Живой дневник. Фото автора
Опубликовано в журнале Новая Юность, номер 1, 2010
Рубрика: “Экспедиция”
Глеб Шульпяков
ДЕСЯТЬ ДНЕЙ В ГИМАЛАЯХ
Живой дневник
День первый, Дели
— А что это за история про сипаев и сальные патроны? Я имею в виду восстание сипаев против их хозяев, англичан.
— Дело в том, что винтовка Энфилда, которую взяли на вооружение англичане, снабжалась патронами, обмотанными сальной бумагой. Во время зарядки обмотку патрона сипаю надлежало скусывать — такова была технология. И часть сала попадала в рот, что для мусульманина и индуиста — святотатство, поскольку в индуизме мясо коров запрещено к пище, не говоря уж о свинине для мусульманина. Никто ж не знал, что это за сало. Когда британцы осознали свою ошибку, было уже поздно.
— Хорошо, а на чьей стороне во время восстания сипаев стояли сикхи?
— С приходом англичан многие индусы стали принимать ислам. Вынести гнет касты брахманов и притеснения колонизаторов одновременно стало для многих физически невозможным. И они стали прятаться в исламе, который гарантировал минимальную социальную защиту. А сикхизм — изначально — стоял в оппозиции и исламу, и индуизму. В этом был ответ жесткой кастовой схеме индуизма — в первую очередь. Мусульмане их сразу возненавидели, разумеется. Поскольку добровольно прийти в ислам ты можешь, но вот уйти из него? А индуисты, наоборот, относились к сектантам лояльно. В их бытовой философии считается, что, сколько ни гуляй по религиям, в старости все равно вернешься в общину. И вот сикхи из Пенджаба поддержали англичан, выступили на их стороне. Во-первых, чтобы насолить мусульманам. А во-вторых — чтобы и дальше иметь от англичан поддержку в борьбе с афганскими племенами, местными чеченами. Которые представляли перманентную угрозу для северного Пенджаба.
— Были же еще и джайны…
— Да, восстание сипаев поддерживали джайны. Первоначально основой философии секты была идея святости всего живого. Ахимса! Поэтому профессии, связанные с кровопролитием — скотовод, повар, кожевенник и пр. — последователям этого учения были заказаны. Что было делать? они занялись сугубо бескровными вещами, абстрактными — торговлей и науками. И быстро разбогатели, стали денежными мешками Индии. И до сих пор ими являются, кстати. Само собой, англичане сильно мешали делать им свои дела. Отсюда субсидии на восстание. Ну и французы — помните капитана Немо?
— Я помню “Знак четырех”. Вернемся, однако, к джайнам…
День второй, Дели — Агра
Он должен был убить меня, а потом исчезнуть. Пуститься в бега. Однако победил я, и теперь, чтобы никто не заподозрил, должен исчезнуть сам. Но труп! На полпути к метро я решаю, что следует вернуться и открыть в квартире окна — иначе мертвеца быстро вычислят по запаху. В подъезде никого, тихо и прохладно. Поднимаюсь пешком, достаю ключ — но дверь оказывается незапертой. В прихожей стоит женщина. Ее силуэт красиво прочерчен на фоне окна. Она поворачивает голову, но против света лица не видно. Она смотрит на меня, потом снова на труп, лежащий на полу. Очнувшись, я бегом спускаюсь вниз. Через несколько секунд наверху раздаются торопливые шаги, это погоня. Куда бежать?
Я просыпаюсь, вокруг все еще Дели. Выехать из города невозможно, пригороды из лачуг растянулись на десятки километров, просто перетекают один в другой. Дорога отличная, две полосы плюс идеальное покрытие — но набрать скорость можно только на участках между деревнями, коротких. С началом жилой зоны трасса превращается в базарную площадь. Повседневная жизнь выплескивается на проезжую часть с обочины, буквально — как это было в Камбодже, да и везде в Юго-Восточной Азии. Ситуацию осложняют священные животные. Время от времени коровы решают сменить диспозицию, и флегматично, нога за ногу, переходят дорогу. Тогда-то и образуется беспросветный затор. Который рассасывается так же внезапно, на удивление быстро.
Левая полоса — мир гужевого транспорта. Повозки, запряженные: лошадьми, ослами, быками и верблюдами, которые тащат коляски, высоко вскинув оскаленные морды. Здесь же, совсем по обочине, прет сельскохозяйственная техника. К тракторам за кузов цепляются мальчишки на велосипедах, едут.
Наша, правая полоса забита мелкими таратайками с курами — междугородными автобусами и дальнобойщиками. Дороги Индии отличаются от южноазиатских именно грузовиками и автобусами — в Лаосе или Камбодже перевозить нечего, крупное производство отсутствует, а народ путешествует мало. Траков на дороге немыслимо много, как на питерской трассе. Все они что-то везут, тащат — вихляя колесами, вывихнутыми осями. Тюки баснословных размеров свисают по сторонам — как тесто из кастрюли. То, что творится на дороге по бокам и сзади, водителю грузовика не видно. Поэтому на кузове у него надпись “
Please Horn” — “Сигнальте!”. И мы без конца сигналим.Легковые гудят друг другу тоже. Боковых зеркал у них нет — или закрыты, потому что в потоке такой плотности раскрывать их бессмысленно, тут же собьют, вырвут. Водителю помогают пассажиры, которых в иную повозку набивается до десяти человек. Народ бурно озирает и обсуждает ситуацию на дороге, и ассистирует жестами и криками. Хотя что можно расслышать в таком грохоте?
