Рассказ
Опубликовано в журнале Новая Юность, номер 5, 2010
Бранка Такахаши
РУССКИЙ ПОЕЗД, ЖЕНСКИЙ ВАГОН
Лето однозначно закончилось, и железнодорожный вокзал в Симферополе, обильно заливаемый дождем, провожает немногих оставшихся, мокрых и съежившихся, туристов. После двух недель абсолютного ничегонеделания я не нахожу себе места и не могу дождаться, когда поезд тронется. Может, это бесчувственно, но ничуть не жалею, что покидаю Крым, этот красивый полуостров, испорченный плохой политикой и чудовищной экономикой.
Правда, я последняя, кому можно умничать. А кто это плохой экономикой испортил мое финансовое положение и довел до плацкарты? Знаете, что такое плацкарта? Это забронированная, одна из пятидесяти шести (если я хорошо посчитала), полка в вагоне — но не в вагоне с несколькими купе, а в одном большом купе без дверей. Правда, можно пасть и ниже — тогда и эта одна полка не гарантирована, только надо прийти пораньше и отстоять очередь.
Итак, с билетом в руке я иду по вагону к моему месту номер четырнадцать, надеясь, что оно окажется одним из тех боковых, вдоль прохода, с правой стороны. “Боковушки” днем представляют собой два сиденья друг напротив друга, со столиком между ними, а ночью все это превращается в спальное место. Столик в обед разделяете со спутником с верхней полки, но если ему лень спускаться, тогда вся эта территория принадлежит только вам, что никак не может быть в случае, если у вас билет на какую-нибудь из четырех полок по другую сторону прохода. Они расположены поперек, как в обычном купе, — две двухъярусные кровати. Только это “купе” ничем не отгорожено от остального вагона.
Мое место было именно одним из таких — нижнее, по ходу движения поезда. Пока я шла к нему, билет, который был в моей вытянутой руке, зацепился за рюкзак идущего передо мной человека и остался без одного угла. Основная часть билета со всеми данными осталась у меня, поэтому я не проследила, куда ушел мужчина с рюкзаком. А надо было! Потому что это ни в коем случае не мелочь, как мне тогда показалось. И вообще мало вещей в жизни являются мелочами. То есть, по правде говоря, НИЧТО в жизни не мелочь. Я не знаю, как вы себе представляете мелочь, а я ее вижу как точку. Пройдешь мимо нее — и на заметишь; наступишь на нее — и опять не заметишь. А то, что люди называют мелочью, чаще всего является дверью во что-то большое, важное: или гвоздь, на который потом что-то будет повешено, или ружье, которое потом обязательно выстрелит. Здесь меня кто-то из читателей покинет, просто, без слов прощания; другой уйдет, упрекая за “философствование” (тогда как все это мыслеплетение очень и очень далеко от философии — и в результате, и в намерении), — и я не обижусь, не попытаюсь кого-нибудь остановить, только прошу сначала прислушаться к совету: храните бережно все свои билеты на поезд, пока вы в России, и не выбрасывайте уже использованные, храните их до возвращения домой не только из сентиментальности и не только, чтобы положить в шкатулку с дорогими воспоминаниями вроде билета в кино, которое вы смотрели со своей первой любовью, — нет, храните их потому, что может прийти милиционер и потребовать показать билеты на все виды транспорта, которыми вы пользовались с момента пересечения государственной границы. Если не хватит хотя бы одного кубика из целой мозаики, вас занесут в компьютер как нарушителя не-помню-какого-то-там закона Российской Федерации. Все это я знаю, поскольку однажды чуть не угодила в эти нарушители. Если бы в последний момент не нашелся один (по моему мнению, больше никому не нужный) билет, то в российской милиции сейчас лежало бы досье на меня!
Итак, значит, я нашла свое место. Сказала “добрый день” соседке, напротив которой буду сидеть и лежать следующие двадцать с лишним часов, и начала раскладывать вещи на своей полке и своей половине столика. И тут оживает мое “я” с индейской кличкой Собака, Которая Любила Поезда (название культового югославского фильма) — у него глаза весело сверкают и хвост машет, как метроном. Я знаю много людей, которые предпочли бы сесть в самолет и сэкономить время (это все те, кто на мои шесть дней, проведенных в поезде от Минска до Новосибирска и обратно, качал головой и хмурил брови в попытке понять такую странность), но я не люблю просто перемещаться из пункта А в пункт Б — я люблю ПУТешествовать, общаться с поПУТчиками и отдыхать поПУТно. В поезде, как ни в одном другом виде транспорта, можно вытянуться и спать, а когда устанешь от неподвижности — пожалуйста, гуляй сколько хочешь. Есть еще одна причина, почему я люблю поезда (и тем заканчиваю оду железной дороге!): можно без угрызений совести целыми днями лежать и читать. Не звонит телефон (рассказ написан до эры мобильных телефонов!), не надо готовить…
Поезд дернулся — поехали. (Похоже, что поезда опаздывают только у южных славян; восточные славяне имеют обычай соблюдать расписание.) Я поначалу смотрю в окно и жду, когда придет проводница, чтобы проверить билеты и раздать белье. Удовольствие от чтения новой книги осознанно отодвигаю на потом, когда застелю полку.
