Роман с китайцем
Опубликовано в журнале Новая Юность, номер 1, 2008
И вот мне приснилось, что сердце мое не болит, А тихая девушка в платье из красных шелков, Николай Гумилев
Пожалуй, мы тот же Китай, но только без его порядка. Мы едва лишь Фёдор Достоевский. Из “Дневника писателя”
|
Благодарности: Никите за идею и идеи, а также за перевод; Арто за разговоры с чёртом; Рите за вдохновение, Оле за терпение и заботу; Олегу за главного героя; Люсе за советы и нежный контроль, Юле за иероглиф, Юре за рисунок, Полу Остеру за параллельность извилин.
Книга первая
Жена олигарха
Часть первая
Дорога с односторонним движением
Первая пуля прошла навылет, зато вторая застряла внутри тела, в правом боку, принялась ворочаться там, точно кутёнок, устраиваясь на ночлег. “С дырочкой в правом боку”, – удивленно подумал Олигарх, оседая на угреватый снег. В глазах распустились гвоздики, а рот переполнился жидкой медью. Всё вдруг сделалось неважным, несущественным, словно бы исполненным ваты. Точнее, словно ты сам – ёлочная игрушка, обёрнутая несколькими слоями ваты, оставшейся с прошлого, даже позапрошлого праздника.
Каждый раз, наряжая ёлку, отец спорил с матерью, нужно ли украшать её “дождиком”. Мама требовала весь дождик вывесить на сцену, папа считал, что блестки не должны закрывать игрушки и ветки. Спорили каждый раз на повышенных тонах и каждый год побеждал папа. Мама сдавалась, махала рукой и гордо уходила на кухню.
Снег оказался холодным, проникающим, точно огнестрельное ранение. Олигарху стало жестко. Потом жарко. Перепады температур и образов детства пронеслись товарняком за несколько мгновений, раз-два-три, на месте фигура замри. Олигарх замирает, теряя остатки разбитого сознания.
…растрачивает остатки сознания, словно падает в толщу слепой воды. Здесь, на глубине, где тихо и сонно, совсем не зябко, наоборот, тепло, всё теплее и уютнее. Вот уже и снег перестаёт колоться сквозь одежду, звуки улицы становятся глуше, зрение отключается и ты не видишь, как к тебе подбегают охранники, как тормошат, вытаскивая из карманов мобильные телефоны, вызывают скорую помощь, что мчится через весь город… Он видит испуганное лицо жены, наплывающее сверху, и самого себя, остроносого и рано поседевшего, склонившегося над своим серым и почти безжизненным лицом.
Олигарх понимает, что видит себя со стороны, лежащим на накрахмаленных, жестких словно хлебцы, простынях, и мысль о том, что он умер выплывает из горла и начинает рыбкой тыкаться в сонный мозг, нет, весь я не умру, думает его мозг и если думает, значит, жив…
Однажды так уже было, когда в далёком детстве он чуть не утонул в бочке с дождевой водой. Гостил в деревне, пускал кораблики, перегнулся и, вниз головой, плавно ушёл в безвкусный квас. Внутри бочки оказалось спокойно, мирно… Сознание расширилось, словно ты не в бочке, а в бесконечном океане. Бабушка его тогда спасла, за ноги вытащила, вот теперь Олигарху и кажется, что он снова в детство вернулся, в ту самую бочку…
Несмотря на то что Олигарх впадает в плавную кому, органы чувств продолжают работать, другое дело, что всё, что отныне происходит с его телом кажется ему второстепенным. Словно он живёт под водой и видит во все стороны своей жизни, видит то, что было раньше, видит то, что будет после, и эта одновременность и это разнообразие занимают его больше всего остального – всей жизни, которая в нём ещё осталась.
Глава первая
Последний вагон
1.
“Осторожно, двери закрываются”… Двери почти закрылись, когда этот парень, в наушниках, заскочил в вагон. Разогнался ещё на перроне, выставил руку вперёд и задержал автоматику, начав протискиваться.
Машинисту пришлось открыть хищные двери снова, пропустить человека. Створки лязгнули, электричка тронулась. Парень невозмутимо встал рядом с Гагариным (1), у него плеер на боку и в ушах музыка. Её почти неслышно, но Гагарин тут же досочинил какая именно – к нему пару дней назад одна мелодия прицепилась, значит, она. Ритм из наушников доносится похожий, значит, вполне может быть. Воображение подскажет, досочинит.
Незаметно, боковым зрением, Гагарин разглядывает парня. Так, вроде, музыку лучше слышно. Джинсовый костюм, кроссовки, плеер. Волосы на мочке, рыжеющие (“осенние”) баки… Гагарина восхищают люди, способные вот так, в последний момент, запрыгнуть на подножку. Сам Гагарин не может, кишка тонка. Оттого и восхищается. Но виду не показывает, нельзя.
(1)У Гагарина обычная внешность, в толпе не обратишь внимания. Рост выше среднего, среднее же телосложение, сильная жилистая шея, мощные руки, широкие плечи (отчего голова кажется маленькой). Он коротко стрижен, упрямая чёлка с проседью. С каждым годом седины становится больше, сам Гагарин говорит, что это наследственное, но мне кажется, это изнутри его подтачивает постоянное душевное неблагополучие, которое иссушает душу и тело. Точнее, постоянный душевный непокой из-за несоответствия того, что есть, и того, что могло бы быть. Недовоплощённость…
У Гагарина узкие губы и узкий нос, его не назовёшь красавцем, пока не разглядишь глаза – серые, подвижные, грустные. И длинные ресницы, загибающиеся до бровей. Особенно пронзительными глаза кажутся, когда в операционной он надевает маску, одна медсестра увидела, даже удивилась: “Олег Евгеньевич, какие у вас, оказывается, красивые глаза…”
А он потом вспоминал эти слова, в зеркало смотрелся, но ничего особенного не увидел: “Старая макака она и есть старая макака…” Гагарин из тех людей, к кому нужно приглядываться, чтобы заметить, этакий алмаз в навозной куче, тихий, немного замкнутый, спокойный.
Ну, да, себе на уме, как любой из нас.
2.
Обычно Гагарин возвращается со службы в последнем вагоне – ближе к родному северному выходу (2). Экономии всего-то полсотни метров, но на душе спокойнее: к дому ближе, ну и вообще: вдруг наверху дождь, порывистый ветер или заморозки.
Да и торговцев, киосков, магазинов, птиц, бомжей у северного выхода порядком меньше. В больнице насмотришься на всех этих калек несчастных, хочется поскорее до квартиры добраться, как можно меньше себя потратив. Особенно после сегодняшнего больного, до глубины души поразившего… Очередная жертва криминального беспредела, захлестнувшего страну на грани веков, бандитской разборки, но, значит, сам виноват, что под пули полез? Нервы у реаниматора должны быть прочными, но не каждый же день утыкаешься в собственного двойника, и видишь себя словно со стороны беспомощно лежащим на кровати, требующим немедленного спасения.
Не так давно Олегу Гагарину исполнилось 37, он работает врачом-реаниматологом в большой клинике. Кроме работы у него ничего нет, ну, почти ничего. Супы из пакетика и покупные пельмени: личная жизнь оставляет желать лучшего, эпизодические знакомства не в счёт – они ни к чему не приводят, потратишь кучу времени и сил, а в итоге всё та же липкая пустота. Гагарин какое-то время трепыхался, а потом устал. Занялся работой, записался на курсы английского языка, но скоро бросил, начал курить лёгкие сигареты с ментолом. Смирился, что ли.
Но не до конца, есть ещё надежда встретить девушку своей мечты, завести семью, детей. Детей! Отцовский инстинкт буравит мозг. Хотя он прекрасно понимает, что это будет не просто, ох, как не просто. В его возрасте, кажется, уже не влюбляются.
(2) Летом в метро очень даже приятно бывает – народу мало, кто в отпуск уехал, кто на дачу, в городе душно, странная пустота словно расширяет улицы, выкачивая из них воздух, дышать трудно. А спустишься вниз – здесь свежо и тихо, поезда туда-сюда ходят, создавая сквозняк, вроде бы ничего особенного, а приятно.
Гагарин метро сразу же полюбил, когда в этот город приехал. Когда эмигрируешь, важно влюбиться во что-нибудь на новой родине. Гагарин выбрал подземку. Обычная история: маленький шахтёрский посёлок, ранняя смерть пьяницы-отца, средняя школа, медицинский институт, женитьба-развод, так он тут и остался. Прижился. Хотя постоянно природы сибирской не хватает, простор есть, а кислорода мало. Обычная ситуация для крупного промышленного и культурного центра.
Раньше он в другом районе города жил, там сосновый бор и как-то легче, а после развода на север переехал и словно бы потерялся. А в метро всё на виду и дышится легче.
В подземке главное – занятие себе придумать. Обилие незнакомых людей и их близость волнует Олега, смущает (вообще-то, он простонародно застенчив), поэтому, когда едешь, нужно что-то делать. Кто-то за газету прячется, кто-то затычки в уши вставляет, большинство рекламы рассматривают или карту-схему, а Гагарин обычно думу думает. Метро – редкая возможность побыть наедине с собой, дома дела отвлекают, дома вещей всяких много, в больнице – пациенты и начальство, а тут ты едешь, никого не трогаешь и тебя никто не трогает. Вот и выходит что-то вроде передышки, остановки в пути.
И ещё. К метро привыкаешь, как только научаешься людям в глаза не смотреть. Или поверх голов, или мимо. А если взгляд отвести не удаётся, нужно научиться смотреть и не замечать попутчика. Как бы включая зрение в режиме “ближнего освещения”. Знаете, как у автомобилей – есть дальний свет, есть близкий. Вот в метро можно только на близком свете ехать – когда внимание рассеяно и в фокус ничего не попадает.
И если ты научился смотреть и не видеть, значит, ты освоился, стал здесь своим.
3.
А мелодия эта привязалась и не отпускает…
На днях торчал на кухне, борщ готовил на неделю вперёд, овощи резал, а в телевизоре музыкальный канал шумел. Для фона. Олег не любит тишины, не выносит пауз, нервы не выдерживают: если событий в жизни не хватает, приходится подпитываться со стороны. Музыкальное телевидение ненавязчиво и незлобиво, главное – на правильную громкость настроить.
Олег трёт морковь и ставит на медленный огонь свёклу. Понимая, что прислушивается к песенке, которую поёт… Бьорк, кажется, экстравагантная девица с косичками. Он уже однажды слышал эту песенку, может быть, даже и не один раз, но как-то не обращал на неё внимания. Не вслушивался. Возможно, видеоклип мешал – яркий, навороченный, у Бьорк все клипы такие затейливые… А тут – словно в первый раз услышал, словно бы она к самому сердцу пробилась. Гагарин вытер руки о фартук, чтобы лучше на песенке сосредоточиться, даже в комнату пошёл, звук сильнее сделал.
В мозгу огненными буквицами проносятся слова: “I’m a tree that grows hearts… One for each that you take… You’re the intruder hand… I’m the branch that you break…”
Однако, клип уже заканчивался. Бьорк, претерпевала финальные метаморфозы, вновь превращаясь в узкоглазую медведицу, зажглась табличка с названием композиции. В голове только и осталось: “я дерево плодоносящее сердцами… одно, на все забранные тобой… ты рука вора… я ветка, ударяющая по руке…”
Не очень понятно (особенно, если учесть уровень гагаринского владения английским), зато красиво. И музыка – потусторонняя, мистическая и, даже на полной громкости, отчаянно тихая.
Вагон покачивает на поворотах. (3) Гагарин напевает мелодию про себя. Точнее, две-три фразы, что успел запомнить.
У него теперь реальное дело есть – песню петь, отчего ехать в метро становится вдвойне приятнее и быстрее. Если бы только не этот едкий запах блевотины, которым постепенно пропитывается вагон.
(3) Обычно метро Олега не подводит, отвечает взаимностью. Хотя порой случаются ситуации ну просто вопиющие. Чаще всего – ночью, когда люди устают носить дневные маски, расслабляются, превращаясь в карикатуры на самих себя. Но сегодня Гагарин был свидетелем отвратительной сцены в утреннем поезде, домой он ехал рано – потому что после дежурства, и весь день ещё впереди (выспаться, позаниматься домашними делами, посмотреть телевизор и спать) и можно много успеть сделать. Разумеется, ничего особенного он сегодня не сделает, устал, сил мало, но даже гипотетическая возможность потратить свободное время на себя любимого пьянит и даже немного тревожит.
А тут пьяный совершенно отрок. Видимо, из ночного клуба. С бутылкой пива в ослабевшей руке. Бутылка наклонилась, из неё, медленной струйкой, льётся пена. Прямо парню на штаны, как если он ещё совсем маленький и памперсов не носит. По ноге пиво стекает на пол, капает из штанины. Отрок блаженно спит, откинув голову назад, его рот раскрыт, бледное лицо покрыто испариной. Гагарин уже заранее знает, что сейчас будет: букет симптомов налицо и потому изначально занимает такую позицию, чтобы можно было отвернуться.
Когда перепивший подросток начинает блевать, Гагарин отворачивается и смотрит на отражение отвратительной сцены в стекло окна. Спазмы сотрясают пьяницу, он заходится в кашле и отрыжке, ещё чуть-чуть и захлебнётся в последствиях неуёмного веселья. Гагарин замечает, что парень не только пьян, но ещё и болен, эпилептик, что ли. Рвота вызывает у него припадок, парень сползает вниз, падает на мокрый от пива пол вагона. Ему плохо. Пассажиры молчат осуждающе, отводят глаза. Только одна женщина небольшого роста, видимо, армянка (большой нос, чёрные волосы собраны в тугой узел) кидается к распластавшемуся на полу пареньку и начинает делать над его лицом пасы.
По её умелым и спорым действиям видно, что они с Гагариным коллеги. Армянка раскрывает отроку рот, что-то вставляет в него, кажется, приводит в чувство и даже вытирает ему лицо своим носовым платком.
Подросток медленно приходит в себя, приподнимает голову (в его волосах застыла вонючая жижа), открывает глаза, видит над собой склонённую голову и внимательный взгляд. Заплетающимся языком, слабый и тщедушный, цыплёнок выдавливает из себя, полное ненависти:
– У, жидовка, черножопая…
А на следующей станции входит парень с плеером, и внимание Гагарина переключается на узнавание мелодии.
4.
Мелодия Бьорк преследует его уже несколько дней. Зацепила. Он всё время напевает несколько слов, оставшихся в памяти. Это напоминает невроз, хотя внешне Гагарин совершенно спокоен. В институте они проходили “навязчивые состояния”, очень, кстати, похоже.
Однако Олег уже давно живёт так, чтобы ничто его не волновало. Даже на работе, где он видит смерть едва ли не каждый день: реанимация всё-таки. Просто нужно довольствоваться тем, что имеешь, и не желать большего. Короче, меньше думать и смотреть по сторонам.
Но эта песенка…
Она прорастает в сознании, она кружит, и ты уже не замечаешь, как проговариваешь одни те же слова: “I’m a tree that grows hearts… One for each that you take…”
Его бабушка, когда видела по телевизору артистов зарубежной эстрады, любила повторять: “Знала бы, о чём поют, то плакала бы…” Гагарин немного понимает, но не плачет: нечем. Настоящие мужчины не огорчаются, они устают. Сегодня у Олега серое, осунувшееся лицо – после дежурства всегда так: наваливаются усталость и повышенная эрекция, стояк такой, что хоть святых выноси.
Олег экономит энергию (4), отчего-то напряжённо всматриваясь в тёмное окно вагона, за которым чёрнота тоннеля и кабели, струящиеся параллельно поезду. Иногда кабели дергаются, вверх-вниз, словно подпрыгивают. Гагарин бормочет, как молитву: “я дерево плодоносящее сердцами… одно, на все забранные тобой…”
(4) Гагарин уже давно эту “игру” придумал. Она сопровождает его повсюду, став частью внутреннего мира, способом, отделяющим его от других человеков.
Оказывается, намного легче жить, когда тебе известен алгоритм поведения. Чаще всего люди связывают (или даже путают) собственные поведенческие стратегии с профессиональными навыками. Некоторые ассоциируют себя с разными социальными группами, отдельные особо творческие личности – ну, например, с животными. Знал я одного деятеля, считавшего, что он – кактус. Намного реже люди соотносят себя с предметами, ведь вещи статичны.