С обочины в гущу машин выскакивает мальчишка, под мышкой у него бутылки с водой. Это мобильный торговец, продавец прохладительных напитков. Его искусство заключается в том, чтобы отоварить на ходу. Он бежит рядом с автобусом, кричит в распахнутые окна. Взмах руки, и бутылка влетает в окно. Из окна высовывается рука, мальчишка на лету хватает деньги. Несколько купюр падают на асфальт, их раскатывают машины (теперь понятно, почему мелкие деньги в Индии в таком ужасающе ветхом состоянии). Увертываясь от колес, мальчишка подбирает бумажки — и бежит на обочину. На ближайшую минуту спектакль закончен.
Зона вокруг Тадж-Махала чрезвычайно замусорена, а “гиды” невероятно прилипчивы. Внутри, однако, все чисто. Вместе с билетом выдают бутылку воды и чехлы для обуви. Короткий провод для соединения фотоаппарата с компьютером почему-то вызывает у охранников подозрение. “Надо сдать в камеру хранения”, — говорят они. “Без шнура камера не будет работать”, — говорю им.
Печально качают головами, пускают.
Река, на берегу которой стоит комплекс, когда-то служила рубежом, разделяющим традиционный ведический юг — и арийский север. На северной стороне стоит гигантский, красного камня, форт: отдельная аттракция Агры. За рекой лежит высушенная, в клочьях кустарника, пустынная местность. Она дрожит и переливается в потоках раскаленного воздуха. В песчаной пойме реки бродят коровы.
Если готические соборы можно сравнить с корабельным лесом, османские мечети — с распахнутой готовальней, то усыпальница отрабатывает образ миража, который примерещился тебе в знойном мареве. Фронтальное, плоскостное решение фасада создает иллюзию фантастической декорации. Увидев которую ты обмираешь, ахаешь. Однако через полчаса про декорацию забыто — как в театре не обращаешь внимания, на фоне чего играют актеры. Актеры в данном случае — это туристы. Главные действующие лица в этом спектакле. Подглядывать за ними, ловить на камеру — отдельное удовольствие. Поскольку туристы в массе своей — индийцы.
Как обычно в архитектуре могольского периода, усыпальница построена по классической схеме (культовых сооружений такого образца в Индии великое множество). Все дело в пропорциях, в рисунке. В силуэте. В цвете — поскольку абсолютная белизна камней фасада мнима, и состоит из оттенков желтого, бежевого и серого. Как всякий мираж, вид усыпальницы должен быть изменчивым. Превращение свершается на ваших глазах, когда выглядывает солнце. Тени проявляют на фасаде ниши пиштаков, бывших до этого незаметными, — и плоскость чудесным образом приобретает объем, глубину. Под определенным углом солнечных лучей вспыхивают мелкие орнаментальные вставки из оникса и малахита, в пасмурную погоду незаметные.
Обратно к стоянке машин меня подвозит велорикша. Парень хорошо устроился, крутить педали ему не нужно — дорога идет под горку. Он оборачивается:
—
Radju! — Радостно тычет в грудь пальцем.Я называю свое имя.
—
Muslim? — Спрашиваю.—
Hindu! You?Честно говоря, он застиг меня врасплох.
—
Just watching, — говорю первое, что приходит в голову.И понимаю, что это — правда.
День третий, Дели
— Вы говорите сознание, интеллект — да. А что делать простому человеку? Которому нужен конкретный смысл? Опора, с помощью которой он может если не перевернуть, то хотя бы оправдать свое существование?
— Идея религиозно-сословного общества и есть такая точка опоры.
— Но как, каким образом она зарождается?
— Если говорить отвлеченно, в определенный момент развития сознания человек приходит к выводу, что никаких точек опоры в этом мире вообще нет. Пусто. Как нет и самого мира, если пойти в размышлениях еще дальше. Единственная объективная реальность, который мы располагаем — это наше сознание того, что реальность, которую мы видим, иллюзорна. Мнима. Что настоящая реальность непостижима, поскольку отделена от нас нашим сознанием. И что если мы хотим постичь эту реальность, следует избавиться от сознания, то есть от самих себя. Развоплотиться. Стать ничем. Чего по собственной слабости и жадности к жизни человек сделать не может, за редкими исключениями. И живет с этим катастрофическим знанием дальше.
— Не самая лучшая точка опоры.
