Дневник русского провинциала
Опубликовано в журнале Новая Юность, номер 6, 2008
Утром я встал и накрыл простыней закоченевшее тело. Затем вышел из квартиры, а ключ выбросил в мусоропровод. Дошел до ближайшего телефона-автомата и позвонил.
— Привет, — сказал и зашмыгал носом.
— Если ты долго живешь с одной женщиной, то рано или поздно тебе захочется ее убить, — сквозь треск и шум отвратительной связи сказал его божественный голос. — А если нет, значит, ты ее никогда не любил.
Тогда-то я понял, что после смерти начинается самое интересное — свобода.
— …Как тебя зовут? — склонилось надо мной незнакомое лицо, — ты помнишь, как тебя зовут, парень?
Я закрываю глаза и чуть заметно качаю головой. Мое имя… Имя…
— Вспоминай, вспоминай, парень, как тебя зовут, — настаивает голос. — Кого ты помнишь? Где ты жил, откуда ты, парень? Откуда ты?! Ты помнишь хоть что-нибудь о себе, хоть что-нибудь? Как тебя зовут, имя, хотя бы, имя?!
— Меня зовут Лев Николаевич Толстой, доктор, и я требую признания за моей бородой статуса свободной экономической зоны…
…Солнце играло в осколках моих разбитых очков.
После долгой, длиной в столетие ночи, я вернулся в свой родной город. Поднимаю голову вверх, гляжу в голубое небо — и вижу не Бога, а рекламу “Мерседеса”. “Человек, который смеется” уже написан. Может, мне написать — “Человек, который плачет”?
В детстве я любил читать “Мурзилку” сидя на унитазе. Прошло 25 лет. Думаете, что-нибудь изменилось? Я точно так же сижу на унитазе и листаю старые номера “Мурзилки”. Друзья богатели, работая в таинственных фирмах, которые занимались созданием корпоративных порталов, XML хранилищ, ситуационных центров, систем моделирования и управления политическими, социальными и экономическими процессами и прочей ерундой.
Оседлавшие бурю в стакане воды — вот я и мое поколение…
Родной город менялся на глазах. Вместо деревянных купеческих особняков — небоскребы, выросшие будто за один день, заполненные офисами, офисы, забитые белыми воротничками, говорящими на своем языке и владеющими тайными кнопками и рычагами: создатели виртуальной реальности и виртуальных ценностей, которые подчинили себе реальную жизнь. Корпорации создавали свои кодексы чести и поведения, бренды делали из людей коллекционеров пустоты. Мы жили внутри мыльного пузыря, просыпаясь по утрам с похмельным чувством тревоги, что этот пузырь вот-вот лопнет, обдав всех грязными брызгами.
Есть ли у меня своя жизнь? Кто я? Еще один человек, который всегда падает маслом вниз?
— А ты не боишься, что однажды твое “я” выйдет из-под контроля и натворит много бед? — спрашивала она, когда мы сидели в кафе после моего очередного увольнения и пропивали выходное пособие.
Тогда я не боялся, а потом было уже поздно. Я заглянул в бездну, и увидел себя в бездне и бездну в себе. Это сейчас я понимаю, что выбор — это уже несвобода.
Я назвал свою теорию “теорией заскоков”. У каждого есть шанс “заскочить”: в иную реальность, в параллельный мир, иное измерение. Что для этого нужно? Последовательно разрушать в себе то, что мешает быть самим собой. Моим “заскоком” была любовь к ней, давно уже превратившаяся в безумство и навязчивую идею.
Когда я впервые увидел ее на школьном выпускном балу, у меня захватило дух. Мой дух был захвачен. “Почаще смотри в сторону, в которую не смотрит никто. То есть в мою”, — написал я ей на своей визитке. На визитке значилось, что я доктор наук и профессор. Я поправил очки и предложил ей помощь в подготовке к вступительным экзаменам в университет. Индивидуальное репетиторство. У меня на дому. В рабочем кабинете. На кожаном диване. В свободной, непринужденной позе. Я подчеркиваю — в репетиторстве не может быть никакого принуждения.
В понедельник утром мою жену изнасиловал скинхед. В подъезде, когда она шла на работу. Больно не было, даже наоборот, ей понравилось. На работу она пришла вся такая загадочная.
— Что с вами, Ирочка? — удивлялись сослуживцы.
— Ничего, — задумчиво улыбалась она. — Весна, все распускается, и цветы, и нравы…
Ее контора — полное собрание дураков с прологом и эпилогом.
— А вот интересно, — говорит она и хихикает, — ветер в голове может быть попутным?
В пятницу зимним вечером…
В пятницу зимним вечером все уходят из газеты пораньше. Здание пустеет, я один в кабинете и на этаже. Дверь открыта, мертвая тишина. Прислушиваюсь: не стучат ли ее каблучки, не шуршат ли ее колготки? Слышу — стучат, шуршат…
Распустившаяся с распущенными волосами… Я раздевал ее, укладывал на свой письменный стол и говорил, что она моя любимая настольная книга. Потом мы перебирались на пол, и я говорил: а теперь ты — моя любимая напольная книга.
О, эти незаконнорожденные минуты счастья! Подкидыши вечности, которые еще будут в будущем претендовать на особое к себе отношение.
