Эссе
Опубликовано в журнале Новая Юность, номер 5, 2008
Сорок лет прошло с Пражской весны. Славная годовщина, отмеченная вторжением в Грузию. 8 августа 2008-го года я заболел, – тот редкий случай, когда сердце тонет, и кожей чувствуешь огонь и дым из-за океана. Через континент. Когда 11 сентября 2001 г. пришла наша очередь, ужас ощущался уже реально – легкими и глазами, встречающими глаза жертв на фотоснимках в парках нижнего Манхэтенна. Помнится, слышали мы тогда из-за океана, кое от кого: “ Это вам за Белград…”
Я был в Грузии всего девять дней, “девять дней одного года”. Мы прилетели туда на международный фестиваль русской поэзии. А 40 лет назад я провел июль 1968 года в Праге, студентом 1-го Московского Медицинского института, “по обмену”. И вот снова – танки, перекошенные лица, на карте по телику вражьи клинья предателей: чехов, грузин. “Проклятое” НАТО, в которое вступают бывшие “нахлебники”.
Зачем мне все это – и почему так больно? За 40 лет столько всего было – четыре любви, два развода, двое детей, эмиграция, заработанные деньги, и деньги потерянные, могилы близких на Введенском в Лефортово – в общем, жизнь. Но ничего случайного в жизни не бывает. Не случаен был и этот угар в путешествии по Грузии – в конце июля этого года. Сухая жара долин, дети в национальных костюмах, пляшущие на площади в обветшалом, рассыпающемся Кутаиси; влажная, дымная жара Батуми с его пустынными пляжами, сонными кафе, где туристов нынче не видать; плавание по Батумскому порту с грузинскими поэтами, с местным пивом и вяленой таранькой, захваченной на пирсе. Этот порт тогда еще не знал, что через несколько недель ему предстоит принимать американские крейсеры с пакетами первой помощи.
Вечерний переход границы с друзьями – вот она, подсознательная попытка уйти на неизвестную, безопасную сторону. На той стороне, в вечернем солнце – минарет; а парящий в воздухе крест остался на этой, пока цветущей, грузинской земле. Неугомонный мой спутник задумал купить домик в Аджарии, для творческого уединения. В горах, на утесе, сказочно нависающем над рекой, только что перетекшей государственную границу с Турцией.
Пустота, свобода, ничейная земля. Вода на всех одна, как и воздух… Там, наверху, мы стояли, завороженные открывшейся панорамой: изумрудная долина, расцвеченная теплым лазурным аджаро-турецким небом, белые барашки чистой, прохладной, сверкающей на солнце горной речки. Недвижные изваяния нескольких опаленных сухой жарой мужчин, всю жизнь просидевших на единственной деревянной скамейке в маленькой деревне.
В порыве чувств кинулись было смотреть первую предложенную лачугу, – и едва не провалились в кусты, сбегающие к ревущему потоку. Вскоре поступило отрезвляющее “смс” из деловой белокаменной, от жены моего спутника Кати: “Но-но…”
На обратном пути в Батум за окном разболтанного такси зияла заброшенная советская военная база с танковым полигоном. Страшная зона пустоты, неохотно сдающая свои позиции оживающему, живому, оживляющему пространству. Знали мы тогда? А ведь должны были знать. 8 августа назревало давно: в интернетных вспышках по периметру мятежных областей (Осетия – грузинский вариант Хизболлы и северного Израиля); в угаре жары, в странных, непонятного происхождения, выступлениях в душных театрах, где на обшарпанных, с продранной обивкой сидениях, послушно внимала нарядная местная знать; в дергающемся, скрыто перекошенном лице российского посла на приеме в Тбилиси; и в замороженной фигуре грузинского патриарха, двигавшейся как привидение под звуки грустного хора мальчиков – все это уже тогда было.
Завершением стало отравление на обратном пути – то ли от окаменевшей еды, наглухо запаянной в пластик на рейсе украинской компании “Аэросвит”, то ли еще от чего… В те дни отрава вообще витала в накаленном воздухе. Через две недели в этой жаровне горели леса Боржоми… Ничего случайного не бывает.
…Ранним утром, в конце июля 68-го года, мы пересекли границу, и вдруг показались незнакомые “когтистые крыши, деревья, надгробья…” Поздно вечером мы, прилипшие к окну, покидали СССР с группой медстудентов – запретная зона, молчаливые пограничники, в защитных плащах на пустых перронах, бесконечные платформы с чем-то зачехленным, и наплывающая теплая приглашающая европейская ночь.
