Рассказ
Опубликовано в журнале Новая Юность, номер 5, 2009
I
Умер Ян Семенович Шпилько вечером. В восемь часов. От кровоизлияния в мозг, или, как говорили раньше, от удара. И, хотя день выдался не совсем обычный, ничто не предвещало, что его еще не успевшая поднадоесть жизнь закончится именно сегодня.
Утром, как всегда, он сварил себе овсянку и выпил приготовленный с вечера отвар шиповника.
— Фреди! Гулять!
Беспородный Фреди натянул поводок и потащил хозяина на улицу. Ян Семенович возглавлял кафедру таксидермии на биологическом факультете и к животным испытывал особое чувство. Фреди он подобрал на помойке лет пять назад больного и голодного. Выходил. И теперь наслаждался его переливающейся шерстью.
Жил Ян Семенович на третьем этаже в доме, построенном его дедом еще до революции. Шолом Шпилер торговал лесом и еще чем-то, да так удачно, что в один прекрасный день купил участок земли на тихой Рейтарской улице, пригласил известного в Городе архитектора и отстроил дом на зависть всем.
Во внутренний двор дома вела огромная арка с ионическими колоннами. В центре двора журчал фонтан с морскими чудищами. Эркеры второго этажа поддерживали атланты и грудастые кариатиды. Глубокие приямки ограждала ажурная кованая решетка, а на крыше громоздились причудливые башенки и огромные люкарны.
Два раза в день Ян Семенович вместе с собакой спускался и подымался по многострадальной мраморной лестнице с литыми чугунными перилами, изуродованными наростами масляной краски. И всякий раз он снова проживал свою жизнь. С этажа на этаж. От двери к двери. Сверху вниз и снизу вверх.
Шолом Шпилер не просто построил дом. Он расселил в нем всю многочисленную мишпуху своей любимой жены Рейзл.
У раввина Мейер-Залика было три сына и шесть дочек. Жена умерла, рожая младшую Дору. Рейзл была старшей и любимой. После долгих колебаний раввин отдал ее за этого маленького настырного гешефтмахера.
— Ребе, вы не пожалеете, — сказала жена меламеда Хозе, подложив тарелочку под ноги молодым.
И Мейер-Залик не пожалел.
Фреди затормозил посреди лестницы, обнюхивая пустую бутылку и оберточную бумагу с жирными разводами.
— Фреди! Фу! — Ян Семенович натянул поводок. Страсть к помойкам у этого пса была неистребима.
На втором этаже шел ремонт.
Высокая металлическая дверь, декорированная под дуб, с бронзовыми замками, была бережно укутана пленкой. Здесь когда-то жила Шенделька с мужем и двумя детьми. Напротив, ощетинившись шестью звонками, доживала старая дверь в квартиру Сары. Лестничная площадка, засыпанная гипсом, стала похожа на нейтральную полосу. Круглые подушечки Фреди четко отпечатались на площадке, нарушая границу между социалистической и частной собственностью.
— Вашу мать! — Ян Семенович стал на цыпочки и постарался ступать в следы собаки.
Шпилько всегда предпочитал горизонтальное положение вертикальному, очень не любил любые перемены и лишние телодвижения. В своей комнате он делал ремонт лет тридцать назад, еще когда был женат. Сама мысль о том, что нужно что-то двигать и перекладывать, повергала его в ужас и в горькие размышления о несовершенстве этого мира.
С другой стороны, запущенность жилья удручала аккуратного Яна Семеновича. Он старательно подклеивал отставшие уголки обоев, подкрашивал облупившиеся двери и окна, но положение это не спасало. Старый паркет почернел и начинал горбиться, про лепнину и говорить нечего. В конце концов, Ян Семенович совсем было собрался нанять рабочих, даже сходил на соседнюю стройку — прицениться; но тут страна треснула, как потолок в его комнате, рабочие куда-то исчезли, и на стройке поселились цыгане, оставив его на распутье.
Отчаяние, как паутина, повисло в квартире. Пока Шпилько вдруг не понял, что это добрый знак, и предостережение ему. Что в такое сложное время делать ремонт рискованно. В такой круговерти надо быть осмотрительней и деньги явно надо поберечь. Мало ли что будет завтра. Эта неочевидная мысль принесла спокойствие Яну Семеновичу и умиротворение.
Под окном бледно-розовая прозрачная резинка с шишечками источала дурманящий запах Таньки из соседнего подъезда. Голова Фреди улетела. Он готов был вылизать ее всю, но хозяин тащил его прочь, и ошейник сдавил горло. Фреди вылетел на улицу, с Яном Семеновичем на поводке, но найти снова исчезнувший вожделенный дух не удалось. На улице было пусто. Таньки нигде не было видно. Со стены дома на них смотрела мемориальная Ванда Погребинская — народная артистка СССР, лауреат Государственной премии, Герой социалистического труда — Танькина бабушка.
Гордым гранитным взглядом Ванда смотрела на запыхавшегося Шпилько. Ян Семенович вспомнил умоляющие глаза, озарявшие улицу из бельэтажа, последние годы ее жизни. Ее затравленное выражение лица, когда после эвакуации ее вселяли в их дом. Взвод солдат с темно-синими околышами вместо лбов разгружал ее вещи. Она стояла возле полуторки, под перекрестным огнем их голодных фантазий с немым вопросом в глазах:
— Зачем мне это все? И спереди, и сзади?
Ян Семенович снова посмотрел на гранитную Ванду и решил, что скульптору виднее, какой взгляд должен быть у великой актрисы.
В театры он не ходил. Смотреть на чужое притворство было ему не интересно. А тем более платить за это. Актеры на сцене напоминали ему его чучела. Вроде бы как живые, но внутри поролон и вата. В кино ходил редко. Предпочитал диван и телевизор. Особенно футбол и “В мире животных”.
Фреди полил афишную тумбу и потащил хозяина в скверик.
Таньку в Городе называли Полу-Гитлер. От бабушки ей достались будоражащие воображение формы, а от исчезнувшего папы неказистая фамилия Груббер.
Дочка Ванды Рада была ни в красавицу мать, ни в репрессированного поэта отца. Невыносимая тяжесть ненужности и собственной обыкновенности утащила ее на дно. Она бросилась с моста, когда Таньке было пятнадцать, ненавидя ее расцветающую красоту и свою бесталанность. На прощание Рада запустила в дочку хрустальной пепельницей и навсегда решила ее судьбу.
Всеми своими регалиями и званиями Ванда поступила внучку в Театральный институт, но со сломанным перекошенным носом об актерской карьере речи быть не могло. Однажды, правда, ей дали роль Бабы-Яги в новогоднем спектакле. Но ни седой парик, ни тряпье костюма Таньку не спасли. Ее роскошная грудь и игривый пружинистый зад, даже сквозь лохмотья, “разрушали художественный образ” и меняли у зрителей представление о добре и зле.
У Степана Степановича Ладогубца — художественного руководителя киностудии — о добре и зле были твердые и непоколебимые представления. После недели индивидуальных репетиций на даче он зачислил Полу-Гитлера в штат студии, но и там ролей для нее не нашлось. Зато безусловный авторитет Степана Степановича был настолько велик, что привлек к ней внимание известных столичных актеров и режиссеров, приезжавших на съемки. Со временем известность о ее способностях перешагнула через забор киностудии, и слава Таньки достигла самых удаленных уголков Союза кинематографистов. Все киногруппы, приезжавшие в Город, первым делом зачисляли ее на эпизодическую роль. На экран она не попадала, но зато “съемочных” дней у нее было больше, чем дней в году.