В российских поездах девяносто девять процентов проводников — женщины, и большинство из них не умрет от вежливости, но та, которая мне попалась на сей раз, наверное, самая противная. Одета в форму оливкового цвета, с ледяным лицом и отталкивающими манерами — натуральная эсэсовка, из тех, кто, ко всему прочему, соблюдает служебные правила во что бы то ни стало. Одно из этих правил, очевидно, звучит так: разорванный билет — НЕДЕЙСТВИТЕЛЬНЫЙ билет. И хотя моему не хватало только кусочка, на котором, возможно, была последняя буква последнего слова, и я объяснила, что это произошло после того, как я вошла в поезд, после того, как ее коллега на входе проконтролировала мой билет, — проводница только холодно посмотрела и велела либо предоставить кусочек, либо купить новый билет.
Билет в поезде стоит гораздо дороже, и я, конечно, бросилась искать этот клочок площадью два с половиной квадратных миллиметра, потому что каникулы закончились и денег у меня нет, а также потому что принципиально не хотела быть обобранной (если бы у меня были деньги, я бы на первое место поставила принцип, а так… ну что ж!).
Иду через вагон в поисках мужчины с черным рюкзаком. Черных чемоданов, сумок, рюкзаков и пакетов — тьма, но в целом вагоне (правда, полупустом) не нахожу ни одного мужчины. Это означает, что мой либо ушел в другой вагон, либо кого-то провожал и потом вышел. Оставалась надежда, что моя оранжевая бумажка, возможно, где-то тут упала, улетела под какую-нибудь полку. Я прошлась согнувшись туда и обратно, заглядывая под столики и койки, и это не могло пройти незамеченным — не в этом вагоне и не в этой стране, потому что здесь обязательно найдется не какой-нибудь хороший человек, а множество хороших людей (в их число не входят проводницы, продавщицы и женщины, работающие на почте, — от них в рабочее время ничего хорошего не дождетесь!). Все попутчицы — без исключения! — спрашивали, что я ищу, и сразу сами начинали заглядывать под полки и поднимать свои вещи. Бумажка, конечно, не нашлась, но вместо того, чтобы искать выход из положения, я преисполнилась трогательной нежности и благодарности по отношению к этим незнакомым женщинам, которые так готовы помочь. Одновременно где-то чуть левее в мозгу пританцовывала радостная мысль: в целом вагоне нет ни одного мужчины, а это значит, что и вечером, и следующим утром могу переодеваться у своей полки и не ходить в тесный и всегда мокрый туалет.
Когда я вернулась к своему месту номер четырнадцать, красивая женщина далеко за пятьдесят и ее соседка “со второго этажа” сидели на нижней полке и вовсю знакомились. Нетрудно было догадаться, что происходило в мое отсутствие: верхняя попутчица рассказывала, как отдыхала, сколько денег потратила, как не смогла устоять перед известными крымскими винами, и вот (показывает огромную черную сумку с испорченной молнией, откуда выглядывает кусочек какой-то ткани и горлышко бутылки) тащит домой две бутылки портвейна, три коньяка, одно шампанское и три каберне: надо угостить людей, а к тому же зима длинная — почему бы иногда и так не согреться?! она уже давно разведена, а от мужчин, с которыми встречается, мало толку, ха-ха-ха! Тут она поворачивает ко мне свое широкое, типично русское лицо с большими голубыми глазами.
— Давайте знакомиться: я Таня, а это Тамара Петровна. Скажите, что это проводница пристала к вам?
Я представилась и вкратце объяснила, в чем дело. Выглядела я, наверное, довольно растерянно; во мне, похоже, нельзя было разглядеть темперамент и умение постоять за себя, так как Таня, не только разговорчивая, но и очень предприимчивая (в чем мы убедимся, услышав чуть позже историю ее жизни), решила защитить меня от очевидной несправедливости. Когда проводница опять пришла, Таня строго ей сказала:
— Почему достаете девушку из-за такой мелочи? Что может подумать иностранка кроме того, что вы пользуетесь ситуацией, чтобы деньги за новый билет положить себе в карман?!
Мне стало неловко. Я была уверена, что вспыхнет ссора — я бы лично не промолчала, если бы меня настолько же открыто и явно обидели. Но девушка в эсэс-форме оказалась лишена желания как украсить жизнь окружающим ее людям, так и делать им какие-нибудь гадости. До этого мне так не казалось, но из ее ответа, в котором не было ни примеси униженного чувства собственного достоинства, ни одной повышенной ноты, следовало, что она действительно делает это не со зла и не из корысти.
— Мне все пассажиры, свои и иностранные, одинаковы. У всех должен быть действительный билет. Порванный билет не принимается. Такие правила.
Но Таня не сдается — как-никак речь идет об имидже страны. Русские никогда так не относились к гостям!