Тем не менее для “фетиша” Гагарина нашлось исключение – Олег весьма часто ведёт себя так, если он автомобиль, которым управляет водитель – его головной мозг, отдающий команды двигателю и управляющий перемещением в пространстве. Вот, допустим, Олег идёт по улице и мысленно передвигает рычаг переключения скоростей и тут же автоматически ускоряет (или замедляет) шаг. То же самое с включением ближнего или дальнего зрения – перед тем, как переключиться с одного режима на другой, нужно отдать умственную команду.
Все это происходит потому, что Олег привык быть в одиночестве. Он привык, что все у него разложены по полочкам. Окружающие люди выполняют различные функции и никак не пересекаются друг с другом. Одна подружка ему нужна для секса, другая – прогуливаться по набережным, коллеги – это коллеги, мама в телефоне, беспокоящаяся о здоровье, сестра, собирающаяся замуж (свадьба всё время откладывается)…
Ну вот, в таком духе примерно можно пробежаться по всей гамме потребностей и желаний. Общение с людьми доводится до автоматизма, до движений совершенной машины, а потом начинает распространяться и на остальное гагаринское поведение.
“Игра” в авто отработана Гагариным до автоматизма, и он уже не замечает, как, прежде чем завернуть за угол, усилием мысли поворачивает невидимый руль. Следует отметить, что Гагарин не является каким-то одним и тем же автомобилем, его марка зависит от самочувствия и самооценки.
Наряжаясь на встречу выпускников (случилась на прошлой неделе), Олег чувствует, что тянет на мерс. Серебристый, гордый и независимый. Сегодня, после дежурства, вымотанный и серый, он напоминает себе замызганную “копейку”, что долго колесила по краям кукурузных полей, пока не выскочила на просёлочную дорогу возле покосившегося сельпо.
5.
(5) Каждая улица в этом городе имеет особенный запах, отличаясь от всех остальных не только архитектурой, но и ароматом. Гагарин отчётливо фиксирует эту едва уловимую разницу. Место, в котором он жил с женой Ириной, отдавало смесью корицы (старые сталинские пятиэтажки, выкрашенные жёлтым, красно-коричневые, под черепицу, крыши, плавный поворот дороги перед круглым гастрономом, отсутствие машин) и цветущего вишнёвого дерева. Больница, в которой он теперь работает, пахнет дубовым листом и осенней (даже если сейчас весна или лето) прелью, а ещё немного морем (свежестью, йодом и огуречной рассадой), возможно, оттого, что стоит на холме, а вокруг парк. Ну, не парк, но так – большое количество деревьев. Уже хорошо. И крыша у неё стеклянная, покатая, блестит на солнце, и когда у Гагарина хорошее настроение, ему кажется, что она – парус.
Сейчас на улице, где он живет, ремонтируют трубы, всё перекопано, привычные запахи и очертания выкорчеваны из пазов, отчего вдвойне неуютно. Пахнет сырой землёй, комковатой глиной и машинным маслом. Туда и идти-то не хочется.
(5). Из холодного перехода попадает в уличную духоту. Домой идти не хочется, там ничего не изменилось: вещи застыли в ожидании хозяина и медленно покрываются пылью. Хочется сквозняка – в действиях, в жизни.
Гагарин решает зайти в магазин (отсрочка неизбежного одиночества), включает левый поворот. Вместе с толпой идёт липовой аллеей мимо церкви Всех Святых к гастроному. Возле оградки, где толпятся богомольные старухи с картофельными лицами и недорисованные нищие, настигает запах ванили, идущий из церковной двери. Липы плавно кивают ему, словно предлагая задержаться в их сладковатой тени, зайти в церковь.
Гагарин пожимает плечами и включает задний ход, перестраиваясь в крайний левый ряд, тормозит, торжественно входит за оградку, и гравий шуршит у него под ногами.
Внутри церкви оказывается слишком много пространства, здесь снова прохладно, снова комфортно. Прислонившись к косяку, Олег Гагарин слушает службу, наблюдает. Прихожане подпевают певчим, точнее, проговаривают слова молитвы, снуют богомолки со свечками, молодой батюшка ходит в пышном одеянии, и ему жарко.
Олегу хочется, чтобы на него снизошло откровение или хотя бы религиозный экстаз, но, кроме скуки и пустого любопытства, ничего не снисходит. Ну, да, стёртые образа с задумчивыми лицами, рассеянный свет, проникающий сквозь купол, запах пота, перемешанный с запахами ладана и чего-то ещё, странного, едва уловимого, непонятного. Гагарин решает, что так пахнет страдание, которое приносят в Божий Дом все эти случайные, в сущности, люди.
6.
Вместо откровения звонит мобильный. Ерзает в кармане, пищит всё громче и громче. Гагарину кажется, что на него смотрят с осуждением, и он выскакивает на затоптанное крыльцо, только тут и переводит дух, ставит себя на ручник и только после этого достаёт трубку.
Номер незнакомый, Гагарину редко звонят незнакомые номера, все, кто могут позвонить уже давно в записной книжке и каждому номеру придумана отдельная мелодия, так быстрее ориентироваться – Гагарин не любит (а кто любит?), когда его застают врасплох, поэтому.
Оказывается, это Наташа звонит Мамонтова, бывшая одноклассница, столько лет не виделись, если бы не встреча выпускников на прошлой неделе. Олег тогда безобразно напился (с дежурства, голодный, разморило на жаре), вспоминать не хочется, Наташа его, скорее всего, любила. У них ничего не было, она никогда не говорила об этом, давно уже замужем, двое детей, хозяйство, однако, каждый год (единственная!) поздравляет с днём рождения. Никогда не застаёт (Гагарин не любил праздновать этот с позволения сказать “праздник” дома, неведомая сила гонит его куда подальше), Мамонтова оставляет запись на автоответчике, он не перезванивает.
На встрече они увидели друг друга впервые после стольких лет. Гагарин сдержанно похвалил Наташу за последовательность (она совсем не изменилась), а Наташа зачем-то подарила ему блокнот. Обычный такой, с невзрачной серой обложкой и глянцевой нелинованной бумагой, приятной на ощупь (таких теперь не выпускают).
7.
Таких теперь не выпускают, потому что единственным украшением блокнота оказывается советский знак качества на изнанке нижней картонки и гордая надпись под знаком “Сделано в ССССР”.
Знак качества, гост да артикул, всё как у взрослых. Но с опечаткой – на одну “С” в слове “СССР” больше. Оттого и редкость. Диковина.
Из-за опечатки этой.
Наташа с чувством продемонстрировала символ прошедшей эпохи, сказав, что специально хранит его с допотопных времён, чтобы передать в правильные руки. Где ещё увидишь такое, да ещё и с ошибкой в написании? Вот уж точно, никогда, нигде.
– Для бессмертных творений, ведь ты же, я помню, хотел стать писателем, – Наташа улыбнулась.
– Ты и это помнишь? – Удивился Гагарин, и ему стало неловко за то, что он пришёл без подарка (кто ж знал?!).
– У меня до сих пор остались твои почеркушки. – Сказала Наташа.
– А вот, видишь, врачом стал, – ещё сильнее смутился Гагарин и отчего-то добавил, – реаниматологом.
– Ну, значит, ты как Чехов, людей лечишь и пишешь?
– Ага, пишу, – соврал Гагарин.
8.
Врать Гагарин не любит, но врёт часто. На самом деле, он давно ничего не пишет. Даже не пытается. Ещё с института: времени нет. Писанина требует отстранения и медленных скоростей, а Олег слишком увяз в жизни, дни мелькают как заведённые. Как белые разделительные полосы на шоссе.
Хотя, нет, вру, был у Гагарина один период, когда он марал бумагу. Без особой, осмысленной цели, просто чтобы время скоротать – когда после окончания института его распределили на Чукотку. Огненную воду пить не хотелось, а времени было так же много, как и снега вокруг – плотного, пористого, подозрительно чистого. (6) Исписывал целые блокноты колючим, неразборчивым (врачу положено) почерком.
Потом уехал и забыл, точнее, не забыл, отложил в самый дальний ящик, “после как-нибудь”, хотя вот, недавно купил, зачем-то, поддержанный ноутбук, может быть, для того, чтобы наконец начать писать. Рассказы или докторскую (забыл сказать, Олег Гагарин, между прочим, кандидат медицинских наук) про локализацию болевого синдрома.
“Накоплен большой фактологический материал, – рассказывает Гагарин невидимому собеседнику и рубит ладонью воздух, – выработана оригинальная стратегия на каждый отдельный случай…” В этот момент невидимый соглядатай окончательно испаряется, и Олег включает подфарники.
(6) От жизни в снегах (край света, однако) у Гагарина осталось два ярких воспоминания, которые со временем превратились в заезженные пластинки (столько раз отрабатывал). Оба связаны с едой.
В первом воспоминании фигурирует заливное из оленьего глаза – приносят Гагарину медную миску, он смотрит в неё, а из миски, словно зеркальным отражением, смотрит на него мёртвый глаз. Неповреждённый, цельный, словно муха в янтаре.
Гагарина едва не вывернуло, передёрнуло, будто в карбюратор вода попала, но пришлось сдержаться: местные жители пристально наблюдали за реакцией. Думал, засада или подстава, оказалось: самое деликатесное лакомство, преподносимое особенно важным персонам. Знак уважения – врач на севере это же до сих пор святое: что может быть круче? Почтальон? Продавец в лавке?
– Представляете, я к нему с вилкой, а он на меня смотрит… – Как правило, именно так он и заканчивал веселить пьяные компании.
И его обязательно спрашивали:
– Ну, и как, ты съел? Или хотя бы попробовал?
Гагарин расправлял плечи и с достоинством кивал.
Далее следовал другой обязательный вопрос:
– Ну, и как оно на вкус? – Лица слушателей заранее съёживались от омерзения.
Гагарин молча пожимал плечами и после мхатовской паузы (словно вспоминал ощущения) равнодушно говорил.
– Желток яйца. Желток яйца, однако.
После этого слушательницы делали вид, что их мутит, а слушатели выпивали по очередной, словно желая запить неприятное ощущение.
Второе воспоминание короче и отвратительнее. Его Гагарин приберегает на финал, пугать новеньких медсестёр на дежурствах. Де, пригласили его в одну ярангу роды принимать, а потом предложили пельменей отведать, всё чин по чину. Поел Гагарин пельменей, выпил огненной воды порядочно, вышел из яранги по малой нужде, а там у костра косматые старухи сидят, фарш делают. Ну, как они его делают – сырое мясо берут и пережёвывают. Рвут на части и жуют, жуют, пока оно фаршем не становится.
– Своими гнилыми зубами. – Коротко выстреливает Гагарин в слушателей и добавляет для острастки. – Слезящиеся глаза, гнилые зубы, ужас.
Очень часто рассказывал. Раньше. Теперь меньше: давно в городе, не нужно. Избыточно. Вот и на встрече выпускников не рассказывал. Хотя мог.
Просто… Этот снежный, холодный мир… На излёте лета случилась у Олега там любовь. Светочка. Кроткая якутская девушка, которую он практически усыновил. Некоторое время жили вместе, она его умиляла, он её воспитывал. Поднял, можно сказать, на ноги. Наконец уговорил учиться. План был прост: она едет в столицы, он, отработав контракт, за ней. Возвращается, а она уже модная штучка. Так и получилось. Уехала, вкусила, стала. Да только не его штучкой… бизнесмена нашла, тогда только-только первые кооперативы пошли, кооператоры “подниматься” стали, а её клубникой в январе кормили. Её, воспитанную на строганине. Тем и купили. Купилась.
Сначала время от времени пропадала, редко письма писала, не перезванивала. Объяснял тем, что занята, новую жизнь впитывает. Потом и вовсе пропала. Гагарин приехал, кинулся разыскивать…
Пряталась, но он нашёл. Клубника со сливками. Ну-ну. Впал в огорчение примерно на год, даже запил. Пил и плакал. Плакал и пил. Утешая, что вырастил дочку и отправил её во взрослую жизнь. Утешал Светочкину маму, старую якутку Зою тем, что у Светочки всё нормально. А Светочка села на тяжёлые наркотики, сторчалась. Потом по рукам пошла. Пыталась к Гагарину вернуться, но тот, пару лет спустя, уже выздоровел.
Точнее, окаменел. Словно, надломилось внутри что-то. Зарёкся слабость проявлять. Испугался продолжений. Так и существовал один, выбирая из двух зол меньшее… именно в таком состоянии мы его и находим в Храме Всех Святых после утомительного дежурства.
9.
Мамонтова здоровается и спрашивает про “как дела”. А, ну до этого она ещё задаёт традиционный для мобильной связи вопрос – “ты можешь говорить”, который Гагарин не замечает: он может говорить всегда. Потому что если занят, то телефон отключается за ненадобностью. Рассказать ей про раненного олигарха?
– Да вроде всё нормально, вот с работы иду, с дежурства, есть хочу сильно… – В речи Гагарина избыток придаточных, так как он боится обидеть Мамонтову немногословностью. Чтобы не подумала, что ему говорить не хочется или, скорее всего, что в жизни его ничего существенного не происходит.
– Понятно, – говорит Мамонтова, потому что всё действительно более чем очевидно: идёт человек после работы, усталый, голодный, даже как-то неловко беспокоить. Поэтому Мамонтова берёт гордую паузу.
А Гагарин, человек тактичный, вынужден эту паузу заполнить, ведь молчать по телефону глупо. Тем более по мобильному, придуманному, вообще-то, для разговоров. (7)
– Наверное, нужно зайти в гастроном и пельменей купить, – говорит он.
На самом деле, ему дико неловко произносить эту фразу: покупка пельменей для него, перфекциониста, выглядит поражением в битве с повседневностью, как компромат на холостяцкий образ жизни, неуют и т.д и т.п.
Но Мамонтова конфуза не замечает: у каждого свои мерки ловкости-неловкости, вполне возможно, что покупные пельмени для Мамонтовой – любимое лакомство (или экзотика) или она вообще считает себя не правой вмешиваться и обсуждать чужой рацион, так как еда – дело интимное и сугубо камерное. Всё-таки в рот продукты берёшь, проглатываешь, они там потом в тебе неизвестно как растворяются, бр-р-р.
Короче, тему пельменей Мамонтова поддержать отказывается, задаёт встречный вопрос:
– Ну, как мой подарок-то? Начал уже блокнотом пользоваться? – Обычно у посторонних людей не принято про подарки расспрашивать. Видимо, Мамонтова хочет по-свойски показать, что они же всё-таки не чужие люди, из одного класса, и вообще…
Совершенно непонятно, зачем звонит.
(7) На самом деле, мобильные телефоны придуманы не для разговоров, а для того, чтобы время продавать. Твоё, между прочим, личное время. Не чьё-то там чужое, а сугубо твоё, экзистенциальное. Гениальное изобретение, да? – кто-то ведь додумался, что можно не только минуты, но даже твои собственные секунды заставлять оплачивать. Вот мы и платим, платим, с радостью превеликой.
В мобильном телефоне зашито сразу несколько парадоксов. Во-первых, вот это самое личное время, которое вдруг становится предметом купли-продажи. Во-вторых, сотовые телефоны взяли и разрушили стереотип статичности телефонной беседы. Раньше собеседники вообще были привязаны к шнуру, потом появились аппараты, позволяющие ходить с телефонной трубкой по квартире, сидеть на горшке и разговаривать, выглядывая на балкон, курить на лестничной клетке, не прерывая каких-то там обсуждений. Но чтобы вот так запросто идти по улице и говорить о всевозможных пустяках…
В-третьих… Неправда, что наличие сотового телефона напрягает – оно расслабляет, делает человека особенно уязвимым и зависимым – от связи, от других людей. Мгновенно появляются тысячи поводов позвонить близким и знакомым, заинтересовать, заинтриговать или же просто лишний раз подтвердить факт собственного существования…
Так сотовая связь провоцирует ситуации и поступки, которых бы никогда не случилось, не будь у нас такого мощного выхода вовне, так сотовые телефоны вмешиваются в судьбы людские, меняя их направление самым что ни на есть радикальным образом.
Впрочем, последнее – не про Олега Евгеньевича Гагарина. Ведь жизнь его настолько спокойна и бессобытийна, практически бессобытийна, что её не в состоянии изменить даже сотовая связь.
10.