Фреди обнюхал автобусную остановку. Пометил ажурную решетку, на которой теперь красовалась вывеска “Общество с ограниченной ответственностью РОДИНА” и затрусил через улицу к знакомой таксе.
На огромном постаменте из черного лабрадорита в центре скверика стояли два бронзовых сапога. Все, что осталось от памятника Железному наркому. Вокруг сапог кружила вдова Рубика Лида со своей таксой.
На третьем курсе, когда Шпилько отчислили из Художественного института за бездарность, именно Рубик нашел ему работу таксидермиста в Зоологическом музее.
Карьера Рубена Айвазяна началась со знаменитой скульптуры “Ленин и Сталин в Горках”. Это был его диплом. Два вождя из белоснежного мрамора сидели на скамейке и о чем-то беседовали. Ленин указывал куда-то вдаль, очевидно, рисуя, каким он видит светлое будущее, а Сталин держал на коленях книжку — третий том сочинений. Рука будущего генералиссимуса лежала на книжке, и было не ясно, чьи именно это сочинения. То ли его, то ли Ленина.
Рубика сразу приняли в Союз художников, через год дали Сталинскую премию, а бесчисленные копии вождей разошлись по заводам и санаториям страны. На него посыпались деньги, и поначалу он даже не знал, что с ними делать.
— Вкладывай деньги в попугаев, — пошутил тогда Ян Семенович, — они триста лет живут. Рубик рассмеялся, но попугая купил. Огромный желто-синий ара до сих пор будил Лиду по ночам истошными криками.
После исторического съезда Айвазян быстро отсек Сталина. Вместо него на скамейке осталась лежать книжка, а на ней ленинская кепка. Композиция зажила новой жизнью.
Рубену завидовали. Его побаивались. Скорость, с которой он лепил и отливал деньги, повергала других скульпторов в уныние и творческий кризис.
Лет двадцать пять назад, к очередному юбилею, он выиграл конкурс и поставил памятник в этом скверике. Пока его коллеги искали образ Железного наркома, Рубик быстро прилепил его голову к памятнику Жукову, сделанному ранее для Курска. Срезал погоны, три звезды Героя и прочие ордена, накрыл роскошный стол в мастерской и позвонил секретарю ЦК по культуре.
Памятник сразу невзлюбили. Многие еще помнили Гражданскую войну. Живого наркома и то, как он с 12-ой армией входил в Город.
Когда непонятно почему объявили свободу, на пьедестале памятника стали появляться разные слова. Слова эти, по странному стечению обстоятельств, называли — ненормативной лексикой — хотя все население страны уже давно выражало все свои мысли и чувства именно при помощи этого десятка слов. Дворники каждый день старательно скоблили и смывали свободное изъявление мнения народа, но надписи появлялись снова. Тогда на борьбу с хулой бросили милицию и у монумента установили круглосуточный пост.
Но что может сделать милиция с головокружительным набегом стаи мальчишек. Лихая пацанва пронеслась по площади, как вздох. Сотни аптечных пузырьков разбились о бронзу. Расстрелянный во второй раз, Железный нарком завонял валерьянкой. И кошки не заставили себя ждать.
Облезлые и одноглазые вылезали из подвалов и мусорных баков. Расчесанные, с бантиками — выпрыгивали из окон. Отчаянные головорезы, с голубиными перьями на усах, спускались с чердаков. Они стекались со всего района к вожделенному наркому. Милицейский наряд был сметен.
А кошки все прибывали и прибывали.
Ни запрет на продажу валерьянки, ни попытка затравить кошек собаками успеха не имели. Как оказалось, вся валерьянка давно продана, а сводная свора местного отделения Союза охотников, увидев такую кошачью массу, постыдно бежала.
Вонь завладела площадью. Как чума она захватывала дом за домом, улицу за улицей. Город задохнулся. Не спасали ни противогазы, ни заклеенные окна. Люди стали уезжать. Началась паника. Железнодорожный вокзал и аэропорт оказались на осадном положении. Выступление по телевидению главного санитарного врача и его уверения, что пары кошачьей мочи даже в такой огромной концентрации совершенно безвредны, только подлили масла в огонь. Власти уже давно никто не верил.
Было принято решение разогнать кошек брандспойтами, но оно оказалось неосуществимым. Поскольку пожарные одними из первых покинули Город, увезя свои семьи на пожарных машинах.
На третий день было объявлено чрезвычайное положение. На шестой день в Город вошла гвардейская танковая бригада воздушно-десантных войск. Полковник Дзагоев — ветеран Афганистана — атаковал сквер на рассвете. Холостой выстрел головной машины дал сигнал к наступлению, и танки с четырех сторон под вой сирен стали окружать площадь.
Колонна, двигавшаяся с запада от Сенного рынка, заблудилась в темных улочках старого города и, проломив стену, остановилась на старом армянское кладбище. Два танка застряли в узком Хлебном переулке, остановив продвижение с севера. Дзагоев связался со штабом и получил разрешение на снос углового дома как аварийного. Зато южная и восточная колонны вышли на площадь почти одновременно. Скрежет гусениц и рев моторов сделали свое дело. Да и действие валерьянки пошло на спад. Кошки бежали.
Вслед за танками шли снегоуборочные машины, сгребая останки раздавленных животных на самосвалы. Потом появились поливочные машины с хлоркой. И к семи часам утра площадь была полностью освобождена от кошачьей нечисти.
В десятом часу подъехал огромный автокран, и верхолазы накинули монтажные троса на шею статуе. Потом автогеном прошлись по галифе, и бронзовый колосс повис в воздухе. Многострадальный памятник с ампутированными ногами погрузили на лафет баллистической ракеты и увезли в неизвестном направлении.
Вечером предстоятель Троицкого храма протоиерей Афиноген отслужил благодарственный молебен во избавление от одиннадцатой казни египетской, и люди возрадовались.
— Хорошо, что он до этого не дожил, — как всегда вздохнула Лида, глядя на пьедестал.
Ян Семенович подумал, что, будь Рубик жив, он уже давно бы прилепил к этим сапогам фигуру Колчака или самого Государя императора, и тоже вздохнул.
Шпилько всегда чуждался политики. Он равнодушно отдавал свой голос за блок коммунистов и беспартийных, дежурно поднимал руку на собраниях и никогда не высказывал своего мнения. Не в силу природной трусости или из скромности, а ввиду полного его отсутствия. Одновременно это создало ему репутацию тактичного и очень деликатного человека. Что в сочетании с не по возрасту стройной фигурой и крупными чертами лица делало его очень привлекательным для женщин, не искавших опору в жизни.
О переменах в стране он узнал, только когда секретарь партийной организации Зоологического музея похристосовалась с ним на Пасху.
— Христос воскресе! — Варвара Степановна троекратно окрасила щеки Шпилько в цвета своей помады, — с праздником!
— Христос воскресе! — не по правильному ответил Ян Семенович и почувствовал как его обрезанное достоинство оживает под напором раскрепощенного теперь живота Варвары Степановны.
