не ввергала дворянство в расточительное щегольство. Можно по-разному относиться к этому временщику, но именно Бирон стал жестоко преследовать роскошь при дворе, велев вельможам шить платье из ткани не дороже четырех рублей за аршин. Но это будет позднее, в краткий период его регентства, а во время правления Анны Иоанновны господствовала роскошь в духе Левенвольде, хотя и безвкусная, но стоившая громадных издержек. Все поголовно разорялись на нарядах, стоивших целые состояния.
Однако внешний блеск в сочетании с российскими неопрятностью и неряшливостью создавали вопиющий диссонанс. Часто у иного придворного франта при богатейшем, обшитом золотом кафтане был прескверно вычесан парик; на пальцах женщин было много бриллиантов, но под ногтями у них было черно от грязи; если платье статс-дамы было роскошно, то шея ее была давно не мыта; или если чей-нибудь наряд был безукоризненным, то экипаж был крайне плох, и иной вельможа в богатом французском костюме в шелку, бархате и кружевах, ехал в дрянной старой карете, которую еле волокли заморенные клячи. Впрочем, сам Левенвольде, великолепный, разодетый в пунцовый бархатный кафтан, расшитый золотом, считался первым модником и был для русских франтов образцом для подражания. Когда величавый граф с длинным золотым жезлом в руке и с бантом из кружев и разноцветных лент на левом плече, выступал на середину зала и отдавал глубокие поклоны императрице, он был неподражаем.
О его любовных похождениях только все и судачили вокруг. Ходили слухи, что у него был целый гарем женщин. Но больше всего в связи с графом склоняли имя замечательной красавицы Натальи Федоровны Лопухиной. Многие с удивлением говорили, что расчетливый и ветреный Левенвольде и Лопухина были “постоянны в своем сильном и взаимном чувстве на протяжении многих лет”. Но Левенвольде не был бы Левенвольде, если бы при любых оказиях не стремился за счет женщин упрочить свое положение. Хотя он не стал любовником императрицы Анны Иоанновны (это сделал за него его брат Карл-Густав Левенвольде), однако, не порывая связи с Лопухиной, искал руки самой богатой невесты России княжны Варвары Алексеевны Черкасской и даже обручился с ней. Брак сорвался не по вине Рейнгольда, который был готов корысти ради жить с нелюбимой женой.
Во время регентства Бирона и правления Анны Леопольдовны обер-гофмаршал пользовался всеми благами придворной жизни. Он завоевал доверие правительницы и в ноябре 1740 года получил от нее 80 тысяч рублей на уплату долгов. Историк Николай Костомаров сообщает, что граф предупредил Анну Леопольдовну запиской о заговоре против нее со стороны цесаревны Елизаветы Петровны: “Анна Леопольдовна пробежала ее и произнесла: “Спросите графа Левенвольда, не сошел ли он с ума?” Левенвольд воротился домой в отчаянии, а наутро поехал к правительнице и стал уговаривать ее не пренебрегать грозящей опасностью. “Все это пустые сплетни, — сказала правительница, — мне самой лучше, чем кому-нибудь другому, известно, что цесаревны бояться нам нечего””.
Эта беспечность и невнимание к словам обер-гофмаршала дорого обошлись правительнице. Буквально на следующий же день власть в стране захватила поддерживаемая гвардией цесаревна Елизавета. Анну Леопольдовну и всю ее августейшую семью взяли под стражу, а Левенвольде в числе прочих высших сановников предыдущего царствования был заключен в крепость, предан суду и приговорен к смертной казни. Ему инкриминировалось противозаконное отстранение от престола и унижение дочери Петра Великого, а также доносы на Елизавету правительнице. Однако новая императрица, поклявшаяся, что в ее царствование не произойдет ни одной смертной казни, смягчила приговор — заменила казнь ссылкой в Соликамск и лишением чинов, орденов, дворянства и имущества. Князь Яков Шаховской, которому было поручено отправить опального Рейнгольда на место ссылки, так описывает свое свидание с Левенвольде: “Лишь только я вступил в темную и пространную казарму, вдруг неизвестный мне человек обнял мои колена и в весьма робком виде, в смущенном духе говорил так тихо, что нельзя было вслушаться в слова его: всклокоченные волосы, седая борода, бледное лицо, впалые щеки, оборванная, неопрятная одежда внушили мне мысль, что это какой-нибудь мастеровой, содержащийся под арестом. “Отдалите сего несчастного, — сказал я сопровождающему меня офицеру, — и проводите туда, где находится бывший граф Левенвольд”. — “Он перед вами”, — отвечал офицер””. Эта страшная метаморфоза записного франта в неопрятного простолюдина произвела на Шаховского гнетущее впечатление. “В тот момент, — продолжает князь, — живо предстали в мысль мою долголетние его всегдашние и мною виденные поведения в отменных у двора монарших милостях, украшенных кавалерийскими орденами, в щегольских платьях и приборах, в отменном почтении пред прочими”. С тяжелым сердцем исполнил Шаховской свою обязанность и отправил Левенвольде на Урал, в Соликамск, где бывший обер-гофмаршал умер в 1758 году, прожив 16 лет в тяжком изгнании.
Двадцать лет провела в ссылке и подруга графа Наталья Лопухина. Но, по счастью, сыновья Лопухиной (от Левенвольде) уже при Екатерине II сделали блестящую карьеру: один стал генерал-поручиком, другой — действительным камергером.
Испанский посланник герцог де Лириа-и-Херика говорил, что в Левенвольде “был ум и красивая наружность” и прибавлял: “Счастием своим он был обязан женщинам”. Но и своим падением он также обязан женщине — императрице Елизавете Петровне. Однако логика культурного развития привела к тому, что в сфере моды Елизавета осуществляла ту же ориентацию на французское щегольство, которой придерживался и опальный граф. А потому, в то время как ссыльный Левенвольде отпустил бороду и носил валенки и зырянский малахай, елизаветинский двор утопал в роскоши, вольно или невольно следуя заветам прежнего всесильного гофмаршала. Ведь именно при этой императрице сложился особый тип дворянина, который Василий Ключевский назовет “елизаветинский петиметр”.
Историк Сергей Соловьев назвал Левенвольде одним из “паразитов, которые производили болезненное состояние России”. Добавим, всю свою жизнь Рейнгольд играл на чувствах обманутых им женщин и именно женщинам был обязан своим возвышением. Этот тип беспринципного альфонса-карьериста — увы! — вечен и неистребим. Он встречается во все времена, во всех странах, а потому вызывает живой интерес.