–Ну, да, да, начал… Конечно.
Гагарин не врёт (хотя в голосе его можно заметить лукавость): в подарке действительно появилась первая, как он сам её мысленно называет, “титульная” запись. Выводил старательно тёмно-синими чернилами, однажды вечером внезапно почувствовав в глазах острую резь вдохновения.
И еще одна случайная почеркушка там была, сделанная на автомате: когда на дежурстве волхвовал над раненным олигархом, беспокоясь, что если вот сейчас не пересадить почку, то человек может погибнуть. Вот несколько раз и отчеркнул на последней странице – “пересадка почки, срочно нужна пересадка почки…” Гагарин даже начал эту почку рисовать, да отвлекли, к другому больному вызвали – толстой еврейке сделалось плохо, и её не спасли, обречена была изначально…
А вот олигарху полегчало. Хорошо быть богатым – донора нашли на следующий день, почку пересадили честь по чести, профессоров вызвали, консилиум дал добро. Гагарин вздыхает. Вот тебе и всё литературное творчество, занесённое на скрижали.
– И то хлеб, – сказала Мамонтова и пропала: связь прервалась, видимо, Наташа въехала в своём “Сидане” в подземный тоннель. Или ещё куда-нибудь.
А Гагарин зайдёт в гастроном и действительно купит пельменей. С брезгливой складкой на лице, очень уж ему не хочется пельмени покупать. Но холодильник ждёт с пустыми полками, дежурство отняло последние силы, и хотя Олег оттягивает момент, когда усталость окончательно навалится (это случится уже в квартире (дома)), придерживает усталость под уздцы, тем не менее с каждым шагом, дом (квартира) – всё ближе, а сосредоточенности – всё меньше.
Ну, да, спасибо, Наташа, что напомнила о предназначенье. Блокнот со знаком качества и опечаткой в нём манит чистыми страницами. Обычная бумага, знакомый запах, так и хочется что-нибудь написать. Гагарин решил, что будет записывать сюда мысли о жизни и планы того, что нужно сделать.
Первой записью становится “Список послушаний” (8), которые стихийно складываются в голове одиноко живущего человека, вынужденного обустраивать личное пространство и вести постоянные диалоги с невидимым собеседником. Кроме того, Олегу нравится само слово “послушание”, правильное оно какое-то. Настоящее.
Помогающее, к примеру, преодолевать усталость.
(8) Список послушаний
Не отключать мобильник.
Не сидеть в метро.
Не покупать пельмени, а готовить еду самому, каким бы усталым или безденежным ты не был.
Не ходить на порносайты. Скучно и глупо.
Не употреблять наркотики. Глупо и скучно.
Дрочить не чаще, чем захочется подрочить.
Не носить изделия из меха норки. Воспоминания о советской моде, а отнюдь не дань уважения Бриджит Бордо.
Никогда не слушать радио “Шансон”. Портится настроение и голова потом как чугунная.
Плюнуть с Эйфелевой башни.
Не пить на второй день и никогда не опохмеляться. Лучше чтобы организм сам преодолевал последствия опьянения.
Каждый день дома должен быть суп и свежая газета в почтовом ящике – именно с этого начинается налаженный быт.
Не курить сигарет без фильтра или с ментолом.
Стараться не сквернословить и не говорить ни о ком дурно.
Стараться выслушивать людей, не перебивая их.
Стараться никого не грузить своими проблемами.
Стараться вообще не иметь проблем.
Заменять слово “проблема” словом “вопрос”. Например, “нерешенный вопрос” о том, где денег до получки взять.
11.
Квартира встречает нежилым молчанием. Гагарин давно заметил: если долго не появляется дома, здесь устанавливается особый баланс тишины и запахов. Первым делом Олег идёт на кухню, поставить воду на газ. Сделано. Гагарин открывает створку окна, проходит в комнаты, включает телевизор, открывает дверь на балкон, тюль в ответ исполняет несколько танцевальных па, на подоконнике пыль, Олег задумчиво проводит по нему пальцем, оставляя след.
В этой квартире совсем нет книг, а почтовый ящик осквернён бесплатными газетами и рекламными листовками, хоть никогда не заглядывай. Тем более что вестей ждать неоткуда. Правда, недавно в неё стали кидать деловую газету “Взгляд”, видимо, рекламная акция, но приятно, последние новости в лучшем исполнении. Только электричество жечь пока не хочется. За окном заваривается чай раннего вечера. Чай этот, видимо, из пакетика – бледный, безвкусный… С лимонной долькой, застрявшей меж телевизионных антенн. Гагарин снимает чёрные носки, кидает их под кресло. Вот и вода закипает, Гагарин со вздохом высыпает мёрзлые мерзкие куски в кастрюлю, мда…
А потом отвлекается, потому что слышит голос. Он слишком хорошо знает этот голос, хотя слышал его всего один раз в жизни – когда чуть было не замёрз в тундре, ехал за рулём из одного стойбища в другое, когда машина вдруг встала. Посреди мёртвой зимней природы, спасения ждать неоткуда и надеяться можно только на свои силы или на чудо. Именно тогда Гагарин первый раз в жизни услышал голос, звучащий из ниоткуда.
– Чего же ты хочешь? (9)
Мужской, немного глуховатый, но, тем не менее, сочный, бодрый. Гагарин не сразу понимает, кому именно принадлежит этот голос. А когда понимает, то пугается ещё сильнее. Вполне адекватный и вменяемый человек, Гагарин не верит в мистику и потусторонние силы. У него не бывает галлюцинаций и поллюций, видений и всяческих предзнаменований. В символы и знаки Олег тоже не верит. Как и в приметы, бытовую магию… Если только на работе, с тяжёлыми больными… И то – не очень.
(9).
Гагарин тогда очень сильно испугался, решил, что хана пришла, что замёрзнет тут в зимней пустыне, как ямщик из русской народной. Машина встала и, что бы он ни предпринимал, отказывалась заводиться. Заполярный мороз крепчал каждую минуту, еды и воды с собой у Олега не оказалось, в пачке осталось всего две или три сигареты. Две, потому что третью Гагарин выкурил, как только понял, что попал.
Олег медленно замерзал, сверху сыпал тихий снежок, не так чтобы снегопад, просто с деревьев, видимо, снежинки сносило, стряхивало, как пепел с сигареты, и на снегоход, на лобовое стекло. Время почти остановилось, оказывается, при сильном морозе время тоже замерзает, притормаживает, гаснет вместе с засыпающим сознанием.
– Не спать, только не спать, – бормотал Олег, понимая, что ещё немного – и он точно заснёт.
Именно тогда он и услышал Голос в первый раз. В какой именно момент, он уже не помнит, или когда навалился, сонный, на руль, нажав случайно на сигнал, или когда вышел на мороз “проветриться” и отлить, словно птица прошелестела рядом с ухом, словно ветка на дереве скинула излишек снега.
– Чего же ты хочешь? – услышал он. И даже не удивился. Как если каждый день голоса, Голос слышал. Он сильно устал и уже не мог удивляться. Кроме того, он был сильно напуган возможной участью, ничего хуже придумать нельзя, поэтому чего тут удивляться-то, выживать нужно, а голос – хоть какая-то подпорка.
Надежда на чудо – слабое утешение, но. Обычно чудеса – это то, что случается с другими, однако пару раз в жизни (всего один или два раза) каждому открываются невидимые двери. Вдруг, как-то автоматически решил Олег Гагарин, сейчас ему именно этот самый шанс и выпал. Между прочим, очень даже кстати. В нужное время, в нужном месте.
– Да вот, хотелось бы домой попасть, тут не замерзнуть. Оказаться в нужное время в нужном месте…
Нет, вру, всё не так было. Вспомнил. На самом деле, первый раз Олег услышал Голос, когда, отчаявшись завести снегоход, он пошёл по заснеженной дороге к ближайшему населенному пункту. Впрочем, дорогой эту заснеженную протяжённость можно назвать весьма условно, так, слегка накатанный промежуток между белых барханов. Вот по нему Олег и отправился куда глаза глядят. Карты у него не оказалось, но интуиция подсказывала, что ближайший населённый пункт – в 18-20 километрах отсюда. И если экономить силы…
Голос прозвучал, когда он отошёл от машины на достаточно приличное расстояние в сколько-то там км. Усталости пока не чувствовалось, страх затаился внутри организма и там ждал, когда станет темно и совсем скучно. Тут он и услышал этот Голос, находившийся от него будто бы по касательной.
Ну, тот и спросил его, чего, мол, хочешь, а тот ответил, что домой попасть, не замёрзнуть, ну и всё такое. Тогда Голос очень сильно удивился, мол, куда ж ты тогда, бедолажка, направился.
– А куда ты тогда пошёл? – спросил его Голос этак по-хозяйски.
Теперь настала очередь удивляться Гагарину. Типа, глупые какие-то вопросы, начальник.
– Но машина же встала, или ты хочешь, чтобы я в ней замёрз?
– Неважно, – сейчас Голос кажется ему равнодушным соглядатаем. У него нет и не может быть туловища, головы, рта, но у этого голоса явно есть глаза, пристально наблюдающие за каждым движением Олега. За каждым движением его души, – однако, тебе нужно вернуться к машине и ждать моей помощи там…
– Но это же чревато гибелью, – восклицает Гагарин, не думая о том, как он в данный момент выглядит со стороны. А если задуматься, странная картина: одинокий мужик кричит посреди заснеженного поля на незримого собеседника. Бред!
– Впрочем, поступай, как хочешь, – устало говорит Голос и в этот момент Гагарин поворачивает обратно. Сам не зная почему. Но, как приговорённый, идёт, возвращается к поседевшей за время его отсутствия, машине. Через какое-то время он видит своего боевого, замёрзшего коня, по мере приближения всё отчётливее понимая, что совершенно не представляет, что делать. Сесть и ждать? Он подходит к снегоходу, открывает водительскую дверцу (даже дверь закрывать не стал), садится на промёрзшее сидение и тут боковым зрением замечает движение в одном из зеркал заднего вида.
Гагарин видит, как к его снегоходу приближается человек, идёт откуда-то издали, приближается, превращаясь в конкретного парня, который, поравнявшись с водительским окошком, спрашивает:
– Эй, командир, у тебя закурить не найдётся?
– Садись, покурим, – снова ничуть не удивляясь (удивляться – лишние силы терять), говорит Гагарин.
Паренёк, румяный от мороза, разгорячённый от быстрой ходьбы, лезет в салон, снимает шапку, от его головы поднимается пар, он приветливо улыбается, у него редкие, жёлтые зубы, местный, думает Олег, не понимая, как же он мог тут оказаться. Впрочем, северные люди – странные, непонятные, от них всего чего угодно ожидать можно.
– Ты местный? – Парень молча кивает, Олег протягивает ему предпоследнюю сигарету в пачке. Сам берет последнюю. Прикуривают от одной спички.
– А как же ты тут оказался?
– Прогуляться вышел.
– Ничего себе прогулки. – Гагарин знает, что ближайший посёлок находится, гм, даже и не вспомнишь, как далеко отсюда находится ближайшее человеческое жильё.
Парень снова застенчиво улыбается, мол, ничего особенного, всегда так хожу, каждый божий день. Каждый божий…
Ну и спрашивает, сугубо из вежливости, для поддержания разговора, так как, по сути, это же не его дело:
– Командир, а что ты тут стоишь? Загораешь?
– Да видишь, встала и не заводится, – Олег готов распсиховаться: как будто и так не понятно…
– Так ты поломался? Тебе помощь нужна?
В ответ Олег делает последнюю затяжку. Вот и сигареты закончились.
– А что ты не тормознёшь тогда никого?
Этот вопрос выглядел бы логично, если бы снегоход стоял на оживлённой трассе, однако за всё путешествие из пункта А в недоступный пока пункт Б Олег Гагарин не видел ни одного транспортного средства. Его никто не обгонял, да и он тоже никого не. Гость понимает молчание водителя по-своему.
– Сейчас я тебе помогу. Тормозну, – говорит он уверенно и хлопает дверцей.
Выходит, значит, на снег, на мороз, вытягивает руку – всё как положено, всё как у людей.
И, не поверишь, в этот самый момент (или чуть позже, но совсем через минимальный промежуток времени) раздаётся отдалённый шум, приближающегося транспортного средства.
В зеркало заднего обзора Гагарину видно, что к ним приближается мощный тягач, который его спаситель благополучно тормозит. Потом они цепляют снегоход к тягачу и тащат его сколько-то там км до ближайшего городка, где есть не только автомастерская, но и, о чудо, постоялый двор.
Попутчик, выполнив предназначенье, благополучно исчезает, едва они въезжают в посёлок, поблагодарил и растаял в заполярной мгле, будто и не существовало вовсе, Олег поставив машину в гараж, пошёл отведать наваристого борща со сметаной, дёрнул пару запотевших рюмок огненной воды, и, не разуваясь, развалился на огромной, непропорционально раздутой, перине.
Самое удивительное, что утром его боевой конь завёлся с первой попытки. Отогревшись в гараже. Накануне он сильно замёрз. Просто замёрз. Замёрз и не выдержал.
Гагарин про тот северный случай и не думал никогда, мало ли чего… А в этот раз Голос услышал, тут же всплыло воспоминание, что да, уже было нечто подобное. Вспомнил и тот, первый раз, когда. Так бывает, если возвращаешься в места, где давно не был, встречаешь старинного знакомого или находишь между страниц увесистого тома пожелтевший конверт с письмом. И тебя словно к некоей розетке подключают, словно в тебе некоторое состояние включается, тот, навсегда ушедший контекст, который был когда-то, да сплыл, весь вышел.
В жизни Гагарина нет ничего странного или необъяснимого. За исключением, разве что, этого самого непонятно откуда идущего голоса, который и за исключение-то посчитать сложно: ну было один раз, теперь вот, много лет спустя, так же случайно и бесповоротно, вторая серия. И не факт, что когда-нибудь случится третья.
12.
– Чего же ты хочешь? – спрашивает Голос.
Гагарина трудно удивить. Он же точно знает, что Голос – не галлюцинация. Так уж мир устроен. В нём всякое бывает. Мало ли что. Если бы кто другой рассказал, то Олег подумал бы, мол, лечиться нужно, но про себя-то он знает, что нормален.
Подхватывая диалог, Гагарин пожимает плечами. В комнате душно. Ему хочется выйти на балкон. На улице листва шепчет, над домом прохладное облако проплывает, похожее на карту Древней Греции.
На подоконнике лежат сигареты и зажигалка. Гагарин закуривает, там думать легче. И отвечать легче.
– Вроде бы ничего особенного, всё как у всех, – после паузы говорит Гагарин, – чтобы всё было и мне за это ничего не было…
– Но это слишком общо, – сердится Голос, требуя конкретности, – чётче, чётче формулируй, как если записываешь на бумагу, понял?
– Но я даже не знаю, что я хочу, ты меня как-то врасплох застал, – оправдывается Олег, он привык оправдываться, даже если в том нет особенной необходимости.
– Думай сейчас, потом будет поздно, – Голос проявляет настойчивость. – Впрочем, может и не будет…
– В голову всякие глупости лезут, – смеётся Олег, – вроде того, чтобы Фриде перестали каждое утро подкладывать носовой платок с синей каймой.
– Шутка хороша один раз, – обижается Голос.
– Ну, да, да, я понимаю, – спешит согласиться Олег, – а вот нельзя что-нибудь глобальное хотеть, типа мира во всём мире?
– Ну и дурак же вы, Олег Евгеньевич, – еще больше сердится Голос, – желание должно быть конкретно. Иначе это не желание, а пустая фантазия, мечта…
– Ну, вам виднее, – Гагарин путается в “ты” и “вы”, не помнит, в каких он отношениях с хозяином Голоса. Точнее, не хочет помнить, страшно ему.
– Ты бы не острил бы, а скорее формулировал, пока поезд твой не ушёл…
– А хоть бы и ушёл, – Олег хочет “срезать” Голос, но остерегается, начав лихорадочно соображать над тем, что же, в самом деле, ему от жизни нужно.
13.