От религии он был так же далек, как и от политики. Ни в церковь, ни в синагогу не ходил. Посты не соблюдал. И о наступлении Пасхи узнавал по появлению мацы и крашенок на столах друзей и родственников. Одинаково не любил фаршированную рыбу и куличи, но ел. Чтобы одни не подумали, будто он не чтит еврейских традиций, а другие — что он еврей.
— Ты не забыл? Завтра день смерти Рубика, — Лида подхватила таксу на руки.
— Нет, конечно, — соврал Ян Семенович. — Ты, когда собираешься на кладбище?
— С утра. Давай часов в 11.
— Хорошо. Я зайду за тобой.
На завтра на 12 была назначена кафедра, и он никак не успевал. Но Ян Семенович подумал, что его могут и подождать. Провожая Лиду взглядом, он в очередной раз позавидовал ее упорядоченности и бесстрашию. Сам он кладбищ избегал и панически боялся смерти. К “своим” на могилы ходил не часто. Отец погиб на фронте, где-то под Кенигсбергом. Маму он похоронил давно, рядом с дедом. И только чьи-то очередные похороны приводили его к их могиле.
Фреди хорошо знал утренний маршрут и уверенно направился на угол к ларьку со свежей выпечкой. В отличие от хозяина, он кладбища любил. Поскольку до встречи со Шпилько часто доедал там остатки от поминок.
Цены в ларьке снова неприятно удивили. Чертыхаясь, Ян Семенович купил свежий батон и направился домой.
С одной единственной записью в трудовой книжке и вполне сносной зарплатой главного таксидермиста в двести двадцать рублей он жил, ни в чем себе не отказывая. По той простой причине, что испепеляющие неосуществимые желания его не тревожили.
В отличие от других советских людей, Шпилько никогда не мечтал проводить воскресенье под капотом машины или с лопатой в руке на огороде. Одинаково равнодушного к красотам природы и памятникам древности, его не манили путешествия. Он никому не завидовал, но сам факт, что у людей откуда-то берутся деньги, поражал до неприятности.
От своего деда он не унаследовал ни предприимчивость, ни сообразительность. Ему удавалось понемногу откладывать с каждой получки. Да редкие частные заказы время от времени пополняли его сбережения на черный день.
Когда Изя вернулся в Город вместе с 12-й армией, Шолом внимательно посмотрел на брата жены и пошел дарить дом новой власти. Потом он добровольно сдал кое-какие драгоценности и отправился работать бухгалтером на завод “Красный пролетарий”. Все это никак не изменило к нему отношение, и в 38-м он благополучно получил свои десять лет.
Начальник лагеря внимательно изучил личное дело Шолома Шпилько и решил, что этот щуплый жид на лесоповале помрет быстро, а вот в конторе от старого лесоторговца может быть прок. Шолому не понадобилось много времени. Он быстро вник во все премудрости лагерной отчетности, и уже через месяц ИТЛ “Усолье” вышел на первое место по лесозаготовкам.
А через год в петлицах начлага Лобковских стало на одну шпалу больше.
Шолом прекрасно понимал, что долго так продолжаться не может. Его стахановская бухгалтерия за три года вырубила весь лес на сто верст в округе и грозила превратить пермские леса в украинские степи. Спасла война. Начальству стало не до гроссбухов. А в 43-ем в лагере появились порученцы и стали выявлять среди зеков поляков для армии Рокоссовского.
Родившийся и выросший в Варшаве, Шолом, как бы невзначай, обронил несколько польских фраз и, несмотря на возраст, стал солдатом Войска Польского. Начлаг предпочел бы, чтобы старый жид окончил свои дни под его надзором и унес бы с собой в промерзлую землю все секреты, но противостоять директиве не мог. Приходилось уповать на немцев и надеяться, что они не промахнутся. Но фашисты подвели полковника Лобковских.
Ян Семенович извлек из почтового ящика кучу рекламных листовок, районную бесплатную газету “Бульварное кольцо” и письмо из Америки от Лизы. Короткое письмо дополняли фотографии улыбающихся Лизы, ее дочки Лены с мужем Володей, огромной улыбающейся машины на фоне улыбающегося двухэтажного домика и улыбающегося новорожденного внука, которого назвали Соломон-Натаниель. На обратной стороне к Соломону скотчем была приклеена новая пахнущая стодолларовая купюра.
Шпилько достал со шкафа любимое чучело филина. Распорол скрытый шов под хвостом и вынул аккуратно сложенные и перетянутые аптечной резинкой свои сбережения — две тысячи сорок четыре доллара, восемьсот пятнадцать евро и двадцать восемь тысяч рублей. Пересчитал. Теперь получалось на сто долларов больше. Восстановил шов и поставил чучело на место. Банкам Ян Семенович не доверял и предпочитал надежного беспроцентного филина сомнительным обещаниям срочных вкладов.
Все его прежние накопления пропали в череде реформ, и если бы не Рагвария…
Варвара Степановна Рагвария не устраивала публичного сожжения партбилета, а просто спрятала его в сейф, на всякий случай, и открыла кооператив при музее — по изготовлению наглядных пособий. Договорилась с рестораном “Русская охота” об оформлении интерьеров и завалила Шпилько работой.
Бывший парторг Зоологического музея была женщиной энергичной и со связями. Муж ее, выполняя секретное задание Родины, бесследно исчез в 83-ем. Где-то в районе красных фонарей в Амстердаме. Старые друзья мужа помогли ей открыть совместное предприятие “Хантер”. Зарегистрировали его в Ханты-Мансийском округе и нашли партнеров в Милане. В Европу потекли песцовые и собольи шкурки. Вернее, “исходный материал для изготовления наглядных пособий”.
Тогда-то Ян Семенович и завел свою копилку. Сначала он прятал деньги в чайке, но бурное развитие совместного предприятия вынудило его сменить чайку на филина.
Варвара Степановна отправила сына учиться в Англию, и по субботам Ян Семенович оставался ночевать у нее. Два раза они съездили на Кипр, и Шпилько уже начал подумывать о том, что для денег надо сделать чучело побольше. Как вдруг нашелся муж. Кажется, где-то в Бразилии. И Варвара Степановна быстро уехала, продав свою замечательную трехкомнатную квартиру в центре города.
Фреди умудрился влезть в лужу перед парадным, и проклятый гипс успел схватиться, пока они поднимались. Шпилько загнал пса в ванную и долго под душем отделял комочки от шерсти. Фреди нравились водные процедуры, и он то и дело норовил лизнуть Яна Семеновича. Горячее дыхание собаки кое-как растопило злость на новых соседей, а неподдельная преданность, светившаяся в глазах, добавила в миску с гречкой две сосиски.
В письме Лиза жаловалась на сердце, описывала их новый дом и премудрости кредита, новую реформистскую синагогу, где она теперь по воскресеньям репетирует с хором. Волновалась, что давно нет вестей из Израиля, и спрашивала, не знает ли он что-нибудь про Любу. Писала, что Изя умер месяц назад, а Яша совсем никого не узнает.
Ян Семенович прикинул в уме, сколько примерно сейчас лет Яше, и подумал, что ничего удивительного в этом нет.
Мейер-Залик не точно помнил, когда кто родился из его девяти детей, и когда понадобилось их зарегистрировать, недолго думая, записал их по памяти, через год.