Упоительная Прага 68-го; рок-фестиваль в гимнастическом зале большой школы, “Hard Days Night” в центральном кинотеатре, чешские девки кричат и рыдают, как в кинохронике “Биттлз”. Огромные толпы на Вацлавской и Старомястской площадях, Смрковский, нависающий над трибуной тяжелым подбородком, вся Европа, молодой Париж, западный Берлин, Вена, Пражская весна под знаменитыми часами на Старомястской площади – все здесь тогда и происходило. Центр мира был там. Новые наши друзья-чехи печально приговаривают: “Скоро вы придете нас окуповать на танках…” Запах западного города, столь непривычный после Москвы 68-го года, старинные поъезды с солидными табличками, немецкие имена, удлиненная тень Кафки в переулках вокруг Ратуши.
Прага 77-го и 99-го годов – два других города. 77-й год – тихий, придавленный, затаившийся, отказавшийся от надежды, занятый своими делами. Открыты кафе, вкусные запахи печеного, душистый кофе, все те же девки так же соблазняют обтягивающими штанами и длинными сапогами, и клерки, клерки… Год 99-й – русские проститутки, стрип-бары, мелкие бизнесы, жратва горой в псевдостаринных славянских едальнях, и туристы, туристы, идиотские сувениры, опасная свара на Карловом мосту в новогоднюю ночь – поддатые студенты-шелапуты, пивная пьянь немецкого разлива.
В каждой пивной включены телевизоры, братские густобровые поцелуи Брежнева с Дубчеком, – через неделю Смрковский вместе с Дубчеком и со всем политбюро захвачен свалившейся градом с неба ударной парашютной частью, засунут в транспортный самолет, и прямиком – в Москву, на Лубянку. Путин еще маленький, только учится: “Нас сотни тысяч было, несколько миллионов, – что ж, нам всем теперь волосы на себе рвать и каяться в том, что было?” В другом месте: “Нет такого понятия – бывший чекист”.
За десять послевоенных лет в Германии прошли тысячи процессов против нацистских преступников – тысячи и тысячи. Бундесвер – не Вермахт. А я учился в школе с сыновьями недавних начальников дальних лагерей, благополучно въехавших в Москву; работал на заводе “Готовальня”, где еще вчерашние “опера” теперь – мастера цехов, в других местах – руководители трестов.
Моя родственница, семидесяти лет отроду, выжившая ребенком в ленинградскую блокаду (мать была врачом-педиатром), теперь в США, только что получила пособие “за страдания” от правительства ФРГ. А как насчет части нефтяных доходов российского государственного концерна – на помощь жертвам коммунизма и их семьям?! Где бы они ни жили! Даже в голову никому не приходит. Вот это бы, действительно, сделало страну великой, истинно христианской!
После ареста в Праге самолет с чешским политбюро посадили под Киевом, на военном аэродроме, для заправки и оформления. Лидерам чехословацкой компартии разрешили выйти покурить. За ними наблюдал полковник. Они узнали друг друга с пленным Смрковским – раскурили по сигарете. Служили в войну в одном партизанском отряде, вместе воевали против немцев.
Сегодня снова ловят шпионов – теперь грузинских. Председатель ФСБ с мертвыми глазами сообщает, что несколько врагов, работавших под руководством офицеров грузинской военной разведки (помните, японо-турецкую разведку?), обезврежены, и уже в первые 24 часа дают показания. Методы явно не изменились.
Больше всего от поездки в Грузию в памяти осталась семичасовая дорога из Батума в Тбилиси, через сердце Грузии – Имеретию, Гурию, Гори, – со зловеще застывшими бюстами и памятниками кровопийце народов, ожидающими налетов своих собственных ВВС. Удивительным образом, в стертом с лица земли Гори то немногое, что осталось нетронутым – это памятники Сталину. Парадокс истории. Русские кластерные бомбы, рвущиеся на улицах, по которым юный Сосо ходил в семинарию. Отец за сыновей не отвечает.
Водитель, немолодой грузин, останавливал машину у маленьких придорожных рынков. Абрикосы, персики, помидоры – чудного, живого вкуса. Благодатная, щедрая, пахучая земля; спокойные, скромные в своем достоинстве, несколько печальные люди. Гостеприимно отдающие овощи бесплатно, пристраивающие путников перекусить – вежливые старики с усталыми глазами. Водитель говорит: “Нам президент – как ничья собака: есть или нет, нам не важно”. Другой говорит: “Пускай наполовину армянин, или как его там, – мы знаем одно: при нем вода появилась в водопроводе, свет. Дети годами в 90-х уроки делали при свечах. На этой земле голодали. Теперь лучше стало”.
