Стихотворения. Перевод и вступительное слово Гургена Баренца
Опубликовано в журнале Новая Юность, номер 4, 2009
ОТ ПЕРЕВОДЧИКА
Армянин по происхождению и американец в третьем поколении, Питер Балакян родился и вырос в Нью-Джерси. Он автор пяти поэтических сборников и двух романов-бестселлеров. С середины 80-х его стихи включаются во многие антологии современной американской поэзии.
Творчество Питера Балакяна — и поэзия, и проза — является неотъемлемой частью американской литературы. Подчеркивать это приходится потому, что не все здесь однозначно. Дело в том, что поэт смотрит на мир “армянскими глазами”, оценивает явления жизни “армянской меркой”. Его творчество в большей степени является продуктом армянского сознания, армянского мировосприятия. Здесь мы безусловную роль отводим рассказам о Геноциде, которые стали стержнем духовной связи между будущим поэтом и его любимой бабушкой, их “маленьким секретом”, предметом их долгих бесед. Тема Геноцида для Питера Балакяна стала вызовом, и он этот вызов принял. И поведал о своей боли, о трагедии своей семьи и своего народа всему миру.
Удивительно, что человек, родившийся и всю жизнь проживший в одном из престижных районов Нью-Йорка, стал не поэтом-урбанистом, а писал о пустыне Дер-Зор, создавал фантасмагорические образы человеческих страданий, с натуралистическими подробностями описывал, как бабушка готовит суп из ягненка, строил поэтические образы из этнографического, причем абсолютно точного в малейших деталях, “стройматериала”. Он признается: “Мое путешествие в качестве поэта привело меня к моему армянскому прошлому, в особенности к опыту Геноцида, пережитому нашей семьей”.
Поэт говорит о памяти как о созидательной силе, возводит чувство личной ответственности за все, что происходит в мире, в ранг философской категории. Он отчетливо осознает, что имеет дело с незажившей раной, со всенародным горем (вспомним Туманяна: “Армянское горе — безбрежное море”). Геноцид в его восприятии — это померкшее солнце, сумерки века, крах человеческой цивилизации. Мир сошел с рельсов, люди потеряли чувство исторической перспективы. Непрерывность развития и связь времен оказались грубо нарушенными.
Осмысление исторической трагедии родного народа стало сквозной темой его творчества. Достоверным описанием поэтической, психологической ситуации, исповедальной искренностью, всей структурой, построением фразы, талантливым художественным воспроизведением услышанных в детстве и ранней юности жизненных историй он возводит их в ранг общечеловеческой трагедии, делает читателя их соучастником и заставляет сопереживать, ощущать личную ответственность за произошедшее. То, что прежде казалось далеким и чужим, становится близким и родным. Можно сказать, что Питеру Балакяну удается разбудить, растревожить в людях “ген неравнодушия”, природного человеколюбия, вызвать в них неприятие жестокости и несправедливости. Его поэзия — вызов, брошенный равнодушию.
С Арменией Питера связывают прочные узы. Он несколько раз бывал в Армении, знаком с армянской литературой, перевел на английский и издал книгу Рубена Севака, также ставшего жертвой Геноцида… И все-таки, как бы ни был силен зов крови, он не в состоянии пересилить, перечеркнуть американский взгляд на мир, американский способ мышления. Это создает определенные сложности с определением статуса поэта, принадлежности к той или иной национальной традиции и культуре. Это создает сложности и в процессе перевода. В ходе работы, стремясь бережно воспроизвести всю образную систему поэта, я был вынужден “адаптировать” его к традиции нашего поэтического восприятия.
Сказанье об исчезнувших странах
Гора была близко.
Далеко. Но затем уже ближе.
Ее пересекали речки света.
Озера — это белые круги,
Затем — каньоны,
За ними — пустые глазницы.
Небо — поле горящих камней.
Это не день и не ночь.
Это — жасмин, и огни полыхают
у меня в голове. Чем ближе гора,
тем она дальше.
Реки сливаются в омут зеленого воска,
Виноградники и сады
На горящих предгорьях,
Словно алые крылья заката.
Деревья светятся, как бурки пастухов,
В мерцанье медном; на ветках расселись вороны,
И гора вонзилась в небеса,
Небо пока было облаком,
Мерцающим в черном воздухе.