— Я хочу поговорить с вашим начальником!
Здесь я бы тоже жутко обиделась, но девушке в оливковой форме все равно.
— Пожалуйста! Он в начале шестого вагона.
— Пошли! — командует Таня, и я послушной собачкой иду за ней, чувствуя, как дух борьбы захватывает меня тоже и что вся эта ситуация начинает казаться мне забавной.
Начальник поезда, грузный мужчина лет сорока, вежливо выслушивает нас, вздыхает и повторяет то, что мы уже слышали от проводницы. Он посимпатичнее ее, но, по-моему, слишком правильный. Нет, я не пропагандирую анархию. Упаси господи! Дабы государство нормально функционировало, нам нужны законы, должен соблюдаться порядок. Правда, все это душит, загоняет в рамки свободу индивида, но… так должно быть (особенно если речь не о нас!).
В стране, в чьем поезде теперь трясусь и где мне читают лекции, слово “порядок” звучит слегка экзотично и имеет небольшую практическую ценность, поэтому, когда настаивают на порядке и законе в такой мелочи (чтобы не сказать “чуши”!), это действует на нервы, и свои доводы, что мой билет вполне действителен, я продолжаю в более высокой тональности, присоединяясь к Тане, которая уже с очевидным удовольствием кричит на этого добродушного толстяка. Бедный представитель пола, который в России проигрывает и количественно, и во всех остальных смыслах, становится все меньше и беспомощней, все больше забивается в угол своего тесного купе и в конце концов сдается с поднятыми руками. Сдавленным голосом говорит:
— Скажите проводнице, пусть даст вам белье! Спокойной ночи!
Мы с Таней победно возвращаемся.
На крымскую равнину спускается ночь, и я чувствую, как расслабляюсь. Заправила постель, переоделась, проверила, можно ли читать — приглушенный свет предметам и людям придает приятную мягкость, но все-таки позволяет читать, сильно не напрягая глаз. Цветаева у меня наготове — не могу дождаться, чтобы познакомиться с ней как с прозаиком (это мне кажется или у нас цветаевская проза не входит в школьную программу?). Но Таня скоро напоминает мне, что в таком месте индивидуализмом типа чтения, писания дневников или медитирования может заниматься только крайне асоциальный человек. А я мизантропом не являюсь и ни в коем случае быть не смею — после оказанной-то мне помощи. Ко всему, теперь очередь имиджа моей страны. Таню с Тамарой Петровной интересует, откуда приехала я: “Вы из Болгарии?” Вот что забавно: здесь меня всегда “подозревают” в том, что я болгарка. Почему никто не “ошибется” и не предположит, что я из Сербии?!
Тем временем до нас доходит слух, что готов кипяток. Недалеко от входа в каждом вагоне находится титан, в котором подогревается вода на чай: вопрос кипятка — один из центральных в жизни пассажиров на железной дороге. Все с собой везут сухомятку, так что чаем приходится восполнять потребность в жидкости, да и разговор легче “скользит” с чашечкой чая или кофе. Так как я моложе моих попутчиц и хочу отблагодарить Таню, беру их с Тамарой чашки и иду за кипятком. Я раньше не обращала внимания на то, каким способом греется вода, но здесь низко, у пола, была открыта дверца и видно пламя. Не только было видно — даже полыхало и пахло хорошо протопленным домом. У моих ног стояло ведро с углем, и все это вместе взятое ассоциировалось с деревенской идиллией, которая неведома тем, кто всю жизнь прожил в квартире с центральным отоплением. Второй раз за день меня тронуло за душу: сначала — попутчицы, искавшие кусочек моего билета, а теперь этот допотопный поезд, в котором вода кипятится с помощью угля. Кто знает, может, и сам поезд движется благодаря какому-нибудь закопченному кочегару!
В поезде вы очень скоро начинаете делиться с попутчиками едой и напитками. Таня не может обойтись без сала и чеснока (сало и есть сало в буквальном смысле: один жир, практически без мяса; это для нас, сербов, звучит дико, но как бы непривычно ни было, сладко ешь, когда голоден и в хорошей компании).
— Я не собираюсь ни с кем целоваться, поэтому наброшусь на чеснок, а вы как хотите! — не упускала возможности пошутить озорная Таня.
Я на общий стол положила пирожки. Хозяйка квартиры, у которой я на море снимала комнату, пекла их и продавала на пляже. Пирожки оставались удивительно вкусными, даже когда остывали, так что я купила побольше, чтобы хватило на дорогу. На сладкое у нас имелись кексы Тамары Петровны. На маленьких квадратиках было выдавлено название производителя: БОЛЬШЕВИК. Для фирмы, чье имя ассоциируется с маленьким некрасивым мужчиной в фуражке, качество оказалось отменное.
