Стихотворения
Опубликовано в журнале Новая Юность, номер 4, 2010
ХВОРОСТ ДЛЯ ПТИЦЫ
Август. Ничья
А и было всего-то два легких неведавших года
и еще один день, но не весь.
А теперь отдадим ненадолгую недосвободу
за неведомых нам
отдадим невеселых невест.
Обошлось без ловитв, слава Бо, обошлось без облавы,
без насилья одной суматохи над смутой душевной другой.
Только штора и луч без оглядки, границы, оправы —
половицы лучина,
в половине луча догорай.
Как в любимых стихах, лунных шахмат квадраты косые
с Е4 назад на Е2,
из невидимой кухни расходятся капли босые
как разведчики, чутки,
и касаются стрелок едва.
Оттого и сверкала вовсю в первом акте стеклянная крошка
на июньский, июльский, разбивший плотину ручей.
Начинают ли белые, серые раз — и в окошко,
вот и ладно, и все,
вот и кончилось быстро ничьей.
Синица и Костер
Пока веселый Твен ходил за Томом,
а хмурый Хэм сидел по кабакам,
ее спокойно били Мандельштамом,
прекрасным Мандельштамом по губам.
И вправду не по сеньке полушанка,
ты царь: сиди один и в горсть дыши.
Полуцыганка или полушалка —
синицам ни к чему карандаши.
Пускай там Твен с неуловимым Томом
и с Томасом (каким, о том молчок!)
сломают их к чертям — и станут дымом,
а прежде — хворостом для птицы с кулачок.
Пан Ч-ский
На ладье за налогами князь отправляется, медом, мехами,
только вскроется Волхов,
теряет покровы земля,
заголяясь
болотами-мхами,
и налегши на свежие весла, терзают уключины други,
а на правом крутом,
вон, глядит, заметались костры,
как вернулись
из греков варяги.
А на пойменном левом отлогом, как ветром, сгибаемы данью,
к нему двинут Тростник и Осока,
и затона зрачок
не поспеет
за весельной тенью.
У добрыни, лицо, как вода, а зрачки — что коряги в затоне,
где по зарослям первенцев прячут.
А что так не дадут,
он легко, улыбаясь,
отымет.
Только что мне, скажи, эти витязи, что угрюмая летопись та мне —
где не Грозный, так Вешатель,
а Блаженный — так весел и прям,
за лесами, за чудо-
кустами.
На зачатье висели над полем небесные серые камни
кругом грубым таким, что вовек
никуда мне от них,
а ты, пане,
не помни.
По кремнистым ручьям на кремнистый выходишь на шлях ты —
и ни лисьих сокровищ,
ни византийской смолы:
крупной солью
рассеянной шляхты.
* * *
жестянщик жести.
В полдень известь, ни кровинки,
свет к шести.
Ночевали где дневали,
смели праздник.
Я творец моей неволи,
вольный всадник.
Я коваль моей осоки
обоюдоострой,
блеснувшей протоки
резчик — здравствуй,
речка! Вон косцы осоки
шеренгой косою,
веют ветры травосеки,
а я угасаю.
Тучи тучи, как известья,
над замостьем.
Коль из голени, коль весь ты
одно запястье,
вверься в сухоту ночную,
дня немоту.
Кто клонит твою сухую,
знает, кто ты.
ХВОРОСТ ДЛЯ ПТИЦЫ
Август. Ничья
А и было всего-то два легких неведавших года
и еще один день, но не весь.
А теперь отдадим ненадолгую недосвободу
за неведомых нам
отдадим невеселых невест.
Обошлось без ловитв, слава Бо, обошлось без облавы,
без насилья одной суматохи над смутой душевной другой.
Только штора и луч без оглядки, границы, оправы —
половицы лучина,
в половине луча догорай.
Как в любимых стихах, лунных шахмат квадраты косые
с Е4 назад на Е2,
из невидимой кухни расходятся капли босые
как разведчики, чутки,
и касаются стрелок едва.
Оттого и сверкала вовсю в первом акте стеклянная крошка
на июньский, июльский, разбивший плотину ручей.
Начинают ли белые, серые раз — и в окошко,
вот и ладно, и все,
вот и кончилось быстро ничьей.
Синица и Костер
Пока веселый Твен ходил за Томом,
а хмурый Хэм сидел по кабакам,
ее спокойно били Мандельштамом,
прекрасным Мандельштамом по губам.
И вправду не по сеньке полушанка,
ты царь: сиди один и в горсть дыши.
Полуцыганка или полушалка —
синицам ни к чему карандаши.
Пускай там Твен с неуловимым Томом
и с Томасом (каким, о том молчок!)
сломают их к чертям — и станут дымом,
а прежде — хворостом для птицы с кулачок.
Пан Ч-ский
На ладье за налогами князь отправляется, медом, мехами,
только вскроется Волхов,
теряет покровы земля,
заголяясь
болотами-мхами,
и налегши на свежие весла, терзают уключины други,
а на правом крутом,
вон, глядит, заметались костры,
как вернулись
из греков варяги.
А на пойменном левом отлогом, как ветром, сгибаемы данью,
к нему двинут Тростник и Осока,
и затона зрачок
не поспеет
за весельной тенью.
У добрыни, лицо, как вода, а зрачки — что коряги в затоне,
где по зарослям первенцев прячут.
А что так не дадут,
он легко, улыбаясь,
отымет.
Только что мне, скажи, эти витязи, что угрюмая летопись та мне —
где не Грозный, так Вешатель,
а Блаженный — так весел и прям,
за лесами, за чудо-
кустами.
На зачатье висели над полем небесные серые камни
кругом грубым таким, что вовек
никуда мне от них,
а ты, пане,
не помни.
По кремнистым ручьям на кремнистый выходишь на шлях ты —
и ни лисьих сокровищ,
ни византийской смолы:
крупной солью
рассеянной шляхты.
* * *
жестянщик жести.
В полдень известь, ни кровинки,
свет к шести.
Ночевали где дневали,
смели праздник.
Я творец моей неволи,
вольный всадник.
Я коваль моей осоки
обоюдоострой,
блеснувшей протоки
резчик — здравствуй,
речка! Вон косцы осоки
шеренгой косою,
веют ветры травосеки,
а я угасаю.
Тучи тучи, как известья,
над замостьем.
Коль из голени, коль весь ты
одно запястье,
вверься в сухоту ночную,
дня немоту.
Кто клонит твою сухую,
знает, кто ты.