Я мнил себя толковым словарем, а на самом деле давно уже был сборником бородатых анекдотов. Всю жизнь менял буковки на циферки, а циферки на денежки. Дерьмо на конфетки, мыло на шило, а шило в мешке ведь не утаишь. Юношеские мечты уходили, хлопнув дверью. Я верил в судьбу, но продолжал ждать у моря погоды. Я ненавидел себя, а значит, перемены были уже близки. А пока…
— У голого короля должна быть своя голая королева, — говорил я, хлопая ее по голому заду.
Мальчики рождаются к войне, а девочки, стало быть, — к новой сексуальной революции. Золотая Рыбка и Верный Пес — вот кто должен быть рядом! Любимая женщина и лучший друг. А у меня?.. Нет ни того, ни другого.
— Дорогая, — говорю я ей, — ты моя самая дорогая.
Очень для меня дорогая. М-да, слишком дорогая. Но бывают ведь сезонные скидки, осенние распродажи, зимние благотворительные вечера…
Наш вертикальный период знакомства очень быстро перешел в горизонтальный.
— Красивые у тебя глаза, — сказал я, снимая с нее лифчик и трусики. — Особенно в сочетании с бедрами.
— Бедра не мои, — ответила она.
— А чьи?!
— Мамины! — захохотала она.
Я прошептал, подожди, дай хоть презерватив надену. Она усмехнулась: не нужно, я стерильна, и никогда не залетаю. Это я потом узнал, что в студенческих кругах у нее была кликуха “Кончи-В-Меня”. Худющая — ни глазом, ни рукой не за что зацепиться. Но почему, почему, господи, именно я должен был влюбиться в стерву?!
Она вила из меня веревки, на одной из которых я рано или поздно, по логике событий, должен был повеситься. Она не любила кино или театр, кафе или рестораны. Она в них любила заниматься любовью: в туалетах, в подсобках, в каких-то темных закоулках, на черной лестнице, в подвалах и на чердаках. И не просто так, а чтобы с чавканьем — мясо в мясо. На фронте она бы подносила в подоле патроны и зализывала бойцам раны.
В общем получается, что жену я себе нашел методом тыка.
В студенчестве она везде носила с собой скрипку. Везде, хотя я точно знал, что она не умеет на ней играть. Тогда зачем она таскает скрипку с собой? — ревниво, с раздражением думал я. Может, это тайный пароль? И она просто ищет того, кто на ней сыграет?
Мы гуляем с ней по старому городу. Я все еще ношу фальшивую, профессорскую бородку, очки с простыми стеклами и не модную, фетровую шляпу. Я уже многого от нее добился, но все равно продолжаю разыгрывать эту глупую роль. Она тоже про меня почти все знает, но делает вид, что ей нравится игра в старого учителя и глупую ученицу.
У меня в руках зонтик-трость, у нее — скрипка. На улице Гоголя мы нашли старую шинель, на улице Пушкина к нам привязались цыгане, а на улице Горького перед нами лежала огромная лужа.
— Лужа — это труп дождя, — сказала она грустно, и вдруг добавила: — Что бы ты выбрал — богатство или известность?
— А поточнее?
— Быть молодым и знаменитым, или старым и богатым?
— А что любят женщины?
— И то, и другое.
— Тогда и то, и другое.
“Немногие знают, что ожидает их в будущем. Но еще меньше тех, кто знает, что произошло с ними в прошлом…” Когда-то я хотел так начать свой роман. Но жизнь меня опередила: она сократила мой роман до короткой повести.
Всем рано или поздно приходит в голову мысль: что я здесь делаю, и кто все эти люди? А также: на что я трачу свою драгоценную жизнь? А вот дальнейшие поступки и отличают орла от крысы: один срывается с места на поиски чего-то большего, а другой навсегда остается в подвале питаться чужими отбросами.
Итак, однажды я пришел с работы, поужинал остатками завтрака, заперся в комнате, достал из стола пистолет, бритву, веревку и пузырек с таблетками мышьяка. “Ну-с, с чего начнем?” — в задумчивости я почесал подбородок. Хватит, в конце-то концов, постоянно, как страус, прятать голову в асфальт… Это как история с поэзией — она подтаскивает тебя к краю пропасти, и ты орешь:
— Там же пропасть!
А поэзия говорит:
— Нет, там — глубина.
Потом затаскивает тебя в горы. Ты орешь:
— Я задыхаюсь, здесь разрежен воздух и нечем дышать!
Нет, говорит поэзия, это — высота.
— Я умираю! — кричишь ты.
— Ну и что? В поэзии все живут и умирают. Только глупость бессмертна.
Вот это чувство вам, надеюсь, знакомо — что никто кроме вас не поднимет бунт на корабле? А ведь бунты поднимают не красавцы-супермены, а тщедушные худые юноши, слабые телом, но сильные духом… Но, как вы поняли, я выбрал иной способ самоубийства. Более красивый и достойный. Мне ведь обещали пятнадцать минут славы? Слышите железную поступь? Это я за ними иду…
Я автор неопубликованного поколенческого романа “Fuck you” и поэмы “Fuck me”, занимающих первые места в рейтингах популярности на многих интернет-сайтах. Последнее, что я сочинил в своей жизни, было знаменитое “Евангелие от Че”. Я написал его в 1995 году, в 1998-м выставил в интернете на двух языках — русском и английском. Сейчас его авторство приписывают себе десятки, если не сотни людей во всем мире. Один момент: вы думаете, “Евангелие от Че” — это Евангелие от Че Гевары? Как бы не так! Вернее не только от Че Гевары. Мое “Евангелие от Че” это просто — Евангелие от Человека.