— Значит, вы из Югославии… — медленно сказала Тамара Петровна. — Как страшно то, что произошло с вашей красивой страной! А вы знаете, я в 1972 году с нашим ансамблем народной песни и пляски объездила почти всю Югославию. Чуть не осталась в Сараево. Боже, на что способен человек в двадцать с хвостиком! Правда, я этого не сделала, но, поверьте, серьезно думала выйти замуж за парня, которого знала лишь несколько дней…
Она какое-то время смотрела в окно и несколько раз вздыхала; мы с Таней думали: вот сейчас продолжит, но оттого ли, что прошло много времени и трудно было найти слова для заржавевших воспоминаний, или потому, что она не из тех, кто о личном, сокровенном легко говорит с незнакомыми, было похоже, что о короткой любовной истории в Сараево мы больше ничего не узнаем. Но поезд — необыкновенное место, место, где люди рассказывают незнакомцам о своих страхах, ошибках и стеснениях так, как не решились бы и самым близким; место, где все эти истории растворяются в воздухе, словно дым паровоза. Я собралась было комментировать в стиле “не хочу хвастаться, но без наших мужиков — никуда”, однако решила, что не стоит. В отличие от меня Таня не считала, что рассказ можно оставить незаконченным.
— И что потом было? Вы пожалели?
— Н-не-е-ет… нет, что вы… — начала медленно Тамара Петровна. — Наоборот, я думаю, что гораздо больше жалела, если бы согласилась. Да вы что, кто ж выходит замуж после пары дней знакомства, да еще в чужой стране?! Другая культура, люди, обычаи… К тому же дома меня ждал Сережа. Как-то само собой разумелось, что мы поженимся… Он не был так привлекателен, как высокий смуглый Нэнад… да, Нэнад его звали, не знаю, какой национальности он был, тогда это в Югославии не имело значения… ох, этот умел ухаживать, как никто в мире… Кто его знает… с таким Казановой хлебнула бы, наверное, одни страдания, а Сергея я знала, с ним не предвиделось никаких неприятных сюрпризов…
Невысказанное “но” в конце незаконченного предложения и неловкость, повисшая в воздухе, явно говорили, что в этом браке и хорошего тоже было мало. Таня не могла позволить, чтобы что-нибудь висело в воздухе:
— Здрасьте, приехали! Пьет, да?
— Сергей умер четыре года назад. Да, он пил, это его и погубило. Но он был неплохим человеком, всегда заботился, чтобы в доме водились деньги, был хорошим отцом; у нас две прекрасных дочери, а теперь и внук с внучкой… Да брак как брак! Даже, могу сказать, удавшийся. Мы воспитали и выдали замуж дочерей, дали им образование… Думаю, это главное в браке. А как было нам двоим-то… Ни лучше, ни хуже, чем всем другим…
Хуже, чем несчастье, — это когда человек должен из-за него оправдываться, когда из-за желания не показаться полным неудачником перед другими — и, что еще более важно, перед собой, — он начинает свои поражения называть победами, в коротких и редких моментах радости видеть милость божью, которой обыкновенные смертные обделены, или в лучшем случае придавать своей боли общечеловеческий характер. А самое страшное, что всем этим эмоционально-мысленным барахтаньем никого обмануть не удается.
— …Поначалу он пил не так много, чтобы назвать его алкоголиком, а когда стал пить регулярно, уже родились дети, и я не работала… Но он приносил деньги и старался, чтобы мы ни в чем не нуждались. Я, конечно, была разочарована, но бросать его не собиралась: знаете, когда вокруг видишь только такие браки, делаешь вывод, что твой — в порядке вещей, и жалуешься не на свой плохой выбор или несправедливую судьбу, а на то, что жизнь такова. А потом я попривыкла — самое главное, чтобы дети были живы-здоровы…
— И вы его терпели, пока Бог не освободил вас?! Вы героиня! Я от своего освободилась сама. — Жестким ударом ребра ладони по ноге начала Таня свое повествование: — Я бросила скотину после одиннадцати лет нервотрепки и жалею только о том, что раньше этого не сделала! Он сначала пропивал только свою зарплату, но потом начал отбирать и мои копейки. Мы жили все бедней, а ребенок рос, и ему нужно было все больше. Но барин отказался, когда ему предложили сесть за руль в одной успешной частной фирме, — мол, неприлично директору магазина быть чьим-то шофером! А мне прилично ездить в Польшу челноком? Его совершенно не интересовало то, что я, прошу прощения, с больными придатками всю зиму стою на рынке под открытым небом! Уф, взрываюсь каждый раз, когда вспоминаю! Но давайте, девочки, обмывать знакомство. Как насчет крымского коньяка?
Мы поднимаем бокалы за знакомство, за здоровье и, как это делается в России, третий выпиваем за любовь — и не прекращаем поносить бедных русских мужиков за то, что слишком дружат с рюмкой!