Признаться, даже у нас, обнимающих Грузию всей душой, сохранился все же какой-то подсознательный стереотип, создавшийся много лет назад, еще в Москве: обаятельные, несколько картинные, жовиальные грузины с вальяжными, холеными усами, экзотичные гости в Москве, застолья в ресторанах с непременными длинными церемониями и тостами, серебряная чеканка, украшения, пляски допоздна. Московские полуобразованные бляди, проводящие законный отпуск на море, чтобы потом в Москве рассказать подруге, откуда такой загар, и какой лакомой приманкой она была для грузин.
В Грузии видишь много лиц со светом глубокой древней культуры. Это грузинский архетип. Во всем мире, по глазам, – где угодно, в толпе, в ресторане, в зале ожидания, – можно узнать в незнакомце тип монгольского всадника, или инквизитора, или пророка синайской пустыни… В определенных культурах и архетипы встречаются свои, сохранившие свою суть через века цивилизации…
В Грузии – это “архетипы души”, древней и чистой. Благородство грузинских женщин, спокойное достоинство пожилых грузин. Мужественные лица и вся повадка здешних поэтов – редкая в наше время порода: мужественность и поэтическое творчество, загадочная вязь древнего податливого языка, созданного для поэзии (или она – для него).
В наше-то хитрое время групповщинки, грантиков, фестивальчиков, взаимного назначения гениями (сколько бывает гениев в одном поколении?) и взаимного обгаживания, при полной амнезии по поводу того, что такое поэзия и почему человеческие губы начинают вдруг бормотать странные строки, не похожие на обычный язык.
Всю эту область, которую мы проехали, – сожгли бомбами, распахали гусеницами. Отдали на потребу сворам осетинских, чеченских и казацких банд. Два чеченских отряда, под прямым руководством Администрации Президента, – как Дикая дивизия 1968 года, составленная из нацменьшинств, не понимающих, куда их бросают. Это – Европа 2008 года. В начале нашего века Запад, на время отвлекшись от футбола, содрогнулся от ужасов Боснии и Косово – и виновато разбомбил сербскую структуру, как бы извиняясь и за себя, и за деяния оттоманской империи. Конечно, с начала девяностых жестокости были со всех сторон. Есть все же особая черта, особый почерк массового наказания народа в закрытии целой зоны страны карательными отрядами – и отдачи на потребу сорвавшимся с цепи “зондер-командам”.
Страшно и непонятно, как это могло быть в Боснии, в центре Европы, в 90-е годы – выкалывание, разрезание, сожжение. Расстрелы со связанными руками. А рядом, в нескольких десятках километров – туристы и кофе на старинных площадях Италии, Австрии, Греции. Голландские миротворцы с оружием в руках, замороженные от страха, пропускающие сквозь свои ряды боснийских мальчишек и стариков, ведомых дикими псами Младко Ратича на “накопление в лагере интернирования”. Все это не забыто – позор и идиотизм Европы, которые не оправдать никаким ее закатом, они “цветут и пахнут”. Цвели они и тогда, в августе 2008-го года. И сейчас маятник истории возвращается и попадает – кому в пах, кому в глаз (в случае Грузии и Осетии – и туда, и туда).
Что интересно – в 68-м году поосторожнее были: все-таки французская и итальянская компартии вежливо возражали против вторжения в братскую соцстрану, так что в Москве перестали продавать “Юманите” и “Унита”. В учреждениях проводились какие-то испуганно-разъясняющие лекции, – в общем, более аккуратно себя вели. Особой крови не было.
Теперь – другая банда. “Броня крепка, и танки наши быстры”. После позора Чечни национальная гордость великороссов возвращается на танках, на БТРах –показать “мерканцам” и их наймитам в НАТО нашу многострадальную, полигамную “кузькину мать”.
Бедная, изнасилованная Грузия, оказавшаяся между страшным старшим братом, и истерическим адвокатиком, получившим несколько “игрушечных” ракетных установок – и поддавшимся на подначки, на задирание большой шпаны. Да вы, ребята, забыли, как это было в московских дворах! Идет истеричный школьник с подаренным кастетом, которым он и пользоваться-то не умеет, и шпана с репутацией, в “клифтах”, выпускает шпаненка – наглого, насквозь гнилого – и он “тянет” на школьника. Школьник неумело – как, вроде, учили – размахивает кастетом, попадает в глаз шпаненку, и вот серьезная шпана набрасывается из-за ларька. А потом вся школа хоронит истерика после недели на койке в Склифе. Забыли, ребята?
