Рассказ
Опубликовано в журнале Новая Юность, номер 3, 2009
Был на той горе и я однажды. Что-то у меня была неспокойна совесть, плохое настроение.
“А что, — думаю, — дай-ка я по камню стукну и начну жить с начала!”
Аркадий Гайдар. “Горячий камень”
Коридор наполнился людьми. Пробраться к лестнице стало так же сложно, как и протиснуться к выходу в переполненном троллейбусе в час пик.
Это как закон: чем больше ты должен сделать, тем больше хочется заниматься чем-нибудь другим.
Так было и тогда, за день до экзамена. Меня завалили книгами, текст которых я, чтобы получить допуск, должен был превратить в аннотации и рефераты. Однако, просидев за этим занятием не более двадцати минут, я отодвинул книги и погрузился в мир иллюзий, небрежно перекликающийся с реальным.
(Идемте со мной.)
(За вопросом вопрос.
Где тот, кто вопрошает: на перекрестке или сошел с пути и заблудился в лесу?)
…Здесь время остановилось. Лет тридцать пять — сорок назад. Все как и раньше — весеннее солнце проникает сюда полосками лучей. Столы, стулья, стеллажи и книги. Множество книг. Старых книг. Почти все в этом кабинете, пока в нем никого нет, можно описывать прилагательным “старый”. Пласт времени, опускавшийся сюда с середины пятидесятых.
Но Надежда Феоктистовна думает не так: все, что мы называем старым, для нее — молодое, юное. Голос из того времени, когда она сама была молодой, полной сил и надежд. Годы издания этих книг, четыре чарующие цифры, заставляющие сердце испытывать немного грустное, но в то же время приятное чувство прохладного трепета: один, девять, пять, шесть; один, девять, пять, семь… Кажущиеся сейчас наивными и смешными заглавия: “современные проблемы”, “завтрашний день”, “последние достижения”… Эти названия живы, а взгляд, касающийся их, — ровно взгляд мертвеца, узнавшего, есть ли туннели и свет; знающего все, но не способного прокричать сквозь пласт лет про это — про то, что так, а что не так… или взгляд взрослого, смотрящего на свои детские фотографии и произносящего вслух слово “безмятежность”, знающего, что лаз приведет не в прохладный мир, а к новой стене.
Она заходит в кабинет. Без пятнадцати девять. У Надежды Феоктистовны есть пятнадцать минут, чтобы побыть одной и подумать. Подумать о тех днях, когда все было впервые и вновь.
Она родилась в 1932-ом, в 1950-ом закончила техникум подготовки культработников (библиотечное отделение), в 1954-ом получила диплом государственного библиотечного института, с 1954-го по 1957-ой работала в областной библиотеке, с 1957-го — преподает в институте, в 1978-ом защитила диссертацию, доцент в 1982-ом , в 1989-ом — профессор…
Девять ноль ноль. Вахтерша, семидесятилетняя Екатерина Николаевна, которую все зовут “тетя Катя”, нажимает на кнопку, и громкий длинный звонок как бы проносится по всем лестницам, коридорам, кабинетам. Первый звонок сегодняшнего дня.
Для Надежды Феоктистовны он звучит, как звонок будильника. Кабинет становится другим: трещины на потолке, стершаяся краска деревянного пола и календарь на стене: большие цифры один, девять, девять, девять.
Появляются студенты. Они заходят, здороваются и направляются каждый к своему столу, туда, где сидели весь этот семестр. Сумки, пакеты, рюкзаки. Яркие цвета, молодые лица, улыбки, смех — все, что окончательно разрушает связи с прошлым, с серединой пятидесятых. Они такие же — такие же юные, и в то же время другие, совершенно другие, настолько, что сравнение “мы — они” напрашивается само собой. Взгляд словно сам по себе ищет отличия, находит и отмечает. А мы… А они… Секунды, когда время, возраст, становятся реальными в той же степени, что и ветер.
Надежда Феоктистовна просит всех успокоиться (наступает тишина) и начинает занятие.
Сегодня пришли все, потому что сегодня зачет. Надежда Феоктистовна несколько секунд молча смотрит на студентов. Как всегда, как и каждый год, здесь есть те, кто был на ее лекциях один-два раза, а есть и те, кто пришел сюда впервые.
— Я вижу новые лица, — замечает она. — Думаю, вы не посещали занятия потому, что посчитали, что все знаете и вам будет скучно.