Поле маков
Художники пришли сюда,
Потому что грязь здесь суха, как их кости,
Потому что даже монастырь на холме
Каждый день шелушится.
Ты хочешь заказать свой портрет
На фоне этого поля маков;
Ветер, теребящий высокую траву
У твоих ног,
Полянки желтых цветов поперек дороги,
Которая бежит от тебя.
Там, где ангел-хранитель города
Исчез вместе с раной своей, —
Там высокие горы.
Когда он вернулся,
Из расщелин скалы
Произросли персиковые деревья,
И серые тучи покинули горы.
Спираль кипариса простирается к небу.
Твой отец нашел это поле
И эти скалистые горы,
И монастырь — лучезарную вспышку солнца.
Ты хочешь получить эту картину,
Чтоб показать исчезновенье тела
В красных волнах цветов,
Поле колющихся иголок,
Колышущихся от дыханья ветра.
Каждый шаг окрашивает в красный
твои суставы.
Ты хочешь, чтобы красный поглотил
Все эти горы,
Ты хочешь покрасить в цвет сердца
Линию неба и поля.
Вот так и исчез твой отец;
Ноги, колени, живот, лицо
Растворились средь красок поля,
В легком ветре, который пел
Среди красных цветов.
Что сказала моя бабушка, когда шел дождь
Мы знали, что они уже идут:
Всю ночь вдали завывали мачете,
Их вой пронзительный стоял у нас в ушах.
Турки готовились основательно:
Они пили всю ночь напролет,
А на рассвете пустили коней вскачь.
И вот отец достал все наши деньги и все наши драгоценности,
Золотые монеты, рубины, сапфир, бирюзовые камни,
Золотые цепочки, которые мы надевали
По разу в год, серебряные кольца,
Медальоны из Греции, всякую прочую утварь,
Топаз, оникс, нефрит.
Там были цветные каменья,
Названья их вам неизвестны,
Они все еще у меня пред глазами стоят…
Он все это спрятал в чердаке,
В чулане темном,
Что под кровлей дома.
А мне всегда казалось почему-то,
Что там живет сам Дьявол-Сатана.
Отец все это спрятал в чердаке,
И грустным голосом сказал —
Когда-нибудь,
В один прекрасный день мы вновь сюда вернемся,
И мы снова богатыми станем.
Временами, когда начинается дождь,
Когда за облаками солнце меркнет,
И летний воздух остывает, мерзнет,
И в окнах сгущается мрак,
Я слышу, как Господь в горсти своей огромной
Перебирает звонкие монеты —
Я слышу, как они с высоких гор
Падают на дно тускнеющего дня
Над облаками —
И мерцающие слитки золотые,
И эти изумрудные каменья —
Глаза замученного мужа моего.
История Армении
Минувшей ночью
Моя бабушка вернулась
В своем коричневом платье,
Она стояла на Оратон Парквей,
Где мы нередко гуляли
И смотрели на шоссе,
Где сплошь были ямы и рытвины.
Она стояла напротив
Громыхающих отбойных молотков
И бульдозеров,
С корзиною фруктов в руках,
И ветер сновал
Взад-вперед сквозь ее глаза.
И я припускал во всю прыть
Ей навстречу,
От дождя прикрываясь
Купленной утром газетой.
Когда я сказал ей,
Что голоден очень, она
Мне сказала, что в лавочке бакалейной
Есть торговец — он по самые локти в крови,
И что в местечке Ист-Ориндж,
Исчезают мальчишки — их наверно съедают
Машины на этих дорогах.
Когда я спросил у нее,
Где моя мама — она мне сказала в ответ —
Все прошло, безвозвратно прошло.
Девчата пошли за содой,
Возможно, крем был плохой,
И печенье получилось кислым.
В это утро постели пустые,
Вода убежала,
Туалеты остались сухими.
И когда я пошел в огород,
Чтобы чем-нибудь поживиться,
То нашел там одни лишь пни.
И когда я пошел,
Чтоб повыдергать в грядках петрушки —
Только ямки одни там нашел.
Мы прошли через груды
Серой золы и цемента,
Вокруг ни души, лишь заброшенные грузовики.
Она сказала — дедушку увели
Спозаранку, во мраке;
Он как раз собирался гладить
Брюки для пожарника
Из Ист-Оринджа.