“Вначале была бомба, — писал я в “Евангелии от Че”. — И бомба была у Бога, и бомба была Бог. Че взял в руки бомбу и стал Богом. Бог в руках Че — это бомба. Бомба в руках Че — это Бог. Многие бомбы, взрываясь, становятся Богом. Стань Че — возьми в руки бомбу…” И т.д.
“…В-пятых, Лев Толстой писал книги. Их тоже пытались запретить и объявляли опасными. Писатель отвечал на это: “Искусство не вправе задавать себе вопрос, опасно ли оно. Когда был опубликован “Вертер”, две тысячи молодых людей покончили с собой. Четыре евангелиста написали Новый Завет, и в результате погибли миллионы. Евангелие — атомная бомба. Бог — главный серийный убийца. Сколько людей погибло из-за учения Будды? Я не более опасен, чем Будда, Иисус Христос или Гете, потому что все опасно”.
Следователь:
— Вы были знакомы с тем, кто присвоил себе псевдоним “Лев Толстой”?
Я:
— Да, и очень хорошо.
Следователь:
— Насколько хорошо?
Я:
— Он был моим духовным наставником, гуру, учителем жизни. А я был его эхом, ухом и хором одновременно.
Следователь:
— Это он посоветовал вам убить жену?
Я:
— Нет, мою жену никто не убивал.
Следователь:
— То есть?
Я:
— Она всегда была мертвой…
Следователь:
— Что вы этим хотите сказать? Что когда вы пришли домой, она уже была мертва?
Я:
— Не совсем…
Следователь:
— Подозреваемый, вы не можете объяснить это поконкретнее?
Я:
— Все люди рождаются и умирают, а некоторые не могут умереть, потому что они всю жизнь были мертвыми. А как мертвец может умереть?
Следователь:
— Вы, милейший, или дурака валяете, или действительно сумасшедший.
Я:
— Хорошо, буду откровенен: я действительно решил проделать в ней дырку, еще одну дырку…
Следователь:
— Зачем?
Я:
— Хотел заглянуть в иной мир, и увидеть ее настоящую…
Тут я запнулся, а затем продолжил, но уже скороговоркой, пытаясь высказать все, что у меня накопилось:
— Господин следователь! Она наказывала меня, ставила в пятый угол на горох колен, секла ремнем ремней, мазала лицо своим дерьмом, и я убегал от нее в поля и леса, моря и океаны, горы и равнины, и прятался там, с рыданиями, в высокой траве и тихой воде. Однажды (о, господи!) она застала меня за разглядыванием журнала “Космополитен”, и тут же заставила снять обручальное кольцо и проглотить. Потом выблевать и опять проглотить. И так десять с половиной раз! Почему десять с половиной? Потому что кольцо так и осталось во мне, блуждает по космосу моего бедного тела, не найдя себе достойного пристанища. Я любил ее, боялся и ненавидел! Она была роковой женщиной, а это значит, рано или поздно она попыталась бы меня убить. Я должен был играть на опережение… О моя жестокосердая, прекрасная своей холодной красотой, жена! Песнь песней, стон стонов, музыка музык! Пою тебя, как свою малую родину, на которую меня постоянно и неудержимо врет, то есть рвет, то есть то…
…в такие минуты она звонила ему и просила приехать. Он вставал, одевался, выходил на улицу и вдруг вспоминал, что она уже семь месяцев как мертва.
…Я нашел ее волос у себя в тарелке, когда ел окрошку. Я не спеша намотал ее черную длинную волосину на ложку, и только теперь совершенно ясно осознал, что не любил ее, и даже способен убить. Потому что никогда не любил ее, а любил только ее длинные черные волосы. Но отдельно от ее глупой головы.
У птичек есть крылья, а у свиней брылья. И те, и другие гордятся своими крыльями и брыльями, как знаком качества. И это правильно: миру нужны и крылья, и брылья, и птицы, и свиньи. А как же! Жареную свинину любите? Любите и дерьмо за ними убирать.
К чему это я? Да к тому, что я себя отношу все-таки к породе свиней. Но с птичьими крыльями. Свинокрыл? Птицесвин? Свиноптиц? Легендарное животное, наряду с Единорогом и Флагоухим Пунктиром занесено в Красную книгу и все черные списки. Охраняется государством, разыскивается милицией. Рекомендуется не употреблять в пищу без водки.
“Свою работу нужно ненавидеть, — говорил я, волнуясь. — Любую. Работа противна природе человека, это всегда насилие над волей, телом и духом. Это насилие вызывает каждодневный стресс, который приводит к возникновению, этих, как его… раковых клеток, блин!”
“Ну что я могу написать тебе, моя дорогая, о том городе, в котором сейчас живу? Город скучный, как паутина, и пустой, как барабан? Город, которого на самом деле нет и никогда не было, потому что стоит отъехать от него за 100 км на поезде — и ты уже не можешь вспомнить, какой он, что в нем оригинального и интересного, выдающегося и отличительного? А был ли город? — с ужасом думаешь ты, лихорадочно перебирая воспоминания. И — ничего, кроме общего места — магазины, ДК, новостройки. Город ни то, ни се — и не провинция, и не центр, и не захолустье, город, навсегда застрявший где-то “между”. Хвалить навозную кучу лишь потому, что это твоя родина? Я, может, и подонок, но не червяк…”
— …Как тебя зовут? — склонилось надо мной незнакомое лицо, — ты помнишь, как тебя зовут, парень?
