Опубликовано в журнале Новая Юность, номер 2, 2010
Рубрика: «Моя утраченная книга»
Дмитрий Бавильский
УРОКИ МОРОЗНЫХ КАНИКУЛ
Мишель Монтень. «Опыты»
Важно ведь еще, чтобы нужная книжка в правильное время тебе подвернулась; влияние будет сильнее при сочетании объективных и субъективных факторов; когда, скажем, молодой человек развивается и его мозгам нужен корм; а тут подворачивается произведение, отвечающее на самые важные вопросы.
Жаль, что сегодняшняя молодежь не знает, откуда выковыривать изюм. Ищет витамины в сюжетной и жанровой прозе, не обращая внимания на древние тексты — «Нравственные письма» Сенеки, например, или «Застольные беседы» Плутарха. Но если Платон или Аристотель могут показаться сложными даже выпускнику гуманитарного вуза — то античный нон-фикшн или эпистолярная ворожба приятны, легки, а главное, мудры необычайно.
Лучше вроде бы еще не придумали, не написали.
Каждому старшекласснику хочется побыть немного Печориным. Вот и я, рассорившись со своей девушкой, бежал в деревню, затворился в снегах, превратив звенящее от мороза одиночество (уральские зимы крепки солдатскими объятиями), от которого не скроешься, в уединение, прихватив с собой в избу двухтомник «Опытов» Монтеня — и пару виниловых дисков.
Кажется, именно тогда впервые мне удалось выпасть из социума; встать на свой собственный путь развития. Ведь раньше я был как все, а после этих дней вдруг понял: сознание определяет бытие, а не наоборот — как нам говорили в советской школе.
Ты корректируешь свою жизнь некоторым количеством интеллектуальных усилий, переплавляемых в интеллектуальные впечатления — которые, оказывается, могут определять твое нынешнее существование. Банальное, разумеется, умозаключение, но чем проще мысль, тем сложнее до нее дойти. Сделаем скидку впечатлительному школьнику, ладно?
Не помню, седьмой ли класс мчал на всех порах к самой длинной, третьей, четверти — или девятый? Зимние каникулы позволяют стать Робинзоном на опушке школьного года. Отдышаться и осмотреться.
Чем я в деревне и занялся.
Топил печку, бесконечное число раз слушал вокальный цикл Градского на стихи Элюара — и запретные тогда радиоголоса («Голос Америки», «Радио Свобода», «Немецкую волну», Би-Би-Си, парижское РФИ). Писал верлибры, посвящая их «М.Т.».
И, главное, читал Монтеня.
Вставал поздно, из-за чего и без того короткие зимние, уральские дни превращались в бесконечные ночи. Надевал валенки, шел чистить снег. В памяти остались тишина и темнота одноэтажного царства, занесенного едва ли не до крыш («пришиты пуповинами дымов, дома под небом обретают кров…») и ощущение, что пространство расширяется за счет того, что ты все время думаешь, работаешь. Начинаешь знать.
А затем курил «Беломор» (значит, все-таки девятый класс, а не седьмой) — и открывал «Опыты».
Они устроены очень просто и наглядно. Подобно своим греческим или римским предшественникам, начинающим abovo, Монтень берет ту или иную простую жизненную ситуацию и размышляет о ней, перемежая «случаями из жизни» — и латинскими стихами. Про страхи и про дружбу, про хорошее отношение к животным и про самоубийство. Про почитание старших и про умение управлять эмоциями (и, между прочим, деньгами). О том, что самые сильные эмоции всегда безмолвны. О том, как читать книги. О том, как относиться к домашним, — и так по всему списку, достаточно открыть оглавление.
С подобным подходом я потом встречался неоднократно. Лучше всего он реализован в «Застольных беседах» Плутарха и «Записках у изголовья» Сен-Сенагон. Но Плутарх берет темы исключительные — а Сен-Сенагон со своими списками блистательно коротка. Монтень же движется вслед за своей мыслью, выказывая все звенья мыслительной цепочки; выстраивая мыслительное пространство, в котором легко дышится.
Латинские стихи я пропускал, так как все комментарии в «Литпамятниках» были собраны во втором томе. А вот точные наблюдения, коих мэр Бордо рассеивал по тексту блестками, выписывал в обычную тетрадку с портретом Маяковского на обложке (затем с портретом Пушкина, затем — Твардовского). Исписал кучу линованной бумаги — так хотелось присвоить чужую мудрость! Кстати, они, конспекты эти, до сих пор лежат на чердаке Чердачинского архива.
Монтень не предлагал готовых рецептов, он мыслил вслух на очевидные темы. Показывал пример гуманистического подхода — а что еще юноше, обдумывающему житье, нужно?
Ведь в советское время, когда я читал «Опыты», любые подходы к морали и стилю жизни были классовыми и основывались на общественной надобе.
Опыт Монтеня был отфильтрован временем и шел поверх барьеров конкретной исторической эпохи. Монтень был важен для меня тогда (да и сейчас, ведь «Опыты» были первым текстом, закачанным мной в букридер) — как всечеловек, предлагающий чистый, не замутненный никакой социальной мишурой, экзистенциальный опыт.
То, что книги Монтеня принято распиливать на сборники афоризмов, продаваемых в философском разделе книжных супермаркетов, не совсем правильно и методологически некорректно.
Моралист Монтень — писатель для юношества, точно такой же, как Свифт, Сервантес, Дюма или Гюго, просто он не прячет свои сентенции за внешним сюжетом, но предлагает внутренний, не всякому внятный — оттого, должно быть, его не преподают в средних учебных заведениях, как он того заслуживает, ведь зацепиться сложно: на первый взгляд, не за что.
Ведь, помимо прочего, Монтень важен нам еще и как изобретатель жанра, получившего название по заголовку его трудов.
И еще один важный урок извлек я тогда, морозными каникулами: Бродский прав и всерьез говорить можно лишь об истории костюма. Меняются декорации, но суть человеческой природы остается неизменной. Оттого гораздо важнее заглядывать в то, что было — хотя бы для того, чтобы быть готовым к совершению собственных ошибок и правильной их оценке.
Да и где та девушка? те верлибры?
Снег растаял, винил сменили компакт-диски, которые сами уже давным-давно стали никому не нужными. И даже радиоголоса перестали быть нужными тоже — сначала их перестали глушить, а затем перестали слушать. А Монтень и его «Опыты» — вот они, правда, в электронной копии. Где латинские стихи приходится пропускать тоже, ведь по букридеру особенно не полазишь — слишком много листать приходится.