– Здоровья, денег, счастья в личной жизни, – как в поздравительных открытках пишут (квинтэссенция народной мудрости, в ней дурного же не пожелают), – ну, и, конечно, конечно же, исполнения всех желаний…
Гагарин представляет поздравительную открытку, как он пишет в ней, как буквы выдавливаются шариковой ручкой на глянцевую бумагу, как чернила, пока не высохли, размазываются. Вот и сигарета истлела в руке, дым растаял, а Гагарин продолжает стоять на балконе под уже давно высохшими плавками китайского производства, висящими здесь с прошлых выходных (последний приступ трудового энтузиазма), обозревая окрестности. Древняя Греция растаяла, подобно пломбиру, превратившись в пену воздушного океана, а Олег всё стоит, зацепившись взглядом за подробность в пейзаже. Словно бы ждёт чего-то. Продолжения разговора, например.
Потом стряхивает оцепенение, взгляд снова становится подвижным, осмысленным. Вспоминает про пельмени, да поздно, они давно уже превратились в ком глины, “для перорального употребления” совершенно негодный. Олег морщится и идёт выливать дымящуюся биомассу в унитаз. Продолжения диалога не следует. Гагарин так и не понял, зачем Голос звучал, чем их общение закончилось. Его густые брови шевелились от напряжения – пока шёл из кухни к унитазу, пока выливал густую мутноватую жижу, напряжённо думал – что же всё это значит? Может значить…
Но так и не понял, вздохнул, пошёл включить радио – в памяти снова возникла та самая мелодия, навязчиво требуя немедленного воспроизведения (10). Олег Гагарин справедливо рассудил, что поймать её на радиоволне у него больше шансов. Потому что по муз-тв её крутили недавно, значит, вряд ли повторят в ближайшее время (песенка эта не новинка и не проверенный хит), а на радио, глядишь, и попадётся. Тем более, что fm-радиостанций теперь развелось такое значительное количество, что где-нибудь да обязательно, пить дать, всплывёт.
Гагарин вздыхает, отпуская мысли о Голосе восвояси. Куда подальше. Выключает счётчик, зажигание, вытаскивая ключ из автомобиля своего сознания.
О’кей, хорошо, всё будет хорошо, только, пожалуйста, никаких предзнаменований, знаков. Ничего лишнего. Ничего личного.
(10).
Как это происходит, откуда берётся? Однажды спохватывашься: оказывается, вот уже который день подряд напеваешь одну и ту же мелодию, буквально пару музыкальных фраз, сцепку наиболее “ярких” слов. Раньше “западали” и прорастали стихи.
Я помню безумие привязанности к некоторым полуслучайным строчкам, которые кружили, вороньём, до состояния полной бессмысленности – до тех пор, пока последние крупицы смысла оказываются вымыты постоянными повторениями до состояния полной невменяемости.
Голой фонетики.
Есть в этих мелодиях, в этих фразах какая-то внутренняя целостность, которая цепляется якорем, и кажется, уже невозможно избавиться – оно присутствует уже даже в непроявленном, неназванном, неназываемом виде. И, опять же, от качества сознания и собственного качества стихов, песен совершенно не зависит. “Я не нарочно, просто совпало”, включило, закрутило какие-то механизмы, шестерёнки заклацали хищными зубами и… пошло-поехало. “Я поведу тебя в музей, сказала мне сестра…”. Или “суровый Дант не презирал сонета…” А ещё сильнее и навязчивее из Блока – “И каждый вечер в час назначенный”, возможно, разгадка таится в двух этих чарующих, чередующихся “ч”?
“Смешнее” и интереснее всё происходит с песенками иностранных исполнителей. Что цепляют они? Какие крючочки пересечения фонетики и мелодических извивов заставляют нас подпадать под обаяние коммерческого продукта?
И, пожалуй, главный вопрос современности – все эти песенки падают-попадают в нас из-за своих безусловных художественных достоинств или их насильно вбивают в нас многократными повторениями и навязчивое количество однажды ненавязчиво переходит в качество.
И ты словно бы просыпаешься, словно бы пробуждаешься от многовекового сна, словно бы рождаешься заново, когда осознаёшь себя, свою жизнь в компании какого-нибудь не слишком затейливого мотивчика, которым отныне будет помечен этот конкретный период твоей жизни. Муха в янтаре, да.
Интереснее всего – что же на самом деле происходит там, под спудом сознания, пока мелодийка не выныривает на поверхность, пока не обнаружит себя под прожекторами нашей осмысленности. Какие капли и какой камень точат? Ну да, не даёт ответа, а даже если и даст – в виде заметки из субботнего, научного приложения к газете “Известия”, вряд ли такая статеечка может кому-нибудь показаться хоть сколько-то убедительной?
Глава вторая
Жаров зажигает
…Олигарх плавает в бальзаме забытья. Продолжает плавать. Кажется, у него отрастают жабры, он ими дышит и вспоминает, вспоминает. Всегда был деятельным, не сидел на одном месте, хотел большего. По жизни его вёл инстинкт саморазвития, связанный с деньгами. Их в его советском прошлом категорически не хватало. Поэтому, когда началась перестройка и вышел закон об индивидуальной трудовой деятельности, Олигарх понял: вот, наконец, пришло его время.
Тогда в бизнес обычно “комсомольцы” шли, партийные деятели нового образца, не отягощенные принципами “Кодекса строителей коммунизма”. Пронырливые вторые секретари райкомов открывали центры научно-технического творчества молодежи (НТТМ), позволявшие делать деньги едва ли не из воздуха. Ведь государство позволяло им обналичивать деньги, тогда как для госпредприятий на это стоял запрет. Вот и предлагалось обналичивание официальных счетов, проводимых госпредприятиями через НТТМ. Собственно, так и возникали первые большие состояния в стране. Вполне легитимный путь к обогащению.
Да только не все были комсомольскими вожаками (и хорошо, что не все, а то бы сидели сейчас поголовно, подобно Ходорковскому), обычные люди тоже потянулись вслед за запахом больших денег. Не все, конечно, только самые предприимчивые из них. Те, кому на месте сидеть вожжа мешала. Соученики и коллеги по научно-исследовательскому институту, где даже воздух был мёртвым как старая, пожелтевшая бумага пили горькую и изменяли жёнам. Поголовно. И в том находили полное моральное удовлетворение. А наш Олигарх задумался об открывшихся возможностях. Занял денег и купил ручной станок с формовочным прессом да мешок пластмассовых гранул яркого алого цвета (его поставили на пыльном балконе).
Вечерами, после работы разогревал пластмассу и штамповал значки – маленькие пунцовые сердечки и губы с высунутым языком (эмблема группы “Rolling Stone”), втыкая в теплый пластик иголки. Жена, которая тогда была только невестой, сидела с ножницами, срезая пластмассовые заусеницы, придавая сувенирам “товарный вид”, после чего разноцветные остывшие россыпи сдавали торгашам.
Никакого конфетно-букетного периода и “медового месяца” у них не случилось, одна лишь упорная работа каждый вечер, простая механическая работа, за которой можно беседовать и, как показала жизнь, вполне романтично женихаться. Другие просаживали зарплаты в ресторанах и тупых кинотеатрах, а будущий Олигарх и его избранница оказались захвачены “процессом накопительства”. Вполне в духе времени.
Когда значки надоели, а мешки с пахучими гранулами закончились, Олигарх вложил все деньги в купальники. Между прочим, очень удобный бизнес – женские купальники, если сжать, вполне в ладони помещаются. То есть привезти их можно очень много. В коробку помещается несколько сотен экземпляров.
Сначала челночили сами, ездили в Польшу и Турцию, привозили товар и ранний загар, чуть позже, разбогатев, Олигарх нанял нескольких тучных тёток. Говорливые и громогласные, они были отчаянно честны и старались понравиться новому “боссу”. Олигарх рассовывал купальники по лавочкам и снова подсчитывал прибыль. На бабки почти никогда не попадали, успех сопутствовал почти всегда, а если случались дефолты или денежные реформы, то переживали их вместе с остальным народонаселением как стихийное бедствие, как явление природы. Прятались, подобно грызунам, в своих нычках и прятали накопленные денежки, вкладывая их в новые проекты. Тогда отечественный рынок казался ненасытным, бездонным, в ход шло всё, что только можно, и казалось – воткни в почву палку, она тут же начнёт покрываться зелёными купюрами.
Однако всё это были семечки, мелочь пузатая, аппетиты росли вместе с капитализмом, будущий Олигарх уже давно подумывал о переходе в новую лигу, однако играть по-крупному он не умел. И никто не умел: страна училась всему постепенно, методом проб и ошибок, вот и у нашего героя что-то не ладилось, процесс буксовал, не шёл, как он ни бился. А хотелось чего-то большего. Тогда он первый раз и задумался о политике…
Политика будет потом, а пока подвернулся один нечаянный случай, после которого Олигарх стал тем, кем стал. Возвышение его оказалось столь стремительным и непонятным, что “представители криминальных структур” не могли пройти мимо такой вот вопиющей несправедливости. Платить подати Олигарх отказался, за что теперь и поплатился двумя пулями (одна на вылет, другая где-то внутри подтачивает “важнейшие органы жизнеобеспечения”). Не спасли ни статус, ни внушительная охрана…
Всё, как всегда… Как у всех. В эпоху первоначального накопления капитала…
Олигарх облизывает пересохшие губы, вспоминая синтетический запах пластмассовых гранул и блеск сухих лоскутиков, которые потом, летом, обязательно украсят самые соблазнительные бёдра в мире. Он видит, как его молодая жена вертится возле зеркала в полный рост, примеривая образцы их продукции.
“– А что, – говорит она, – мне нравится, я бы такой, может быть, даже и купила…”
14.
А ещё Гагарин понял, что истошно хочет горохового супа на хорошем бульоне с копчёными рёбрышками, значит, нужно снова в магазин. Сначала мясо поставить, пока варится, в магазин сбегать.
Но не хочется, мозг начинает усиленно вырабатывать всяческие “отмазки”, дела и заботы начинают табуниться и дышать в затылок друг дружке, вставать в очередь, только бы отодвинуть момент выхода на улицу. Вот и на радиоволне, которую включил Гагарин, идёт интерактивная игра, нужно дозвониться, и, возможно, тебе обломится “романтический вечер на двоих” в самом дорогом и престижном ресторане (V.I.P.-заведении) города, куда зайти по своей инициативе Гагарин даже и не помыслил бы. (11) С его-то врачебной зарплатой может только на докторскую колбасу хватить.
Олег слушает в пол-уха. Дела делает, ходит из кухни в санузел и комнаты, думу думает, вроде как особенно не обращает внимания на то, что радио бормочет. Время от времени, словно бы выныривая на поверхность чистого сознания, Гагарин осознает, что, оказывается, всё это время он находится в курсе микрособытий, которыми буквально напичкана интерактивная радиопередачка. Ведёт её остроумный и энергичный малый по фамилии Жаров. Более всего ему (голосу ведущего) подходило определение гуттаперчевый (12).
(11).
Есть такой вид неазартного азарта, размазанного по будням и растянутого во времени – когда ты собираешь вкладыши из сигаретных пачек или складываешь из букв, напечатанных на обороте бульонного кубика, название компании-производителя. Или посылаешь по указанному адресу штрих-коды от пакетиков с сухариками, или серебристые упаковочные диафрагмы от банок с кофе, у тебя же не убудет, всё равно, независимо от призов, ты будешь продолжать покупать тот или иной, ставший привычным, вид продуктов. Сорт сигарет курильщики тоже меняют крайне редко (всё равно что насильно, усилием воли время года поменять), да и с растворимым кофе та же самая история.
Есть очень агрессивные маркетинговые компании, например, как у журнала “Ридер Дайджест”, буквально заваливающий моих родителей тоннами наисоблазнительнейших предложений. “Поздравляем, вы выиграли пятьсот тысяч рублей… вот сертификат, подтвердите получение переводом денег… покупкой очередной серии бесполезнейших сувениров от “РД”, на которые вам, именно вам и только вам предоставлена эксклюзивнейшая скидка в половину, да – больше, больше… стоимости…” Хотя папы и мамы всего-то на журнал подписались, вот теперь и сражаются с бездушной базой электронных данных, куда влетели по простодушию.
Играть с такими монстрами не хочется. Понимаешь ведь, что тебя обманывают, обязательно надуют, возникает желание поскорее отделаться, отпихнуться, выкинуть всю эту глянцевую мишуру (“конверт со словом “ДА, я хочу принять участие в розыгрыше” и “НЕТ, я не желаю иметь с вами никаких дел”) в мусорное ведро, затаиться, спрятаться на самом дне своего неизбывного отчаянья (жизнь проходит мимо, её не изменить, не изменишь).
Куда приятнее (и, во всех смыслах, действеннее) игры лёгкие и ненавязчивые, которым (возможно, скорее всего, это иллюзия) ты сам диктуешь ритм осуществления. По мере выкуривания сигарет, по мере заваривания листового чая (или чайных пакетиков), посещения магазина, ближайшего к дому… тебе втюхивают рекламную листовку, может быть, может быть – мои персонажи любят пожимать плечами в тишине и недоумении, в горе и в радости, трепетные, ни в чём не уверенные души…
Олег Евгеньевич Гагарин – один из них. Типичнейший представитель, подсознательно (совершенно справедливо) убеждённый в собственной исключительности. Именно поэтому он, втайне посмеиваясь над врожденным сибирским простодушием (ему льстит, что такие чудовищные усилия сотен маркетологов, обращены непосредственно к нему) собирает вкладыши из сигаретных пачек, крышки от пивных бутылок и ярлычки от чайных пакетиков. Нехай будут. Посылать их фирмам-производителям, всяким прочим дистрибьютерам, Гагарину гордость не позволяет, тем не менее, вовлечённость в процесс делает его жизнь на полшажка уютнее.
(12).
Гагарину было бы сложно объяснить, как же этот Жаров выглядит, слушая радио, как многие из нас, Олег вряд ли задумывается о внешности ведущих. Мы слышим голоса, звучащие словно бы из ниоткуда. И странно представлять, кто это говорит, проще представить звучащий голос в виде волоса или тоннеля, по которому течёт, проникает в нас энергия чужих слов.
Каким может быть ди-джей Жаров? Толстым или тонким, лысым или патлатым? Светловолосым или брюнетистым? В синей рубашке или чёрной тишотке? Что он ел сегодня на завтрак? Паштет из шпината? Как относится к военному положению в Венесуэле и к той музыке, которую объявляет? Разве мы узнаем когда-нибудь, какой у него цвет глаз, размер обуви и зачем на прошлые выходные он снова мотался в Киев? Судьба рядится в странные очертания, позволяя руководить нашими биографиями людям случайным, непонятным, чаще всего равнодушным. Ты думаешь о Джулии Робертс, но получаешь в хозяйки своего сердца маленькую железную кнопку с бровями, выгоревшими от страсти. Железная кнопка работает в регистратуре, стаптывает задки тапочек, по утрам после неё в туалете остаётся запах…
15.
Оказывается, Гагарин уже некоторое время думает о том, чтобы позвонить на радио и заказать эту самую песенку Бьорк, которая так долго не отпускает. Сначала Олегу трудно в этом себе признаться, несмотря на то что мысль позвонить на радио в нём уже живёт, пока не показываясь наружу, поджала ушки и ждёт выгодного ракурса.
Олег ловит это желание, когда идёт к музыкальному центру за чистой кассетой – чтобы в случае чего (если дозвонишься и закажешь), можно было бы сразу же запустить запись и выкрасть из прямого эфира несколько минут музыки – той самой, которая… и т.д. и т.п.
И вот он идёт к музыкальному центру и удивляется бессознательности движений – оказывается, тело тоже умеет мыслить, а деятельность спинного мозга, задающего задания мышцам, опережает скорость работы мозга головного. Впрочем, Гагарин знал об этом и раньше, наблюдая бессознательную жизнь тел в клинике. Точнее, не знал, но догадывался, что для интуитивного интроверта, в сущности, каким Олег Евгеньевич является, одно и то же.
16.
Теперь Олег пытается выцепить в прямом эфире номер телефона, по которому нужно звонить на радиостанцию, но Жаров, как нарочно, забывает его проговорить в подводке вот уже ко второй, к третьей музыкальной композиции. То выбалтывал постоянно, каждую минуту, а вот как понадобилось… Наконец, дождался. Спасибо, Жаров за наше счастливое завтра. Записал для верности на краю газеты. Шевелил губами, беззвучно повторяя. Запомнил, но для верности подглядывал через несуществующие очки (считал, что очки очень ему идут, но стеснялся при нормальном зрении носить оправу с обычными стёклами без диоптрий, считал, что чрезмерно как-то. Вычурно).
