Опубликовано в журнале Новая Юность, номер 3, 2008
Друг
В степи жили два отшельника – Васумен и Спетамен. Ютились каждый в своей хижине, и разделяло их расстояние в полных три дня пешего ходу. Васумен прежде был известным магом, посвященным в великие таинства Земли, Воды и Небес, про таких говорят – “руки медом моет”, – мол, негоже хранителю солнечных тайн мыть руки простой водой. Приходили к Васумену за советом владыки и воители со всей степи, слов его слушались, а если Васумен не желал разговаривать со знатным гостем, любой его взгляд, жест, вольный или невольный считали знаком свыше и указанием верного пути.
Спетамен, напротив, жил тихо, никого к себе не подпускал, подолгу постился и медитировал. Никаких тайн он не ведал, и советов никому не давал. Раз в полгода только Васумен нарушал его одиночество. Он приходил к его хижине и приносил с собой немного кумыса. Отшельники садились друг против друга и предавались беседам. Беседовали, бывало, от заката до рассвета – Спетамен боялся разучиться говорить от долгого молчания. Он ворочал языком со все большим трудом, и голос у него был хриплый, и трескучий, как умирающий очаг. С каждым годом взгляд Спетамена притуплялся, бледнел, мудрец уже с трудом мог поддержать разговор и порой пускался в совершенную болтовню. Всякий раз, собираясь к нему, Васумен сомневался, увидит ли он своего знакомца живым. “А может… зря я к нему хожу? – думал он, надевая заплечный мешок – может мне и самому остаться здесь, в одиночестве? Нет, Спетамен умнее меня… он-то сам ко мне не ходит. Не нужно ему это”.
И когда шел по степи, и когда спал под открытым небом, он рассуждал так: “Неужели я привязался к нему? Я… что… без него не могу? Для того ли я ушел от магов, для того ли удалился в степь, чтобы прерывать свое одиночество бессмысленной болтовней? Нет… нужно вернуться. Есть только я и Господь. Больше никого не надо”.
И все же, просыпаясь, он шел не на восток – в сторону дома, – а на закат, – к Спетамену.
И на этот раз он не повернул назад, и прошел весь путь до конца.
Но что-то изменилось. Он, к удивлению своему, увидел возле жилища Спетамена стреноженного коня.
Едва откинув полог хижины, Васумен зашатался, убитый ароматом, – жарили баранину. Много лет он уже не вдыхал подобных запахов, и был беззащитен перед ними, как беззащитен узник в каменных шахтах перед свежим воздухом.
Все жилище Спетамена было пропитано этим чудным запахом, вокруг стало чисто и светло, а у дымохода висели освежеванные тушки сусликов.
Обитатель жилища сидел на земле, скрестив ноги на степняцкий манер. Весь он разрумянился, подобрел, глаза его блестели довольством и сытостью. “А ведь Спетамен совсем не старый, – вдруг подумал Васумен, – он просто голодом себя морил…”
– Это все мерещится мне? – пробормотал маг растерянно.
– Нет. Все это есть, как ты и я! – улыбнулся Спетамен. – Я и забыл, что ты должен прийти.
– Забыл? А откуда все это? Ужель с небес снизошла на тебя такая благодать?
– Может, и с небес… – Спетамен кивнул на блюдо, стоявшее подле очага. На нем дымилась пряно баранина. – Угощайся!
– Я не… откуда это все? – снова спросил Васумен.
– Друг принес.
– Друг?
– Да, друг. Знаешь, мудрый Васумен, я ведь почти достиг… Просветления… я жил так, чтобы дни не отличались друг от друга… я просыпался по утрам, молился, шел к колодцу за соленой водой. Потом я ел, посещал отхожее место, пристегивал к поясу лук и шел на охоту – усердному святожителю ведь охота не возбраняется.
Остаток дня я проводил в молитвах и размышлениях. И постепенно мне стало казаться, что, когда я размышляю, я в то же время иду к соленому колодцу, и ем, и опорожняюсь, и охочусь, и сплю, и просыпаюсь, и рождаюсь, и умираю. Утро, вечер, день и ночь перестали для меня быть, вся моя жизнь, всякое деяние и недеяние стало единым целым, все прожитые годы умещались в одно мгновение. И самые рождение и смерть тоже были чем-то одним, непрерывным, и я не мог родиться, не умерев, и умереть, не родившись. Понимаешь? Не понимаешь, наверное, брат Васумен. Для этого нужно долго молчать. А я, как ты знаешь, долго молчал. Я стал ощущать себя каждой былинкой в степи, каждой каплей воды, каждой крупицей соли, что оседали на дне моего бурдюка… я был всем миром, от начала и до конца, проживал каждый день каждым существом, каждым порывом ветра, камнем, горой, ручьем… а знаешь, что стало потом, брат Васумен?