— Вот именно! Поэтому люди, обладающие этим знанием, узурпируют его. Закрывают доступ от греха подальше. После чего делают шаг назад, и запускают в народ идею на уровень проще. В пользу государственного устройства, и в свою, разумеется, тоже. Идея транслируется через религиозные формы. Этакий религиозный театр, шоу в лицах для примитивного сознания. Я сейчас говорю грубо, вульгарно. Схема складывалась столетиями, в результате ассимиляции пришлых ариев с местными — чтобы структурировать эту ассимиляцию. Отсюда вся их система божественной иерархии, все божьи склоки. Ранжиры. Логика поведения Кришны или Шивы. В результате этой ассимиляции и возникло самое регулярное, “расфасованное” в мире общество. Государство возглавлялось брахманами — мудрецами-интеллектуалами из ариев. Они владели основой жизни, ее смыслом — ритуалом. Их идея состояла в том, что без правильного свершения ритуала обычному человеку нечего рассчитывать на благоприятное рождение в следующей жизни. Что без обрядов и подношений он обречен на повтор, или на жизнь уровнем ниже, что было бы самым страшным. Что оставалось простому человеку? Покупать это знание, эти ритуалы у тех, кто их выдумал. Просто и гениально. Далее шли воины, армия. Третье сословие, вайшья, “народ” — ремесленники и торговцы (кстати, русское слово “весь”, “веси” происходит именно отсюда). Четвертое сословие — землепашцы. И неприкасаемые, шудры — люди вне сословий, не люди. Этакие цыгане. Кстати, о цыганах — знаете, почему нынешняя Бангладеш мусульманская страна? Там, где мусульманам вроде бы быть не положено? некогда эта территория была заселена именно неприкасаемыми. Туда они стекались, я хочу сказать. И чтобы получить хоть какой-то социальный статус, положение в обществе, принимали ислам. Оказываясь уже легальной оппозицией обществу брахманов. Это к тому, как важно в любой системе просчитывать на шаг вперед — чтобы не закладывать на собственной дороге мины. Само собой, сословие брахманов — политтехнологов, системных администраторов — пользуется всеми привилегиями. Оно — мечта маленького человека, “шинель”. Вспомните художественный мир “Петербургских повестей”, он весь сформирован одним желанием, преодолеть “Табель о рангах”. А теперь представьте себе табельный мир, увеличенный до размеров тысячелетней истории целой страны. Где эта самая табель распространялась не только на все сферы посюсторонней жизни — но и последующей тоже.
— Что вы имеете в виду?
— Чтобы новое рождение было благоприятным, то есть повышало статус, переводило на другой уровень, религия требовала неукоснительно следовать сословным предписаниям в этой жизни. Ну, как в компьютерной игре. Для этого жизнь каждого сословия — и каждого рода в нем — была структурирована подробными правилами, смыслами — которые транслировались через локальных богов. Их, этих богов-администраторов, богов-наместников, было тысячи. На все случаи жизни, свои для каждого рода и сословия. Которые подчинялись — или состояли в родстве — с главными, “кремлевскими” богами. Само собой, такая ситуация никому, кроме брахманов и богов, не нравилась. Поэтому вся история Индии — это история религиозных ответвлений, включая буддизм, кришнаизм, сикхизм и популярность ислама, которые стремились разрушить социальный “фашизм” индуизма любыми средствами. Поменять приоритеты. Фокус, однако, заключался в том, что на месте разрушенной структуры новая религия тут же воздвигала схему, которая, по сути, копировала смысл предыдущей. Одна бюрократия сменяла другую, на смысловой, а значит и денежный поток “садились” другие люди — и ничего более. Отсюда насмешливая присказка индуизма — я говорил о ней — “сколько ни гуляй по религиям, все равно вернешься в общину”. То есть шило, которое ты поменял на мыло, через несколько обменов все равно вернется к тебе; правда, изрядно затупленное. Круг обязательно замкнется, причем с потерей для тебя. Так не лучше ли сидеть на месте и не дергаться?
— А вам не кажется, что вся история Индии — это чудовищно буквальная, наглядно воплощенная в простых социокультурных формах история развития человеческого сознания? История этапов его становления, самопознания? И что именно отсюда вся индийская иерархичность, кастовость — и вместе с тем беспросветная цикличность, как бывает с любым развитым сознанием? Когда лестница, ведущая наверх, оказывается не только винтовой — но и замкнутой, сомкнутой — по кругу? Удивительное, если вдуматься, дело.
День четвертый, Дели — долина Кулу, поселок Ревалсар
Хорошие у меня все-таки друзья, благородные.
В три часа ночи перед утренним вылетом в Гималаи будит звонок:
— Привет, дорогой. — В трубке довольный обкуренный голос.
— ..…..???…..!!!…..???
— Да знаю, знаю сколько в Дели времени. — Многозначительная пауза, выдох.
— Денег-то мы тебе на телефон положили.
— .…..????
— Чтобы ты мог поговорить с нами.
…Самолет винтовой, маленький, авиакомпании со смешным именем “
Kingfisher” и птицей на фюзеляже. Вылетаем на рассвете, летим невысоко, самолет покачивается, как коляска на ухабах. Убаюкивает. Проваливаешься в сон, открываешь глаза — из тумана выступили горы. Еще десять минут сна — и целая гряда, один зеленый хребет за другим, потом снежные пики, и так до бесконечности. Наглядное пособие по философии индуизма, складки времени.Самолет влетает в расселину гор, в иллюминаторе стеной зеленые склоны, на склонах лепятся домики. Ощущение, что едешь в автобусе где-нибудь в Грузии.