Мысли проносятся в головах тех, к кому это обращено. В головах всех, кроме одного. Они думают, что сказать ей.
“Я болел”.
“Я работал”.
“Я обязательно все выучу”.
Надежда Феоктистовна говорит о требованиях, а потом берет журнал группы. Формальная процедура, как и в начале каждого занятия. Она читает фамилии списка одну за другой.
— Абрамова.
— Я.
— Так… У вас два пропуска и одна практическая.
— Борисенко.
— Есть.
— Четыре пропуска… Практические вы отработали.
И так далее — пока не доходит до…
— Хоменко.
— Я, — отвечает парень с задней парты.
Что-то знакомое. Что-то очень знакомое. Фамилия? Голос? Лицо?
И тут возникает мысль. Надежда Феоктистовна пугается ее. Этого не может быть. Мысль не сдается. Надежда Феоктистовна вспоминает того парня из своей группы, еще в техникуме, в том далеком конце сороковых. Те же внешность, прическа, манера одеваться, тот же голос, взгляд. Что-то не так, но может, это память решила приврать, сгладить. Прошло пятьдесят лет. Полвека…
Конечно, эта мысль никак не отражается на лице Надежды Феоктистовны. Она все так же смотрит в журнал, и бóльшая часть группы думает, что она ищет пропуски Хоменко (остальная же часть роется в конспектах и книгах, пытаясь забросить в себя побольше слов, от которых, быть может, будет хоть какая-нибудь польза).
Он не мог остаться таким же. Не мог. Прошло полвека.
Мысль немного успокаивается.
— Ну, с вами нам предстоит длинный разговор. Надеюсь, вы готовы?
— Да, — быстро и уверенно говорит он.
— Ладно… Вы будете отвечать в самом конце. Приятно, что вы так уверены в своих знаниях…
Его фамилия — последняя в списке. Надежда Феоктистовна садится за стол и…
Сначала идут отличники, отвечают на один-два небольших вопроса и с улыбкой то ли радости, то ли облегчения уходят.
Потом — те, кто борются за бронзу. С ними немного сложнее: заминки, больше вопросов, старые долги. И снова немного радости.
Через час и сорок минут в кабинете остаются четверо — те, кто, по мнению Надежды Феоктистовны, совсем ничего не знают. Она смотрит на них и думает, что увидит эту четверку еще не один раз, пока они хоть что-то выучат. Теперь Хоменко не кажется ей знакомым. Он просто один из тех, кто не ходит на ее лекции. Один из тех, кто приходит с хвостовками снова и снова, пока преподавательнице не надоест, и она, то ли устав, то ли сжалившись, не поставит свою подпись в зачетке.
— Теперь самое интересное, — говорит Надежда Феоктистовна. — Кто начнет?
Ее взгляд проходит по ним и на несколько секунд останавливается на каждом. Кто-то опускает глаза, кто-то продолжает бессмысленно смотреть перед собой.
— Я пойду последним, — улыбнувшись, говорит Хоменко.
Вопрос и длинная пауза. Подсказка и снова молчание. Оставшиеся в хвосте почти всегда отвечают так.
— Давайте вы придете завтра.
Девушка соглашается, забирает сумочку и уходит, молча, как и после вопросов, просто кивнув головой.
То же происходит и со следующим студентом.
В кабинете остаются трое: Надежда Феоктистовна, Хоменко и Мельникова, сразу же пересевшая на место ушедшей, прямо перед Надеждой Феоктистовной.
Мельникова не молчит, как предыдущие двое. Ответы ее не всегда верны, но Надежда Феоктистовна поправляет, задает дополнительные вопросы и минут через пять, сказав почти сакральное: “Ваших знаний, конечно, недостаточно, но на фоне остальных ответов…”, расписывается в зачетке. Девушка говорит “До свидания”, прячет зачетку, желает удачи Хоменко и наконец-то выходит из аудитории.
Скрип закрывающейся двери и стук мельниковских каблуков по деревянному полу в коридоре. А потом тишина. Легкая, свободная и немного странная.
Хоменко кладет на стол Надежды Феоктистовны практические работы — пять двойных листиков в клеточку, исписанных мелким и неразборчивым, как у врачей, почерком. Она пролистывает их, задает вопросы и, к своему удивлению, тут же получает ответ. Ни заминок, ни уловок “как это называется — слово вылетело из головы”, ни мины, словно внутри кипит мозговая деятельность.