Несколько лет назад новоиспеченный президент Саакашвили, мечущийся с грузинским спецназом по ночным антикоррупционным рейдам, в упоении от выступления на Конгрессе США среди взрослых ребят: седовласых, представляющих солидные огромные государства. Вот и я теперь такой же! Уроки экспертов израильского Цахала, overwhelming response, сверхвозмездие за провокации, бомбардировка террористически-тренировочных лагерей беженцев. Страшный просчет – грузинская армия – не Цахал, и не израильский ВВС. Но и российская армия – не Хизболла, и даже не Сирия. Мишико, с дикими глазами жующий собственный галстук, надписи по-русски на кластерных бомбах:
“Это вам – за НАТО”
“Это – за Буша”
“Это – за США”.
Грузия не исчезнет. Монастыри VI века, – более чем за полтысячелетия до насильственного крещения Руси, когда та еще плясала у деревянных идолов. Стрельчатые, летящие в небо, навстречу российским бомбаридировщикам, – храмы, прохладные внутри; лица на иконах – не такие, как в русской школе, – Левант, Византия, – вытянутые, смуглые. Виноградники, кровь, глаза грузинских женщин. Конец эпохи. Начало эпохи. Как долго России нести на себе бремя содеянного?
Не Азия, не Европа – третий Рим. А что это такое? Особый путь – куда? Куда ведет эта дорога? Не в Китай, не в Европу, с ужасом отвращающую свое испуганное двадцатым веком лицо от собой же содеянного или допущенного. На Северный полюс? В мировой океан? На дно Северного Ледовитого океана, уже застолбленное правительством, как российская территория? Или, может, в Венесуэлу?
В 68-м году нас вернули в Москву за несколько дней до введения танков. В Москву приехали по обмену мрачные чешские студенты. Вскоре полностью отрезали их связь с посольством и чешского посольства – с Прагой. Девочки-чешки надевали черные закрытые платья – “зима, зима” – холодно. Наши ребята- патриоты: Бюро Комсомола, бывшие младлеи, попавшие в институт со льготами, самбисты, – с ненавистью бурчали: “у, ссуки буржуазные, продать нас хотели Бундесверу! Мы их, гадов, освобождали! Надо было в 45-м разделаться, с оставшейся жидовней вместе”. Сегодняшние аргументы ничем не отличаются от тогдашней бронетанковой логики. Это – осознание “особого права”, “особого пути” и “особой силы”, смешанной, как водка с пивом, с ксенофобией, а теперь еще и с нефтью.
По возвращении из Праги, на обратном пути из аэропорта, при въезде в Смоленский туннель – огромный транспарант: “Народ и Партия едины”. Странная истина этих слов не сразу дошла до меня. Однако вернулась через много лет, и забагровела вновь. Помню чувство вливания в какой-то мрачный железобетонный туннель; Прага с цветами и площадями оставалась позади, и на другом конце туннеля ждали все те же образы – дымные и пыльные, бесконечные танковые колонны, бессмысленно катящиеся в энтропию огромного угрожающего пространства.
Мои дед и отец – орденоносные ветераны войны – похоронены на Введенском кладбище в Лефортово. Это – единственное место в Москве, которое я по-настоящему ощущаю своим домом на том континенте. Я благодарен судьбе, что зимой 1919 года, когда мои дед с бабкой – после бегства от белых, после кругосветного путешествия из Владивостока, – не отплыли из Одессы в Нью-Йоркскую гавань, а вернулись к “своим”, в Москву, чтобы дед снова мог отправиться в Сибирь на фронт командиром Красной Армии, воевать против Колчака. Там, в 21-м году, в Красноярске, был рожден мой отец.
Не вернись они тогда, я мог бы благополучно родиться в Нью-Йорке, пойти в Нью-Йоркский университет и тоже стать врачом, и жить на Верхнем Вест-Сайде Манхэттена: на самом берегу Гудзона с видом на статую Свободы и на опустевшее пространство горизонта, где стояли башни-близнецы. Но тогда бы жизнь моя пошла по-другому.
И я не смог бы чувствовать того, что чувствую сейчас – и о чем рассказываю.