— …Потом девчонки предложили мне эту косметическую фирму, — дошла до главного в своем рассказе Таня. — Здесь широкая сеть и постоянно требуются продавцы. Если не лениться, можно хорошо заработать. Я подумала и согласилась — а почему бы и нет? Мне нечего было терять. Мой смеялся и обзывал дурой: народ, мол, бедствует, не на что хлеб купить, а покупать будет румяна да лаки? Но он не знает русских женщин! И не только он, но и большинство русских мужиков. Наша женщина сэкономит на колбасе, но будет ухоженной. И слава богу, что это так, потому что я за три года купила себе и сыну квартирку и рассталась с идиотом. Я вам говорю: наши мужики не стоят одного нашего неналакированного ногтя! Их нельзя подпускать на пушечный выстрел! Если опять надумаю замуж, поеду в Югославию, Тамара Петровна, и исправлю вашу ошибку! Вы смеетесь, а я серьезно! Уверена, что русские женщины и мужчины-югославы хорошо подходят друг другу. Вы видели, сколько самолетов с нашими женщинами вывезло МЧС, когда НАТО бомбило Югославию? А если, не дай бог, случится обратное, то вряд ли отыщешь югославку, которая вышла замуж за нашего. Зачем ей это счастье, когда у них там полно настоящих мужчин — высоких, смуглых да еще умеющих ухаживать за женщиной?!
Я только что была исполнена смешной национальной гордости и готова почивать на лаврах популярности моих земляков-казанов, но после дифирамбов Тани мне стало так жаль всех тех русых и голубоглазых Сергеев, Антонов и Максимов, что захотелось положить хоть какую-нибудь гирьку на их чашу весов, беспомощно болтающуюся высоко в воздухе. Думаю, что не предала национальных интересов рассказом о красивой соседке Ларисе, которая приехала аж с Сахалина, чтобы выйти замуж за весельчака и лентяя Зорана, и теперь и летом и зимой стоит на рынке, а каждой осенью сама ищет того, кто привезет ей дров.
Поезд сбавляет скорость, вот-вот остановимся в Чернигове. У Тани в глазах новый блеск, надевает кроссовки и берет кошелек.
— Чтобы вы знали, в Чернигове можно купить фрукты и стеклянные сувениры. Я в прошлом году купила дешевую люстру. Но лучше спуститься на перрон — те, что приносят в поезд, больше берут, — сказала она и исчезла на слабо освещенном перроне.
Двадцать минут убеждений бабушек-вязальщиц в том, что нам не нужны шерстяные платки; продавцов фруктов — в том, что верим, что их яблоки и сливы без химии, но нет места в багаже; работников стеклозавода — поначалу в том, что боимся, как бы их красивые изделия не побились (далеко едем), потом — что не хотим, и — как последний аргумент в самообороне — что в жизни не видели более уродливых лебедей.
Дежурный по станции дует в свисток, и торговцы нас поспешно покидают. Поезд уже тронулся, когда вернулась Таня. Разрумянившись и прерывисто дыша, она “жонглировала” ведром яблок и тремя дынями.
— Почем продавали яблоки?
— Одиннадцать гривен.
— Эхе-хе, а я купила за девять. А дыни какие дешевые — почти вдвое, чем на море. Мишка обрадуется! Сыночек мой, больше всего любит дыни.
Мой взгляд машинально поднимается на третью полку, забитую ее багажом. Трудно представить, как она все это загрузила в поезд, и еще труднее — как она все это и ведро яблок с тремя дынями вдобавок унесет домой. Мишка встретит, это понятно, но и у Мишки вряд ли больше двух рук.
— Девушки, давайте выпьем за удачные покупки! Как насчет, скажем, портвейна? — И не ожидая ответа на свой риторический вопрос, откупоривает бутылку и наливает. — Хорошо, что мы поехали на поезде, правда?! А то как бы познакомились? Давайте еще раз за знакомство, и чтобы нам всегда сопутствовала удача, и чтобы у нас всегда была такая замечательная компания!
Глаза у нее блестят, а тело — в движении, даже когда она сидит. Невероятная женщина! Мы с Тамарой Петровной пьянеем от спиртного и поздних ночных часов, а Таня, кажется, начала бы агитировать пойти на танцы, если бы только услышала, что их где-то в поезде устраивают. Такой энергетической бомбы я еще не встречала. Не могу представить себе Таню разбитой тяжелыми думами о несчастном браке, смысле жизни и плохом экономическом прогнозе для страны, в которой она живет. Даже не вижу ее вяжущей или “отбывающей” в затемненной комнате регулярный приступ мигрени. Кажется, что таких и грипп не берет! Она, скорее всего, просто не допускает мысли о возможных болезнях или каком-нибудь невезении. Живет “здесь и сейчас”, а вечером ложится спать, довольная достижениями за день или полная решимости завтра сделать то, что сегодня не получилось. По сравнению с ее жизненной энергией все другие выглядят серо и безжизненно. Не удивляет, что она мужа “отправила в отставку”, он, наверное, не поспевал за ней. Бедный Мишка, нелегко ему…
Танцев нет, зато у нас новая попутчица. На полку, о которой я мечтала, ту, что превращается в два сидячих места и столик, пришла женщина лет сорока, сказала “добрый вечер” и стала стелиться.
— О, у нас пополнение! — восклицает Таня и с бутылкой в руке перемещается на край лавки, ближе к новой соседке.