Наконец, набрал номер, почувствовал всевозрастающее волнение, достигшее пика в момент, когда пошли короткие гудки. Напряжение расползлось, отпустило. Разумеется, занято. Это ж сколько народу сейчас звонит, накручивает диски, терзает кнопки.
Попробовал набрать ещё раз, ближе к концу песни, чтобы совпасть с процессом (как он его себе представлял). Снова занято. Потом ещё и ещё. Пока не надоело в первый раз. Успокоился. Устал. Превратилось в рутину. Покрылся пылью медленного ожидания.
17.
Всегда удивлялся – как же это ди-джеи так быстро отыскивают песенки. Вот только скажут им – “Хочу группу “Depeche Mode”, и они тут же ставят композицию одноимённой группы, что у них там компьютерная искалка с закладками под рукой? (13)
Наконец, Олег дозванивается. Когда надежда, казалось бы, окончательно потеряна. Потому что передача должна закончиться, она уже и заканчивается, осталось всего ничего, несколько минут, последняя композиция. Олег последний раз набирает номер радиостудии, просто так, что называется “на удачу”. Особенно не надеясь. Чисто шанс отработать, упёртый, сука. Даром, что водолей, а не козерог какой. Композиция “Black celebration” группы “Depeche Mode, которую заказал своей девушке китайский студент Го Пей Дун, истончается на ушах.
– Спасибо, группа “Depeche Mode”, – говорит Жаров, и Олег тут же (единственный!) слышит его энергичный голос в трубке, – алло, слушаю вас.
Вот счастье-то! Пульс резко взлетает, становится нечем дышать, хотя, казалось бы, ну чего вдруг?! Но Гагарин понимает, что говорить трудно: волнение перехватывает дыхание, словно оно – ленточка финишной прямой, на которую бросается бегун-победитель. Волнение съедает звук голоса, открывает рыба рот, а не слышно что поёт.
Жарову приходится переспрашивать.
(13).
Пока Жарову дозванивался, понял военную хитрость и главную диджейскую тайну – в передачу попадает тот, кто дозвонится сразу же после того, как ставится очередная композиция, в тот же миг. Потому что ведущий спрашивает тебя (слушатели еще тебя не слышат) – а какую песню вы хотели бы услышать? А потом, пока музыка играет, он её ищет, подготавливает к эфиру. И только потом, когда предыдущая музыкальная композиция заканчивается, он делает вид, что ты только что дозвонился до него и начинает разговор с белого листа, снова спрашивая, чего бы это я хотел слушать. А ты ему подыгрываешь, мол, мы-то с тобой знаем, что мы сейчас будем слушать, а эти недоумки ещё нет, но давай объясним им их участь, что их сейчас, нах, ждёт.
18.
Постепенно диалог входит в конструктивное русло. Гагарин заказывает нужную песенку Бьорк. Руки его трясутся от напряжения. Он взволнован, но не от того, что его мечта сейчас вот-вот и осуществится, просто ему непривычно существование в публичном пространстве. Он понимает, что сейчас его слышат многие люди, затаившиеся возле своих радиоприёмников, невидимые, и, оттого, вдвойне опасные. Хотя в чём опасность, он ни за что бы не смог объяснить.
– А кому бы вы хотели приветы передать? – Обязательно спросит вежливый Жаров в конце их невеликого диалога.
– А всей первой реанимации, реанимационному отделению городской больницы номер такой-то, – ответит Олег не без гордости (все его больницу знают, уважают).
В голосе Жарова возникнет едва ощутимая пастила сочувствия, он же знает, как небогато врачи живут. И гордость в голосе Олега он тоже, как истинный профессионал, считывает, мол, увлечённый человек, несмотря ни на что, трудится на благо, людей спасает.
– Скажите, а вы и правда людей спасаете? – спросит он Гагарина. И Гагарин мужественно смутится, мол, “негоже лилиям прясть”, а крутым пацанам себя нахваливать.
– Ну, да, каждый день, можно сказать, – только и выдавливает он под неслышимые миру аплодисменты.
19.
– Понятно, – говорит Жаров проникновенным тоном, – мы все знаем, что врачи не очень богато живут. Вы бы не хотели сменить свою профессию на более денежную?
– Нет, – ещё более теряется Гагарин, – я же должен людей спасать.
– Почему должен? – ловит собеседника Жаров, тем более, конец часа, нужно потянуть паузу, чтобы уже больше не отвечать на звонки, большинство из которых оказываются тупыми и неинтересными. А тут, как ни крути, живой человек. Хотя и врач.
– Потому что привык, потому что это – адреналин. – Олег замолкает и когда Жаров шумно выдыхает воздух в намерении перебить собеседника, Гагарин добавляет, неожиданно и решительно. – Потому что я ничего другого делать не хочу и не буду.
На лбу выступает пот. Не такое уж это и простое дело – выступать в прямом эфире: перед тобой открывается бездна, полная звёзд и голодного до человеков пространства, которая вытягивает из тебя тепло и силы, кто бы мог подумать?! Жаров решает закончить передачу на проникновенной лирической ноте.
– Вы знаете, Олег, мы посовещались, и я решил, что по итогам нашей сегодняшней передачи романтический ужин в самом дорогом и модном ресторане нашего города выигрываете вы. Хотя бы потому, что спокойно и твёрдо, несмотря ни на что, спасаете людей. Каждый день спасаете людей.
– А Бьорк-то будет? – Гагарин боится подвоха, он же не из-за ресторана звонил, какой такой ресторан?! Что за неожиданность?!
– Будет вам Бьорк, будет – снисходительно, как ребёнку ответствует Жаров. – И не только она, но и романтический ужин на двоих, который предоставил спонсор этой передачи – трансатлантическая корпорация “Эволюция развлечений”, надеюсь, вам будет с кем пойти, Олег?
– Ну, конечно.
– Это хорошо, значит, не кладите трубку, наши редакторы объяснят вам, как связаться с нами и получить бесплатный пригласительный билет, остальное, как говорится, – дело техники. Для всех остальных – странная исландская девушка Бьорк (Жаров подпускает скандинавского акцента) и её песенка про горящие сердца и дорогу в один конец…
Глава третья
Дело техники
Раненный Олигарх плывёт в сторону остановившегося времени. Изнутри море-океан похож на песчаную пустыню, где-то в отдалении грезятся очертания полустёртых гор. Удивлённый, он то слева, то справа замечает людей, похожих на него. Те же лица, та же седина. Все они заняты своими делами, но как же все они на него похожи! Меж двойников он замечает и жену, которая ходит между копий в поисках оригинала. Как Варенька в сказке про чудище морское… Жена-жена, какая встреча…
Отныне мир, где Олигарх находится, окрашен в блёклые полутона, только ярко-алая косынка жены, небрежно накинутая на плечи, нарушает монотонность гаммы… Тишина, и только гудение приборов, по которым в его полуживой организм поступают питательные вещества и лекарства шумят, или это ветер шумит?
20.
“I’m a tree that grows hearts… One for each that you take… You’re the intruder hand… I’m the branch that you break…”
“я дерево плодоносящее сердцами… одно, на все забранные тобой… ты рука вора… я ветка, ударяющая по руке…”
Гагарин механически повторяет за певицей бессмысленный набор слов. Гагарин чувствует, что краска удовольствия заливает его небритое, худое лицо.
21.
Постепенно он успокаивается, приводит себя в порядок. Дыхание, давление. Всё по науке. Замечает телефонную трубку в руке. Сжимает с силой, словно гантели. Ему весело из-за того, что он сейчас сотворил. Он что-то предчувствует. У Гагарина поразительно развита интуиция. Подчас звериная. Озверевшая. Не столько думает, сколько чувствует, профессия научила быстро принимать решения. Ну и жизнь тоже, так как часто приходится врать. Пациентам, их родственникам, себе. Себе особенно. Четвёртый десяток, а всё как говно в проруби, от зарплаты до зарплаты, ни котёнка ни кутёнка. И т.д. и т.п.
Именно поэтому Гагарин любит фантазировать. Про дальние страны. Про паруса на яхте. Про виллу на необитаемом острове. Про девушку мечты (гм, а какая она?). Но пока у него даже загранпаспорта нет. Зато с каждого аванса покупает глянцевые журналы про путешествия, с раскладывающимися вкладышами-картами, где описания маршрутов, местные достопримечательности. Долго рассматривает картинки. За завтраком или сидя на унитазе. Потом видит их во сне, кстати. А сейчас стоит посреди комнаты с трубкой в руках и глупо улыбается. Потому что на сегодня он впечатлениями обеспечен, можно засыпать усталым (между прочим, человек с дежурства пришёл), но довольным, даже без ежевечерней порции телевизионных помоев, которые Олег, конечно, презирает, но (куда ж деваться) смотрит, не отрываясь. Перескакивает с канала на канал и снова смотрит не отрываясь. Словно заколдованный – отдыхает парень, расслабляется.
22.
На сегодня ему впечатлений хватит, а завтра он же в ресторан идёт… Между прочим. Мысль о ресторане надвигается подобно грозовой туче. Сначала Гагарин спохватывается о том, как ему лучше одеться. Ведь не хухры-мухры – самый дорогой ресторан города, не опозориться бы (сердце снова начинает учащённо биться), в конце концов, столько тревог и забот, что, может, ну его, ресторан-то этот…
С другой стороны, жаба душит – когда ещё… В конце концов, или он не заслужил? Вкалывает как Папа Карло, от зарплаты до зарплаты и т.д и т.п. Имеет право – у тихой речки отдохнуть. Уже седой давно, а всё как мальчик, робеет, тушуется. (14)
И тут Олег Евгеньевич Гагарин понимает, что главной проблемой, связанной с культпоходом в ресторан будут не манеры (что выросло, то выросло) и не его костюм, чёрт с ним с костюмом, а компания в которой он должен там появиться. Вечер-то романтический, то есть на двоих, свечи, речи, все дела, а с кем же ему тогда там нарисоваться? Живёт он в последнее время как-то замкнуто, давно никого не заводил, а те, кто завелись раньше, уж и повывелись. Ну не жену же бывшую звать, не коллегу же по работе (знаем мы её, потом проходу не даст), тогда кого?
(14).
У Олега Гагарина респектабельная седина, равномерно рассредоточенная по шевелюре, словно специально старался, выкрашивал, волос к волосу, один белый – два чёрных, в ровной пропорции, пегой масти, как будто таким всегда и был, даже сложно представить брюнетом. Никаких особенных потрясений Олег не испытывал, чтобы как в книгах или в кино – однажды проснуться седым и старым, дурная наследственность, стал седеть лет в 25, сам не заметил как, сначала пугался, теперь привык, смирился, сделал вид, что она ему идёт. Между прочим, действительно, идёт, придавая некую дополнительную социальную устойчивость, которой Гагарин на самом деле не обладает. Словно бы он – всезнающий вдовец при миллионах, хотя ничего этого в действительности не существовало и не существует, обычный парень с городской окраины, даже и на четвёртом десятке ощущающий себя подростком-переростком, с целым ворохом проблем запоздалого развития. Этот ворох и поселился у него в упрямой чёлке, проседил (но не проредил, волос по-прежнему жёсткий, густой) её.
Это только в драмах и трагедиях седина разбивает голову как паралич, в жизни же всё иначе. Для того чтобы поседеть, не нужно никаких предельных и пограничных состояний. Необходимо лишь выбиваться из колеи, из привычного накатанного образа жизни. Например, не выспаться после трудного дежурства. Или напиться с Лиховидом до беспамятства, глядишь – новая пара седых волос и всенепременно появится.
А ещё Гагарин делает неправильные ударения на первом слоге в словах “семья” и “иначе”. Особенно своеобычно у него это получается, когда он говорит в запале “так или иначе”. Жена Ирина пробовала отучить, но тщетно. Это как седина, дано и не отнимется.
23.
Музыкальная пауза. “Много думаешь, макак”, – говорит Гагарин, глядя на себя в зеркало, висящее в санузле съёмной квартиры, подмигивает, но уже не так бодро как пять минут назад, когда беспричинная радость пузырилась и брызгала в разные стороны апельсиновым соком.
Чтобы меньше думать, Гагарин перематывает только что записанную песенку Бьорк на начало и начинает слушать. Но и она, пойманная и посаженная в золотую клетку, более не трогает – не блестит, не переливается чешуёй; в несвободе она уже какая-то ненастоящая, хотя, возможно, всё намного проще и высоких частот не хватает, срезались при записи. Гагарин вздыхает.
Ну так с кем? Чешет затылок. Отражение в зеркале отказывается подсказывать, блин. Берёт записную книжку, распухшую за многие годы холостяцкой вольницы, задумчиво листает.
Можно позвонить Танечке, если, конечно, она не занята со студентами, сейчас вроде лето, каникулы, но у них же вечные какие-то мероприятия – сессии, абитуриенты.
24.
С Таней сложно…
Они были вместе какое-то время. Старая и запутанная история. Девушка его друга, который нашёл другую, вот тогда и подвернулся Гагарин. Они съездили в Гагры, дело шло к свадьбе. Однако друг быстро исчерпал новую связь и вернулся к старым привязанностям. Попытался вернуться, вот Танечка и не удержалась… Вернулась нести крест неверности дальше.
Гагарин давно не видел Танечку. Гагарин давно не общался со своим бывшим другом. Разве друзья бывают бывшими? И как там у них? Они до сих пор вместе? Снова разбежались? Танечка давно не подает признаков заинтересованности, нужно ли ворошить старое? Можно позвонить ей, если иные варианты окажутся ошибочными, пустыми.
Глава четвертая
Испорченный телефон
25
Но так и не позвонит, умерла, так умерла. Или Марина… Начать лучше с Марины. Коллега, врач, умная и добрая. Блондинка. Гм, хороший человек – не профессия. Их связь, не успев развиться, увяла. На корню. У Гагарина всегда так. Решимости не хватает, что ли?
Между прочим, культпоход в ресторан – хороший повод начать новое знакомство. Или продолжить старое. Есть отношения, требующие второго дыхания. Вроде бы и хочется, и колется, а особого повода для встреч не возникает. Из года в год встречаешь на чьём-нибудь дне рождения приятную девушку с тем, чтобы забыть про неё до следующего праздника, скажем, до Нового года, а там дела, хлопоты, уж если загранпаспорт до сих пор не оформлен, о чём вообще говорить?! Ну, тормоз, тормоз, поставил на ручник и спит на печи, пока разбудит кто. Спящий красавец средних лет, седина в бороду, а беса как не было, так и нет, задержался, видимо, его персональный бес где-то по дороге, застрял в снегах заполярного круга, где Гагарин замерзал однажды, да не замёрз окончательно.
Марина, да. Где там её телефон? На какую букву? Он не помнит её фамилии. А он знал её фамилию? Значит, на “м”. Долгие гудки, никто не подходит. Оно и к лучшему. О Марине он думает без особого воодушевления. Галочку поставил и можно двигаться дальше.
26.
Тут он вспоминает про Иру. Ирину. Жену. Бывшая жена. Моя любовь на первом курсе. Любовь? В общаге скучно и неуютно, хотелось тепла. Хотелось тылов. Выбрал “верняк”, чтобы точно уже не отказала. Народ удивлялся выбору. Даже сама невеста тоже до конца не понимала… Впрочем, Гагарин никогда не ходил в особенно выгодных женихах. Да и самооценкой Олег не блещет, чётко знает своё место. Вот дерево по себе и срубил.
Жили вместе четыре года. Жили трудно. Сначала преодолевали бытовую недостаточность. У Ирины была квартира, и мама в придачу к квартире. Потом стало и вовсе неинтересно. Она хотела детей, но он не любил. Она тянулась к нему, Олег обжигал равнодушием. На вопрос “зачем” рассеяно отвечал – мол, вероятно, у всех так. Сильные чувства – чудо, а чудеса – это то, что происходит не с нами.
Расстались без сожаления. Гагарину предложили работу в другом городе. Поставил перед фактом. За окном сгущались ранние сумерки. В открытую форточку сквозил ветер. Жена сидела, сложив руки на коленях, опустив голову. Смотрела в сторону. В стену. Выслушала, пожала плечами. Отпустила. На прощание даже не поцеловались. Потом он вернулся с севера, но они даже не повидались. Потом поздравляли друг друга открытками на Новый год и с днями рождения. Когда у неё умерла мама, она звонила Олегу, как родному, плакала. Олег был на дежурстве, вёл больного с сахарным диабетом. На минуту вынырнул из рабочего расписания, сказал пару дежурных фраз, а потом ждал, когда выговорится и попрощается. Это его привычная манера – ждать, когда человек сам догадается, что он не нужен.