Раввин сидел в центре. Невысокий седой человек в большой шляпе. Справа от него сидела Рейзл с маленьким Яшей на руках, рядом с ней стоял Шолом в котелке, а слева от Мейер-Залика сидела Сара со своим Борухом. Сзади, за ними стояла Бася, только что окончившая медицинские курсы, Шенделька с Додиком, гимназистки Рахиль и Ривка. Новобранцы Изя и Иосиф присели внизу на корточках. Этот снимок сделали во дворе на фоне фонтана, когда только построили дом. Мастер фотографической живописи Леон Болдтъ отпечатал девять маленьких фотографий, а одну большую наклеил на фирменное паспарту. Теперь она висела у Яна Семеновича над буфетом. В углу каллиграфическим почерком красовалась дата — 1914 г.
Иосиф с войны не вернулся. От него пришло только одно письмо в самом начале 1916г. Что жив, что в плену, где-то в Австрии — и все.
Изя появился в конце 1917-го с медалью на груди. За эту медаль и длинный язык его выбрали солдатским депутатом. И послали на родину устанавливать новую власть. Неделю он отсыпался и отъедался. Сестры наперегонки жарили шкварки, готовили кисло-сладкое жаркое, цимес и разные прочие вкусности.
Потом он нацепил ужасную кожаную куртку и стал носиться по городу и что-то кричать на площадях. Когда в город пришли немцы, Изя исчез. Вернулся он только через год, с огромным маузером в деревянной кобуре.
— Мало нам было Баси, — вздыхала Рейзл, — так и этот мишигинер туда же подался. Бася уже лет пять, как была членом эсеровской партии и теперь носилась медсестрой по фронтам.
Город переходил из рук в руки. Погромы чередовались с расстрелами. Изя то исчезал, то появлялся. Окончательно он вернулся только в 20-ом вместе с 12 армией, с большим орденом на красном банте и с женой Раей.
Ян Семенович внимательно изучил рекламные листовки. Ему предлагали выгодно и быстро продать его квартиру, купить комплекс упражнений по увеличению члена на
DVD, голосовать за Небыйбатько Ивана Григоровича — кандидата в городскую думу от монархической партии, бесплатное подключение к интернету со скоростью 258 каких-то кбит/сек, и взять на все это кредит в “Эдитрастбанке” под всего 27% годовых.В “Бульварном кольце” на первой странице была предвыборная статья и портрет главы района Васи Анисимова — одноклассника Шпилько. Вася уверял Яна Семеновича, что если он проголосует за него на выборах мэра Города, то жить ему станет не в пример лучше и легче, и горячую воду летом отключать не будут.
Ян Семенович вспомнил, как в школе Вася всегда жульничал в “пристенок” и подумал, что не видать ему горячей воды ни летом, ни зимой, как своих трех рублей.
Дальше в газете писали о криминальном прошлом Небыйбатько, о том, что он возглавлял синдикат по торговле людьми, продавал оружие тамилам и красным кхмерам, исповедует синтоизм и женат на дочке полицая.
Интервью с исполнительницей русских народных песен Аглаей украшали ее фотографии в прозрачном сарафане, надетом на голое тело. Шпилько было все равно, какую кухню предпочитает Аглая, тайскую или японскую, где она так одевается и почему любит Васю Анисимова. Биржевые котировки его тоже не волновали. Внимательно изучив турнирную таблицу, Ян Семенович пришел к выводу, что любимое “Динамо” вряд ли выиграет чемпионат в этом году, посетовал, что продали Игоря Полыхаева в “Рому”, и перешел к путешествиям и частным объявлениям.
Соблазнительное предложение отправиться в круиз по маршруту Магеллана всего за 4500$ оставило его совершенно равнодушным. Он также отверг предложения прокатиться на оленях на Родину Санта Клауса или совершить увлекательный переход на верблюдах через Сахару в пятизвездочный отель “Шейх Мансур”.
Некто Леонид продавал старый магнитофон “Днепр”, в рабочем состоянии с пленками Робертино Лоретти и Доменико М
oдунья.Абонентский ящик № 4347 предлагал быстро и конфиденциально растаможить грузы.
Валентина лечила от запоев и возвращала возлюбленных. Правда, не указывала в какой последовательности. Сначала лечила, а потом возвращала. Или сначала возвращала и уже потом только лечила.
Полные собрания сочинений Козьмы Пруткова и Черубины де Габрияк были Яну Семеновичу ни к чему. Так же как пушистый котенок неизвестной породы.
Ян Семенович вырезал программу телепередач на неделю, прошелся по ней красным фломастером, отмечая трансляции футбольных матчей и художественные фильмы, и сунул ее под телевизор.
II
— Янкель, привет! Как жизнь? — веселый голос Феликса вырвался из телефона, как джин из бутылки, и заполнил всю комнату Шпилько. — Ты что сейчас делаешь?
— Да ничего, — растерялся Ян Семенович.
— Собирайся, я сейчас за тобой заеду. Есть небольшой гешефт.
Феликс Гофштейн, возникал с завидной регулярностью — раз в десять лет. Он, да еще Вылдык, были теперь единственными родственниками, оставшимися по эту сторону границы.
Белоснежный “мерседес” поглотил Яна Семеновича. На заднем сидении раскинулось огромное жизнерадостное тело Феликса. Толстые стекла очков учетверяли острые насмешливые глаза. Живые быстрые руки, увенчанные золотыми перстнями, обняли Шпилько, и они поцеловались.
— У меня для тебя есть работа на пару лимонов. Сейчас поедем к моим друзьям. Ты как, еще в форме?
— Да, вроде… — непосредственность Феликса и та легкость, с которой он продолжал прерванное на годы общение, всегда ставили Ян Семеновича в тупик.
— Я тебя разрисовал под первое число! Коньяку хочешь? — Феликс, как фокусник, достал бутылку “
Camus” из подлокотника.— Нет, ты что, у меня же давление.
— Коньяк для давления первое дело. Давай по чуть-чуть — расширим сосуды. Слушай, это очень серьезные ребята. Два брата — Ринат и Динар. Я их сто лет знаю. Они очень крепко сейчас стоят. У них свой банк, гостиница в Москве и еще куча всего. Гриша ногой открывает в Кремле все двери. У них своя конюшня, тут, под Красным селом, и конезавод на Кавказе. Так вот. Был у них конь-чемпион — Альтаир. Выигрывал и в Пардубице, и в Ливерпуле, и где хочешь. Два дня назад он сломал ногу, и вчера его усыпили. Закапывать его жалко — он им столько бабок сделал. Вот они и хотят сделать из него чучело и создать свой музей скачек. Сначала, правда, хотели сделать бронзовый памятник, но я уговорил, что ты сделаешь лучше. Чучело как-то живее…
Ян Семенович слушал, широко раскрыв глаза и рот. Феликс удивительно был похож на свою бабку, и с возрастом это сходство становилось все сильнее. Так же, как Шенделька, время от времени он прикрывал глаза, подбирая слова, так же оттопыривал нижнюю губу.
С тех пор как папа-Люсик отвел его во дворец пионеров, Феликс всю жизнь играл в шахматы. В шестнадцать лет Феликс стал мастером спорта, и вся мишпуха была уверена, что завтра он станет чемпионом мира. В институте он выиграл всесоюзную универсиаду, в армии — первенство вооруженных сил, но чемпионом мира так и не стал. Зато стал гроссмейстером, заняв однажды седьмое место на первенстве Союза.