Я закрываю глаза и чуть заметно качаю головой. Мое имя… Имя…
— Вспоминай, вспоминай, парень, как тебя зовут, — настаивает голос. — Кого ты помнишь? Где ты жил, откуда ты, парень? Откуда ты?! Ты помнишь хоть что-нибудь о себе, хоть что-нибудь? Как тебя зовут, имя, хотя бы имя?!
…Потом, если захочу, я расскажу вам обо всем. А пока я вам не доверяю, слишком мало вас знаю. Ей-богу, ангелы, дайте лучше закурить.
— Кто этот парень? — спрашивают многие.
— Не знаю, — искренне пожимает плечами директор нашего клуба.
— Но тогда откуда он взялся?
— Я нашел его на помойке.
И в этом он совершенно прав.
— Что ты умеешь делать? — спросил он меня, когда я пришел устраиваться на работу.
— Гнать телеги, — я усмехнулся.
— О’кей, — хлопнул он меня по плечу. — Будешь нашим диджеем, а если понравишься здешней публике, — приму тебя на постоянку.
Вот так я стал богом или, как теперь выражается молодежь, “культовой личностью”. Хотя, если честно, в моем случае — ни культа, ни личности.
— Всем привет, я — диджей Скальпель, обещаю вам вскрытие мозгов по полной программе, а программа у меня — чумовая!
С тех пор так и пошло: днем на полставки я прозябал в городской “вечерке”, а после шести вечера, три раза в неделю, надев очки в модной оправе, рыжий парик, приклеив козлиную бородку а-ля Гребенщиков, шел в клуб “Носки Гогена”, где изображал из себя диджея-максималиста. Естественно, никто не знал о моей двойной жизни. Одно только меня напрягало: тот, кто живет двойной жизнью, обычно умирает двойной смертью.
Ночной клуб “Носки Гогена” — полный отстой, именно поэтому считается модным. Здесь тусуются те, кто выдает себя за богему, маргиналов и декадентов новой волны. Короче, богемная буржуазия, богатые сынки, родители которых в 1990-е стали миллионерами. Победители, которых я люто ненавидел и желал им только одного — смерти пострашнее от рук таких же бандюганов-конкурентов.
Так почти год я успешно прятался от себя самого, пока не случилась эта неприятная история…
Хотите ее услышать? Она короткая.
Я увидел их на танцполе. Попросил помощника последить за пультом и пошел за ними.
— Я не могу покривить душой, понимаешь? — громко, чтобы перекричать музыку, сказала она.
— Ну, тогда покриви телом! — ответил ей мой лучший друг.
И они пошли кривить. А я стоял и слушал, как они трахались в кабинке мужского туалета: моя любимая женщина и мой лучший друг. Они быстро кончили и, хихикая, опять ушли танцевать. А я все стоял в соседней кабинке и больше не знал, как жить дальше. В центре вселенной, боясь пошевелиться, в полном одиночестве, теперь уже — в полном одиночестве…
Следователь:
— Что, трудно быть богом? И вы думаете, я поверю в эту чушь? Хватит сочинять мыльную оперу, я еще раз вас спрашиваю, подозреваемый: где вы были в ночь с 13 на 14 августа?
Я:
— Мне нужен был постоянный доход… Я сломал ей нос однотомником Публия Овидия Назона… А потом зазвенел телефон… В темноте, в пустоте, на столе… И вот что я понял: у моей жизни нет темы, главной темы. Есть энергия и жизненные силы, есть желание и способности. Но темы нет, а потому все бессмысленно… Я искал зажигалку, а думал — смысл жизни…
Следователь:
— Не валяйте дурака, в этом театре нет зрителя… Итак, вы совершили одну колоссальную ошибку…
“…Я живу, чтобы сделать как можно больше ошибок, — писал я ей. — Ты найдешь меня по этим ошибкам, это мой путь, пройди его быстрее и, по возможности, без потерь. Твоя дорога начнется там, где я остановился…В поисках себя я нашел тебя, а в поисках тебя окончательно потерял себя. Ты — моя единственная зацепка за этот мир…” Да, эту чушь писал ей я. Ничего не поделаешь, в мутном рассудке черти водятся.
Когда мы познакомились, я был старше ее на 20 лет. Это был леденцовый период в ее жизни. Она умела пользоваться косметикой со школы, в отличие от других сверстниц, которые осваивают возможности косметики только годам к тридцати, когда уже зазвенит первый звонок. Эта 16-летняя чертова кукла измотала меня, доброго дяденьку, в хлам. Она могла быть просто моей дочерью, а стала для меня всем. У нее к тому времени была уже жирная биография, страниц на девяносто.
— Ты меня пугаешь, — сказала она, — не мешай мне думать.
— Ты умеешь думать?! Это ты меня не пугай!
Люби меня вечно, сказала она, и уже на следующий день изменила мне со своим однокурсником.
“Имеющий уши да не слушает радио, имеющий глаза, да не смотрит телевизор, имеющий разум, да не читает газет, — писал я в “Евангелии от Че”. — Благословляю вас на видеопиратство; стань бессмертным — придумай свой способ не платить налоги; сопротивляйся глобализации — я оставлю тебе место на небесах…”
Бог, пойманный на слове, становится поэзией.