Город Кулу районный центр долины, которая в переводе означает “Конец обитаемой земли”. Дальше на север река Бейяз прячется в камни, в скалах снег. Зато здесь, внизу, райские кущи. Солнце печет, обжигает — но воздух холодный, в тени можно замерзнуть. Идеальное сочетание. Растительность сочная, невыжженная. Дома на склонах уютные, чистенькие — после феноменальной делийской помойки пейзаж выглядит швейцарским. С индийской грязнотцой при ближайшем рассмотрении, естественно.
По дороге в поселок Ревалсар мы останавливаемся у придорожной “часовни”, посвященной одной из “воплощений” Шакти, жены Шивы — какой именно, не помню, их великое множество. “Часовня” стоит на крутом серпантине, раньше в этом месте билось много машин. Вот они и решили поставить “охрану”. При входе в часовню нужно ударить в колокол. Считается, что изображения богов пусты, пока ты не разбудишь бога ударом колокола — и не пригласишь занять “рабочее место”.
Водители истово лупят в колокол, суют в ящик деньги — чтобы дорога была удачной, нужно обязательно положить денег. Взамен ты получаешь благословение — мазком красной краски — и горстку освященных зерен в рот. Глядя на подобную расторопность — делать бизнес на “дорожном покровительстве” — удивляешься, что в нашей стране никто, кроме (отчасти) гаишников, эту “хлебную” и слишком очевидную нишу не занял.
Поселок, куда мы приехали, знаменит храмами трех конфессий. В центре поселка, окруженного сопками, священное озерцо, при известной работе воображения оно может напомнить два слипшихся сердца. По легенде, тут казнили огнем двух прекрасных любовников, тибетца-книжника и принцессу из местных. Любовники сошлись в пещерах, где книжник дописывал “Тибетскую книгу мертвых” — ни много, ни мало. Казнил их разгневанный папаша, король долины — у него были на дочку свои планы. Оба несчастных, разумеется, воскресли — разумеется, в виде лотоса посередине озера.
На берегу озера стоят храмы — индуистский Шиве (узнать его легко по быку при входе, “персональному транспорту” бога), тибетский Будде (тибетские монахи носят одежду темно-вишневого цвета), и храм сикхский, поскольку сикхи считают, что один из воплощенных гуру, десятый, кажется, провел именно здесь время.
В озере плещут гигантские сазаны. Они выпрыгивают из воды каждые пять секунд, десять — и, сверкнув на солнце чешуей, падают обратно, как в дельфинарии. Во время всемирного потопа (устроенного “богом-отцом” Брахмой), “бог-святой дух” Вишну (в виде одного из своих аватар, рыбы) спас первочеловека Ману (а точнее, списки сакральных Вед, которые у того были), проглотив Ману и высадив здесь, в Гималаях. Поэтому рыба в Индии, и особенно здешние сазаны, считается священной и почитаема.
Население поселка визуально делится на две части, индийцев и тибетцев, то есть людей с ярко-выраженными монголоидными чертами. Это монахи, бежавшие из Тибета от китайцев под официальное покровительство Индии. Озеро у всех конфессий одно. Обходя его по часовой стрелке, я устроился на бетонной площадочке, над водой — и смотрел за цирковыми номерами сазанов. Как потом выяснилось, на этой площадочке сжигают покойников — перед тем как сбросить пепел в воду. Покойника сжигает старший из ближайших по кровному родству родственников, то есть старший сын — предварительно проломив отцу череп, чтобы душа во время сожжения могла спокойно выйти на волю. Ну и чтобы череп при сожжении не лопнул от вскипевшего разума.
День пятый, долина Кулу — поселок Нагар
— По вашей логике весь пантеон индуистских богов, и особенно их внутренние склоки, есть живописная, аллегорическая проекция отношений в большой индийской семье или общине.
— Да, примерно.
— А как тогда объяснить, что мировой молочный океан взбивали демоны асуры — старшие братья богов? А сами боги выполняли функцию надсмотрщиков? Разве в семейной иерархии между младшими и старшими такое возможно?
— В этой семейной иерархии есть одна погрешность. Дело в том, что боги в этой семье не однородны, не равны. У всех у них разное происхождение. Демоны-асуры — это боги старого индуистского пантеона. А боги-младшие братья — арийские, то есть новые, ассимилировавшиеся с местными. Как видим, ассимиляция прошла на невыгодных для старых богов условиях. Но спасибо и на этом, ведь обычно завоеватели прежних богов уничтожали. А этих просто конвертировали в демонов (что логично) — и понизили в статусе. Но из семьи не изгнали. То есть идея сосуществования заложена в подсознание Индии с этих, полумифических времен.
— Итак, они взбивали океан…
— …чтобы добыть эликсир вечной жизни, амриту. То есть боги были смертными, как и люди. И — как и люди — тоже рождались в последующих жизнях, причем, как мы видим, не всегда с сохранением прежнего статуса. В качестве шумовки взяли гигантскую священную змею Шеш. Процессом непосредственно занимались асуры-демоны под присмотром новый арийских богов — как я уже сказал. Наконец, первая порция эликсира — халахал — стала стекать в чашу. И тут происходит интересный эпизод — внимание! — бог Шива хватает эту чашу и выпивает первую порцию. И вот оказывается, что это не эликсир, а яд. От которого горло Шивы становится синим — каким его часто изображают.