Диплом автодорожного института лежал у Шендельки в шкафу, под бельем, вместе со школьной золотой медалью, а Феликс играл. Играл во все, во что можно было играть. В шахматы, в карты, на бегах. Если бы в “дочки-матери” можно было играть на деньги, Феликс играл бы и в “дочки-матери”.
Он колесил по миру. С турнира на турнир, а летом пропадал в Сочи.
Шенделька умерла, когда он играл за сборную на Олимпиаде в Барселоне. Ида взяла папу-Люсика, мужа-Вову, кота-Васю и уехала в Израиль, спасая от армии своего сына Мишу. После отъезда сестры и отца Феликс стал “невыездным”. Его исключили из общества “Динамо”, забрали погоны майора, и игра стала его единственным источником дохода.
— Ты главное, не суетись. Спокойно посмотри на коня. Скажи все, что тебе нужно для работы и когда сделаешь. Про деньги не бойся — это я решу.
— Феликс, но я не умею разделывать туши. Я работаю только с готовой шкурой, — Шпилько пришел в себя и от страха глотнул еще коньяку.
— Никто тебя не заставляет. Я же говорю, скажи все, что тебе нужно — люди, материалы, сколько. Если не можешь делать у себя на работе, они тебе и помещение организуют. Главное не суетись!
“Мерседес” выехал на мост, и за окном поплыла величественная река, щедро разбрасывая рыбакам уютные острова. Ян Семенович давно не переезжал на правый берег, застроенный после войны, и теперь с любопытством разглядывал новые дома. Всякий раз, пересекая реку, он вспоминал эвакуацию, товарный вагон, куда в последний момент Изя успел засунуть Фиру с Янкелем. Бомбежку на мосту, сквозь которую эшелон прорвался на пустынный противоположный берег. И долгую голодную дорогу в Казахстан.
Изя остался защищать город, потом был ранен в ногу, попал в окружение. Вдвоем с приятелем они пошли на восток. Шли по ночам почти месяц. У Изи началась гангрена. Под грязными бинтами зашевелились черви. Линию фронта прошли, даже не заметив, где-то севернее Харькова. В госпитале врачи сняли грязную повязку и не поверили своим глазам. Черви съели омертвевшее мясо. Гангрены не было.
Правда, Бася, потом говорила, что Изя, как всегда, приврал, что никакая гангрена у него и не начиналась, что у страха глаза велики и черви не могут восстановить кровоснабжение. Но Изя выжил, и это было главное.
Машина въехала в ворота с надписью “Пионерлагерь ЦК ВЛКСМ им. Вали Котика”, миновала бетонные останки горниста и салютующей пионерки и зашуршала по опавшей листве вглубь леса.
Неожиданно между сосен выросли фонари в виде фламинго. Старый потрескавшийся асфальт сменили красивые затейливые плитки. Откуда ни возьмись, появились обнаженные до пояса смуглые рабочие, похожие на восточных рабов. Они возили на тачках раствор и тянули новую узорную дорогу от резных ворот, вставленных между двумя минаретами, навстречу Ян Семеновичу и туда, дальше — назад к пионерам. На ковре под огромной березой сидел человек в халате и в тюбетейке с ноутбуком и что-то выкрикивал на непонятном языке. Невольники расступились, пропуская “Мерседес”.
— Сим-сим, открой дверь, — улыбнулся Феликс.
Деревянная лакированная решетка ворот сама собой взмыла вверх, и Шпилько въехал в царство Сезама.
На берегу квадратного озера, окруженного мавританскими арками, стоял дворец, похожий на мечеть Мескита. Напротив дворца на берег каскадом спускались террасы с фонтанами и золотыми львами. Раскинув крылья, наверх к другому дворцу, очень похожему на Тадж-Махал, взлетала мраморная лестница, увитая чайными розами. По склонам холма катились огромные шары аккуратно подстриженных туй.
Машина плавно взяла подъем и остановилась перед входом. Девушка в чалме и шальварах провела их через холл с витыми колоннами в большой зал. Персидские ковры струились по стенам роскошным водопадом, и солнце разбегалось по мраморным узорам пола цветными зайчиками. Шахерезада улыбнулась, приложила палец к губам и растворилась в зеркальных дверях.
Посреди комнаты на старинной оттоманке, похрапывая, спала усатая старуха во фланелевом халате и спортивных рейтузах.
— Мама, — шепнул Феликс.
Ян Семенович от волнения вспотел. Ему еще у ворот стало не по себе. И он уже жалел, что поехал и дал Феликсу втравить себя в эту историю. Даже маячавшие где-то вдалеке деньги не улучшали ситуацию. Ему было страшно неуютно среди всего этого великолепия. Панический страх и нехорошее предчувствие овладели им. Мысль о том, почему их привели в комнату, где спит эта толстая ведьма, занимала его не меньше, чем вопрос, сколько все это может стоить.
Сколько это может стоить, Ян Семенович не знал, и предположить не мог. Цены на кирпич и бетон были ему неведомы, впрочем, как и стоимость рабочей силы. А потому толстые пачки портретов Бенджамина Франклина кружились у него перед глазами. Автор американской конституции снисходительно смотрел на Яна Семеновича, словно говоря: “Ну что, влип? Падло!”
Вошел невысокий человек с бритой головой, протянул руку:
— Ринат, — посмотрел на спящую мать и жестом пригласил их сесть: — Прошу.
Шпилько успел заметить вытатуированный перстень на безымянном пальце и все. Феликс что-то прошептал ему на ухо, но он уже ничего не слышал. Ян Семенович впал в кресла, как в транс.
Обратно он вернулся только, когда машина выезжала за ворота.
— Молодец, — Феликс довольно улыбался, — Все абгемахт! На, хлебни.
Коньяк ускорил возвращение Шпилько к жизни. Бетонный горнист протрубил отбой. Пионерка отсалютовала арматурой, торчащей из плеча, и “Мерседес” помчался домой. Лирические пруды, заросшие ивами, сменялись уютными старыми избами. Скользящий за окнами пейзаж постепенно успокоил Яна Семеновича, и он удивлялся, что не заметил всего этого раньше.
Болтовню Феликса он не слушал и все думал, как бы от него отделаться, а заодно и от этого подозрительного заказа.
Дорога обратно оказалась короче. То ли машин было меньше на трассе, то ли шофер поехал другой дорогой. Шпилько плохо ориентировался.
— Домой лошади бегут быстрее, — рассмеялся Феликс. — Я тебе позвоню, на днях, привезу аванс и обсудим детали.
Он высадил Яна Семеновича на Греческой площади, помахал перстнями и уехал.
— Хорошо бы, лет на десять, — подумал Шпилько.
Мимо проносились машины. Люди торопились по своим делам. Город купался в новом нарядном круговороте и радовался суете. Два старика торговали шахматами под монастырской стеной. Истекающая молоком мамаша толкала перед собой двуспальную коляску. Очкастая студентка продавала газеты. Никто из них и не подозревал, откуда он только что приехал. Что всего в пятнадцати километрах от города стоит дворец Тадж-Махал на берегу лазурного озера. И что в нем спит не красавица принцесса, а толстая храпящая старуха. Бой часов на колокольне Никольского монастыря вернул его из леса в город. Ян Семенович огляделся. Идти домой и готовить не хотелось. И он побрел вверх по улице в надежде найти какое-нибудь недорогое кафе.