А теперь хороший повод позвонить, отработать жанр встречи через многие-многие годы. Тем более что уже прошло… Гм, сколько же времени прошло с тех пор? Да и были ли они на самом деле, все эти долгие-тёмные годы?
27.
Олег звонит Ирине. Он помнит номер телефона, ведь это та самая квартира, где они… У неё ничего не изменилось. Ирина мгновенно узнаёт, как если сидела у аппарата и ждала его звонка.
– Как дела?
– Хорошо. – И с нажимом: – Не плохо. Жаловаться нечему.
– Вот и славно.
– Вот и поговорили, – Ирина нервно (или показалось?) хихикнула.
Сама не спросит, зачем звонит, знает, что сам скажет. Если захочет. Знает, что должно быть произнесено некоторое количество ритуальных фраз, прежде чем перейдёт к сути – оказывается, она его помнит: как он устроен, как он ведёт дела. Жена всё-таки.
– Ну, почему? Неужели нам не о чем говорить?
– А о чем бы ты хотел говорить? И зачем?
– Ну, не знаю… Столько всего было.
– Вот именно было, было и прошло. И быльём поросло… Неужели жалеешь?
– Не знаю. Хотел бы разобраться с твоей помощью.
– С каких это пор тебе понадобилась моя помощь? Ты же сам с усам… С усам…
– Я давно не ношу усов.
– Правда? – В голосе недоверие.
– Правда. Это – правда.
– А всё остальное? Обычно ты говоришь только то, что от тебя хотят услышать. – И что ты хочешь от меня услышать, Ир?
– Ничего. Мы так давно не виделись… И я уже научилась обходиться без тебя. Давно научилась.
– Ну, хорошо ведь!
– Хорошо… – Усмешка усталой женщины. – Знал бы ты, чего мне это стоило. И как мне было плохо поначалу.
– Но теперь всё прошло.
– Дурак ты, Гагарин. Я так и не поняла, почему ты ушёл. Тогда. Тебе было наплевать на меня, да?
– Ну, что ты.
– Ты никогда меня не любил?
– Ир, зачем сейчас снова ворошить всё это прошлое, расчесывать все эти раны? – А если для меня это не прошлое… Хотя ты прав. Зачем…
28.
Короче, Ира отпадает. Он не в состоянии провести два вечера подряд за разбором полётов. Кроме того, у неё налаженная жизнь, она живёт “с одним неплохим человеком”. И хотя любви нет, есть спокойствие. Есть стабильность.
Завтра у них своя программа. Культпоход на стадион. Он фанат футбола. Важный матч. В конце концов, когда-нибудь “Локомотив” должен победить “Динамо”. Или наоборот?
Но они обязательно встретятся. Потом как-нибудь, да? Когда будет время. Если время будет. Ты прав, вспоминать прошлое не имеет смысла. Этот гейзер больше бить не будет. Заткни фонтан. Заткнули. Словно ничего и не было. Чужое кино.
Замусоленные, задумчивые странички записной книжки. Случайно Гагарин натыкается на ещё одну запись. Оля. О’кей, Оля, привет, как дела? Пока не родила, перехаживает. Ты ждёшь ребёнка? Мы все его ждём. Я так рад за тебя, так рад. Да уж, а как я рада – столько попыток, столько бесплодных ожиданий. Всё-таки получилось. Значит, заслужила. А я просто так звоню, хотел тебя завтра в ресторан позвать. Между прочим, крутой ресторан для состоятельных випов. Какой ресторан, у меня такой токсикоз, я на еду даже смотреть не могу. Ем только ночью. Встаю в шесть утра, чтобы вытащить из борща мозговую кость. Смешно? Смешно, ага. Но всё равно приятно, что помнишь. Что вспомнил.
Оля, да. Небольшой роман в курортном городке. Чёрное море. Галечный пляж. Камни впивались в спину, когда она садилась верхом. Вот и лето прошло, будто и не бывало. Оля научила его курить траву – на юге с этим проблем не было. Их роман так и прошёл, словно бы со смазанным видоискателем. Нечёткость изображения. Взъерошенная, похожая на воробья. Умная, въедливая. Угловатая…
29.
На всякий случай позвонил Танечке. Занято. Занята. Никому я не нужен… Только положил трубку на рычажки, звонок. Вздрогнул от неожиданности.
Звонит приятель Мишка. Мишка Самохин, рослый красавчик из второй реанимации. У него есть ещё брат-близнец Сашка. Сашка Королёв. В мединституте над нами всегда прикалывались – близнецы, а с разными отчествами. Чудо природы. Мать одна, а отцы разные. Михаил Александрович. Александр Юрьевич. Гы-гы-гы.
У Гагарина мелькает мысль: на ловца и зверь. Может, не заморачиваться с бабами, позвать первого встречного? Сочный, низкий голос Самохина звучит издалека, словно из-под земли. Ага, снова в разъездах. Откуда на этот раз? Душанбе, а где это? Столица независимого Таджикистана, где солнце и дыни… – Как там трава?
– Какая трава?
Мишка не курит. Мишка сугубо положительный. У него одна, но пламенная страсть. Он любит одну музыкантшу, о, это та ещё история. (15) Искусство для искусства.
– Всё то же и те же, да? Постигаем специфику барочного исполнения? Въезжаем в как его… в аутизм?
– Ты хотел сказать – “аутентизм”? Нет, – Самохин воодушевлён, – теперь мы перешли к особенностям раннего романтизма, сменили клавесин снова на скрипку.
– Но ты признался?
– В чём? – Сделал вид, что не понял, взял междугороднюю паузу, хотя ответ очевиден. – Нет.
– Почему?
– Не могу.
– А что звонил-то?
– Да у меня закончились деньги на карточке. – Говорить о финансовых проблемах проще, чем о любовных. – Не могу разыскать Королёва, Сашка куда-то пропал.
– Ну, на самом деле известно куда, в Питере он, однако.
– Не уверен, в Питер звонил, не нашёл.
– Ну, под Питером.
– Звонил в под Питер. Но сезон же закрылся, фонтаны больше не работают.
– Понятно. (16)
– Не мог бы ты…
– Но откуда у меня…
15.
Однажды, совершенно случайно, коллега билеты подкинула, сама пойти не смогла, Миша, Михаил Александрович Самохин попал на концерт камерной музыки. В сонном, облупленном зале филармонии выступали “Виртуозы барокко”, коллектив, широко известный тягой к аутентичному (как в старину, на старинных же инструментах) исполнению музыки. Самохин слушал их первый раз, после работы, даже не переоделся, очень есть хотелось, в антракте перехватил в буфете сладкую булочку с чаем, расслабился. Сначала, в первом отделении концерта, он очень напрягался, хотел моменту соответствовать – всё-таки, культурное мероприятие, духовность, все дела, прислушивался к внутреннему голосу и к тому, как душа себя чувствует, откликается ли на музыку. А затем, после булочки и чая, восприятие наладилось, покатило как по маслу. Барочные опусы, изысканные и кудреватые, закрутились вокруг ушей, проникли в сердцевину организма и остались там горсточкой пепла, томительным послевкусием.
Миша Самохин сидел в филармоническом зале, внимательно слушал Генделя и Перселла, от нечего делать рассматривая музыкантов. Благо их в “Виртуозах барокко” не так много, все на виду. Девчушку со скрипкой из второго ряда он отметил сразу – то, как яростно она сражалась со сложными пассажами, неистово выпиливая незримые узоры и потрясая при этом густой, чёрной, как смоль, чёлкой. Полузакрытые азиатские глаза, постоянно блуждающая улыбка. Девчушка отдавалась искусству целиком – от макушки и до кончиков концертных туфель, которые (Миша ясно чувствовал это) находились под постоянным напряжением. Самохин даже залюбовался упорством и напором, с которым скрипачка участвовала в сражении с музыкой.
Потом Миша отвлёкся, перевёл взгляд на других музыкантов, которые стояли ближе к зрительному залу, их вклад в музыку был значительнее и заметнее, но вели они себя нейтрально, словно занимались привычным, поднадоевшим уже делом. И тогда он снова вернулся к черноволосой скрипачке, стал разглядывать её с удвоенной силой, словно помогая ей справиться с самыми трудными местами. И вот он уже слился с ней, с её движениями, будто бы они следуют параллельными курсами, копируя, подобно гимнастам, одни и те же движения и мысли – это Перселл их соединил-связал, торжественным, одним на двоих, звучанием.
Миша еще не осознавал, что влюбился в раскосую скрипачку, едва ли не с первого взгляда почувствовал в ней родственную душу и тело, открытое для любви, для чувств, изысканных и изящных, как звучащая в зале музыка.
В одно касание.
Он ещё не отдавал отчёта в том, что случайный культпоход перевернёт всю его жизнь. Сейчас он парит вместе с лиловым облаком барочных обертонов и придёт в себя только тогда, когда дирижёр даст последнюю отмашку, музыка прекратится и наступит пауза, тягучая и мучительная. Аплодисменты возвращают Самохина на землю, он начинает видеть всё иными глазами, оптика изменилась, вот она, волшебная сила искусства!
Когда сознание прояснилось, Миша подумал, что совершенно напрасно пришёл без цветов, его тянуло сорваться с места и побежать к сцене, подойти к скрипачке и просто, без слов, обнять её. Дабы она поняла, что он чувствует, чтобы она ответила ему тем же. Но цветов не было, некая центробежная сила выталкивала Самохина из кресла, он вскочил и принялся хлопать стоя. Другие люди тоже вставали, тоже аплодировали, но не так страстно, казалось, Миша производит шуму больше, чем все остальные зрители. Так билось его сердце, полное новой любви. Во все глаза он рассматривал предмет обожания, превратившийся после исполнения музыки в обыкновенную, немного смущённую, коротконогую девушку.
Вот взгляды их встретились. Самохин почувствовал короткое замыкание, по невидимой вольтовой дуге произошёл энергетический обмен такой силы, что через мгновение Миша был полностью опустошен.
Нет, он не подбежал к сцене, чудачества чужды зрелым и серьёзным мужчинам. Медленно, важно, в спокойствии чинном, Михаил прошествовал в гардероб, пытаясь справиться с нахлынувшими на него чувствами, разобраться в том, что происходит. И не смог. Может, первый раз в жизни. Потом он долго стоял возле служебного входа, независимый и красивый, дожидался скрипачки. Улица выглядела как чёрно-белая фотография. Февраль подсвечивал её таинственным полумраком, нечёткими переходами света во мглу и обратно, чистый “Доктор Живаго”. И деревья торчали трещинами в немом пространстве. А когда она вышла, в шумной ватаге других оркестрантов, заробел и не смог подойти. Даже взгляда не поднял, следил боковым зрением, как они (она! Она!) уходят к троллейбусной остановке.
Пошёл следом, но, отчего-то, побоялся быть обнаруженным, замедлил шаг, закурил горчащий “Честерфилд”, задумался, нагнулся завязать шнурок. Падал редкий, невесомый снег, на асфальте разрасталась монотонная февральская слякоть. Самохин никогда не носил шапки, тут ему стало холодно, и он поднял воротник пальто. Решил прогуляться. Долго шёл домой, выразительно молчал, с каждым шагом чувствуя возрастающую неуверенность, схожую с головокружением и даже тошнотой. В квартире никак не мог найти места, слонялся из угла в угол, много курил, ворочался в кровати, до самого утра. Вспоминал музыку, точнее, ту девушку, которая её исполняла.
Кто она? Какой у неё голос? Как пахнут её подмышки? Какую фразу она сказала бы, если бы он подошёл и попробовал познакомиться? Какую первую фразу она скажет (то, что скажет, он уже не сомневался)?
Утром, вместо того чтобы поехать на работу (позвонил, сказал, что задержится) поехал к филармонии, при дневном свете выглядевшей буднично. Внимательно изучил расписание концертов. Следующие выступления муниципальных “Виртуозов барокко” намечено на начало марта, сразу два концерта, с перерывом в несколько дней. Моцарт. Вивальди. Понятно. Самохин едва дотерпел до этих дней, готовился к ним, как к экзамену, даже новый костюм купил. Чёрный с вертикальными полосками, что добавляло к его и без того внушительному росту пару дополнительных умозрительных сантиметров. На этот раз он оказался во всеоружии. Цветы. Много цветов, роскошный букет из тёмно-бордовых, насыщенных, как и его чувства, строгих бутонов.
После “Времён года” он рванёт к сцене так, словно испугается, что кто-то опередит его, побежит, сломя голову, не думая о впечатлении, которое произведёт на остальных. Он побежит к скрипачке и, не замечая недоуменных взглядов, вручит ей самый большой букет в её жизни. Она испуганно поднимет на него глаза и он испугается силы, которая исходит от этих глаз. Он ничего не скажет, только почувствует, что руки трясутся и коленки предательски поджимаются. Как у школьника, пришедшего к зубному врачу первый раз в жизни.
Потом он снова будет стоять у служебного входа, словно бы невидимый, гордый, как лорд Байрон, и смятенный, как коротышка из Солнечного города. И она снова пройдёт мимо, не заметив его исключительной осанки. Там, где арка и облупившаяся штукатурка и рыхлый снег, в котором следы прошедших выглядят особенно выразительно. И снова будет падать снег, точно его забыли выключить с прошлого раза, словно бы всё вокруг – оперная декорация и сейчас Мише Самохину нужно вступать со своей партией.
Но он не вступит и на следующем концерте, просто снова преподнесёт ей точно такой же большой букет и скромно отступит в сторону. Потому что у него нет слов. Потому что ему нечего сказать этой скрипачке. Потому что он боится, что она откроет рот и…
Миша не знал, что тогда может случиться. Но очень боялся ответного шага. Оттого и не торопил события. Ему казалось достаточным молчаливого поклонения. Он укрощал страсть, буквально кипевшую в нём, как сектант, бичующий себя до потери сознания, укрощает бунтующую плоть. Под всепонимающими перемигиваниями коллег девушка, не привыкшая к такому вниманию, словно бы стала ещё меньше. Растерянная, она не поднимет глаз, нехотя примет цветы, словно они не заслуженные, словно бы слушатель ошибся.
Потом снова будет арка и не будет снега, в мокром весеннем воздухе разливается предчувствие тепла, надежд, счастливого разрешения ожидания, которое выросло до таких невероятных размеров, что ему, кажется, уже некуда деться. Самохин подсел на это ожидание, как на наркотик, холит и культивирует его, ощущая себя внутри кинофильма со счастливым концом. Драматургия неумолимо рулит к финалу, главное не торопиться, не сбиться с правильного ритма.
Он не помнит, обернулась на него девушка (до сих пор он не знает, как её зовут) в тот раз или же она углядела его после концерта, в котором исполняли музыку кавалера Глюка. Очевидно одно: между ними установился молчаливый контакт, отныне она учитывает его присутствие, каждый раз ищет глазами в зрительном зале, скользит по головам, словно бы невзначай спотыкается о его горящие глаза. Самохин не знает, даже не догадывается, что давно стал поводом для дежурных шуток оркестрантов, которые тоже ведь привыкли к нему как к родному. Потому что с тех пор Миша не пропускает ни одного их концерта.
Он узнал, что они выступают не только в филармонии, но, например, ездят с концертами по городам области, выезжают в соседние мегаполисы. Начиная с конца марта, Самохин следовал за ними, появляясь везде, где бы они ни выступали. У него возникли сложности на службе, часто приходилось брать отгулы и отпуск за свой счёт, постоянно переделывать рабочий график, однако он не замечал трудностей, целиком ушёл в концертную деятельность “Виртуозов барокко”, которые очень скоро заменили ему несуществующую семью.
Дома у него появилась папочка, в которую он складывал рецензии на все выступления оркестра, интервью с художественным руководителем, хваставшим предстоящими зарубежными гастролями. Пока по Восточной Европе. Пришлось взять туристическую путёвку, снова отпроситься у начальства. Оркестранты ахнули, когда увидели его гриву на фестивале в Варне, и не удивились, когда он появился на их выступлении в Будапеште.