— Давайте знакомиться! Так до Киева будет веселей и вам, и нам. Меня зовут Таня, это Тамара Петровна, а это у нас попутчица из братской Сербии. Скажите, как вас зовут, и давайте кружку — у нас портвейн, надо выпить за знакомство.
— Спасибо, но я не пью…
— Да ладно, один глоток! От этого не опьянеете, а спать будете отлично — это я вам гарантирую!
Блеск в глазах Тани и вытянутая рука с бутылкой заставляют новую пассажирку начать копаться в сумке.
— Простите, я сейчас… вот! Нет, это не то… вроде бы здесь была… Я собиралась впопыхах… ага, вот она… простите… — и наша новая соседка протягивает тоненькую руку через проход.
— Та-а-ак!
Наш лидер щедро наливает.
— Но вы же еще не сказали, как вас зовут!
— А, да, прошу прощения, я тут запуталась в вещах… Хотя если действительно выпью все, что вы мне налили, я до Киева не буду в состоянии представиться. Меня зовут Ирина, и я очень рада, что компания женская и дружески настроенная.
Я тоже была рада, что новенькая дружески настроена и даже разговорчива. Вначале-то показалось, что она будет держаться отдельно и на вопросы отвечать одними извинениями. То, о чем я подумала, Таня сказала вслух:
— До того как представиться, вы три раза сказали “прошу прощения”. Послушайте, что я вам скажу: это плохо. Вы, очевидно, хорошо воспитанный человек, но тот, кто вас воспитывал, вместе с хорошими манерами, по всей видимости, развил в вас и чувство вины. Я угадала?
Большие голубые глаза Ирины, широко открытые и полные недоумения — кто эта женщина, что в полночь наливает ей вино и подвергает ее психоанализу, — на вопрос “я угадала?”, который был больше констатацией, чем вопросом, смешно моргнули с задержкой, так бывает, когда ребенку, играя, подуете в глаза. Мы все вчетвером на это сладко похохотали, чуть дольше, чем смеялись бы обычно, — что ж, в игре был сладкий крымский портвейн.
— Не бойтесь, я вам ничего не сделаю! Для вашей же пользы говорю. Ну, давайте кружки! Теперь пьем за женскую смелость и независимость.
И мы опять выпиваем, хотя в головах легкий туман. Пьем не до дна, а мелкими глоточками, облизывая губы, чтобы не упустить ни одной капли божественного напитка.
— Таня, вы, кажется, психолог, да? — спрашивает Ирина уже более расслабленно.
— Психолог-любитель. Работаю дистрибьютором в одной американской косметологической фирме. Работа такая, что приходится все время с людьми, с покупателями, быть в контакте. Фирма для нас организует лекции по психологии, так что основные знания есть. Что-что? Вы не слышали о нашей фирме? У нас высококачественная косметика. Вот сейчас, например, у меня с собой набор теней, которые подходят к вашим глазам, и ненавязчивый перламутровый лак для ногтей — вы, наверное, именно такими цветами пользуетесь. Смотрите! — говорит Таня, сущая предприимчивость и деловитость хоть на отдыхе, хоть в полночь, и достает внушительных размеров косметичку.
— Ой, нет, какой я вам клиент!
Ирина машет костлявой рукой с коротко подстриженными ногтями.
— Крашусь я крайне редко, а лаком не пользуюсь никогда. Ногти у меня постоянно слоятся…
— Тогда рекомендую вот этот крем по уходу за ногтями и кутикулой. Я сама его попробовала, и, ты знаешь, с тех пор, как посуду мою и белье стираю в перчатках, смотри, совершенно здоровые ногти! Я научилась ухаживать за собой, поняла, что красота не заканчивается в двадцать лет. Бери, Ирка! Этого тюбика тебе хватит на полгода. Ты увидишь потрясающий результат! — в Тане говорит и продавец, и настоящий знаток женских проблем.
— Ой, простите… у меня денег совершенно нет… может, в другой раз… Я, похоже, немного разошлась на отдыхе и потратила больше, чем собиралась, — с виноватой улыбкой отказывается Ирина.
Она была виновата перед собой, перед этой любезной женщиной, а будет виновата и перед ближними и дальними родственниками, перед коллегами и соседками, которые никуда не съездили.
— Ты опять извиняешься! — нарочито строго сказала Таня и положила крем возле кружки Ирины. — Это пробник, и я вообще не пытаюсь его тебе продать.
Ирина убирает со лба волосы, которые ей не мешают.
— Да как же так… мне неудобно… просто так взять. Ну, спасибо! Знаете, Таня, что, вот возьмите мой адрес и телефон. Будете в Киеве — обязательно позвоните, я вам покажу город, проведу по музею Булгакова, я там работаю. Нет-нет, это ни в коем случае не значит, что вы должны! Я только подумала, зачем вам платить за экскурсию, когда я могу… и мне бы это было в удовольствие…
При упоминании о Булгакове мы с Тамарой Петровной ожили. Таня в музее не была, да и не собиралась.