Улица теперь опять называлась Преображенской, и мало что на ней напоминало недавнее прошлое, когда она была улицей Котовского. Скорость, с которой булочные превращались в салоны модной одежды, сначала занимала Шпилько. В этом была некая неразрешимая загадка. Как это можно вот так взять и купить целый магазин, или даже не купить, а только арендовать. Ведь не придешь же ты просто так к директору и не скажешь — Я хочу в вашем прокисшем овощном продавать обувь. Но даже если он согласится, где же взять столько денег и где взять туфли?
Ему нравились новые красивые освещенные витрины, нравился и новый магазин “КомпьютерЫ” вместо родного “Зоомагазина”. Компьютеры Ян Семенович не покупал, а в зоомагазине иногда продавал свои работы. Но все равно мигающий нарядный интерьер с множеством экранов его завораживал. В химчистке открыли еврейский ресторан “Йонтеф”. Форшмак там был хуже, чем делала Фира, но манделех были ничего.
Он терпеливо ждал, когда все устаканится. И район обретет свою новую географию. Но, похоже, никто не собирался останавливаться на достигнутом.
Перемены продолжались.
Компьютеры исчезли в один прекрасный день, и на их месте появилась вывеска “Эдитрастбанк”. Вместо модной одежды возникла имидж-лаборатория. Странное заведение долго не давало покоя старому таксидермисту. Снаружи было больше похоже на парикмахерскую, и Ян Семенович терялся в догадках — какие анализы там делают.
В бывшем книжном магазине “Дружба” открыли большой супермаркет “Атлантида”. Непонятно каким образом он оказался внутри значительно больше, чем раньше, и в первый раз Шпилько там даже заблудился.
“Йонтеф”, кончился и на его месте открылся ночной клуб со стриптизом. “Атлантида” закрылась на ремонт, а когда открылась, оказалась дороже и вдвое меньше. Зато рядом возникли две вывески “
Armani” и “Gucci”.Кто такие этот Армани и Гусси было неясно. Ясно было, что за большими витринами теперь продают штаны и майки, а не яйца и макароны. Всезнающий Вылдык сказал, что это очень известные портные и там все очень дорого.
Вся эта бесконечная чехарда вконец запутала Яна Семеновича. И в один прекрасный день он с ужасом обнаружил, что не знает, где купить носки.
C
ейчас он с удивлением рассматривал новую надпись — “Котлета-хауз”, и судорожно рылся в своей памяти, пытаясь вспомнить, что здесь было раньше. Дверь открылась, и человек во фраке с золотыми пуговицами пригласил его зайти. Ян Семенович был человек вежливый и покладистый, но что-то подсказывало ему, что приглашение надо отклонить. То ли золотые пуговицы, то ли мутные глаза швейцара. Вся его тренированная фигура, изогнутая в гостеприимном поклоне, явно намекала на то, что открыть такую внушительную дверь в таком заведении стоит рублей сто и никак не меньше.Ян Семенович переступил с ноги на ногу, отрицательно помотал головой и пошел дальше. Однако голод давал о себе знать все сильнее, и пельмени, давно лежащие в морозилке, казалось, дождались своего часа. Как вдруг на углу, на месте Фаниной аптеки, он обнаружил ресторанчик. “24 часа восточное и итальянское меню”. Недолго думая, Шпилько вошел внутрь. Старый мозаичный пол по-прежнему мерцал благородным узором, отражая большую бронзовую люстру. Вот только на месте дубовых витрин стояли столики, а там где был кабинет провизора, стоял бар. Молодой негр из-за стойки сверкнул белоснежной улыбкой навстречу Шпилько:
— Привет.
Из глубины зала к нему бежала некрасивая девочка со сверкающим пупком и кокетливо подпрыгивающими грудками под надписью Ирина на майке. Блестящий шарик на ее животе тут же загипнототизировал его, и Ян Семенович послушно пошел за ее татурованой попкой к свободному столику.
Зал был заполнен в основном молодежью, и он сразу почувствовал себя старым и неприкаяным. Шпилько посетовал, что не огляделся и так неосмотрительно пошел за этой девочкой.
Ирина положила меню на клетчатую скатерть:
— Попить что-нибудь принести?
— Пиво, — неожиданно для себя сказал Шпилько.
— Какое? — не отставала Ирина, — есть “Хейнекен”, “Будвайзер”, “Тюборг”, “Пльзнер”, есть “Гиннес”, есть нефильтрованное?
— Чешское.
— Хорошо, — кивнули буквы на груди официантки, и она умчалась.
Ян Семенович погрузился в изучение меню. На первой странице были три варианта бизнес-ланча по 250р. до четырех часов. Потом шли фирменные блюда, явно превышающие его представление о стоимости еды в ресторане. Следующая страница называлась “Роллы”. Потом шла страница “Суши”.
Ему вдруг страшно захотелось простой мясной солянки, но солянки в меню не было. Кальмары, трепанги, креветки, осьминоги — жареные и запеченные — переползали со страницы на страницу, а простой солянки с маслинами и соленым огурцом не было.
Супы с морскими водорослями и супы пюре никак не могли удовлетворить придирчивый вкус Шпилько, и он решил обойтись без первого. Но и со вторым было не легче. Отчаявшись что-то выбрать из обилия незнакомых названий, он стал поглядывать в сторону выхода, как вдруг наткнулся на странное слово “Гедза”. В скобках было написано — пельмени со свининой — 370 р. И от сердца отлегло.
Под странной рубрикой “Антипаста” он отыскал сырную тарелку за 150 р. и облегчено вздохнул.
— Уже выбрали? — Ирина поставила на стол большую кружку пива.
— Скажите, а солянки у вас нет? — на всякий случай спросил Ян Семенович.
— Нет, — буквы на груди заходили из стороны в сторону.
— Жаль, — он отхлебнул холодного пива, сделал заказ и принялся разглядывать зал.
Интересно, что сказала бы Фаня сейчас про свою аптеку. Двадцать лет была она здесь заведующей, выручая всех дефицитными лекарствами. Знаменитую аптеку Штерна Фаня берегла как могла. Однажды она показала книгу по русскому модерну, а в ней фотографию интерьера своей аптеки. В один прекрасный день бросила все, развелась с мужем и одна с двумя мальчишками умчалась на землю обетованную. Никто ничего не понял. Зачем?
Потом только где-то Вылдык узнал, что начальник управления пытался через ее аптеку пропускать наркотики. И что она правильно сделала, что уехала.
Буквы опять игриво запрыгали у него перед глазами, и на столе появилась тарелка. Четыре сорта сыра были нарезаны правильными кубиками. Ян Семенович подумал и наколол на вилку кусочек сулугуни.
За соседним столиком целовались. Длинный тощий парень с огненно красными волосами шарил под футболкой у такой же тощей красной девицы. Рядом с ними две прыщавые писюхи с негритянскими грязными космами на голове сосали какие-то коктейли ядовитого цвета. У одной из джинсов вместо трусов торчали прозрачные пластмассовые шлейки. По залу шел турок в феске и нес кальян. Ян Семенович посмотрел в окно. По Преображенской плыл верблюд. Два его мохнатых горба мерно раскачивались в такт — нет, солянки нет!