Они позвонили ему
Среди полуночи,
Вест-Ориндж пылал в огне,
Монтклер горел,
С Блумфельдом и Ньюарком
Было уже покончено.
Одна женщина минувшей ночью
Несла в Ист-Ориндж руки своего ребенка
И упала, споткнувшись о тело убитого дяди,
Два мальчика шли по дороге
И в карманах у них
Была кожа, что с ног их содрали.
Они брели устало и повсюду
Искали местное начальство;
Солнце в это утро
Было красным и очень рассеянным.
Если я пойду сегодня спать,
Она сказала, то всенепременно
Небеса разверзнутся, и с облаков
Посыплются тела. Яврум,
Там, в небесах, есть ангел,
Там, в небесах, есть ангел,
Там ангел есть, он без меча. Яврум.
Там, в небесах, есть ангел, у него
Нет шести пальцев и одной ноги.
Там, в небесах, есть ангел,
Он говорит, что реки вспять текут,
Он говорит, что вода станет чистой,
Что в ней будет плавать рыба.
Дедушка гладит брюки,
Они пришли за ним
Еще до рассвета — птицы еще не проснулись —
Он ушел босиком,
Не надев ни подтяжек, ни брюк.
Было тихо —
И птицы, птицы
Все еще спали.
Моей бабушке, к ее возвращению
Ради пыльных ковров
И ради красителя-синьки,
Ради бледно-красных животов овец,
Ты возвращаешься.
Ради медного черпака
И прокопченного пористого котла
На огне для обедов горячих,
Я тебя призываю, как птицу.
Ради фиолетовых фруктов,
Ради моркови, похожей на пальцы,
Ради влажного русла реки
С ее плотью,
Ты возвращаешься.
Ради поля, где козы пасутся,
Мокрые, серые,
Ради копыт и костей заостренных,
Плавающих в наваристом супе,
Я руками машу, руками, полными ветра.
Ради опрокинутой банки
С красным перцем,
Ради горки пшеничной муки,
Ради разбитых кувшинов
Топленого масла и семечек
Я не кутаю свое горло.
Ради губ взрослеющих мальчиков,
Ради девушек кареглазых
И ради блеянья ягнят на холме,
Ради платья твоей дочурки,
Развевавшегося над озером,
Ради пряжи ее рукотворной,
Раскрученной в день гибели отца.
Ради ягненка, заколотого
От влажного чрева
до красных зубов,
ради вращенья ягненка,
подобно солнцу
вокруг оси,
ради глаз, что смежились
и упали в огонь,
ради языка, мясистого и нежного,
ради легких, шипящих, как листья,
на жарких углях,
и соски, из которых цедится
желтое молоко,
и напряженный, вспученный живот,
похожий на вобравший дни кулак, —
так красные воды вливаются
в бурный поток,
Я руками машу, руками, полными птиц,
Полными жарких порывов
И горящей одежды,
И ты возвращаешься,
Ты возвращаешься.
Детский Музей в Яд-Вашем
Я иду через камни.
День вымощен синими плитками.
Солнце заперто в клетку.
Моя мама ведет меня за руку
В жилище названий.
Я иду через камни.
Зеркало черное.
У свечек — потешные лица.
Солнце заперто в клетку.
Моя мама становится прахом.
Моя рука исчезает.
Я иду через камни.
Гриф у альта — нацистская свастика;
Небо — пещера лиц,
Летящих к солнцу, запертому в клетку.
Я вслед за мамой проникаю в зеркало.
Солнце возгорается на свечке.
Я иду через камни,
И солнце заперто в клетку.
Я хотел бы вернуться к праху
Я хотел бы вернуться к праху,
Как ноябрьский свет проникает
В пораженные гнилью деревья
И в закрученную лозу винограда.
Как разгадать нам то, что мы не в силах
Сказать средь ночи, в час, когда вдвоем
Лежим с несбыточной и суетной надеждой
Что благодать достанется и нам.
Воображенье в горы нас ведет.
Я хотел бы вернуться к праху,
Чтоб отыскать следы голубоглазой
Травы, исчезнувшей еще до нас.
Как нам узнать, какого цвета кровь,
Которая была когда-то прахом
И что мы неизбежны — так же,
Как цикорий и как морковь.
Я хотел бы вернуться к праху,
Для любви, что умоляет нас,
Чтобы мы не были свободными от мира,
И чтоб свободным не был мир от нас.