— Низкий поклон вашему Булгакову, но это не мое. Я аж два раза начинала читать “Мастера и Маргариту”, но ничего не поняла. Если меня книга не “берет” с первых десяти страниц, я это дело бросаю. Ты лучше проведи по музею нашу гостью из Сербии — она едет в Киев.
— О да, конечно!
Ирина переводит свои огромные голубые глаза удивленного ребенка на меня.
— Вы слышали о Булгакове?
Я мысленно перебираю варианты ответа. Могу рассказать анекдот о черногорце, но она не поймет. Могу полуобиженно объяснить, что я не из Бурунди (и таким образом обидеть жителей братской Республики Бурунди). Могу прочитать ей лекцию о сербах, “народе небесном”, о том, что у нас пользовались вилкой и ножом в то время, когда при немецком дворе ели руками… Выбираю краткую констатацию, что наша образовательная система, может, и неидеальная, но дает нам знания из разных областей.
Большие глаза Ирины становятся еще больше. Она качает головой и свои костлявые руки в жесте заклинания кладет на худую грудь.
— О нет, простите, пожалуйста, я никак не хотела обидеть вас… мне так неловко… я иногда могу такое сказать… Я спросила потому, что недавно познакомилась с группой американцев, и они никогда не слышали о Булгакове. Я все еще под впечатлением от этой встречи… А для человека, который читал и любит этого писателя, места лучше нашего музея не найти! Все гиды либо кандидаты, либо доктора наук, и все защищались по Булгакову. У нас вы можете узнать правду о его отношениях с советской властью, об этом злосчастном письме Сталину, о том, как Михаил Афанасьевич какое-то время был наркозависим… Ой, я как начну о Булгакове, не могу остановиться! Я вас, наверное, утомила…
Бедная красивая и интересная женщина, которая не знает, ни что красива, ни что интересна! Таня права: в детстве ей, скорее всего, внушали, что надо быть скромной, учиться на пятерки, ходить в юбке ниже колен и волосы обязательно собирать в хвостик. Я понимаю, что передо мной человек, знающий все о моем любимом писателе, и готова слушать ее до утра, но наших спутниц уже клонит в сон, и мы тушим свет.
Полки недостаточно широкие, коротковатые и совсем не мягкие, но мне каждый раз удается выспаться. И еще чувствовать себя уютно! Из тьмы опущенных век внезапно появляется мысль-светлячок: жизнь прекрасна! Я еще не успеваю понять, откуда мне такое, как фонарик гаснет — и опять темно. Ритмичное покачивание поезда, словно сито, просеивает увиденное, подуманное, сказанное. Все это падает куда-то, в подсознание и забвение, и сеточка наверху остается пустой. Морфей властвует…
Утром вижу перед собой незнакомое женское лицо.
— Не-а, вот просыпается, — говорит незнакомка кому-то, а потом обращается и ко мне: — Доброе утро! Надеюсь, не я вас разбудила.
Я сажусь и смотрю вокруг. Вдыхаю запах кофе, чая и еды. Мои попутчицы переоделись, собрали постели и готовятся завтракать.
— Что это такое, спишь до десяти?! — в шутку возмущается Таня.
— Это я виновата, со своим Булгаковым не дала ей выспаться, — отвечает “дежурный виновник” Ирина.
Тамара Петровна смеется:
— Это молодость! Пусть спит сколько хочет. Доживет до моих лет — будет вставать ни свет ни заря.
— Что вы тут стоите? Быстро несите кружку, у меня вкусный растворимый кофе! — говорит Таня девушке, с которой начался мой день. Таня приглашает в гости так, будто до американской косметологической фирмы работала в командном составе Вооруженных сил СССР.
Я убираю “кровать”, иду умываться, а затем переодеваюсь здесь же, как и все мои попутчицы, и думаю, наверное, то же самое, что и они: как хорошо, что в вагоне нет ни одного мужчины!
Таня и новенькая сидят на Таниной полке и роются в большой косметичке с логотипом американской фирмы. Тамара Петровна и Ирина разговаривают о Киеве “когда-то и теперь”, о знаменитом киевском торте, о детях… Идет дождь, и я с трудом просыпаюсь. Я рада, что все четыре женщины заняты друг дружкой. Медленно пью кофе и думаю, что через два дня буду дома. Там я буду молоть и варить наш, турецкий (!) кофе. А через два часа приезжаем в Киев… и если в течение последних двух часов не придут контролеры, которыми меня пугала проводница, это будет еще одно приятное путешествие.
Только я об этом подумала, как через вагон прошла наша проводница с двумя рослыми парнями. Они были в костюмах, на груди — пластмассовые карточки с фотографиями. Троица прошли мимо меня, и строгая девушка в форме даже не посмотрела в мою сторону.
— Если я не ошибаюсь, это контролеры! Они ничего не спросили про мой порванный билет… — сказала я своим попутчицам.
— Ой, я на самом деле из-за этого и пришла! — воскликнула гостья. — Но увидела косметику и обо всем забыла! Я хотела сказать вам: о билете не беспокойтесь! Проводница сегодня утром подметала и нашла ваш обрывок.