А Дьявол, пойманный на слове, становится прозой. Грешной прозой.
…Я превратился в комара, кровопийцу, который сел на руку Бога и сосет Его кровь. Бог это видит и чувствует, но сам меня прихлопнуть не решается — принципы не позволяют. И тогда он звонит Дьяволу и просит о маленьком одолжении — избавить Его Божественное Величие от несносного и надоедливого кровопийцы. Дьявол соглашается (потому что потом тоже попросит у Бога о маленьком одолжении)…
Оставить бы тако-о-ой след на земле (где-нибудь в самом ее центре!), чтобы уж никогда травой не зарос.
“Лучше пить пиво и водку, когда хочешь, чем копить деньги на машину, — писал я в “Евангелии от Че”. — Лучше курить сколько хочешь и что хочешь, чем заниматься спортом только потому, что это модно. Лучше собирать пустые бутылки по помойкам, чем каждый день лизать зад начальству…”
В общем не надо забывать, что кроме двух сторон одной медали есть еще четыре стороны света, пятый угол, шестое чувство, седьмое чудо света — то есть мой главный редактор.
— Ты сделал то, что обещал? — спросил он меня.
— Нет.
— Почему?
— Да все руки не доходят.
— А ты не пробовал ногами?
А через минуту уже орал на весь кабинет:
— Не плюй, не плюй в то корыто, из которого может быть жрать придется! И помни, что настоящий журналист должен любить три вещи: сочных женщин, сочное мясо и сочное слово! И никаких мне больше, блин, зарисовок с выставки!..
“Мой принцип в журналистике, — говорил редактор, — берешь чужое, несешь как свое!..”
И вот по заданию редакции я поехал в деревню Сростки. “Мне нужен для этого дела романтик и циник одновременно, то есть ты”, — сказал мне главный редактор. Задание было такое: узнать рецепт уникальной самогонки, которую делал один здешний старик. Вводя в курс дела, редактор поведал мне, что французские и американские эксперты, которым в шутку привезли и дали попробовать этот народный продукт на какой-то международной алкогольной выставке, пришли в неописуемый восторг и вроде как захотели купить у деда патент на ее изготовление.
Но рецептуру умный дед держал в тайне и грозился унести с собой в могилу, если колхоз, ныне акционерное общество, не поможет ему с ремонтом дома. Колхоз помогать не торопился, дед стал готовиться к смерти, и меня отправили к этому чертовому дедушке выведывать, пока не поздно, его секреты.
Я хоть и отнесся скептически к этим россказням, но взял-таки командировку на недельку, надеясь вернуться в город в следующие выходные.
Скажу честно, у меня был к этому делу свой интерес, связанный с работой: имелась почти стопроцентная информация, что нашу газетку закроют буквально на днях. Мы не были флагманом демократии, скорее, представляли собой пиратский, потрепанный фрегат — и позволяли себе слишком многое: путали желтый цвет с красным, а голубой с коричневым.
Сменившаяся и в стране, и в нашем далеком сибирском регионе власть заканчивала строительство своей виртуальной вавилонской башни, названной вертикалью — кто не встраивался в эту вертикаль власти, был обречен.
Я знал об этом, но молчал: если ты знаешь о чем говорить, то лучше помолчи, пусть говорят те, кому молчать давно уже не о чем. В Сростках я хотел попросту отсидеться, а потом, когда все утихнет, попробовать вернуться в город. Ведь я же не был уволен, я не прогульщик, я просто, в силу пока еще не придуманных мной обстоятельств, потерялся в командировке.
Следователь (сняв очки и устало массируя переносицу):
— Хорошо, буду с вами откровенен. Мне нечего вам предъявить, мы не нашли на месте преступления ваших отпечатков пальцев, мы вообще не нашли никаких человеческих отпечатков пальцев… Мы вообще пока ничего не нашли: ни отпечатков, ни, собственно, тела… (“Ни, собственно, духа”, — подумал я про себя, и, театрально всплеснув руками, затем закрыв ладонью рот):
— Преступление совершили… не-люди, сверхчеловеки?!
Следователь (вздохнув и поморщившись):
— Прекратите клоунаду, вы кого-нибудь подозреваете?
Я (секунду подумав):
— Вас.
…Весь день шел дождь, я промочил ноги, и мне срочно нужно было промочить горло.
Местную библиотекаршу звали Роза. Когда она напивалась и становилась похотливой, все говорили: вот Роза распустилась и пахнет. В юности она была худенькая, как струна, а сейчас стала фигуристая, как виолончель.
Я прятался от нее в платяном шкафу в убогом номере единственной здешней гостиницы, больше похожей на сарай. Но она знала, где меня искать. И я пригляделся. Подумаешь, ноги волосатые и усы под носом. В общем-то, хорошие женские формы. И я смирился.
Она распахнула передо мной душу, а потом и тело.
— …Давно я не держал в руках женских коленных чашечек! — воскликнул я, гладя ее по стройной волосатой ноге. Роза игриво хихикнула:
— А вы, похоже, хорошо разбираетесь в женщинах.
— Конечно, потому что я их постоянно разбираю и собираю, разбираю и собираю, — мрачно пошутил я.
Всю ночь я пытался найти на ней годовые кольца — с ужасом насчитал больше пятидесяти.