— То есть первый выгон эликсира пить не стоило.
— Ни в коем случае!
— А вам не кажется, что вся эта история есть фантастическая по красоте аллегория дистилляции спирта? Что арии принесли в Индию секрет перегонки, самогоноварения? Которым Индия в ту пору не владела, используя естественное брожение?
— Скажете тоже…
— Создание аквавиты во многих мировых мифах отмечено, причем как чудесное, как дар богов. Смотрите, как хорошо всё при такой схеме сходится. Как замечательно встает на свои места. Почему отравился Шива? Да потому что первый выгон — халахал, вы сказали? — при дистилляции действительно не пригоден для питья. Потому что первыми из сусла испаряются малопригодные для употребления соединения, это обычная химия. При создании хорошего спирта первый выгон, голову, никогда не используют. Это отрава. Вопрос, почему Шива не знал об этом?
— А потому что Шива бог старый, индуистский. Неарийский. И процесс дистилляции ему не был знаком тоже. Вот он и хватанул, не разобравшись.
— Отлично! Далее…
— Чтобы не делить воду жизни с асурами, боги транспортируют ее в Гималаи. В Гималаях-то выпить гораздо приятнее, чем здесь, на жаре — правда? Если пользоваться вашей логикой. Аквавиту везет на себе огромная птица Гаруда, священное транспортное средство бога Вишну. Время от времени птица садится, чтобы передохнуть. И вода жизни выплескивается наружу. Там, где это происходит, спустя время возникают священные капища — в память о каплях…
— То есть они тащили спирт в Гималаи, где прохладно и комфортно жить, и пить тоже. По дороге они делали остановки в деревнях, ночевали. И угощали спиртом местных жителей. Можете представить себе, что происходит в сознании горца, который ничего кроме марихуаны не пробовал, когда ему наливают стакан чистого спирта? Открывается новая реальность горцу, вот что с ним происходит. И он обожествляет — тех, кто даровал ему такую возможность, побывать в другой реальности.
— В научной литературе такой гипотезы еще не было…
— Вот вы смеетесь — а подумайте: что такое “змея” в самогонном аппарате? Ничего не напоминает?
День шестой, Нагар
Поселок крошечный, домики висят над чашкой долины, как игрушечные, как на елке. По периметру, насколько хватает взгляда, горы. Еловые алтайские сопки, дальше снежные пики — абсолютно химерические, заоблачные сооружения, если долго приглядываться.
Я просыпаюсь от того, что в окно моей комнаты кто-то смотрит. Это местная шпана, прильнули к стеклам. Толкаются, хихикают. Я встаю, незаметно подкрадываюсь — и резко отдергиваю занавеску.
Дети с криками разбегаются.
Днем, когда я перебираюсь с компьютером на террасу — на террасу моего номера, прошу заметить — местные люди опять перелезают ко мне на территорию. Это туристы, поскольку гостиничка является одновременно каким-то памятником. И они бродят по галереям, разглядывают. Работающий за компьютером человек их не смущает, они буквально перешагивают через меня. Заглядывают в экран, смеются. Но — странное дело — это меня совершенно не смущает тоже. Наконец один из них садится ко мне на подлокотник, они фотографируются. Я окончательно сливаюсь с мебелью.
Поселок знаменит домом, где жил Николай Рерих. Собственно, это единственная крупная аттракция — помимо чисто природных. Русские туристы здесь самые частые, местные продавцы ангорских шалей давно говорят по-русски “как дела” и “здравствуйте”.
В интернет-закутке я вижу, что у девушки на экране русский сайт.
Выждав минуту, небрежно бросаю через плечо:
— Откуда?
— Из Москвы. — Отвечает она, глядя на экран.
— Давно приехали? — Я пытаюсь изобразить бывалого.
— Десять лет назад. — Ее пальцы бегают по клавиатуре как тараканы.
Перед моим мысленным взором мелькают годы, все десять. Я с ужасом вижу себя владельцем салона какой-нибудь аюр-веды, или продавцом гашиша. С женой-тибеткой в кухне — и козлиной бородой на морде, в местной шапке. Тюкающим на клавиатуре одним пальцем — письма товарищам, которые давно позабыли о моем существовании. В Москву, которой давно нет.
Чем дольше я размышляю на эту тему, тем более привлекательной кажется мне такая перспектива. Не прощаясь, я убираю компьютер и выхожу на улицу.