Именно там, в Венгрии, он впервые увидел возлюбленную не во втором ряду и не со скрипкой, а на самой что ни на есть авансцене и за инструментом, походим на маленькое пианино. Клавесин, решил для себя Самохин и ошибся, потому что это был вирджинал – редкая разновидность клавесина с особенно сухим, трескучим (поленья в камине) звуком, возникшим некогда в Англии. Главной специальностью его предмета оказалась не скрипка, а именно вирджинал, которых в России не существовало и существовать не могло. Только здесь, в Европе, таланты Тани (так про себя называл её Самохин) открылись во всей чарующей полноте.
А потом он встретил её на улице, возле моста, одинокую и задумчивую. И снова не смог подойти и заговорить. А она шла, почти не касаясь земли, словно летела, думая о чём-то высоком, возможно, прокручивая в голове любимую мелодию. Шла и курила. И он шёл за ней следом, на значительном расстоянии, и чувствовал себя совершенно счастливым. Когда он пытался рассказать эту историю знакомым или брату-близнецу Саше, все начинали отмахиваться, говорить про дурь, про блажь, про болезненную игру воображения. Кто-то предложил немую девицу трахнуть и с лёту получил пощёчину. Самохина вполне устраивало это тихое, незаметное для других счастье непричастности.
Олег Гагарин, бывший в курсе перипетий заочного романа, вздыхал и недоумённо разводил руками (мол, мне бы, меломаны, ваши заботы), но хотя бы не шутковал, а понимать пытался.
И Михаил Александрович Самохин был ему за это всецело благодарен.
16.
Александр Юрьевич Королёв, большой и красивый детина с густой шевелюрой, ямочкой на подбородке и большими, всегда удивлёнными глазами, вляпался в историю ещё более затейливую, чем у его единоутробного брата. Сашка Королёв влюбился во фрейлину русской царицы Елизаветы Петровны. Точнее, в девушку (кажется, её звали Маргарита), которая играла роль особы, приближенной к русской великой царице.
Впервые Королёв увидел её на фотографиях, которые врач Денисенко принёс в реанимационное отделение, чтобы похвастаться прекрасно проведённым в Питере отпуском. Туристические галочки расставлены безупречно: Летний сад, Эрмитаж, Мариинка. Далее следовали пригороды – Царское Село, Павловск, Петродворец. На фоне исторических красот Денисенко нежно обнимал главную любовь своей жизни – хмурую очкастую змеюку Женю. Что он в ней нашёл – непонятно, любовь зла, на всех фотографиях Женя надменно хмурила лоб и старалась смотреть в сторону. Мол, мы не вместе, мол, в кадре она случайно… А Денисенко, похожий на Шварценеггера, высокий, голубоглазый блондин, на всех кадрах обнимал своё священное чудовище, словно бы хотел привязать к себе навсегда. Ну-ну.
В Петродворце, на террасе перед фонтанами, развлечения праздной публики ради, несколько уличных актёров разрядились в костюмы елизаветинской эпохи. Парики, мушки, пышные платья в струящихся шёлковых складках. Вот Денисенко и сфоткался с одной из них. А что – типа, по приколу. По приколу же? Королёв долго рассматривал эту картинку, теребил подбородок, из-за чего ямочка его приобретала неприличные очертания…
А потом из Питера приехал какой-то другой коллега или знакомый. Который вот точно так же, как и Денисенко, по приколу щёлкнулся в елизаветинском антураже. Ординаторская стояла на ушах: фотографий хватило бы на несколько альбомов. То, что на первых фотографиях Денисенко казалось случайно захваченной врасплох красотой, оказалось неподъёмной правдой жизни: та самая фальшивая фрейлина… Королёв понял, что не может без неё жить. Что она нужна ему.
Он же не знал, как она выглядит без этого дурацкого блондинистого парика с накладными прядями, без всех этих блядских мушек, и какая она там, под корсетом. Но, тем не менее, воспылал страстью – на расстоянии, никогда не видя, не слыша, не нюхая объекта обожания.
Можно ли полюбить по фотографии? Кто бы мог подумать, что можно. Чудны дела твои, Господи! Королёв украл несколько снимков, замусолил их постоянным ношением во внутреннем кармане пиджака. Он уже давно знал их наизусть, он уже давно не смотрел на них, просто носил как знак причастности. К чему? Он и сам бы не смог ответить на этот вопрос. Похудел, осунулся, стал задумчив, хотя спроси – о чём он сейчас, где он? – Сашка бы и не ответил. Пытался писать стихи, напросился в гости к Денисенко, слушал тупые разговоры очкастой Жени, попросил чистую пепельницу, когда хозяева оставили его одного в комнате, коршуном кинулся к фотоальбому и похитил заветный фетиш. Даже не задумываясь о том, что может выдать себя зиянием пустой страницы. Хотя как выдать – зачем ему (или кому бы то ни было ещё) случайная, проходная фотография из Петродворца с несчастным (змеюка Женя виновата?) Денисенко…
Понял, что не хватает информации о девушке, в пять минут собрался в Питер. В Пулково было холодно, ветра-ветра, добирался до города в переполненном автобусе, кинул вещи в камере хранения и побежал на вокзал. Электричка, фонтаны. Бродил мимо шумных толп, вглядывался в лица. Белобрысого парика не нашёл. Напился в садово-парковом ресторане. Ночью спускался по лестнице большого каскада и пел заглавную тему из “Шербурских зонтиков”. В ресторане к нему привязался немой человек с выразительными глазами. Что-то пытались друг другу объяснять. Немой кивал, выделывал гибкими пальцами всякие па… Песенку из “Шербурских зонтиков” пели вместе с глухо-немым – Королёв своё, случайный собутыльник – своё, гортанное, мучительное… Спускались, обнявшись: кино.
Потом трезвел на берегу канала, встречал рассвет с видом на Кронштадт. Замёрз. На траве выступила роса. Появились первые посетители, парк снова ожил. Придумал себе смотровую площадку со стороны нижнего парка – на том самом месте, знакомом по фотографиям, где. Ближе к полудню появилась она. Под предлогом фотографирования познакомились, закадрились. Ужинали уже вместе. После трудного рабочего дня, который весь провёл зазывалой – уговаривал туристов сфоткаться на память, громко смеялся, куражился. Катя (так звали актрису) смотрела во все глаза на добродушного богатыря (в школе Королёва так и звали – Алёша Попович, бабский угодник), невесть откуда взявшегося в её жизни, дырявой, как старый, испорченный зонтик.
Не разочаровала. Оказалось, что всё, что он ещё дома про неё надумал (начувствовал), – правда. Чудны дела твои, Господи! Утром сделал предложение. В убогой комнатке на скрипучей кровати. Перед тем, как пойти умываться. Коммуналка оживала вместе с Сашкой и открывшимися перспективами. Катя задумчиво гладила родинки у него на спине, думала. Молчала. Серьёзная, несмотря на несерьёзность занятий. Студентка театрального, искусство – её судьба, её стихия. Блин.
В принципе согласна, но не сейчас. Учёба, дипломный спектакль, наследие Гротовского, “жестокий театр” Арто. Королёв слушал, ничего не понимая, не вникал в частности, строил планов громадьё – дача с верандой, жигулёнок, новый мебельный гарнитур – чтобы жизнь в радость. Но вслух не рассказывал, боялся спугнуть чистую духовность.
– Знала бы ты, как же я настрадался в одиночестве, когда ешь все эти будни, как хлеб жуёшь, – хотелось закричать ему на всю пропитанную историей и сыростью округу, но он сдерживался, отмалчивался, буравил взглядом грязный пол.
Договорились, что чувства ещё испытать надо. Поэтому теперь часто мотался в Питер, жил рядом с общагой, в бывшем доходном доме с узкими коридорами и запахами, сочащимися из тёмных углов. Ждал её после лекций и занятий, вечером ходили с чёрного хода по всяким театрам, смотрели модные спектакли. Ничего не понимал. Ночью она, лёжа на нём, объясняла. Рассказывала про Гротовского. Грудь у неё совсем маленькая, с шоколадными пирамидками сосков, шея худенькая как у цыплёнка, соплёй перешибить можно. Нежно душил её, оставляя на коже розовые следы, которые медленно таяли. Бритые подмышки с запахом шарикового дезодоранта, бледная-бледная бедность, сколько же во всём этом настоящего, непридуманного очарования!
На антресолях пылится костюм елизаветинских времен, доставшийся по наследству от старшей и опытной подруги. Весной его достают, чистят, латают дыры. На открытие фонтанов Королёв приезжает с фотоаппаратом, просит, чтобы их сняли вместе. “Ты всё поймёшь, увидев мой дом” – пел эстонский певец Йак Йолла. Песенка про дом, увешанный рисунками с лицом возлюбленной… Александр Юрьевич Королёв сделал сотни Катиных снимков, в костюме и без, увесил ими холостяцкую берлогу, вход в которую заказан даже его брату Мишке. Потому что история эта ещё далека от завершения…
30.
Вот ведь люди. Странные… Снова исполнил Танечкин номер. Глухо, даже гудков нет. Значит, точно не судьба. На сегодня хватит тревог и хлопот, а завтра – будет день и будет пища, он же завтра в ресторан идёт!
Между прочим, это большое и кропотливое искусство – заполнение вечеров одинокого мужчины. Планировать бесполезно, вечерние занятия – “продукты скоропортящиеся”, потому что потом, если чуть позже, все договоренности и развлечения рассасываются, как наличные после первой отпускной (кстати, и в отпуске давно не был!) недели.
Тоска рождается из бездействия, из невозможности придумать занятие. Бесконечно перещёлкивать каналы, наткнуться на тупую комедию, из-за которой окончательно испортится настроение? Увольте. Почему испортится? Нельзя кино в одиночестве смотреть, вот почему. Да потому что легко представить, как вы сидите в кинотеатре, и она жуёт поп-корн, а ты протягиваешь ей бутылку негазированной воды. А ты не забыл отключить свой мобильник? – спрашивает она, а ты держишь её руку, пока ладонь не вспотеет и не поплывёт, как сами знаете что, потом быстро протираешь влажные пальцы и снова берёшь её бережно.
31.
Бытовуха много времени не отнимает. Для хозяйства выделены выходные, когда не ходишь на службу, отчего необходимость заполнить всё живое пространство каким-то там содержанием встаёт в полный рост, удваивается. Можно задумчиво прогуляться до не близлежащего магазина. Выбрать самую длинную очередь к кассе. Задумчиво разглядывать ассортимент алкогольных напитков. Однако сколько верёвочке ни виться, всё равно приходишь домой, выгружаешь продукты, рассовываешь по полкам приобретения и начинаешь готовить еду.
Пока готовишь – это ещё ничего, трёшь, шинкуешь, жаришь, паришь… А если в гастрономе запасся бутылкой недорогого красного – так и вообще замечательно, прихлёбнул, и снова шинкуешь, натираешь… В теле приятная гибкость образовывается, мысли сворачиваются в бордовые клубочки и глянцевые ярко-жёлтые фантики (бантики).
Но чуть позже процесс приготовления, как ни изощряйся, заканчивается. Сквозь цветную тюль светят окна дома напротив. Деревья раскачивают ветки. Гагарин переползает в зал, сервирует стол, зажигает свечи и снова включает телевизор. Тщательно пережёвывает пищу. Промокает губы гофрированной салфеткой. Есть в тишине невозможно – блюда становятся пресными, ватными. Невкусными. Заваривает зелёный час. Задумчиво моет посуду.
Сейчас можно было бы повисеть на телефоне. Час. Два. Но Олег не любит говорить по телефону. Ему живые люди интересны. Теплокровные. С запахом. Есть у Гагарина одно тайное оружие против времени, но им часто не попользуешься. Купил, по случаю, стакан травы, теперь, когда совсем невмоготу, время от времени… Трава помогает скоротать одинокие вечера. Трава разжижает время, прожигает в нём дыры. Трава выводит его из состояния “автомобиля”, который сам себя везёт. Сам себе подмигивает на внутренних поворотах.
Никакого криминала. А никто не знает. И не узнает. А марихуана – не наркотик. И это у нас называется будни. В прошлый раз, под травой, танцевал на кухне. Час. Два. Запыхался. Надел наушники. Врубил на полную мощь подростковый свой “Depeche Mode”. Как заново родился. А если день выдался трудный – танцевать не обязательно. Скрючившись креветкой (щека на прохладной плоскости простыни), Гагарин смотрит быстрое кино, клип, сплошь состоящий из кружащих монтажных склеек. На экране изнанки закрытого века. (17)
17.
Хотел бы сказать, что он полюбил эти одинокие вечера, но я же точно знаю, что он их не любит, что полюбить их невозможно. До последнего оттягивает момент, когда ложиться в кровать и выключать свет. Просто “Положение во гроб” какое-то, кисти ренессансного мастера болонской или венецианской школы. Аннибале Карраччи. Бартоломео Манфреди. Якопо Пальма Младший.
Потому что живой человек не должен спать в постели один, потому что только во гробах люди вынуждены спать по одиночке, а пока ты жив (потому что ты жив), рядом с тобой должен лежать кто-то, излучая тепло и запахи, энергию покоя, успокоенности, храпеть, сопеть или, на худой конец, пукать. Та самая железная кнопка, возникшая вместо Джулии Робертс, мышка, птичка, рыбка, собачка, змейка, обезьянка, или называй, как хочешь, только сопи, только спи со мною рядом, спи до дна!
32.
Психологи советуют одиночкам, выходя из квартиры, оставлять включенным свет в коридоре, громко говорящим радио. В Цюрихе недавно открыли супермаркет для холостых – маленькие порции, масса полуфабрикатов. На открытии собралась внушительная толпа, а в будние дни в этом магазине почти нет посетителей. Во-первых, очень уж это депрессивное занятие – посещать место, специально отведённое для неудачников (любой одиночка вам скажет, что расценивает своё состояние как поражение, лишь немногие воспринимают непримиримое одиночество как удобное уединение), во-вторых, ну кому хочется публично расписываться в собственной личностной несостоятельности? Короче, есть мнение, что супермаркет прогорит. Или?
Из-за несостоявшегося обзвона знакомых и близящегося похода в ресторан, Гагарин не на шутку разволновался. Сердце бьётся. Травы не хоцца. В телевизоре – сплошная реклама по всем каналам. Очень своевременно вспоминает про суп на копчёных рёбрышках, начинает собираться на улицу. Только так отвлечься: потому что там люди.
Выходя из квартиры (заминка с ключами) замечает соседку, неопределенного возраста с неопределенной внешностью. В неопределенной (бесформенной) одежде. Живёт с внуком (?). Иногда Гагарин слышит их голоса. На кухне. Соседка готовит еду. Внук (?) учит уроки. Хлюпкий такой, полупрозрачный мальчик. Лопоухий. Вихрастый. Олег в детстве сам был таким. Ещё помнит (если глаза закрыть – видишь себя ребёнком. Как на фотографии). Иногда они молча здороваются. Иногда вместе едут в лифте. И тогда им неудобно. Отводят глаза. Гагарин включает фары аварийного освещения и вжимается в угол.
Соседка работает в метро. Сидит возле эскалатора. В будке “справок не даём”. Смотрит на пассажиропотоки. Люди сливаются для неё в месиво голов и тел. Должны сливаться. Гагарина она не узнаёт. Сколько раз, спускаясь вниз, устремлял на неё орлиный взор. Думал встретиться глазами. Но нет. Смотрит мимо. Взгляд пустой. Рассеянный. Как под травой (Олег мысленно ухмыляется). А вот в подъезде – узнаёт, за “своего”, значит, держит.
33.
Неожиданно соседка устремляется к нему. На этот раз она одна. Скомканно здоровается. Она вообще вся какая-то скомканная. И ниже ростом, если приглядеться. Гагарин удивляется вынужденной наблюдательности: когда в твоей собственной жизни ничего не происходит, любая, самая незначительная мелочь наделяется статусом “событие”. Когда жизнь неожиданно начинает проявлять избыточную активность, то многое, очень многое легко проходит мимо. Проскальзывает, как на коньках.
Мысленно Олег ставит авто на ручник. Готовится выслушать. Тетка шмыгает носом. За день она отвыкает говорить с людьми. Вести себя по-человечески.
– Вот, вышла Эммочке гранат купить, – говорит соседка бесцветным голосом, Гагарин замирает в раздумье: не внук, но внучка?