Она была большой женщиной, но мне ее все равно не хватало: ее рост не соответствовал моим понятиям о глубине. Я с отвращением смотрел на ее огромные, дряблые и бесформенные груди, и изводил своим остроумием.
— Когда у тебя день рожденья? — спрашивала она.
— У меня нет дня рожденья.
— Наверно, это грустно?
— Почему, ведь дня смерти у меня тоже пока нет, — кривил я рот в усмешке.
— Выбирайте, — сказал я директору местного Дома культуры. — Или пьяный поэт читает трезвые стихи, или трезвый поэт читает пьяные стихи.
— А нельзя — трезвый поэт читает трезвые стихи? — робко спросил директор.
— Торг здесь неуместен, — отрезал я, и вечер поэзии состоялся на моих условиях.
Зал был пуст. Я читал стихи, глядя на волосатые ноги Розы, одиноко сидевшей в первом ряду. А потом, в номере гостиницы, набрался самогонкой, связал ее бельевой веревкой, и побрил сверху донизу.
Лысая библиотекарша Роза.
В ту ночь мне снилось, что я был кинотеатром, потом консервной банкой и, наконец, последней пулей, летящей неведомо куда без всякой цели…
— Чем занимаешься? — позвонила Роза мне наутро.
— Развожу племенных тараканов, 50 баксов — штука.
— Ну-ну…
Вечером выпили с ней самогонки. Мы ржали и скакали по полу, а в промежутках пили самогон, чтобы пол в наших глазах не встал дыбом. Закусили яблоком, занюхали облаком… Торт мы ели уже на ощупь.
— За свою жизнь я достаточно унавозил землю, надеюсь, на этом месте теперь вырастет что-нибудь путное, — говоря тост, я так выпятил стакан, что проходя мимо, Роза об него запнулась и чуть не упала.
— Шукшина давно уже нет, но он присутствует в нашей жизни, как постоянный фон, как фундамент, на котором строится принципиально новое здание. Рядом с другими такими же зданиями, храмами, незаконченными культовыми сооружениями, — закончил я и выпил.
— С чего ты взял, что его нет? Здесь он, в Сростках! Из Москвы тогда сбежал, потому что все ему осточертело… Попросил друзей помочь разыграть его смерть на съемках “Они сражались за Родину”, а потом и похороны — ты на фотки-то посмотри! Он же там на себя не похож!.. Они тогда вместо него какого-то бича московского похоронили. Загримировали естественно так, что мать родная не узнала! Не говоря уж об этой вертихвостке, жене его Лидке.
Я остолбенел:
— Шукшин… жив?!
— Жив, жив… Благостный такой старичок с бородой и морщинами на лбу. Живет на окраине села, ни с кем не общается, курит махорку, слушает местное радио, газет не читает, кино не смотрит… И гонит свою знаменитую самогонку. На калине красной, говорят, ее настаивает, секрет особый знает, от матери еще он ему достался — настоящий эликсир жизни. Живая вода, хочешь попробовать?!.
…Я проснулся в липком, холодном поту. Четыре часа утра — час волка: время самоубийц и алкоголиков, беспричинной тревоги, мук совести и отчаяния. Жизнь прожита даром, у тебя были шансы, но ты ничего не успел и так далее. Что ж, малая родина — это как камень на шее утопающего. Либо ты все-таки выплывешь к новой жизни, либо тебя навсегда утянет на дно, в тину провинциальной жизни.
Мы прожили с Розой целый месяц как у Антихриста за пазухой, то есть душа в душу. А потом в деревню на двух джипах приехали бандиты, — до них тоже дошла информация об уникальной самогонке, и они решили любой ценой выбить из деда секрет ее изготовления. Да только опоздали: накануне в деревне произошел несчастный случай…
…Дед Василий умирал один, в своей лачуге с худой крышей, наотрез отказавшись раскрывать тайну своей знаменитой самогонки. Ни на какого Шукшина он, слава Богу, похож не был: лысый, сморщенный, с маленькими слезящимися глазками на сером, изможденном лице.
Я раскрыл блокнот и просто спросил:
— Номер?
Он разлепил глаза, хмыкнул и хотел было послать меня куда подальше, но я быстро достал из кармана и показал ту удивительную вещь, которая для любого верующего была священна. А дед, хоть и был греховодником, но истово верил и в ад и в Царствие Небесное. А без этой вещички ему путешествовать по загробному миру будет ой как нелегко.
— Настоящая? — усомнился было он.
Я дал ему подержать.
Дед взял это трясущимися руками, прижал к груди и заплакал. Потом положил в рот, разжевал и опять зарыдал, но уже с нечеловеческой силой.
Я знал все с самого начала — дед Василий был деревенский колдун. И он не сможет нормально умереть, пока не передаст кому-нибудь свой дар. Либо ему надо будет получить от церковников хотя бы “временный пропуск” на тот свет. А там уж оглядеться и попробовать проскочить мимо гостеприимно распахнутых ворот ада. Был еще один вариант — очищение огнем, подсказанный катарами и альбигойцами. Но на это ведь решиться еще труднее.
Я все это узнал от своего приятеля, бывшего бойца спецназа, воевавшего в Чечне, а теперь работающего истопником в барнаульском храме. Дед Василий был знаменит на весь край — его чудодейственная самогонка составляла конкуренцию по популярности святой воде. Его предавали анафеме, но он держался молодцом и только посмеивался. Но вот и ему пришла пора умирать.