Дом Рерихов висит над долиной как люлька, в соснах. Чуть ниже по тропе площадка, где художника кремировали. Вид на долину и горы с веранды умопомрачительный — лучшего места для
vip-отшельничества, одиночества не придумаешь. Хотя одиночество это длилось только в зимние месяцы, когда дороги становились непроходимыми. Все остальное время к Рериху шли и шли адепты, поклонники. Инвесторы и подрядчики.Историй и легенд вокруг этого имени — вокруг этого клана — накопилось великое множество. На мой вкус, к нашему времени именно легенды, слухи стали сутью, смыслом явления под именем “Рерихи”. Каждая из гипотез неправдоподобна и красочна, и по-своему фантастична, так что выбрать можно любую, какая понравится, по душе будет. Мое воображение, например, будоражит такой вариант: Рерих по советскому мандату идет на Тибет из Монголии, чтобы при помощи гаубиц Сухе-Батора стать первым советским ламой, и возглавить новое государство — тоже советское, разумеется. По теории того времени, государства феодального типа конвертировались в социализм без особых сложностей, отсюда и гаубицы. Однако планам не суждено было сбыться. Военный отряд Рериха заперли в ущелье тибетские монахи, и те отступили. Но портрет художника в костюме ламы — для “инаугурации”, видимо — существует, и хорошо известен.
То, чем Рерих для истории ценен, местные вряд ли догадываются. Для них он источник дохода, причем немалый. И они сделают все, чтобы это имя процветало и дальше — кем бы Рерих не оказался: религиозным философом, двойным агентом, предпринимателем, художником или шарлатаном. В Индии любая смесь ко двору, тем более такая. Только на смешении, по правде говоря, эта страна столько тысячелетий и держится.
Традиционные гималайские дома построены по одной технологии, абсолютно гениальной, по моему мнению. Нужно срубить из сосны большую клетку, сделать каркас дома. А промежутки между брусьями заложить камнями (не кирпичами). Что это дает? В гималайском климате днем (и летом), когда жарко, прохладу — камень. А зимой (и ночью), когда холодно — тепло, дерево. Крышу тоже кроют камнем, тонкими пластинами, сколотыми из местной слоистой породы. И выкладывают как черепицу. Такое “покрытие” я видел в деревнях Уэльса, кстати. По периметру фасада пускают обязательную террасу, деревянную и на подпорках — как в Аджарии. Судя по крепким, добротным, небедным домам в Нагаре, дело Рериха живет и побеждает.
После обеда я снова заглядываю в интернет-закуток, на соседней горке. В клетухе никого нет, жужжит и бьется о стекло муха. За столом сидит семилетняя красотка в бирюзовом платье, грызет ручку. Знаками показываю, что хочу подключить свой компьютер.
—
Cable? — переспрашивает по-английски.— Да. — Ее английский застал меня врасплох.
Мы садимся, я за компьютер, Манат — учить уроки. Все это время пейзаж в дверном проеме меняется. Закат, снежные пики переливаются всеми цветами радуги. Две собаки дрыхнут прямо на дороге. Работать невозможно.
— Литература? — спрашиваю Манат.
— Английская и индийская. — Не поднимая головы, отвечает.
— И кто тебе из английской литературы нравится?
Мусолит ручку, смотрит исподлобья хитрыми черными глазами.
— Вордсворд.
…Остатки вечера я провожу на террасе, прислушиваясь, как через долину — в пяти километрах примерно — звенят посудой и чистят коврики. Моют, жарят и парят. Когда темнеет полностью, долина наполняется огоньками, которые под определенным углом зрения складываются в слова.
Где-то на той стороне лает собака, другая. Третья. Из-за эха кажется, что собак много, миллионы. А я представляю, что она одна. Лает и лает на собственное эхо, всю жизнь. И в следующей жизни тоже.
Мне вдруг захотелось найти эту собаку. “Чего ты лаешь?” — Сказать ей. “Ведь там никого нет, эхо!”. А что же тогда она будет по вечерам делать? Если отнять у нее смысл — как будет жить дальше? Убьет, загрызет меня? Или уйдет в нирвану, сказав на прощание: “Пришло и мне время отдохнуть немного”?
Вся история индийских религий — буддизма, джайнизма, сикхизма и пр. — вся история их вековой борьбы за умы людей — всё это, если вдуматься, происходит внутри индуизма, его порождение. Его баснословные круги и циклы.
Все это одна и та же собака, которая лает и лает на собственное эхо.
День седьмой, Нагар — Манали
— А теперь представьте себе, что в каждом городе, в каждой индийской деревне есть местный драмтеатр. Со своими примадоннами и звездами. Со своими декорациями. Со своим помещением. И что репертуар этого театра утвержден свыше, министерством культуры — один и тот же на несколько тысячелетий. Представьте, что актеры в этих театрах чудовищно ленивы, играть не хотят и не любят. Поэтому жители города всячески задабривают их, подкупают кто яйцами, кто курицей, а кто деньгами — чтобы те согласились на представление. Задобренные подношениями, актеры нехотя начинают спектакль — в основном, с помощью зрителей, которые дергают этих актеров за ниточки, чтобы те не уснули. То есть, в сущности, играют не актеры, а люди. Которые только прикрываются актерами. Раз в год в столице района или штата случается смотр театральных коллективов. Театры приезжают на гастроли в райцентр — и показывают представления в местном доме культуры. Это и есть повседневная религиозная жизнь Индии — если заменить актеров на богов, а театры на храмы. Жизнь как тотальный театр.
— То есть Индия задолго до Шекспира пришла к выводу, что “весь мир театр”…
— …и даже боги в нем актеры. И что спектакль не снимают с репертуара вот уже несколько тысячелетий. А теперь давайте представим себе, для кого они играют. Для кого вообще играют актеры? Для кого можно играть в театре?