— Надо бы имя написать на попоне, — вздохнул Шпилько. Он глотнул пива, наколол кубик рокфора и остолбенел.
Ирина поставила перед ним длинную прямоугольную тарелку с шестью обжаренными маленькими рогаликами. Слева от рогаликов красовался пучок белых ниток, с дольками помидоров, тонкими, как переводные картинки. А справа что-то розовое, пахнущее не то духами, не то аптекой. В довершение всего она положила перед ним палочки, пожелала приятного аппетита и ускакала.
— Чтоб вас… с вашим восточным меню!
То, что он останется голодным, не так разозлило, как то, что эта татуированная задница унесла вилку. Один раз он уже пробовал кушать палочками, когда они с Варварой Степановной были на Кипре, и это кончилось ничем.
Ян Семенович поискал глазами Ирину, чтобы потребовать вилку обратно, но она исчезла. Красный парень, не найдя ничего под футболкой у подруги, теперь сосал кальян. Прыщавые макали свой черный маникюр в какой-то соус. Негр за стойкой вертел шейкер, и никто не обращал внимания на его страдания.
Делать было нечего, но и терять лицо не хотелось. Шпилько зажал палочки безымянным и мизинцем, а большим и указательным ухватил рогалик. Со стороны все выглядело вполне прилично, вот только сок стекал по пальцам. Пельмени были вкусные. Нитки оказались сладким луком, а с “розовым” он решил не рисковать.
Не успел он вытереть руки и допить пиво, как Иринины грудки опять запрыгали перед ним:
— Что-нибудь еще закажете? У нас очень вкусные пирожные.
— Нет, спасибо. Давайте счет.
Ян Семенович ненавидел: всех этих японцев с их дурацкими палочками, Аглаю в прозрачном сарафане, любительницу всей этой морской гадости и всю эту новую жизнь. Ненавидел это пиво за 180 р., дороже, чем в ларьке на углу в три раза. Голодный и разъяренный, он стремительно покинул старую аптеку, не оставив девочке чаевых.
III
Фреди прыгал как заводной. Шпилько вытер облизанное лицо, бросил сосиски в холодильник и померил давление. Проклятые японцы и здесь достали его. Аппарат запищал, и на экране появилось “
Error”.— Чтоб вас разорвало…
Он переодел манжетку и нажал кнопку снова. Было 180 на 100. Он проглотил клофелин и прилег. Фреди заискивающе положил голову рядом, но хозяину было явно не до него.
— Уйди… Хватит! Фу!
На диване было уютно и хорошо. Несмотря на треснутый потолок и отжившие свое обои, Ян Семенович любил свой дом, свои маленькие две комнатки, оставшиеся ему после многочисленных перепланировок от огромной в целый этаж квартиры деда. Любил тишину и вообще. Давление скакало давно, и всякий раз казалось, что вот он — его последний час. Но врачей он избегал:
— Все равно им веры нет, особенно молодым. Все хорошие врачи поумирали. Остался один — Григорий Израилевич, он хоть и плохо слышит, зато очень знающий. Если уж сильно подопрет, то можно ему позвонить. А то ходить в поликлинику себе дороже — лучше умереть дома, чем в очереди к врачу. А в платной — все жулики. Ничего не скажут сразу, и будешь ходить и ходить, платить и платить. Получается какой-то замкнутый круг. Надо зарабатывать деньги, чтобы платить врачам и лечиться, чтобы быть здоровым и зарабатывать на врачей. Вообще, конечно, жизнь странная штука! Только начнешь разбираться, что к чему, а уже все — третий звонок, пора на тот свет. И вообще, не ясно, есть он тот свет или нет. С одной стороны, — хорошо чтобы был, а с другой, — опять все сначала. Пока поймешь, что за чем… а что дальше? Опять же не известно. Буддисты, вот, верят в переселение душ.
Тут Ян Семенович посмотрел на Фреди.
— Нет, пусть уж лучше ничего Там не будет, чем жить собакой или, скажем, кошкой. Впрочем, если не помнить, что был человеком, то, может, и не так уж плохо. Это если собакой. А вот если каким-нибудь кротом, или, например, филином — то, конечно, жуть! Всю жизнь в темноте. Нет, собакой еще можно. А еще лучше львом, например. Лежишь себе где-нибудь в тенечке, в саванне, а вокруг львицы. Пять-шесть. Нет, шесть это много, лучше пять. Они и пожрать притащат, и давать будут по очереди, а два дня отдыхаешь. Красота! Никакой тебе работы, никаких денег! Правда, если подскочит давление, то скорую уже не вызовешь. Откуда в саванне “скорая”? Другое дело в зоопарке, не в нашем, конечно. Скажем, в Берлине, или еще где. Тут тебе и ветеринар, и клетки нет, да и кормят, наверное, получше. А потом, если повезет, из тебя сделают чучело и поставят в музей. И опять все сначала? Кстати, надо встать и погладить рубашку, а то завтра кафедра.
Давление упало. Ян Семенович достал запечатанную коробку. Лида подарила ему новый утюг, и он еще его ни разу не включал. Сначала он вынул неимоверно красивый аппарат и любовался им со всех сторон. Обилие кнопок и всяких непонятных значков слегка насторожило его. На дне коробки лежала запечатанная в полиэтилен книга, напоминающая по объему “Капитал” Маркса. Инструкция была на нескольких языках. Сначала шел английский, потом — немецкий, потом судя по всему — французский, а затем, то ли итальянский, то ли испанский. Дальше были сплошные иероглифы, причем разные. Русского не было!
К такому повороту Ян Семенович был явно не готов. С языками у него всегда были проблемы. И в школе с немецким, и в институте — с английским.
Послевоенный класс был разновозрастный и пестрый. Витька Сорока пришел из партизанского отряда доучиваться. Понимал по-немецки неплохо, но не Гете и Гейне.
Вовка Бондаренко, Вася Анисимов и Игорь Суходольский были в оккупации. И тоже шпрехали худо-бедно.
До войны Янкель занимался дома с Эммой Карловной, и это как-то выручало в школе. Из эвакуации он вернулся уже Яном Шпилько, все забыл и теперь регулярно получал двойки. Его даже хотели оставить на второй год, но выручила соседка.
Любу Коткову поселили в их квартире в сорок шестом.
Как только немцы заняли город, ее угнали в Германию. Что с ней было за это время, никогда не рассказывала, зато по-немецки говорила свободно. Люба была старше его на шесть лет, но сильно истощена и выглядела ровесницей. На работу ее долго нигде не брали, да и работать по-настоящему она была не в состоянии. Жила очень бедно, и Фира предложила ей подзаработать уроками. Много она платить не могла, но для девушки и это было спасением. Постепенно Люба стала приходить в себя.
Она научила начавшего бриться Яна правильно строить предложения. Как спрягать неправильные глаголы, а потом как расстегивать женщинам лифчик. Так с грехом пополам Шпилько получил свою тройку в аттестате.
Всех этих знаний было явно недостаточно, чтобы прочесть инструкцию. Ян Семенович чертыхнулся, спрятал утюг в коробку и решил надеть завтра в университет водолазку. Тем более что сначала он собирался с Лидой на кладбище, а там может быть прохладно.
Гуманитарный университет возник на базе педагогического училища в недавней неразберихе. И быстро стал одним из престижных вузов. Кафедру он там получил опять же благодаря Варваре Степановне. Бывший парторг успела перед отъездом побыть деканом и устроила туда Шпилько.