– Нет… – хрипло ответил маг.
– Змея. Меня ужалила змея. И тотчас все рухнуло. Я был опять всего лишь я, больной, жалкий, слабый, скорченный на обрывке воловьей шкуры в своей жалкой хижине. Я был не “вчера” или “завтра”, а именно “сейчас” в мгновение, когда яд выворачивает мои внутренности. Ты понимаешь меня?
– Да. Я… я понимаю.
– И я молил о смерти кого угодно – богов, степных зверей или свою собственную хижину. “Обвались, – просил я ее, – рухни на меня и раздави. Лишь бы этого больше не было”.
Но смерть ко мне не пришла. Человек проезжал мимо, полюбопытствовал – заглянул в мою хижину и, увидев мои страдания, решил помочь. Он оказался умелым знахарем – поставил меня на ноги, выкормил, выходил, как больного ребенка выхаживает мать. Я спрашивал, как его зовут, а он отвечал только “друг”. Вот, я его и стал звать Другом.
– Он… все это он тебе принес?
– Да. Он заботливый – говорит, что я очень слаб и мне нужен отдых.
Васумен вздрогнул при этих словах.
– А ты… ты что, больше не следуешь умеренности?
– Умеренности? – Спетамен неопределенно хмыкнул. – Пожалуй, нет.
– Что же… а молитвы?
– Я молюсь. Не так часто, как прежде…
– А Друг? Где он сейчас?
– Рядом, – улыбнулся Спетамен, – конь его здесь. Он часто гуляет. Пешком.
Тут же полог хижины зашевелился, и через порог переступил человек, невысокого роста, пожалуй, невзрачный, с жиденькой русой бороденкой, в красивом кафтане и широких синих шароварах.
Он встревоженно взглянул на Васумена, но, увидев благодушие на лице хозяина, успокоился:
– Друг мой, позволь тебя спросить, кто этот мудрый и величавый господин? – спросил он.
Спетамен хотел было ответить, но Васумен его перебил:
– Я рыба из реки.
– Не видел я здесь рек, – хмыкнул незнакомец, усаживаясь возле очага. – Я гулял по степи и прочитал по травам, что у нас гости.
– А ты кто таков? – спросил Васумен холодно.
– Я? Друг, о мудрый Рыба-из-реки.
– Откуда ты?
– Мой род кочевал неподалеку, а я охотился на зайцев и заплутал…
– Далеко же ты ушел от своего рода, Друг. Тут на много недель пути нет пастбищ, и только пять колодцев.
– Степь меня обманула. Я долго скакал, пока не вышел к хижине. При мне был только конь…
– Один конь? – улыбнулся Васумен. – Какой же степняк идет на зайцев в одиночку, да еще с одним конем?
– Глупый степняк, – засмеялся Друг. – Потому я здесь.
– Ты вылечил этого отшельника? Зачем?
– Я поговорил с ним. Сквозь бред он поведал мне, что не готов еще умирать. Вот я ему и помог. А что, о Рыба-из-реки, я должен был его убить? Так, быть может, лучше?
– Друг… – не удержался Спетамен, – не сердись на Рыбу-из-реки. Лучше обнимитесь и простите друг друга.
– Быть по-твоему, – кивнул Васумен. – Ну что, Друг, обнимемся?
Лицо Друга слегка вздрогнуло, но он все же пододвинулся к магу и они обнялись.
– Я… за водой схожу, – сказал он торопливо и тотчас вышел.
Спетамен тут же набросился на мага с упреками:
– Ты, видно, обидел его! Посмотри на него! Он спас меня от мучений!
– Он лжет, – вздохнул Васумен. – Каждое его слово пропитано ложью. Здесь никто не кочует, здесь нет пастбищ, пригодных для овец и лошадей.
– Степь меняется, – возразил Спетамен. – Быть может, пустоши отступают, и скоро здесь будут зеленеть луга.
– Будь он степняком, его одежды пропитались бы запахом сыра и лошадиного пота.
– И что?