Десять минут — и Надежда Феоктистовна засчитывает Хоменко все его задолженности, ставит в журнал рядом с буквами “н” жирные плюсы черной пастой.
— Вы не работаете в библиотеке?
— Нет, — отвечает он.
На лице Надежды Феоктистовны возникает удивление, быстрое и какое-то неестественное, как гримасы актеров из сериалов.
— Вы первый человек за все время, что я преподаю здесь, который не был ни разу на занятиях, а потом бы так хорошо отвечал, — она еще раз смотрит на его практические работы, желая увидеть в них какой-то подвох. Надежда Феоктистовна чувствует себя маленькой девочкой, впервые попавшей в цирк и увидевшей фокусника, в руках которого происходит то, чего не бывает. — Что ж, я думаю, вы так же хорошо ответите и на остальные вопросы, — она смотрит в журнал, отмечая для себя, по каким еще темам вести опрос. — Я уж было подумала, что мне с вами сидеть здесь до самого вечера. Надежда Феоктистовна находит, как минимум, три таких темы.
Поймет лишь тот, кто ждал когда-нибудь
Рассвета, не смыкая глаз.
Иль засыпал, не будучи усталостью склонен.
Желая только, чтоб быстрее ночь минула.
Чтоб распахнул скорее день врата,
Пустил к себе — нет, впрочем, не к себе —
К тем сладостным часам,
В которых прячется для глаз услада.
Надежда Феоктистовна вздрагивает, словно ее ужалили. Она смотрит на студента. Он сидит, все так же смотрит ей в глаза в ожидании новых вопросов. (По-прежнему уверенный в своих знаниях, с едва заметным огоньком азарта в глазах.)
Нет, это не он. Но кто же? Комната пуста.
Или это просто возникло где-то внутри?
Надежда Феоктистовна отчетливо слышала голос, произносящий эти строчки, но не могла в одно мгновение перечеркнуть шестьдесят семь лет жизненного опыта и здравый смысл, про который говорили ее учителя и про который она сама говорила студентам. Словно издевательство проскакивает в голове фраза, что Надежда Феоктистовна говорила студентке-дипломнице: “…все должно быть логически связано, ничто не должно противоречить здравому смыслу…”
Надежда Феоктистовна возвращается к журналу и, стараясь не отрывать взгляда, перечисляет темы. Она заметно нервничает.
Движенья пылкие, а может, сдержанные чем-то,
Движенья губ и песнь, что льют уста,
Его слова, случайный взгляд ответный…
Надежда Феоктистовна готова закричать.
Она поднимает взгляд и видит широкую улыбку на лице студента.
Надежда Феоктистовна смотрит на него уже не взглядом прожившего жизнь человека, наставника, знающего ответы на все вопросы — так ребенок, испугавшись, глазеет на взрослых, которые непременно защитят или успокоят. Что происходит!?
Те строчки появились в пятидесятом, когда ей было восемнадцать, и никто еще не называл ее по имени-отчеству. Тогда она была Надей, Надюшей, Надеждой.
Последний курс техникума подготовки культработников. Что-то произошло в ее душе. Да и не удивительно, ведь влюбленность для семнадцати-восемнадцати — все равно что синяки и шишки для четырех-пяти.
Дождь сделал все вокруг сонным и задумчивым, открыл иную перспективу стен и улиц — мир, знавший обо всем всегда — и про рождение, и про смерть, и про иронию, и про любовь. Лицемер, лжец… или отец, долго не желавший рассказывать детям о той, другой стороне жизни.
Надежда написала те строчки на листике, давно затерявшемся где-то среди ее тетрадей, книг — где-то там, в архиве, на одном из первых стеллажей; а может быть, и исчезнувшем, вместе с прочими листочками, городами и людьми, что стали в какой-то момент ненужными.
Но не это было главным, а то, что об этих строчках никто, кроме самой Надежды, не знал.
Хотя, постойте, он заходил к ней. Один раз, а может, и несколько. Перед государственным экзаменом и…
— Ваня? — Надежда Феоктистовна прекрасно понимает, что этого не может быть. “Чудаковатый вопрос”, — думает она, но не менее чудаковатым оказывается ответ.
— Да, по крайней мере, последние три часа.
Когда происходит что-то, чего не ожидаешь, обычно переворачиваешь страницу и продолжаешь писать уже на чистом листе. “Похоже, придется завести новую книгу”, — думает Надежда Феоктистовна, а вслух произносит:
— Кто вы?