Я привез с собой то, что ему было нужно. И теперь мне нужны были те самые циферки, которые я мог бы поменять на буковки, а затем и на денежки. Мне нужен был КОД РУССКОГО САМОГОНА! Потому что самогон для русского человека — важнее любой национальной идеи. А выпитый натощак граненый стакан с хрустящим соленым огурцом — это наш способ молиться! Там, на дне зеленой бутыли, а не в библиотеках и музеях живет славянская душа…
— Номер, — повторил я.
— “Барабанные палочки”, “очко”, “туда-сюда”, “дедушка”, “бочка”…
— Золотая? — уточнил я.
— С дерьмом, — дед закашлялся, сплюнул мокроту в подушку. — А теперь пошел вон…
— Спасибо, — сказал я, вышел в маленькие сенцы, где случайно наткнулся на канистру с керосином, которая была почему-то открыта. К несчастью, в этот момент я прикуривал и нечаянно бросил на пол зажженную спичку.
Тогда, в 1945-м, он попросил все сделать именно так.
Стрекотали кузнечики, летали стрекозы — личная охрана лета. Пока они здесь, с летом ничего не случится. Как же я буду с этим прощаться? Я уйду, а это все останется?!
— Чего ты больше всего хочешь? — спросил я Розу, когда мы лежали, напившись самогона, на сеновале в центре вселенной, недалеко от продторга.
— Заблудиться в облаках и навсегда потерять свою память.
Позже я узнал, что ей это удалось.
“Выключи телевизор, включи свои мозги! — писал я в “Евангелии от Че”. — Терпение и труд всех перетрут. Религия — опиум для народа, масскульт — героин для человечества”.
— Бери лопаты, — сказала Роза, разбудив меня среди ночи. — Едем на кладбище.
— А что там? — ужаснулся я. — Труп?!
— Дурак, — обиделась она. — Пошли, узнаешь.
Следователь (ходит по кабинету, заложив руки за спину):
— У меня нет выбора, вы знаете об этом? Что мне остается? Организовать вам в камере красивое самоубийство?
Я (возмущенно):
— Это же произвол!..
Следователь:
— А кому сейчас, сволочь, легко?
…Я стоял и мочился на солнце.
Солнце было в зените и отражалось в июльской луже.
— Поехали, — докурив, главный бросил окурок. Они затолкали меня в джип, и машина рванула с места в карьер.
— Не, ну ты кто вообще, по жизни? — спросил он, когда мы уже подъезжали к кладбищу.
— Поэт, — ответил я.
— Не, ну каждый из нас мог бы стать поэтом, — хмыкнул главный, повернувшись ко мне. — Но куда девать крылья, когда садишься, например, в “мерседес”, а?
И они заржали.
— Значит, живешь на птичьих правах? — продолжал допрос главный.
Они вновь заржали.
“…Пора покончить с политическими революциями и перейти к поэтическим ре-эволюциям. Как образовалась сеть террористов, так должны создать свою сеть и поэты. Дух поэзии — единственное, что может спасти сейчас мир…”
Лев Толстой.
Старый пень, дед Василий, именно Розе (которая была его соседкой) завещал зарыть рецепт и пятилитровую бутыль самогонки на кладбище, в своей могиле.
— Здесь, — показываю я пальцем.
Бандиты роют яму. Когда вырыто уже метра три в глубину, по моей нагло улыбающейся физиономии они понимают, что я их обманул. Их лица искажаются бешенством. Я как истинный джентельмен — обещал, но не сделал, сделал, но не обещал.
“Партизаны и поэты не сдаются!..” — успеваю крикнуть я. Затем хлопок, яркая вспышка, потом тьма и тишина.
Что я успел подумать?
Один в поле не воин, тем более, если это поле — минное.
— …Как тебя зовут? — склонилось надо мной незнакомое лицо, — ты помнишь, как тебя зовут, парень?
Я закрываю глаза и чуть заметно качаю головой. Мое имя… Имя…
— Вспоминай, вспоминай, парень, как тебя зовут, — настаивает голос. — Кого ты помнишь? Где ты жил, откуда ты, парень? Откуда ты?! Ты помнишь хоть что-нибудь о себе, хоть что-нибудь?Как тебя зовут, имя, хотя бы, имя?!
“Пиво небесное, только для мертвых”.
Меня зовут Бэтмен, доктор… Оставьте меня в покое, у меня невыносимо болит левая рука, левая нога и… левая голова.
“Если на вас нападают бандиты, что вы делаете? Защищаетесь. Если на вас нападает государство, что вы делаете? — писал я в “Евангелии от Че”. — Хлеб пахнет хлебом, яблоко пахнет яблоком, революция пахнет кровью. Революция как женщина: победителю она отдается, проигравшего утешает, предателя презирает. Убей предателя, спаси революцию!..”
…Седьмое небо, кучевые облака, полдень.
Господь Бог:
— Ваша версия случившегося?