– Он не пахнет ни сыром, ни потом. Он вообще ничем не пахнет.
– Видно, нюх твой с годами ослаб, раз ты не чуешь очевидных вещей.
– Баранина… она откуда?
– К седлу у него было привязано полбарана…
– Он ее ел?
– Откуда я могу знать? Может, и ел.
– Ты видел, как этот… Друг… ест?
– Я? Конечно, я… – Спетамен осекся. – Что ты хочешь этим сказать, мудрый Васумен?
– Смотри на него. Внимательно смотри, – сказал только маг.
Больше в тот день они не разговаривали.
Наступил вечер, отшельники помолились и улеглись спать в хижине. Друг заснул по-степному – на спине коня, обхватив руками его широкую шею. Спетамен задремал сразу, а Васумен еще долго лежал, вперив глаза в потолок, и обдумывал все услышанное и увиденное. Он ведь не сказал хозяину главного – обняв Друга, он не почувствовал в нем костей.
Утром Друг засобирался на охоту. Васумен увязался за ним.
– У тебя четыре ноги, а у меня две, – сказал маг Другу – оставь коня здесь, уважь святожителя.
– Я желаю тебе только добра, – кивнул тот и расплылся в приторной улыбке.
Когда они отошли на порядочное расстояние от жилища Спетамена, Васумен завел такой разговор:
– А сколько мужей в твоем роду, добрый Друг?
– Изрядно – не меньше сотни.
– А отроков?
– И того больше.
– А женщин?
– Да кто же их считает…
– И все они зовут тебя Другом? – щурясь, спросил маг.
– Кто хочет – тот и зовет. По-разному, конечно, кличут… – отмахнулся Друг.
– Как тебя зовут?
Степняк не ответил.
Они шли какое-то время в полной тишине. Васумен выжидал нужный момент.
– Как тебя зовут?
– Друг.
– Светом солнечным заклинаю, как тебя зовут?
Молчание.
Прошли еще немного, Васумен тихонько, под нос себе стал напевать гимны. Друг, казалось, не слышал.
– Как тебя зовут?
– Друг.
– Землей заклинаю, как тебя зовут?
Друг споткнулся. Васумен поймал его взгляд – испуганный, ненавидящий. Пора!
Маг сорвал с себя все три пояса – синий, зеленый и белый – и хлестнул ими Друга по лицу.
– Как тебя зовут?
Друг упал на землю, заскулил. Тотчас на него посыпались удары. Васумен хлестал его с каким-то особым упорством, ожесточением, пояса со свистом врезались Другу в лицо, оставляя багряные следы.
– Как тебя зовут?
– Друг!
Еще удары.
– Как тебя зовут?
– Друг!!!
Три страшные плети разрезали кожу, вырывая багряные полоски.
– Как тебя зовут? – кричал Васумен.
И тут Друг изменился. Он по-звериному выгнулся, встал на четвереньки, и прошипел свое имя так, как ему следовало звучать:
– Друхш-ш-ш…
Васумен отшатнулся, пояса выпали из его руки – вместе с шипением его обдало волной злобы, осязаемой смрадной мерзости.
Перед магом уже был не степняк в дорогом кафтане, а рыжий змей, огромный рыжий змей, впитавший в себя самую пустошь.
– Убирайся! – закричал Васумен, но голос его сорвался на визг.
Змей тут же скрылся в траве, однако в воздухе еще дрожало его смрадное шипение:
– Друхш-ш-ш.
Васумен оглянулся. Хижины видно не было. Осмотрелся по сторонам – места вдруг стали ему незнакомы. Сперва он двинулся, как ему казалось, на восход, но вскоре оказался на каком-то пригорке, и вокруг, на сколько хватало глаз, простиралась равнина с жухлой, низкой травой и редким кустарником. Уже начиная понимать, что произошло, маг двинулся на закат и вскоре оказался на таком же пригорке, и вокруг была все та же пустошь.
Тогда он сел и погрузился в медитацию. Друхш ползал здесь же, но приблизиться не смел – как и всякое порождение Тьмы, он был слаб при свете Солнца.
Когда же стало темнеть, Васумен начертил на земле защитный круг, собрал побольше сухой травы и мелких веток, сложил в центре круга и с помощью кремня высек огонь. Костерок получился слабый, света его едва хватало, чтобы освящать защитные знаки в центре круга. Васумен закрыл глаза и запел священные гимны.
