Опубликовано в журнале Новая Юность, номер 3, 2010
Рубрика: «Моя утраченная книга»
Виталий Науменко
ПОБЕГ «ЧЕРНОГО ЗАЙЦА»[1]
1.
Поэзия иерархична со времен приснопамятной дуэли Гомера с Гесиодом, но кто с тех пор сумел вычислить число, расположение и высоту ступенек этой иерархии? — спрошу я.
(Не забудем, что спор продолжается до сих пор, я стою за Гомера, мой друг из поселка Речушка, где, к слову, никакой речушки и даже ручья вовсе нет и не было, за Гесиода, и мы оба правы — один видит поэзию в выпущенных кишках героев, другой — в навозных червях, не прав же тот, кто считает, что и то, и другое — проза; по мне же, и кишки, и черви поэтичны, как всё, о чем можно рассказать возвышенно.)
Пушкин — Солнце русской поэзии, Лермонтов (Тютчев, Баратынский, Блок) — Луна, но, как ни крути, мы так или иначе сталкиваемся с недостатком небесных тел в Солнечной системе, чтобы расставить всех поэтов по ранжиру. При том что не их это и не царское дело — распихивать друг друга локтями и доказывать: «Я первый», «Нет, я», «А я за вами занимала», «Я вас не помню», «Не морочьте мне голову», «Вы не в трамвае» и т.п.
В воображаемом кружке стихотворцев, обретших друг в друге коллег и соперников, лица присутствующих мгновенно озаряются улыбками, звучат возгласы радости узнавания, стоит кому-либо процитировать образец расхожей классики. Ничто не сможет доставить присутствующим здесь той меры удовольствия, как строчка «Хорошо бы собаку купить» или «Все мы бражники здесь, блудницы».
Но если в ряду «корпоративной» цитатной фени прозвучит нечто неслыханное и никем из присутствующих не узнанное, неполитесный выскочка подвергнется строгому психологическому досмотру: чужак ли он, графоман, лепечущий свое, провокатор или, не дай Бог, ревизор, вскрывающий пробелы и нарочно употребляющий цитаты, не знать которые в своем кругу стыдно, позорно.
Поспешу утешить вас. Перед нами не тот и не другой. Вся его доблесть в том, что он придерживается скромного мнения, будто поэтическая иерархия — высокая игра, особенно занимательная, пока ее участники живы; он склоняет голову перед всеми обилеченными и беспартийными, перед всеми официально, официозно, искусственно, искренно ли назначенными великими поэтами, но оставляет за собой право иметь поэтов «домашних», греющих его сильнее, чем многие поэты «общие», разобранные на цитаты, и не имеет склонности сверяться с количеством карточек на имя того или иного писателя в центральной библиотеке города.
Итак, пытаясь вкратце описать тип этого человека, нашего героя, мы скажем, что он не любит толстые журналы за их снобизм, что же касается литературных премий — он не любит их за финансовое наполнение. Этот тип — странное и, возможно, вредное существо.
Судьба же его такова. Начиная с тринадцати мальчишеских лет, он сбрасывал с парохода современности всех поочередно. Когда на пароходе не осталось никого, он закинул невод, и вытянул: Хлебникова, Державина, Батюшкова, Фета. Потом он влюбился в стихи Евгения Рейна и Елены Шварц, гораздо позже узнав, что они даже не эмигранты.
И только потом ему, наконец, объяснили, что Пушкин — это наше всё.
2.
Я даже не помню, как появилась у меня первая книжка Бориса Поплавского. Белое «Водолеевское» издание с четырьмя его первыми поэтическими сборниками в составе, издание, что называется, без особых примет.
Просто стихи, набранные в подбор, безо всякого балласта комментариев и толкований. Открывалась книжка «Флагами» — единственным прижизненным сборником Поплавского, якобы составленным им самим, и стоило прочесть про «беспощадный снег, идущий миллионы лет» или «мертвого лысого мальчика, спящего в кровати», как это отсутствие «сопроводиловки» переставало казаться проявлением издательской лености или недосмотра.
Это уже были белые поля по краям того, что комментировать бессмысленно, в хорошем смысле «сдача» перед стихами, которые никак в своей «неумелости», странности не вписываются в канон русской поэзии. Возможно, кто-то знает, почему заяц у Б.П. именно «черный», но объяснить, почему мертвый лысый мальчик спит в кровати — это уже вам не Щипачева с Доризо объяснять.
Позже я держал в руках то самое настоящее издание «Флагов» начала двадцатого века с дарственной надписью Поплавского кому-то из его друзей. Было это в Париже у знаменитого собирателя эмигрантских затонувших «корабликов» Рене Герра, который, как мне показалось, даже и не придавал этой книжке особого значения на фоне «Двенадцати» Блока, раскрашенного вручную, или почти тысячной коллекции работ художника Анненкова.
Потом на кладбище Сен-Женевьев-де-Буа, куда добираться долго и трудно, оказалось еще труднее разыскать могилу Поплавского, не отмеченную на кладбищенской карте. При том что там похоронены все великие русские эмигранты, кроме Вячеслава Иванова, который в Риме, и Ходасевича, который в Ницце. Но я искал Поплавского, снова, уже посмертно, проскочившего мимо пантеона.
Его могила представляла собой чудовищный ощетинившийся куст, незнакомый с ножницами садовника и со съехавшей набок ржавой табличкой. Я поправил эту табличку и снова ощутил тот самый электрический разряд в позвоночнике, укол в сердце, миг просветления, как хотите. Моя причастность к «загробной» части жизни Бориса Юлианыча (кстати, можно ли так сказать — «загробная» часть жизни?), и так всегда бывшая вещественной, овеществилась нагляднее некуда.
В России, оказывается, есть примета: нельзя ничего уносить с собой с кладбища. Я (отчасти меня оправдывает то, что я ничего тогда об этой языческой примете не слыхал) немедленно нарвал листов с куста над Поплавским и соорудил что-то вроде гербария, засунув листы в «водолеевскую» книжку.
Московские превратности, а это слово ассоциируется у меня исключительно с переездами из одного конца бесконечного города в другой со всеми шмотками и архивами, заставили меня однажды размахивать той самой книгой Б.П. перед носом моего замечательного друга С., у которого я решил на некоторое время оставить на хранение свою библиотеку. С. с готовностью разделил мою страсть и сразу же забыл о ней.
Когда пришло время трогаться вместе с библиотекой в другом направлении, я с ужасом обнаружил, что «водолеевского» Поплавского нет на полках С.
С., в свою очередь, заявил, что никогда не видел книги, нашпигованной бесценным гербарием, и не причастен к ее исчезновению.
Еще раз замечу: судьба этой книги загадочна. Я не помню, где взял ее, и уже уверен, что никогда не найду, хотя С. в неисчерпаемых и драгоценных источниках своей памяти наверняка что-то утаил и, конечно, не сдержавшись, расскажет когда-нибудь всю правду, но не сегодня, ибо я намерен сокрыться в пещерах с хорошо откомментированным трехтомником Поплавского, который мне недавно удалось раздобыть в одной московской книжной лавке.