ОТ ПЕРЕВОДЧИКА
Армянин по происхождению и американец в третьем поколении, Питер Балакян родился и вырос в Нью-Джерси. Он автор пяти поэтических сборников и двух романов-бестселлеров. С середины 80-х его стихи включаются во многие антологии современной американской поэзии.
Творчество Питера Балакяна — и поэзия, и проза — является неотъемлемой частью американской литературы. Подчеркивать это приходится потому, что не все здесь однозначно. Дело в том, что поэт смотрит на мир “армянскими глазами”, оценивает явления жизни “армянской меркой”. Его творчество в большей степени является продуктом армянского сознания, армянского мировосприятия. Здесь мы безусловную роль отводим рассказам о Геноциде, которые стали стержнем духовной связи между будущим поэтом и его любимой бабушкой, их “маленьким секретом”, предметом их долгих бесед. Тема Геноцида для Питера Балакяна стала вызовом, и он этот вызов принял. И поведал о своей боли, о трагедии своей семьи и своего народа всему миру.
Удивительно, что человек, родившийся и всю жизнь проживший в одном из престижных районов Нью-Йорка, стал не поэтом-урбанистом, а писал о пустыне Дер-Зор, создавал фантасмагорические образы человеческих страданий, с натуралистическими подробностями описывал, как бабушка готовит суп из ягненка, строил поэтические образы из этнографического, причем абсолютно точного в малейших деталях, “стройматериала”. Он признается: “Мое путешествие в качестве поэта привело меня к моему армянскому прошлому, в особенности к опыту Геноцида, пережитому нашей семьей”.
Поэт говорит о памяти как о созидательной силе, возводит чувство личной ответственности за все, что происходит в мире, в ранг философской категории. Он отчетливо осознает, что имеет дело с незажившей раной, со всенародным горем (вспомним Туманяна: “Армянское горе — безбрежное море”). Геноцид в его восприятии — это померкшее солнце, сумерки века, крах человеческой цивилизации. Мир сошел с рельсов, люди потеряли чувство исторической перспективы. Непрерывность развития и связь времен оказались грубо нарушенными.
Осмысление исторической трагедии родного народа стало сквозной темой его творчества. Достоверным описанием поэтической, психологической ситуации, исповедальной искренностью, всей структурой, построением фразы, талантливым художественным воспроизведением услышанных в детстве и ранней юности жизненных историй он возводит их в ранг общечеловеческой трагедии, делает читателя их соучастником и заставляет сопереживать, ощущать личную ответственность за произошедшее. То, что прежде казалось далеким и чужим, становится близким и родным. Можно сказать, что Питеру Балакяну удается разбудить, растревожить в людях “ген неравнодушия”, природного человеколюбия, вызвать в них неприятие жестокости и несправедливости. Его поэзия — вызов, брошенный равнодушию.
С Арменией Питера связывают прочные узы. Он несколько раз бывал в Армении, знаком с армянской литературой, перевел на английский и издал книгу Рубена Севака, также ставшего жертвой Геноцида… И все-таки, как бы ни был силен зов крови, он не в состоянии пересилить, перечеркнуть американский взгляд на мир, американский способ мышления. Это создает определенные сложности с определением статуса поэта, принадлежности к той или иной национальной традиции и культуре. Это создает сложности и в процессе перевода. В ходе работы, стремясь бережно воспроизвести всю образную систему поэта, я был вынужден “адаптировать” его к традиции нашего поэтического восприятия.
Сказанье об исчезнувших странах
Гора была близко.
Далеко. Но затем уже ближе.
Ее пересекали речки света.
Озера — это белые круги,
Затем — каньоны,
За ними — пустые глазницы.
Небо — поле горящих камней.
Это не день и не ночь.
Это — жасмин, и огни полыхают
у меня в голове. Чем ближе гора,
тем она дальше.
Реки сливаются в омут зеленого воска,
Виноградники и сады
На горящих предгорьях,
Словно алые крылья заката.
Деревья светятся, как бурки пастухов,
В мерцанье медном; на ветках расселись вороны,
И гора вонзилась в небеса,
Небо пока было облаком,
Мерцающим в черном воздухе.
Поле маков
Художники пришли сюда,
Потому что грязь здесь суха, как их кости,
Потому что даже монастырь на холме
Каждый день шелушится.