Друхш стал огромен, словно гора. Он ходил вокруг костра, трепеща жилистыми, мушиными крыльями. Теперь он не был похож на змею, все его тело покрыла густая шерсть, и глаза стали испускать тусклый, неживой свет.
В темноте слышались его шаги – так словно в землю ухали тяжелой дубиной. Васумен запел громче, и тут же за чертой раздался жалобный женский голос:
– К костру пусти! Хоть воды напиться дай!
– Уходи, злой дух. Не место тебе здесь, среди святожителей, – спокойно ответил Васумен.
– Я же вам всем шеи сверну! – прорычал Друхш мужским голосом. – Пусти! Мне этот круг – тьфу!
– Уходи.
– Он сам меня позвал! Я бы не пришел, если бы он не позвал!
– Это ты его ужалил?
– Я! – словно несколько человек разом ответил Друхш. – Но я и сам так одинок! Я – само одиночество!
– Все ты лжешь! Ты хотел смутить его волю!
– Дай воды попить, – снова из темноты донесся женский голос, – я не уйду.
– Уйдешь… еще как уйдешь…
Лишь к рассвету Друхш сдался. Васумен теперь без труда нашел дорогу к хижине Спетамена.
Отшельник встретил его у порога. У него был вполне здоровый вид. Он сидел на земле и, казалось, предавался медитации, но, едва Васумен приблизился, он встрепенулся и, щурясь против солнца, произнес:
– Выхожу сегодня во двор – а коня-то и нет. И следов копыт на земле нет. Странно, да?
Васумен сел рядом. Некоторое время отшельники молчали.
– А ты знаешь, кто твой друг? – спросил Васумен.
– Нет. А мне правда нужно знать, кто он? – улыбнулся Спетамен.
– Он ушел. И больше не вернется.
– Как же не вернется? Вон он стоит!
Васумен оглянулся – вдали, на взгорке, виднелась тень всадника. Конь стоял неподвижно, и седок так же неподвижно вытянулся, вглядываясь в сторону отшельников.
– Ты очень обидел его, брат Васумен. Он не приблизится, пока ты не уйдешь.
– Так он же… – Васумен осекся.
– Мой друг. Я ведь устал, Васумен, очень устал. Я прежде думал, будто что-то понимаю, сидя здесь, посреди степи, но все на самом деле не так…
– Почему он не ушел?
– Ты мудрый человек. Ты сам знаешь ответ.
– Скажи ты. Я хочу услышать это от тебя, – сказал маг.
– Я его не отпустил.
Васумен вскочил и размашистым, злым шагом направился на восток. Больше он никогда не приходил к отшельнику Спетамену.
Мешок
Прогуливаясь тихим осенним вечером, Ян поначалу не заметил странного, грязного человека с мешком. Мужчина неясных лет топал с противоположного конца улицы. Был он неприятен, этот человек: Лицо его наполовину скрывал рыжий ершик щетины, остальная половина была замазана копотью, и только глаза чуть-чуть проступали белесыми пятнами. Человек был одет в затертую пузогрейку нараспашку, из-под которой виднелась полинявшая кофта. Грязные сапоги месили рыжую листву.
Человек шел, видно, из последних сил, его качало из стороны в сторону, на каждом шагу чертыхался, его пальцы с обломками когтей судорожно царапали грубую ткань мешка, казалось вот-вот, и он выронит свою ношу из рук.
Он шел навстречу Яну, как будто не замечая его, но в то же время неумолимо приближаясь. На середине улицы они встретились. Ян попытался отойти в сторону, но мужчину как раз занесло – или он сделал это нарочно? – и они столкнулись. На секунду рядом с лицом Яна оказались эти глаза – бессмысленные, отчаянные, уже невидящие перед собой ничего.
– На… держи… на склад… – прохрипел мужчина и, прежде чем Ян успел среагировать, удивительно ловко перевалил мешок на его плечи.
Ян стоял раскрыв рот, оглядываясь по сторонам. Возле старой облупившейся арки, ведущей в один из тенистых дворов, на секунду мелькнула фигура грязного незнакомца, но Ян тут же потерял ее из виду и спустя несколько секунд, не был уверен, что видел ее именно там.
Некоторое время он просто стоял, придавленный тяжестью нежданной ноши. Он не представлял себе, что с ней делать.