— Для зрителя, конечно.
— А если зрителя нет, например?
— Друг для друга, не знаю…
— Отлично. Начнем с первого пункта — есть ли зритель в этом представлении? И если да, то кто он?
— Бог, я полагаю.
— Хотелось бы так думать, ах, как хотелось бы! Но — кто может быть уверенным в этом зрителе? Особенно в Индии, где Брахма находится в перманентной, как медведь зимой, спячке?
— Хорошо, тогда для себя.
— Капустник, курсовая работа ГИТИСа — да? Всеиндийский аутотренинг, домашнее представление размером со страну. Хорошо. А если зал пустой, а играть для себя наскучило? Да и пьеса старая, надоевшая — за тысячи лет-то?
— Знаете, если все так плохо, актеры просто снимают костюмы — и идут домой, жить обычной человеческой жизнью.
— Правильно! А теперь вопрос: какую жизнь можно считать нормальной — людям-актерам в мире-театре? Иными словами, куда человеку податься со сцены, когда играть больше нет смысла? Где его дом, где его нормальная, человеческая жизнь? В чем она?
— Некуда, в самом деле.
— Потому что сцена и есть наш дом. Игра и есть наша жизнь. И мы играем. Играем, играем, играем. Перед пустым залом, осточертевшие друг другу, в старом затертом до дыр спектакле, на прогнившей пыльной сцене, с которой никуда, как с подводной лодки, не денешься.
— Картина удручающая…
— …а, главное, истинная.
— Однако должен быть выход…
— …и он есть.
— В чем же?
— Как у актера есть две реальности, театральная — и обычная, так и у людей есть альтернатива. Они, индийцы, эту альтернативную реальность давно открыли, вычислили. В чем она заключается? Как называется — скажите мне? Куда человек может уйти со сцены? В ——— ?
— Послушайте, мы забыли еще один пункт!
— Какой, интересно?
— У любого спектакля есть автор! Который, как правило, сам спектакль после премьеры не смотрит. Кто он, вам не приходило в голову?
День восьмой, перевал Рахнатг
Последний поселок перед подъемом на перевал называется Манали. Гест-хаусы, опрятные гостинички, магазины — видно, что с посетителями на перевале проблем не наблюдается, поток идет.
На выезде дорога закручивается в вальяжный серпантин, однако щель между горами неукоснительно сужается. На смену лирическим “алтайским” сопкам выдвигаются вполне красноярские, брутальные “столбы”. Внизу еще шумит Терек, она же Катунь — похожа — речка Бейяз. Но здесь она уже совсем мелкая, каменистая.
Начиная с трех тысяч на голой обочине, прямо над обрывами, мелькают из жести сколоченные сарайки. “
Shop № 8905”, “Shop № 2”, “Shop № 942” написано от руки на картонках. На веревках вдоль магазина болтается одежда. Линялые лыжные комбинезоны, треухи и варежки. Драные синтетические шубы галлюциногенных расцветок, их еще носили в Москве в начале 80-х, кто помнит.Все это барахло — старое, ношенное, давно вышедшее из моды — здесь, в Гималаях, над облачными пропастями, смотрелось дико и нелепо. Не увязывалось с романтическом, в лермонтовском духе, пейзажами. И в то же время было знакомым, почти родным. Как будто все это ты уже видел, знаешь. А потом забыл, стерлось из активной памяти.
Глядя на полых людей, висящих на веревке, я вспомнил роман писателя Исигуро. Честно говоря, не помню, как он назывался. Роман этого японца был про потерянные вещи. Что все они — забытые, исчезнувшие (но не уничтоженные, не украденные) — не пропали и хранятся на английском острове, в большом ангаре, в пронумерованных картонных коробках (японец писал, говорю же). То есть в целом роман был про клонирование, или что-то в этом роде. А мне запомнился ход с вещами в ангаре. Где лежит кассета с какой-то песенкой. И ее, эту кассету, героине перед финальной выемкой (непарного органа) надо обязательно найти и прослушать. Связано у нее что-то с этой музыкой, важное. Любовная история, конечно — что еще может быть важного?
На горной дороге я вдруг почувствовал себя в этом романе безумного Исигуро. Как будто тоже ищу какую-то кассету. А потом, на следующем повороте дороги, понял, в чем дело. Ведь наше сознание и память тоже устроены спирально, как серпантин, по которому мы ехали. И ведет это серпантин туда, где все наши потери сложены в коробочках, пронумерованы. Просто мы до поры до времени в этот отсек не заглядываем, не можем. Не знаем. Пока, после очередной выемки (что такое жизнь человека как не череда выемок?) — после очередного круга на серпантине, не наткнемся. Пока потеря не отыщется (а она обязательно отыщется). Вот и я — ловил себя на мысли, что ищу на веревках свои вещи. Тот самый, синий с белыми полосками, комбинезон, который на меня напяливали перед лыжами. Свой любимый малахай, серую военную шапку — муж маминой приятельницы получил майора, и его капитанские цацки достались мне. И шубу сестры. Мода на них прошла быстро, и ее, голубую с искрой, перешили на меня. Участь младшего брата! Вот ведь странное дело… Ради этого, наверное, мы и путешествуем.