Ты хочешь заказать свой портрет
На фоне этого поля маков;
Ветер, теребящий высокую траву
У твоих ног,
Полянки желтых цветов поперек дороги,
Которая бежит от тебя.
Там, где ангел-хранитель города
Исчез вместе с раной своей, —
Там высокие горы.
Когда он вернулся,
Из расщелин скалы
Произросли персиковые деревья,
И серые тучи покинули горы.
Спираль кипариса простирается к небу.
Твой отец нашел это поле
И эти скалистые горы,
И монастырь — лучезарную вспышку солнца.
Ты хочешь получить эту картину,
Чтоб показать исчезновенье тела
В красных волнах цветов,
Поле колющихся иголок,
Колышущихся от дыханья ветра.
Каждый шаг окрашивает в красный
твои суставы.
Ты хочешь, чтобы красный поглотил
Все эти горы,
Ты хочешь покрасить в цвет сердца
Линию неба и поля.
Вот так и исчез твой отец;
Ноги, колени, живот, лицо
Растворились средь красок поля,
В легком ветре, который пел
Среди красных цветов.
Что сказала моя бабушка, когда шел дождь
Мы знали, что они уже идут:
Всю ночь вдали завывали мачете,
Их вой пронзительный стоял у нас в ушах.
Турки готовились основательно:
Они пили всю ночь напролет,
А на рассвете пустили коней вскачь.
И вот отец достал все наши деньги и все наши драгоценности,
Золотые монеты, рубины, сапфир, бирюзовые камни,
Золотые цепочки, которые мы надевали
По разу в год, серебряные кольца,
Медальоны из Греции, всякую прочую утварь,
Топаз, оникс, нефрит.
Там были цветные каменья,
Названья их вам неизвестны,
Они все еще у меня пред глазами стоят…
Он все это спрятал в чердаке,
В чулане темном,
Что под кровлей дома.
А мне всегда казалось почему-то,
Что там живет сам Дьявол-Сатана.
Отец все это спрятал в чердаке,
И грустным голосом сказал —
Когда-нибудь,
В один прекрасный день мы вновь сюда вернемся,
И мы снова богатыми станем.
Временами, когда начинается дождь,
Когда за облаками солнце меркнет,
И летний воздух остывает, мерзнет,
И в окнах сгущается мрак,
Я слышу, как Господь в горсти своей огромной
Перебирает звонкие монеты —
Я слышу, как они с высоких гор
Падают на дно тускнеющего дня
Над облаками —
И мерцающие слитки золотые,
И эти изумрудные каменья —
Глаза замученного мужа моего.
История Армении
Минувшей ночью
Моя бабушка вернулась
В своем коричневом платье,
Она стояла на Оратон Парквей,
Где мы нередко гуляли
И смотрели на шоссе,
Где сплошь были ямы и рытвины.
Она стояла напротив
Громыхающих отбойных молотков
И бульдозеров,
С корзиною фруктов в руках,
И ветер сновал
Взад-вперед сквозь ее глаза.
И я припускал во всю прыть
Ей навстречу,
От дождя прикрываясь
Купленной утром газетой.
Когда я сказал ей,
Что голоден очень, она
Мне сказала, что в лавочке бакалейной
Есть торговец — он по самые локти в крови,
И что в местечке Ист-Ориндж,
Исчезают мальчишки — их наверно съедают
Машины на этих дорогах.
Когда я спросил у нее,
Где моя мама — она мне сказала в ответ —
Все прошло, безвозвратно прошло.
Девчата пошли за содой,
Возможно, крем был плохой,
И печенье получилось кислым.
В это утро постели пустые,
Вода убежала,
Туалеты остались сухими.
И когда я пошел в огород,
Чтобы чем-нибудь поживиться,
То нашел там одни лишь пни.
И когда я пошел,
Чтоб повыдергать в грядках петрушки —
Только ямки одни там нашел.
Мы прошли через груды
Серой золы и цемента,
Вокруг ни души, лишь заброшенные грузовики.
Она сказала — дедушку увели
Спозаранку, во мраке;
Он как раз собирался гладить
Брюки для пожарника
Из Ист-Оринджа.
Они позвонили ему
Среди полуночи,
Вест-Ориндж пылал в огне,
Монтклер горел,
С Блумфельдом и Ньюарком
Было уже покончено.