Первым и самым разумным решением было просто бросить этот мешок посреди улицы, и пойти своей дорогой. В конце концов Ян не вызывался помогать этому грязному невеже, да и не знал он, где этот “склад”. Но просто так оставить мешок Яну мешала природная трусость. Он был всегда очень осторожен, до смешного осторожен. Ему казалось, что, если он сделает что-то не так, его непременно накажут. Глупый страх этот Ян сохранил с детства, и сейчас, стоя с дурацким мешком посреди улицы, он боялся кары свыше. А вдруг там действительно что-то ценное? Он и представить себе не мог, что в этом мешке. Горловина была туго завязана веревкой, и развязать ее голыми руками было бы непросто. Ян встряхнул мешок, внутри что-то пошевелилось, но по звуку невозможно было определить, что это.
Можно было отнести мешок на склад. Но где он?
Ян прошел под аркой, и оказался в одном из дворов, темных, запыленных. Из земли торчал железный скелет детской площадки – какие-то брусья, кольца, обломки горки, качели, без сиденья. В глубине двора, среди жилых домов возвышалось одноэтажное строение, с массивными дверьми. Сюда, должно быть, направился грязный человек – чтобы похвастаться перед товарищами тем, как ловко он взвалил свою ношу на чужие плечи.
Ян направился к строению. Каждый шаг давался ему с трудом. Мешок тянул его к земле, прижимал, грозил смешать с землей. Впереди маячили ворота, в них – дверь, в двери – маленькое окошко с защелкой. Ян постучал. Окошко открылось. В нем зияла пыльная темнота.
– Я мешок принес, – задыхаясь, проговорил Ян.
В ответ тишина.
– Я принес мешок. Откройте.
– Нет, – хрипло ответили из темноты, – сюда нельзя. Не через эту дверь. Ты что, забыл?
– Я и… – Ян не успел ничего сказать – окошко резко хлопнуло, и он вскрикнул, как если бы ему прищемили лицо.
Он огляделся – к складу с обеих сторон плотно примыкали дома.
“Ничего… – подумал Ян, – обойду вот этот дом, там посмотрим…”.
Он обогнул дом и обнаружил за ним еще один двор и три жилых здания, плотно прижатых друг к другу. И никакого склада.
Ян миновал еще один двор, второй третий. Он вышел на знакомый проспект и увидел, как ему показалось, того чумазого человека. Человек этот стоял на перекрестке, рассеянно смотря по сторонам, но, как только Ян приблизился к нему, не оглядываясь, перешел на другую сторону проспекта, и тут же дорога, которая только что была пуста, наполнилась машинами. Ступать на дорогу с мешком на плечах было равносильно гибели. Ян был отрезан от незнакомца, и мог лишь бессильно наблюдать, как тот идет по тротуару и исчезает во дворах. Когда поток машин стих, Ян сунулся было вслед за незнакомцем, но вновь оказался в каком-то лабиринте. Поплутав еще немного, он, в конце концов, обнаружил, что стоит возле своего дома.
В голове у него зародилась дикая мысль: “Отнесу мешок домой, узнаю телефон этого склада и попрошу, чтобы его забрали”.
Дверь в подъезд была закрыта. К неудовольствию своему Ян обнаружил, что ключ протер в кармане куртки дыру и провалился в подкладку. Ян сел на крыльцо, поставил мешок рядом и стал ждать, когда кто-нибудь пройдет и откроет подъезд.
Мимо пробренчал мальчишка не велосипеде. Он так резво мчался по асфальту, что Ян почувствовал себя стариком. Когда-то и он был неумытым мальчишкой, с тонкими ножками, всклокоченными волосами… и двор тогда казался больше. Как приятно было играть с этой огненно-рыжей листвой… ходить по бордюру… теперь бордюр разбила трава, да и с листвой не поиграешь… а что остается? Мешки таскать.
– Ты чего сидишь? Простынешь… – услышал он возглас жены. – Люди здесь ходят, а ты… как свинья, ей-богу.
– Я… – Ян не успел сказать. Жена возникла на крыльце, легко сбежала по ступенькам, запахивая пальто, поправляя кокетливую шляпку, смерила супруга презрительно-жалостливым взглядом, увидела мешок и ахнула:
– Ты что приволок? Что это такое?
– Да вот… – пролепетал, смущенно, Ян.
– Отнеси… выброси… немедленно…
– Мне… велели…
– Ну кто тебе велел? Что тебе велели? Ты в грузчики устроился, да?