Зачем нужна кафедра таксидермии на биологическом факультете не мог объяснить никто. Ни ректор — Тамара Георгиевна, подруга Варвары, ни сама Варвара, ни тем более Шпилько. Кафедры такой не было ни на одном биологическом факультете, и непонимание смысла ее существования порождало у людей уважение и признание собственной непосвященности. Высокие комиссии понятливо кивали головами, с восторгом рассматривали чучела и хвалили Ян Семеновича.
— Вот что значит новые методы образования!
Однако оказалось, что частая похвала начальства влечет за собой и неприятности. После одной из таких комиссий было принято решение в министерстве обязать и другие биологические факультеты открыть кафедры таксидермии. Яна Семеновича попросили представить программу его кафедры. Программы у него отродясь никакой не было. Объяснял детям, как делать чучела, и все. Студенты слушали, кивали, подсмеивались и вообще ничего не делали. Ян Семенович ставил всем хорошие оценки, и проблем не возникало.
А тут на тебе! Программа!
У Яна Семеновича началась паника. Прямо из кабинета ректора он помчался к Лиде. Кто как не она! Фраза, как-то брошенная Рубиком: “Лида даже из твоих чучел может сделать произведение искусства”, — вертелась у него в голове.
— С ее умением вдыхать смысл в абсолютную ерунду, мы из тебя в два счета сделаем модного художника.
Авторитет Лиды был непререкаем. Ян Семенович ничего не понимал в ее статьях, но они всегда вызывали у него благоговейный трепет.
Однако Лида не стала писать программу, прекрасно понимая, что за этим может последовать. Вместо этого она позвонила известному психиатру и уложила Шпилько на две недели в частную клинику. Откуда он вышел с диагнозом — афатическая аграфия. Потом она упекла его в санаторий, а сама отправилась к ректору. Тамара Георгиевна сочувственно прочитала медицинское заключение. Вспомнила, что ни разу в жизни не видела ни одной строчки написанной Шпилько собственноручно, и понимающе вздохнула.
Через месяц, когда он вернулся из санатория, о программе уже никто не вспоминал. А Ян Семенович настолько вжился в образ, что перестал даже подписываться, и просто рисовал букву “Ш”.
День заканчивался. Прозрачная прохладная тень постепенно завладевала двором, давая отдых раскаленным машинам.
Когда-то здесь стояла только “Волга” Ванды. Пользовалась она ею редко — до театра было рукой подать. Шофер весной отвозил ее на дачу, и машина возвращалась только осенью, чтоб перезимовать под брезентом. Дня за два до отъезда Витя всегда залезал под машину, собирая вокруг толпу любопытных мальчишек. Ребятня гладила оленя на капоте, заглядывала под колеса и мучила дядю Витю, испачканного солидолом, бесконечными вопросами.
Когда Ванда умерла, “Волга” долго стояла без дела. Дядя Витя изредка приходил, постукивал ногой по сдутым колесам, сплевывал в сердцах и уходил. В один прекрасный день он приехал на грузовике, подцепил “Волгу” на буксир и утащил ее со двора. Соседи долго спорили. Одни говорили, что он украл ее. Другие, что Полу-Гитлер продала ему машину и даже называли какую-то цену.
Ян Семенович закрыл балконную дверь. Простокваша поднялась и вот-вот готова была закипеть. Он выключил газ. Постелил чистую марлю и откинул творожную массу на дуршлаг. Творог он давно уже делал сам. Правда, теперь приходилось покупать молоко на базаре, так как магазинное ни за что не хотело скисать. Сыворотка стекла, и Шпилько повесил мешочек над раковиной.
До футбола оставался еще час, и он решил выгулять собаку сейчас. Предложение погулять никогда не встречало возражений у Фреди. Стоило хозяину только взяться за ручку двери, как он уже был тут как тут, размахивая своим плебейским хвостом во все стороны.
Гипс перед новой дверью исчез. Площадка была чисто вымыта. На минуту Фреди задержался на полу-марше, но презерватива уже под окном не было, и запах почти улетучился.
По вечерам они гуляли на бульваре. И эти прогулки нравились Фреди значительно больше, чем утренние. Во-первых, тут не было ротвейлеров и догов, что само по себе уже было приятно. Во-вторых, здесь было значительно больше собак, и все в основном милашки. Было, правда, и два кобеля. Один фокстерьер, а другой мопс. Но эти не в счет. И, в-третьих, что самое главное, иногда здесь встречались симпатичные собачки без хозяев. И тогда! Тогда Ян Семенович не натягивал поводок и не тащил его в сторону.
Шпилько всегда злился на случайные связи пса. Боялся блох и лишаев.
И еще черт знает чего. Но жалел его и не мешал. Где-то в глубине души он даже завидовал той легкости, с какой Фреди добивался взаимности.
Желуди хрустели под ногами. Дикие утки бороздили пруд. Знакомых собак не было, и Фреди загнал бездомного кота на дерево. Просто так. От нечего делать. Они сделали еще один круг и повернули домой.
Матч был проходной и ничего не решал. Футболисты еле двигались по полю, лениво перекатывая мяч. Комментатор изо всех сил старался поддержать интригу, но к середине тайма отчаялся и стал рассказывать околофутбольные слухи. Ян Семенович понял, что голов ему в первом тайме не дождаться и пошел ставить чайник. Кран запел, закашлял, захрипел и умолк.
— Вот, холера! Опять отключили!
Затянувшийся ремонт внизу раздражал все больше. Воду отключали не первый раз, и на этот случай у него была припасена минералка. Тоскливым взглядом он окинул пустой холодильник с сиротливыми сосисками. Решил, что завтра после кафедры зайдет за продуктами, и достал бутылку. Насыпал в собачью миску сухой корм и посмотрел во двор. На еще голубом небе появились первые звездочки. В “окнах Доры” отражался закат. В бывшей квартире Баси зажегся свет, спугнув целующуюся парочку у фонтана. На балконе “у Бузи” по-прежнему ржавел велосипед.
Первый тайм так и закончился ноль-ноль. На столе лежало забытое письмо от Лизы. Ян Семенович открыл буфет. С трудом выдвинул старый ящик буфета, где аккуратными стопками хранил все свои письма. Справа в углу лежали письма от Любы из Хайфы, рядом от Иды из Иерусалима и Пети из Ашдота. Красивая рождественская открытка венчала пачку писем из Ганновера от Алика. Рядом две тоненьких стопки из Берлина от Лели и Мани. Во втором ряду лежала Америка — Лиза, Фаня, Яша и Гриша.
Ян Семенович посмотрел на фотографию на стене. Подумал, что этот ящик чем-то напоминает Нежинское кладбище, и упал.
Солнце исчезло за соседними домами. Кресты на Троицком соборе догорали последним светом, освещая путь молодому месяцу. Древние стены снисходительно взирали на мимолетность уходящего дня. Спокойствие и величие города возносилось над дневной деловитой озабоченностью. Волшебная тишина приходила на смену кричащему процветанию и ору погонщиков тщеславия. Звезды подмигивали с темнеющего неба влюбленным — еще немного и придет ваш час! Потому как ночь нам дана не для отдыха и сна, а для любви и переживаний, как прелюдия к вечности.