Одна женщина минувшей ночью
Несла в Ист-Ориндж руки своего ребенка
И упала, споткнувшись о тело убитого дяди,
Два мальчика шли по дороге
И в карманах у них
Была кожа, что с ног их содрали.
Они брели устало и повсюду
Искали местное начальство;
Солнце в это утро
Было красным и очень рассеянным.
Если я пойду сегодня спать,
Она сказала, то всенепременно
Небеса разверзнутся, и с облаков
Посыплются тела. Яврум,
Там, в небесах, есть ангел,
Там, в небесах, есть ангел,
Там ангел есть, он без меча. Яврум.
Там, в небесах, есть ангел, у него
Нет шести пальцев и одной ноги.
Там, в небесах, есть ангел,
Он говорит, что реки вспять текут,
Он говорит, что вода станет чистой,
Что в ней будет плавать рыба.
Дедушка гладит брюки,
Они пришли за ним
Еще до рассвета — птицы еще не проснулись —
Он ушел босиком,
Не надев ни подтяжек, ни брюк.
Было тихо —
И птицы, птицы
Все еще спали.
Моей бабушке, к ее возвращению
Ради пыльных ковров
И ради красителя-синьки,
Ради бледно-красных животов овец,
Ты возвращаешься.
Ради медного черпака
И прокопченного пористого котла
На огне для обедов горячих,
Я тебя призываю, как птицу.
Ради фиолетовых фруктов,
Ради моркови, похожей на пальцы,
Ради влажного русла реки
С ее плотью,
Ты возвращаешься.
Ради поля, где козы пасутся,
Мокрые, серые,
Ради копыт и костей заостренных,
Плавающих в наваристом супе,
Я руками машу, руками, полными ветра.
Ради опрокинутой банки
С красным перцем,
Ради горки пшеничной муки,
Ради разбитых кувшинов
Топленого масла и семечек
Я не кутаю свое горло.
Ради губ взрослеющих мальчиков,
Ради девушек кареглазых
И ради блеянья ягнят на холме,
Ради платья твоей дочурки,
Развевавшегося над озером,
Ради пряжи ее рукотворной,
Раскрученной в день гибели отца.
Ради ягненка, заколотого
От влажного чрева
до красных зубов,
ради вращенья ягненка,
подобно солнцу
вокруг оси,
ради глаз, что смежились
и упали в огонь,
ради языка, мясистого и нежного,
ради легких, шипящих, как листья,
на жарких углях,
и соски, из которых цедится
желтое молоко,
и напряженный, вспученный живот,
похожий на вобравший дни кулак, —
так красные воды вливаются
в бурный поток,
Я руками машу, руками, полными птиц,
Полными жарких порывов
И горящей одежды,
И ты возвращаешься,
Ты возвращаешься.
Детский Музей в Яд-Вашем
Я иду через камни.
День вымощен синими плитками.
Солнце заперто в клетку.
Моя мама ведет меня за руку
В жилище названий.
Я иду через камни.
Зеркало черное.
У свечек — потешные лица.
Солнце заперто в клетку.
Моя мама становится прахом.
Моя рука исчезает.
Я иду через камни.
Гриф у альта — нацистская свастика;
Небо — пещера лиц,
Летящих к солнцу, запертому в клетку.
Я вслед за мамой проникаю в зеркало.
Солнце возгорается на свечке.
Я иду через камни,
И солнце заперто в клетку.
Я хотел бы вернуться к праху
Я хотел бы вернуться к праху,
Как ноябрьский свет проникает
В пораженные гнилью деревья
И в закрученную лозу винограда.
Как разгадать нам то, что мы не в силах
Сказать средь ночи, в час, когда вдвоем
Лежим с несбыточной и суетной надеждой
Что благодать достанется и нам.
Воображенье в горы нас ведет.
Я хотел бы вернуться к праху,
Чтоб отыскать следы голубоглазой
Травы, исчезнувшей еще до нас.
Как нам узнать, какого цвета кровь,
Которая была когда-то прахом
И что мы неизбежны — так же,
Как цикорий и как морковь.
Я хотел бы вернуться к праху,
Для любви, что умоляет нас,
Чтобы мы не были свободными от мира,
И чтоб свободным не был мир от нас.