Вконец растерявшись, Ян поднял мешок и зашагал в сторону мусорных ящиков. Щеки его горели от смущения. Ну вот, как всегда, он не нашел что ответить жене.
Удивительное дело – мешок теперь казался легче. Или Ян к нему привык? Собственно выбрасывать его Ян не хотел – он казался ему теперь… родным, что ли? Уж точно роднее жены…
Ветер торжественно вздыхал, горел над его головой красной, желтой, бордовой, золотистой листвой. Ян шел, не разбирая дороги, он давно миновал мусорные ящики и шагал по безлюдному сумраку, по уснувшим улицам, все дальше и дальше от дома. Он вышел на виадук и стоял посредине, слушая как шумят, проходя под мостом, поезда, смотрел, как курятся вдали тонкие сигары заводских кварталов. Ветер шевелил его волосы, ноша совсем уже не давила на его плечи, она стала продолжением его плеч, и действительно, в лучах заходящего солнца Ян был похож на горбуна.
Он продолжал идти по дороге. Ему встречались люди, и он кожей чувствовал их недоуменные взгляды. Машины давили листву, сквозь лобовые стекла просвечивали бледные, вытянутые лица водителей. Ян улыбался им, но они, казалось, его не замечали.
Сумрак уже сочился из дворов и темных улочек, когда он вышел из города и двинулся вдоль крутого берега. Там, внизу, темнела река, на другом берегу, вдали, проступали туманные очертания других городов и сел. Вечер зажигал в них яркие огни, они подмигивали Яну, и Ян подмигивал им.
Усталость наконец победила его, он лег на землю и задремал.
И ему снилось, что он идет по снегу и тащит на себе огромный мешок, больше себя самого, а в том мешке лежал раздутый труп – его труп. Вокруг бегает детвора, кто-то едет на велосипеде, и все в один голос кричат: “А что это у тебя в мешке? Что в мешке?”
Ян содрогнулся, вскочил. Снег и вправду шел – мелкий, колючий. Берег уже припорошило, словно рваным саваном.
Ян встал и пошел. Он был одет не по погоде, зяб, и потому не сразу заметил, как изменился мешок.
Мешок больше не грозил смешать его с землей. Он просто болтался на плече, словно старая кожа. Ян остановился. Мешок был пуст. В его уголке обнаружилась крошечная дырочка, через которую высыпалось все содержимое.
Снег засыпал следы, на земле нельзя было ничего разглядеть. Ян присел на корточки и, совершенно не сознавая, что делает, стал царапать стылую землю. Поначалу он проделал лишь несколько неглубоких борозд, но постепенно, основательно измазавшись, он сумел разрыхлить верхний слой земли и теперь выворачивал целые комья, с азартом, так, словно в его действиях был смысл. Пальцы плохо слушались, не гнулись, работа двигалась медленно, и на глазах у Яна выступили слезы:
– Да что… почему у меня… ничего… не получается?
Было холодно. Снег лез в глаза, в рот, в нос. Руки коченели, Ян согревал их дыханием, и снова копал, копал…
Наконец, сочтя свой труд завершенным, он положил мешок в ямку, сгреб и притоптал землю, все время настороженно оглядываясь по сторонам – не видит ли кто? Когда дело было кончено, он сгреб на это место побольше снега, какое-то время постоял рядышком, удивляясь самому себе, с недоверием прислушиваясь, потом вышел на дорогу, и пошел по ней, оглядываясь на курившийся рабочими кварталами город, и все более удаляясь от него.
Какое-то время сутулую спину Яна еще можно было видеть в морозном тумане, но потом и она исчезла, не оставив после себя следа.
Египтянин
Возле продуктового магазина Антон замедлил шаг. На сыром снегу сидел черный ушастый Анубис. Поводок тонкой черной пуповиной соединял его с дверью. Анубис тоже заметил Антона, чуть склонил голову набок, и его большие глаза сверкнули отраженным электрическим светом. Глядели эти глаза пристально, оценивающе, как на суде Маат.
Антон повернулся к Анубису спиной, прижал авоську к груди и неуверенно двинулся навстречу мокрым перьям метели. Пристальный взгляд собачьих глаз морозил спину, сапоги, чавкая, месили снег, неоновый свет припечатал нелепую сутулую тень Антона к дороге, и машины перемалывали ее в серую кашицу.