Я была рада, что проблема решена и мне больше не будут досаждать этой бессмыслицей, но, с другой стороны, я была поражена: проводница ведь могла подойти и сказать!
О новой попутчице мы узнали следующее: Эльвира, двадцать семь лет. Не замужем и не собирается.
— Почему? — спрашивает Тамара Петровна.
— Потому что институт брака в корне неверный. Брак без лжи и самопожертвования просто невозможен. А если уж изначально ясно, что ничего не получится, то я предпочитаю не ввязываться. Не хочу в пятьдесят быть уставшей кухаркой и прачкой мужа, который думает, что место жены — дома. Нет, спасибо, я насмотрелась на свою маму и троих ее мужей!
— Ого! Здесь феминизмом пахнет! — сказала Таня, словно застукала девушку на каком-то противозаконном действии.
— А вот и да! И не вижу в этом ничего плохого! Наоборот, думаю, что каждая женщина должна хотя бы немного быть феминисткой! — пылко произносит речь Эльвира.
Но я начинаю слышать ее глухо, словно через плотно закрытую дверь. Вдруг понимаю: а я не знаю, что обо всем этом думаю я! Являюсь ли я хотя бы немного феминисткой? Протянет ли мой брак, сколько мы друг другу пообещали в загсе? Или мы останемся вместе, пока нас тянет друг к другу, а потом честно разведемся и каждый пойдет своей дорогой в поисках нового партнера, из-за которого опять какое-то время будет бешено колотиться сердце, а колени — становиться ватными? А может, родим детей и внуков, будем с улыбкой фотографироваться на их днях рождения, чтобы потом один из нас лет этак в восемьдесят сказал, что больше не может терпеть этот фарс, сел на первый попавшийся поезд и умер на какой-нибудь захолустной станции, даже перед смертью не простив другого? Рождаются вопросы и устрашающие ассоциации, а ответов у меня нет… “Конечно, не знаешь, ты ж не Ванга!” — говорю себе и возвращаюсь в “здесь и сейчас”.
Игра случая (или судьба) принесла мне такое уникальное путешествие, чтобы понять, к какому полюсу я ближе: эмансипированному или патриархальному. Под патриархальностью, конечно, не имею в виду мытье ног мужу, но носки я ему стираю. И носки, и все остальное. Машина стирает мое белье — почему бы туда не положить и его? Глажу свои вещи — почему бы попутно не отутюжить и его одежду? Страдают ли от этого мой интеллект и женское достоинство? Он, например, часто готовит, и делает это для нас обоих. Если прошу его пропылесосить, он пропылесосит не только со своей стороны кровати, а всю квартиру. Короче говоря, довольно современный малый! И что вообще считается эмансипацией? То, что женщина работает и может себе позволить экономическую независимость от мужчины? Сегодня это норма почти во всем мире. Означает ли это обязательно и исполнение ее желаний и успех в жизни? Женщины не все одинаковы, не стремятся к одному и тому же… Выходит, что эмансипация — палка о двух концах. Я за то, чтобы женщина была главой корпорации, но сердце разрывается, когда вижу, как наравне с мужчиной она месит раствор или в двадцатиградусный мороз разбивает лед на дороге. Мужчины — сильный пол, им и надо оставить работу, требующую физической силы. Но мужчины на всю жизнь остаются мальчиками: сначала играют машинками, а потом автомобилями, сначала пытаются стать вождями, играя в индейцев и ковбоев, а потом главами стран, фирм, политических партий в играх с настоящей властью. Иногда выходят победителями в драках и рассказывают об этом с гордостью, а иногда им кто-то посильней даст подзатыльник — и они приходят понурые и молчаливые. Лучшее, что женщина может сделать, — это не давать им советов, а просто выслушать и поцеловать милую головушку. Но не стоит ожидать от них того же самого — они же с планеты Марс, вот и ведут себя как настоящие марсиане. Женщина, которая настаивает на равноправии и взаимности в отношениях с мужчиной, будет биться головой о глухую стену всю жизнь или до тех пор, пока не поймет, какие мы разные. А я, умница-разумница, поняла это, и мне гарантирован успех в браке и в жизни вообще. Как сказали бы японцы, банзай! А феминистки вряд ли примут меня в свои ряды, делаю я вывод, пока поезд останавливается у перрона номер один киевского вокзала.
Я благодарю своих попутчиц за внимание, которое они мне уделяли всю дорогу, и прощаюсь, а с Ириной договариваюсь о встрече в доме дорогого нашего Михаила Афанасьевича. Мечтая о душе, выхожу одной из первых, таща тяжелую сумку. Какой-то молодой человек предлагает помощь, но у меня на уме только одно — как можно быстрее добраться до гостиницы, поэтому, не останавливаясь, говорю:
— Спасибо, я сама.
То ли он расстроился, что упустил шанс заработать, то ли предложил просто так, бескорыстно, и на это получил короткий отказ — не знаю, но за своей спиной я услышала:
— Феминистка!