Вопрос веселит Хоменко.
Хоменко ли?
— Я часть той силы… — и немного меняет интонацию. — Другая, не та, о которой писал Иоганн. Но очень похожая.
Прямые солнечные лучи уже не проникают в окно — солнце поднялось выше. Теперь комната наполнена легким светом, будто в тени дерева в летний полдень.
Он произносит три слова.
Три ключа, распахивающие три дверцы в ее душе. Надежда Феоктистовна знает, что будет дальше. Всегда знала, хотя никогда и не верила. Но сегодня… Сегодня — это совсем другой день. Новый, перечеркнувший многое из того, что казалось все это время обычным и единственно возможным.
— Я согласна, — говорит она.
В руках Хоменко возникает лист бумаги. Надежда Феоктистовна ожидает красивый почерк, но видит текст, отпечатанный на матричном принтере.
— Думаю, мы обойдемся без Баалберита, — говорит Хоменко.
Если б молодость знала — если б старость могла. Надежда Феоктистовна в последнее время часто вспоминает эту поговорку. Теперь молодость узнает, а старость сможет.
Как в “Горячем камне” Гайдара: “Кто снесет этот камень на гору и там разобьет его на части, тот вернет свою молодость и начнет жить сначала”.
Она ставит свою подпись.
Май сорок девятого года встретил ее дождем. Легким и каким-то радостным. Но, наверное, все стало легким и радостным. Ей — семнадцать. И этим все сказано.
Нет еще болезней, усталости. Не надо собираться с силами и останавливаться после каждого рывка — жизнь сама выскакивает наружу.
Все наполнено цветом — несмотря на то, что идет дождь, и небо затянуто тучами. Мир старых черно-белых фильмов и воспоминаний, тоже успевших стать черно-белыми, меняется. Цвета, немного печальные для тех, у кого это просто обычный день, и безумно радостные для Надежды Феоктистовны (нет, теперь — Надюши), которая вернулась сюда через полвека.
Знакомые стены учебного заведения. Лица, в большинстве своем стертые временем и теперь кажущиеся новыми. День, еще один, а потом осознание, что это не экскурсия, а ее жизнь и…
Год спустя, в пятидесятом, она получила диплом техникума подготовки культработников, а в пятьдесят четвертом — государственного библиотечного института.
У нее было два, как минимум, два пути и возможность выбора. Один из них она знала: от начала и почти до конца. Но все равно, вернувшись к развилке дорог, Надежда Феоктистовна выбрала именно его…
Дорога…
Широкая? Протоптанная?
Своя.
Все как и раньше — весеннее солнце проникает сюда полосками лучей. Как раньше? Не совсем. В пятьдесят четвертом Надежда Феоктистовна получила красный диплом, защитила в семьдесят восьмом кандидатскую по другой теме, опубликовала в журналах на пять статей больше.
Хоменко, тот Хоменко из конца сороковых — начала пятидесятых, так и остался там, в том времени. Надежда Феоктистовна не вышла за него замуж — ни за него, ни за кого другого.
Громкий длинный звонок — и конец девяностых проникает сюда шумной суетливой группой студентов.
(Ты обнажила взгляд, и я увидел, что он уже не тот. Уставшие скрывать себя морщины отдались солнцу, уж не играя в прятки с неизбежностью.)
— Господи, что ты делаешь!? — спросила Анна. — Завтра же экзамен.
Она была моей хорошей подругой. Наши отношения вряд ли можно было описать понятиями “мой парень” и “моя девушка”, я чаще говорил “друзья”, а она добавляла: “чуть больше, чем друзья”.
— Пишу рассказ.
Анну передернуло от моего ответа.
— Когда ты изменишься? — спросила она, словно поинтересовалась у поймавшей птицу кошки, когда же та, наконец, станет вегетарианкой.
— Да ладно, сдам все долги утром, а там чего-нибудь насочиняю. Стипендия мне все равно не светит, а тройку получить, думаю, будет несложно. В крайнем случае, со второго раза.
— Как знаешь, — сказала она и превратилась из Анны-матери в ту Анну, с которой я проводил почти все свободное время.
— Кстати, не хочешь стать моим, так сказать, первым читателем?
— Давай, — сказала Анна.
Я впервые испытал это чувство, возникающее, когда читают что-то написанное тобой. Я смотрел, как ее серые глаза скользят вдоль моих неровных строк, как меняется ее лицо.