Подошел к двери подъезда. От волнения чуть не выронил ключ. Щелкнул замком. Подъезд. Пыльная темнота. Из разбитых окон метет. Первый пролет…
“Это ничего… все хорошо… это еще не жизнь”, – думал Антон.
Второй пролет.
“Скоро я начну жить. Гусеница – это еще не рожденная бабочка. Я – еще не рожденный человек”.
Третий пролет.
“Снова ключи прыгают в руках. Кто это притаился в темноте? Надвигается, кровожадно ухмыляясь, сжимая в руке короткую серую полоску металла?”.
Антон стряхнул наваждение. Все обман, морок. Он стоит один, возле открытой двери.
В квартире сумрачно и пусто. Сквозь желтый папирус обоев просвечивают кирпичи. Ну разве может здесь человек Жить?
На столике лежит купленный утром научно-популярный журнал “Анх”. На открытой странице статья одиозного психолога Кузнецова. Антон машинально выхватил несколько строк: “…особенно в последнее время в моей практике участились случаи, когда люди воспринимают окружающую действительность в совершенно фантастическом, мифическом свете: мне попадались люди, мнящие себя жителями древней Эллады, причем именно тех ее регионов, где люди по культурным и религиозным соображениям не носили одежду, а также “обитатели” Древних Месопотамии, и Египта. Сложнее всего мне было наладить контакт с людьми, которым представлялось, будто они живут в ведической Индии, да-да Индии, причем именно времен Махабхараты, и Рамаяны. Пациенты запрещали мне приближаться к ним ближе чем на три шага, из-за того, что я, по их убеждениям являюсь “чандалом”, то есть принадлежу к касте неприкасаемых. Я склонен объяснять это явление тем…”. Антон перевернул страницу. Сразу после статьи Кузнецова следовало разоблачение оной статьи профессором Дат-анх-Нутом: “Все это – грязная хеттская провокация. Так называемые, гипотезы Кузнецова не только немыслимы и антинаучны, но и общественно опасны…”.
Антон закрыл журнал. Все эти ученые споры давно уже перестали его волновать. Он покупал этот дурацкий журнал по старой памяти, затем лишь, чтобы, пробежавшись по странице взглядом, тут же закрыть его и никогда уже не открывать.
Нет. Было еще кое-что. Антон открыл последнюю страницу. Там крупным шрифтом было написано: “Помогая в строительстве Города, вы приближаете момент своего Рождения!”.
А ниже: “Строительство нового Города, за рекой, позволит вам реализовать весь ваш творческий потенциал. Каждая мастаба, каждая пирамида, каждый грот ускорят рост и развитие нашего Города”.
Антон приезжал в Город за рекой каждый год – привозил новые кирпичи и известь. Там у него были самые теплые знакомства. В перерывах, когда все отдыхали, можно было выкурить сигарету-другую, перекинуться парой словечек с соседом, присев на завалинку.
“Что случилось?” – спрашивал Антон.
“Да все как раньше…” – отвечал сосед, русый, усатый дядька, приличных уже лет.
“Работаешь?”
“Ну… работаю”.
“А жена как?”
“У-у-у! – смеялся сосед, чиркая большим пальцем по горлу. – Житья нет. Ты знаешь, когда Город будет готов, я ее сюда не позову! К хеттам ее, старую!”.
“А краской какой будешь красить?”
“Да как все”.
“Это как?”
“Ну, красной…”
“А я – синей, – улыбался Антон. – Моя ведь ближе всех к реке”.
“Это ты погоди еще… следующей весной понаедут… реки своей не увидишь…”
Когда за рекой появился Город, никто не знал. Он просто был всегда, словно зеркальное отражение старого города. Кто-то боялся его, кого-то безудержно тянуло к нему. Побывав в Городе в первый раз, Антон уверился, что там и только там можно Жить.
Впрочем, тех кто начал Жить, Антон не видел ни разу. Он проходил мимо готовых построек, но все они были закупорены. Там же иногда он натыкался на бестолковых людей, с пустыми лицами. Люди эти незряче сновали по узеньким переулкам, и выли. От Антона они шарахались, как от чумного.
Странные это были люди, ох странные…
В дверь позвонили. Антон метнулся в коридор, припал к глазку. К нему давно уже никто не приходил. Если уж на то пошло, к нему никогда никто не приходил. Он даже забыл, как звучит звонок, и теперь это нудное дребезжание ужалило его.