День предпоследний и последний, Дхармасала
Индийские Гималаи — буддийская, тибетская земля. С тех пор, как китайцы оттяпали Тибет, Индия безоговорочно принимает беженцев, вот уже полвека. Нарезая под монастыри лучшие земли — здесь, поближе к их утраченной родине.
Монастырей много, и все они новые, новодельные. Хотя часто копируют по форме древние, из Тибета. Столицей этого фантазийного, эфемерного, изгнанного Тибета — Тибета по эту сторону Гималаев — считается городок Дхармасала. Здесь живет тибетское правительство в изгнании, собрано крупнейшее хранилище книг и манускриптов по ритуалу и философии буддизма (поскольку главное в тибетском буддизме — это преемственность, безоговорочное следование ритуалу).
В этом городе находится и резиденция Далай-ламы.
Есть две Дхармасалы, верхняя и нижняя. Расстояние между ними — полчаса по серпантину с видами на снежные пики с одной стороны — и бескрайнюю туманную равнину с другой. Идеальное выражение буддийской практики, в которой ослепительные ледяные вершины духа достижимы через монотонное, равнинное усердие разума.
Далай-лама бывает в городе нечасто и без огласки — чтобы не создавать ажиотажа в крошечном, с люльку маляра, городе. Однако народ все равно подтягивается сюда со всего мира, индуистского и христианского, мусульманского. Поскольку в любом из этих миров есть тысячи приверженцев именно тибетского, школы Гелуг, буддизма.
Толпа в Дхармасале пестрая, разношерстная. Полно лавок с тряпками и амулетами, которые по вечерам, подсвеченные фонариками, производят галлюциногенное впечатление. При покупке трубочки в такой лавочке владелец может запросто предложить “содержимое” — хотя официально наркотики запрещены, конечно же.
В пересчете на рублик грамм “
afghani cream” достается практически даром, например.Рестораны и кафе, разумеется, тоже имеются — по большей части тибетские, то есть чистые и аккуратные, чистоплотные. Гостиницы — от гест-хаусов, где можно переночевать за три копейки вповалку, до вполне сносных. С окнами во всю стену и видом, от которого по утрам, когда отдернешь занавеску, душит крик восторга или рыданий, не знаю.
Городок этот мне все больше нравится, и я решаю пожить здесь дня два, три. Это вообще мой синдром последних лет, симптом. С тех пор как не стало Москвы — как вслед за городом “слили” театр, кино и литературу, вообще всё слили — многие места на земле кажутся мне более пригодными для жилья. Во многих из них я ловлю себя на мысли, что готов остаться. Фантазия, конечно, химера. Но мысль, мысль…
Плюс мне по душе сновидческая, неправильная логика этого города (ну что это за город, три улицы!). Что я хочу сказать? От центральной площади размером с большую прихожую или посудную лавку расходятся эти три улицы. Три щели, забитые всеми сокровищами индийской бижутерии. Однако идут они не параллельно друг другу (как тебе сперва кажется). А расходятся веером (о чем ты не подозреваешь). Пока в одной расселине между лачугами не видишь пустоту. И что соседняя улица давно ушла по хребту горы, до которой не дотянешься. Не запрыгнешь. Улицы разошлись навсегда, между ними пропасть. Что делать? Особенно, если возвращаться “плохая примета”? Метафора жизни, между прочим.
Вот поэтому он мне и нравится.
Ну и, во-вторых, мне давно уже, со времен первых наездов в Лаос, Таиланд и Камбоджу, по душе эта клокастая евротолпа (моя знакомая русская англичанка называет таких людей
pixies—hippies). Дело в том, что я уверен — все эти люди, молодые и не очень, с косицами до лопаток, в пестрых шалях и сари, загоревшие под бронзу и выгоревшие до белизны, с младенцами в заплечных рюкзаках, с прозрачными от голода и гашиша глазами — все они, как и я, фантазеры. Живут, подобно мне, иллюзиями. В вымышленных мирах. Поэтому их тянет сюда, в страну вымышленного, ненастоящего Тибета. В страну в изгнании. В место силы буддизма, с которым их ничего, кроме желания иной, чем дома, жизни не связывает. Не про них он, конечно, этот буддизм. С его повседневной, рутинной практикой мантр и сутр — на языке оригинала, без знания которого подходить к буддизму вообще не стоит. С его сосредоточенным умозрением собственного сознания — и параллельной бытовухи, поскольку монастырь — это колхоз, который надо тянуть собственными силами. С его парадоксальным ходом мысли — на пути к освобождению от мысли как таковой.Но химера!
Призрак свободы, он ведь желаннее, чем свобода, — вот в чем дело. И тут эти люди мне близки — тоже. Поскольку любая написанная вещь — это холм, сопка. На которую ты залезаешь только за тем, чтобы обнаружить: за этой сопкой открывается еще одна, повыше и покрасивее. И так, подозреваю, до бесконечности.
Правда, с каждым восхождением вид за спиной становится все более ярким.
Все более масштабным.
Но это — единственный бонус во всей нашей истории.