Опубликовано в журнале Новая Юность, номер 2, 2011
* * *
В город нагрянуло лето за днями дождливыми.
Пыльно, медово, миндаль и блаженство в цвету.
Зина — торговка арбузами, дынями, сливами —
сводит с концами концы и с бедою беду.
Сын — инвалид, обезноженный в автоаварии,
дочка беременна Бог разберет от кого.
А по-над городом — жиги, фокстроты и арии:
пчелы гудят, золотое суля торжество.
А по-над рынком — сонливое марево дымное:
солнце надкусит с разбега фруктовую плоть.
Нищая Зина — торговка арбузами, дынями —
слезы украдкой смахнет, чтоб не видел Господь.
И просветлится лицом, так любовно и молодо
перебирая артритными пальцами скарб,
будто не ягоды-фрукты, а платина-золото,
будто веселье и пир, а не одурь-тоска.
И, Фирузе улыбнувшись — торговке маслинами, —
ей говорит, изгибая пространство в дугу:
“Знаешь, а мы с тобой, Фира, ведь очень счастливые”.
Та, поглядев как на дурочку, хмыкнет: “Угу”.
Но по-над одурью — ангелы, облако ватное!
И как-то Фира, задумавшись бог весть о чем,
скажет: “А мы с тобой, Зина, ведь очень богатые!”
И рассмеются, обнявшись, на месте пустом…
Будто и нет расстоянья меж высью и пропастью,
будто не шаг до погибели — шатки мосты…
…Пыльно, блаженно, миндально.
Всё — замысел, промысел,
солнечный замысел ужаса, счастья, беды.
Оганес Мартиросян
* * *
Светает за окном без вдохновенья.
Есть голова, а значит, есть и боль.
5:30 на часах. “Стихотворенья:
Георгий Иванов”, таблетки, стол,
тетрадь, мобила, выпитые вина,
на снос идущих книжек этажи…
Встаю с постели, ежусь, еще жив,
что с легкостью, конечно, исправимо.
…И был бы я, когда б так сильно не был.
Притихшими котятами подъезд
утыкан весь: прижавшись к мамке слепо,
машины спят, людей лишая мест.
Маячит день на горизонте тусклый,
не более того он скажет: тут
ты гражданин России, а не русский.
Гордись же тем, за что тебя убьют.
Мария Панферова
* * *
Чтобы когда-нибудь смочь не вернуться назад,
я обещаю: сжечь перегнивший фасад,
выплакать насквозь эти шальные глаза —
чертовы блюдца.
Это не память, это зыбучий песок.
Взять бы и скомкать свое неживое лицо,
взять бы все мысли в злое, тугое кольцо —
да не даются.
Это отнюдь не сильнее меня, но целит под дых.
Я отношусь к доброте как четыре седьмых.
Раньше казалось: за мной километры родных —
строем и маршем.
Я огибаю плечо, взглядом — в томящую даль.
Четверо, строем — моя закаленная сталь.
Маме в ключицу больше не шепчется: “Жаль
мне эту Машу”.
“Женщина, ваше?..” — кто-то шипит у лотка.
Я, представляете, женщиной стала, пока
вы наливали борщи, наминая бока
пьянице-мужу.
Я, не поверите, стала почти как своей.
То есть, читайте: в доску, до сизых соплей,
как уверяли вы: “Яков святой, ну ей-ей,
явно не хуже”.
Счастье! Подарочный тур обывательских грез!
Я натираю полы, пью разливной кальвадос
и разрешаю себе не считаться всерьез —
лишь понарошку.
Ночью, в подушку: “Утром начать новый лист”.
Но — не хватает аккордов (плохой гитарист?),
смелости, хватки, даже банальных капризов,
жертвенной кошки,
чтобы ее — по поверью — первую в дверь.
По лепестку от ромашки услышав: “не верь”,
вдруг понимаешь: вот кто ты будешь теперь.
И цепенеешь.
Смотришь, как злое кино,
В перекидное окно
И, словно мантру, твердишь бесконечно одно:
ты всё успеешь,
ты всё успеешь.
Александр Добровольский
* * *
кошка щурится пушисто дремлет
на клумбе среди нарциссов
нянча сон покой распространяя
про себя мурлыча ореол
в котором белые цветы
расслабили стебли и листья
и мирно (миром) так спят раскрывшись
как мы спим под утро
за жаркую июльскую ночь
смяв одеяло к ногам
под этим солнцем