На лестничной площадке стоял Анубис – теперь при нем было человеческое тело, облаченное в пальто, и только голова, черная ушастая голова, жутковато торчала над плечами.
Антон щелкнул замком, отворил дверь, впуская Анубиса в убогое свое жилище.
– Я за тобой от самого продуктового шел, – протявкал тот, сбрасывая пальто. – Ох и холодно у вас тут…
– Может, чаю? – засуетился Антон.
– Не откажусь! – простуженно просипел Анубис. – Я к тебе, собственно, по делу.
– Чашечка чаю никакому делу не помешает! – Антон смахнул с клеенки крошки, расставил чашки, зажег газ.
– Сегодня лед из реки ушел, – сказал Анубис буднично, – можно плыть.
– Как это плыть? – удивился Антон.
– Ты Жить начинаешь. Время твое пришло.
– Так… не достроено еще…
– А здесь у тебя что? – Анубис показал когтистым пальцем на авоську.
– Кирпич. Сегодня купил. Но там еще много надо.
– Сотрудники помогли, сосед твой тоже принес, не пожадничал, – сказал Анубис. – Вот только один кирпич и осталось положить.
– Это все как-то…
– Неожиданно? – тявкнул Анубис. – Оно всегда так… Жить начать – это тебе не в парке прогуляться, Жизнь она всегда внезапно начинается…
– Я не знаю… у меня еще столько дел…
Анубис запрокинул голову и загоготал.
– Помилуй! Да я тебя давно знаю… ты с девяти лет ее строишь, так?
– Ну… да…
– Ты еще в школе понял… когда эти недоумки тебя задевали… ты же понял, что это не жизнь? Тогда ты нашел свой первый кирпич, переправился на мой берег… правильно?
– Ну, я еще пацаном был…
– Ты червяком был! – ощерился Анубис. – А в университете? Кто с тобой дружил? Да никто! Тебя не замечали… а если и замечали, то посмеивались. И на работе… помнишь сотрудников? Они ведь тоже строят… строят в Городе… не все, правда…
Антон знал это, но ему почему-то не нравилось об этом думать. Сотрудники – румяные, веселые, женатые – строили что-то в Городе, неказистое, выщербленное…
– Ты все ждал, все думал, когда же она начнется – Жизнь, за каким поворотом. Теперь-то что – трусишь? – сверкнул глазами Анубис.
– А тебе почем знать? – не выдержал Антон.
– Ты сейчас задал глупый вопрос.
– Прости… так ты говоришь… сейчас?
– Сейчас!
– А чай?
– А пес с ним! – отмахнулся Анубис. – Пойдем…
И они пошли. Антон хотел было закрыть за собой дверь, но вдруг понял, что в халупу свою он никогда больше не вернется.
От волнения сердце прыгало у него в груди, когда они сели в автобус и помчались сквозь предрассветный сумрак – больше в салоне не было никого, только старая кондукторша-ракшаска с толстой облезлой сумкой. Она подобралась было к Антону, щеря клыки, но Анубис рявкнул на нее, и она забилась в дальний угол и сидела там, выпучив огромные кошачьи глаза.
Приехали, когда вдали уже зарделся рассвет.
У пристани их ждала папирусная лодка, изогнутая, словно полумесяц. Они взошли на нее, Анубис взял в руки весло, стылая река исполнилась первобытной африканской тьмы, и они заскользили к другому берегу, туда, где уже горели факелы.
Людей возле мастабы собралось немного – сотрудники, да усатый сосед-доброхот. Все стояли с каменными лицами, на улыбки Антона не откликались. Кто-то даже – вот срамота-то! – прослезился…
Анубис возвышался теперь над мастабой ониксовой тенью. Антон ощутил какую-то постыдную робость, но все же сделал шаг вперед, и положил последний кирпичик.
– Все мы любили и уважали тебя… – сказал начальник отдела, не отрывая взгляд от своих черных лакированных туфель.
– Ты был хорошим товарищем, – добавил сосед, – бережливым, аккуратным…
– Да вы что? Сдурели совсем? – хохотнул Антон. – Да я же сейчас Жить начну!
Никто не ответил.
“Как это нелепо, – подумал Антон, подходя к гробнице. – Вот этого я и боялся – что меня будут жалеть. Нет, прав был Кузнецов – дураки они все, мнят из себя египтян, а потом плачут. А я вот сейчас зайду в мастабу, лягу в саркофаг, и…”.
MUTABOR!