Я:
— Господин следователь! Тьфу ты, господи, господин Бог! Кроме этих, в общем-то, безобидных пассажей в духе юношеского максимализма в “Евангелии от Че”, в качестве приложения были еще и страницы в духе старческого минимализма: девяносто шесть способов кустарного изготовления авиабомб из подручных материалов, советы для юных подрывников, а также — как строить баррикады в центре Москвы, список российских олигархов с их адресами и телефонами, номерами машин и банковских счетов, всемирная история покушений на президентов и премьер-министров и многое другое. ФСБ и прокуратура заинтересовалась авторством, кто-то меня сдал, и я попал в список девяти наиболее вероятных создателей этого запрещенного труда. Круг сужался, а после того, как политиков, олигархов и банкиров действительно начали отстреливать, не выдержал — и ударился в бега…
Господь Бог:
— Чушь, ничего этого не было, ты все выдумал, версия отклоняется, вторая попытка.
Я (затравленно):
— Из любви… из любви к искусству?
Господь Бог:
— Нет! Третья попытка, она же последняя…
Я (совсем растерявшись, шмыгая носом):
— Господи, я и сам понимаю, что все это чушь… Есть у меня время подумать?
Господь Бог:
— Времени у тебя теперь целая вечность.
— …Здра-а-авствуйте, — я оглянулся на ласковый голосок. Какая-то старушка высунулась из квартиры напротив. — Давненько вас не видно было! Опять у брата в Москве гостили?
— Угу, — буркнул я неопределенно, пытаясь открыть ключом дверь. Замок не поддавался, но я на него надавил, провернул ключом его железные кишки, и у меня получилось. Однако прежде чем просочиться в квартиру, я все же не удержался и, изобразив на лице добродушную улыбку, просипел:
— А когда мы последний раз с вами виделись-то, а, бабушка?
— Вот это да! Бабушка! Да я ж тебе в отцы гожусь, милок! — засмеялась она. — Ишь ты, ба-а-бушка!
Я опешил, запунцовел и превратился в пылающий куст.
— Да уж лет пятьдесят точно не встречались, дорогой ты мой человек! — с обидой в голосе сказала старушка и громко хлопнула дверью.
Дом рухнул, как картонный.
…Я стоял один, совершенно голый, в центре вселенной, в руке у меня было надкушенное яблоко.
— Адам, зачем ты съел жену свою, Еву? — раздался глас с небес, и это был Его голос, который преследовал меня всю жизнь!
— Чтобы больше никогда не расставаться с ней, господи, а вечно носить ее в себе. Одному легче совершить побег, хоть из рая, хоть из ада.
— Беги, Адам, беги!
И я побежал изо всех человеческих сил, а когда силы кончились, побежал с нечеловеческой силой…
А ведь я птичка, догадываюсь я.
— Кыш! — кричит мне Иисус Христос. — Кыш, проклятый!..
А куда ж мне лететь, Господи, куда лететь?!
…Осенний дождь смывает нарисованных мелом на асфальте человечков. Кончилось лето. Дети наигрались и разошлись по домам.
“Многие простые смертные мечтают о непростой смерти, — писал я в “Евангелии от Че”. — Если вы погибли по-геройски, я вам обещаю, на третий день ваша могила будет пуста. Ни один неизвестный солдат не останется неизвестным, потому что в самом конце света будет остановка…”.
Мои многочисленные женщины по-настоящему горячо любили меня, потому что я никогда не был у них первым.
— Ты разве не знаешь, что у безумцев есть свой бог? — насмешливо и развязно спросила она меня в ночь перед казнью. Обритый налысо, я сидел на цементном полу, прикованный железной цепью к стене.
— Кто же он?
— Ты.
Она затянулась сигареткой с ментолом и растворилась в табачном дыме. А была ли девочка, подумал я тогда, были ли они все в моей жизни или я их всех выдумал так же, как кто-то выдумал меня?! А следователь еще пытал меня, кто убил мою жену. Не поминай лихом, не становись прахом, а стань для меня пухом… Я буду любить ее пока не умру, а когда умру — буду любить дальше.
Помню, один мой товарищ сказал как-то в сердцах: может, этот мир потому такой хреновый, что его Господь Бог за шесть дней сварганил?
Всем людям в жизни дается три шанса: первый шанс от Бога, второй от дьявола, за третий отвечаешь ты сам. Надеюсь, вы уже поняли, кто был моим Иудой в юбке, кто продал свою тайну первой ночи за право ездить каждый год в Сочи? Нет? Да? Затрудняетесь ответить? Тогда ищите женщину! А я свою уже нашел: распустившуюся, с распущенными волосами… и ржавой косой наперевес. И запишите на всякий случай код русского само-гона: “барабанные палочки”, “очко”, “туда-сюда”, “дедушка”, “бочка золотая”… После изготовления — пить залпом (и смотрите, не промахнитесь!).
Салют!..
Чем пахнет в аду, господи? Дерьмом, скажете вы. И не ошибетесь. Но чьим? Вот тут вы в замешательстве. А я отвечу…
За все отвечу…
— Вернись, Дездемон! — крикнули мне, — вот он твой нецелованный рубль!
— Проглоти и подавись! — в сердцах отозвался я.
Пророк играл с Богом в одно касание, а люди бежали за мной, выкрикивая просьбы, мольбы, проклятия. Я был непреклонен, я готовился стать памятником в третьем поколении. Я шел и шел, продолжал идти, но постель всё не кончалась. Однако вдалеке появилось и стало стремительно приближаться огромное и тяжелое облако плоти. Люди закричали: “Валгалла!” — и побежали впереди меня, мимо меня, сквозь меня…
“Невесту изнасиловали в день похорон, — писал я в “Евангелии от Че”. — Она смеялась до слез, и тогда я заплакал тоже…”