Неужели ошибся? Наблюдательность подвела? Переспросить неловко. Олег почти уверен, что внук (?). Эммочка.
– Гранаты очень полезны для крови. – То ли назидательно, то ли вопросительно.
– Я не являюсь её психоаналитиком, – мысленно морщит лоб Гагарин, переставая возиться с ключом и поворачиваясь к соседке.
– Вы ведь, кажется, доктор? – В её голосе нет и тени сомнения.
– Откуда-то ведь знает, – мысленно удивляется Гагарин и молча кивает.
Соседка воспринимает его жест как одобрение. Снова шмыгает носом. Словно готовится зареветь. И точно – большая слеза начинает двигаться возле её носа, оставляя блестящий след.
– Эммочку-то моего в больничку увезли, – соседка начинает завывать, – заболел он, в обморок грохнулся. Говорят, малокровие. Говорят, это очень опасно…
Значит, все-таки внук. Эммочка.
– Эммочка? – Переспрашивает Гагарин, чтобы отвлечь тетку от нешуточной скорби.
– Эммочку зовут Эммануэль. Таково его полное имя.
Гагарин снова кивает. И начинает продвигаться в сторону лифта.
34.
Гранаты действительно помогают при заболеваниях крови. И есть их нужно с косточками. Так полезнее. Больше он ничего не может сказать.
Соседка семенит за ним. Она рассказывает, как Эммочке стало плохо. Как его увезли. Как долго мучили с диагнозом. Он там, машет рукой “справок не даём”, в пятой городской. Олег облегчённо вздыхает: он работает в другой больнице. Что и объясняет соседке. Но та не слышит. Не хочет слышать. Нужна ли ей помощь? Возможно, ей просто следует выговориться.
– Но я не являюсь её психоаналитиком, – говорит себе Гагарин и до упора поднимает тонированные стёкла авто, а потом снимает машину с ручника.
Тетка застревает у лифта, а Олег Евгеньевич, несмотря на футбольные травмы, мчится вниз по узкой лестнице.
Уф.
– Вот вы какие, копчёные рёбрышки, – бормочет Олег под нос, доставая зажигалку. Ему так законопатили мозги гранатами и Эммануэлем, что на время он забыл про Бьорк, про вип-ресторан, про навалившиеся на него приятные хлопоты.
Что ж, действительно, отвлёкся. Как и хотел. Так что зря Гагарин делает вид, что соседка его “достала”. Всё ведь правильно. Всё ведь так и должно идти.
По чётко намеченному плану.
Часть вторая
Новый день
Олигарх не приходит в себя которые сутки. Он продолжает плыть по реке безвременья и бесчувствия, оставаясь внутри себя в полном одиночестве. А то набежит толпа воспоминаний не протолкнуться. А то вообразит себя на финале чемпионата мира по футболу, а то – победоносно летящим под белым парусом. Олигарх и слышит и не слышит голоса, звучащие рядом, беззвучно отдаёт приказания верному своему ординарцу Гоше “найти и обезвредить”. Кого? Зачем? И отчего же нужно спасать хозяина, Гоша не знает, но обязательно найдёт, обезвредит и спасёт, раз уж нужно, молча кивает хозяину, Олигарх довольно улыбается: этот не подведёт…
Глава пятая
День анестезиолога
35.
Во сне у Гагарина болит верхушка левого лёгкого, сквозь сон чувствует её зудящее присутствие, мозг думает: хорошо бы сократить количество выкуренных сигарет (квартира провоняла холостяцким запахом), но, проснувшись, первым делом бежит затянуться.
Сидя на унитазе, Олег раскрывает новую пачку лёгкого “Парламента”, вытаскивает из пачки кусок глянца с правилами рекламного розыгрыша. На стеклянной полочке уже лежит несколько таких листовок. А ещё несколько он уже отправил по указанному на карточке адресу. Гагарин всегда участвует в таких акциях, у него, например, есть одноразовый фотоаппарат и изящная кофейная чашка. Пустяк, а приятно.
Гагарин с наслаждением затягивается. Наступил, можно сказать, красный день календаря – праздник анестезиолога (18). Много лет назад 16 октября n-ского года впервые был дан наркоз, хороший повод для корпоративной пьянки. Тем более, что Гагарин неожиданно понимает: он боится идти в навороченный ресторан, боится не соответствовать обстановке богатого и расслабленного заведения.
В течение рабочего дня, пока ассистировал на плановых операциях, напряжённо думал с кем пойти. В перерыве между обходом и процедурами, сделал ещё пару звонков. Пусто. Глухо. Глупо как-то: пойти не с кем. Понятно, что случай, но очень уж символический. Можно сказать, закономерный. Скоро сорок, а ни котёнка, ни кутёнка. Может, и правда собаку завести. Но с ней же гулять нужно. А кто будет оставаться с псом во время его дежурств?
С одеждой, вроде, решил. Что-нибудь неброское, небрежное. Общеупотребимое. В конце концов, про фрак и бабочку в приглашении ничего не сказано. А может вообще не идти? Подумал, и гора с плеч, сразу позвоночнику легче. Растянулся в кресле, вытянул натруженные ноги… А тут народ стал в ординаторской собираться: праздник как-никак. Гагарин никогда не принимает участие в организационной возне, сидит молча, улыбается. Он же всегда в стороне. Он же всегда где-то сбоку. Судьба у него такая.
18
Реанимация, наиболее рисковое и трудное дело, никогда не пребывает при деньгах, очень сложно образовать финансовые излишки при экстренных и незапланированных случаях. Да и смертельные исходы слишком часты, никакого рыночного механизму, как ни крути, не включается. Реаниматологи, анестезиологи… Странный, вообще-то, выбор. Понятно, что когда идут на стоматологию, то подразумевают большие деньги, патологоанатомами устраиваются те, кому охота пуще неволи, но вот кто идёт в реаниматологи? Никакой логики, кроме азарта и страсти до предела усложнять, уплотнять себе жизнь.
На профессиональное самоопределение Олега Гагарина повлияла пасхальная история, свидетелем которой он оказался в глубоком детстве. Ему было тогда лет пять, самое начало человеческой сознательности. Гагарин вспоминает народное гулянье на ослепительно белом снегу, чистый Кустодиев – с румяным сибирским народом, лавками-палатями, недорогими угощениями. Он идёт по склону пологого холма вместе с родителями (отец ещё жив, трезв), снег блестит как в мультике, вдруг впереди какое-то смещение, уплотнение психической энергии: лошадь, обряженная разноцветными лентами, лягнула мужичка, ровно в голову, разбила череп. Распластанный тулупчик. Мятый снег. Неестественно плотная кровь. Смешиваясь со снегом, кровь пахнет.
Олег стоит заворожённый, потом, отстав от родителей, оказывается в ближайшем травмпункте, где пострадавшему оказывают первую помощь – рана излишне подробна,, череп раздроблен на мелкие осколки, острые края которых впиваются в доли головного мозга – вон он, неестественно бледного цвета, его тоже видно. Потом, во второй серии про каннибала Лектора, Гагарин увидит нечто подобное и смутится, словно бы на сеансе психоанализа врач задел причину его детской травмы, мимолётное ощущение, но весьма сильное.
Помощь пострадавшему оказывал молодой врач, рыжий, в роговых очках… Недавний студент, скорее всего. Еврейчик, роскошные кудри, умный взгляд. Столовой алюминиевой ложкой (ничего больше нет под рукой, изба пуста и неуютна) он осторожно выуживает обломки черепа из студенистой массы. Высовывая язык от напряжения (ответственность понимает). Как можно меньше задеть мозг.
– Интересно, какие задетые осколками центры пришлось убрать, за что они отвечают? Как ты думаешь? – обращается врач к оцепеневшему Олежке, который во все глаза наблюдает за операцией, забывая даже смаргивать. Сглатывать.
36.
Кто-то принёс водку, кто-то копчёное мясо. Голубоглазый блондин Гена Денисенко пришёл с парой бутылок красного вина. Сделайте нам красиво. Медсестры нарезают закуску. Запах еды вытесняет прочие запахи – больницы, усталости… Долго ищут штопор. Его опять кто-то унёс, спёр. Сначала пробку пытаются расковырять, да только раскрошили стеклянные края. Умудрились же. Олег бы сделал всё иначе, ловко, аккуратно. Сделал бы, но не стал. Не царское это дело. Теперь Гагарин наблюдает, как Денисенко с меланхоличным видом возится с плотной пробкой. Открывание вина – некрасивый, мужской спорт.
Денисенко пытается пробить пробку внутрь. Изящно не выходит. Нож слишком толстый, вилка гнётся, поднесли ножницы. Геннадий Юрьевич – опытный хирург, должен справиться. Гена и старается, пыхтит, напрягает весь свой двухметровый рост. Морщит лоб. Внешность у Денисенко как у генерала вермахта, строгий взгляд, густые брови вразлёт, мощный, лепной подбородок с обязательной для Терминатора ямочкой, и душа – тонкая, уступчивая. Отчаянно детская… Пару раз они работали в паре и Олега удивлял этот поразительный контраст между формой человека и его содержанием.
Вот и с вином Денисенко возится, потому что хочет сделать всем хорошо. Красиво. Чтобы все были рады. Давит на ножницы богатырским торсом, наконец, пробка не выдерживает, проскальзывает внутрь. Денисенко не успевает убрать пальцы, ранится, вино выплескивается и смешивается с кровью. Гена багровеет. Медсестра участливо протягивает флакон с йодом.
– Не сильно поранились, Геннадий Юрьевич?
Но Геннадий Юрьевич думает явно о чём-то ином. Заворожённо смотрит на палец, с которого капает кровь, не торопится взять склянку с йодом. Кто-то из коллег хлопает его по плечу, выводя из ступора.
– Парень, какие проблемы?
Денисенко медленно обводит всех взглядом. Потом берёт протянутую ему склянку. Вместе с открытой бутылкой выходит. Гагарин мнёт на узких губах своих слово приветствия или утешения, протягивает к бутылке руку (он ведь настроился вино пить, перед рестораном-то), мол, всё нормально, ничего страшного, давай-давай, мы не брезгливые, крошки сдунем и порядок. Но Гена шарахается от него как от чумного, выходит.
Странная сцена. Гагарин пожимает плечами. Что ж, придётся пить водку.
37.
После третьей рюмки напряжение окончательно отпускает. Теперь Гагарину всё равно, как идти в ресторан. И с кем. И в какой одежде. Нынче в моде стиль “честная бедность”. Гагарин проводит рукой по седой чёлке. Гагарин смотрит на себя в зеркало, подмигивает себе. Мол, ничего, макак, повоюем. Прорвёмся. No pasaran!
После четвёртой Олегу надоедает брататься с коллегами, включает тормоз и начинает тихо собираться. Веселье гудит и не замечает его маневров. Вдруг к нему подбегает разгорячённая медсестра Анечка Л., мол, Олег Евгеньевич, куда ж вы так рано, всё ещё только начинается. Анечка симпатизирует Гагарину, постоянно делает знаки внимания. Особенно невыносимо, когда их дежурства совпадают. Происходит это часто, и Олег подозревает, что Анечка специально просит поставить её в пару к доктору Гагарину. Но она категорически не нравится Олегу. Она глупа и бесцеремонна, считает он. Но виду не подаёт: отношения в коллективе – материя тонкая, важная. Мало ли что…
Гагарин молча отмахивается от Анечки, мол, идите, Анечка, идите, и не мешайте. Хотя проскакивает хмельная залётная мысль взять её с собой в ресторан. Тем более что Анечка начинает плести светские разговоры.
– Ну, как там ваш олигарх больной? – Это про одного поступившего на днях пациента, которого Гагарин ведёт.
Говорят, немеренно богат. Хотя как узнать? Олигарх не приходит в сознание, а то, что ему выделили особую палату и платят по тройному тарифу за любую мелочь… Так этим никого не удивишь. У людей теперь есть деньги. Появились. И они умеют, научились их тратить.
– Спит. Накачали снотворным. Рана не смертельная, – коротко отрезает Олег и отворачивается.
Но Анечка продолжает наседать. Тактичность ей не свойственна.
– Вы знаете, Олег Евгеньевич, он так на вас похож, так похож, я, когда сначала, в первый раз попала в палату, думала, что это вы… Даже испугалась.
– А что пугаться-то? – Гагарин ежится. – Все мы под богом ходим…
38.
– Ну я подумала, Олег Евгеньевич, что же могло с вами произойти, ведь мы ещё на прошлой неделе дежурили вместе…
– Много думаете, Анна Петровна. – Приятно хоть немного побыть не месте олигарха. Хотя и раненного. Олегу снова приходит мысль взять её в ресторан.
Но он ставит эту мысль на ручник и включает фары ближнего освещения. Чтобы невзначай не выдать ход своих рассуждений. Он начинает представлять Анечку в декорациях фешенебельного заведения и понимает, что она, со своей восторженностью и громким голосам там не проканает. Слушать весь вечер сплетни про врачей, которые он давно уже знает? Да и что потом… после… девушка захочет продолжения банкета. Вести к себе. Ужас какой. Ехать к ней? Ужас-ужас. Гагарин начинает собрать вещи в два раза быстрее и пулей, выскакивает в коридор, где неяркое освещение и больные спят в кроватях, недвижные, похожие на живые трупы.
Никому не нужен. Улица встречает холодным ветром. Летят листья. Днём это красиво, а сейчас… Скорее в тепло. Опьянение отпускает, но возвращается в вагоне метро. Гагарин замечает, что поёт. Когда поезд набирает ход и начинает греметь, Олег пропевает фразы из песенки Бьорк, что успели въесться в печень памяти. Точнее, мычит, но мычит весьма выразительно. Так ему кажется. Когда вагон останавливается, Гагарин прячет песню внутрь. Когда поезд трогается, он возобновляет мычание. Его никто не слышит: Гагарин мычит очень аккуратно. “Я дерево плодоносящее сердцами… одно, на все забранные тобой…” (19)
19.
Иногда поезд тормозят посреди тоннеля: сбой графика, нужно пропустить встречный или какая-то внештатная ситуация (утром по радио передадут новость об отчаявшемся, бросившемся под электричку на станции метро “Энский проспект”). Пассажиры начинают волноваться, чувствовать неуют, ёжиться, никак внешне не показывая, что остановка в пути вызывает у них приступы беспокойства, а то даже и панические настроения. Мало ли что – очередной теракт, несчастный случай и т.д и т.п., фантазия-то у всех богатая…
Гагарин давно заметил странное свойство метрополитена – ты можешь чувствовать спокойствие только тогда, когда вагон движется. Даже если поезд долго стоит на остановке с открытыми дверями (можно в любой момент выйти, успеть выскочить), к горлу подкатывает тусклая, тухлая тоска, желание и ожидание движения, которое скрадывает неровность чувств. Движение – всё, Гагарин это чётко понял и осознал, неважно куда вы движетесь, важно, чтобы вагон плавно раскачивался и скрипел на поворотах. Тогда кажется, что жизнь идёт правильным путём, что всё рано или поздно стабилизируется.
39.
Ну, и пусть никого нет, пойду один, в конце концов, и себя тоже нужно время от времени радовать… Дома Гагарин меняет носки и ещё раз прикладывается к бутылке. У него есть стильная фляжка, подаренная состоятельным пациентом, в неё сливаются остатки коньяка. Чёрные туфли со шнурками (классика!) блестят как новенькие – у Олега есть особенная страсть чистить обувь, все его пары сверкают, как новенькие автомобили. В кармане куртки он носит специальную фланелевую тряпочку – ты можешь быть небрит, помят, круги под глазами, но обувь, но часы…
Часы – вторая страсть Гагарина, так уж повелось. Многого позволить не может, однако и те, что есть (снова подарок), отличаются стильным дизайном. Прямоугольник с золотым корпусом. Олег считает, что выглядят они убойно. Так оно и есть. Он всё время смотрит на них, как если боится куда-то опоздать. Опаздывать некуда. Его никто не ждёт. Это превратилось в игру. В нервный тик. Каждый свой шаг сверять. Сверяет.
На улице мгла, в ресторане рассеянный свет. Приятный полумрак. Сжавшись, пружиной, Гагарин проходит кордоны, занимает угловой столик в нише. Ему зажигают свечу. Приносят меню. Пепельницу. Глаза привыкают. Тело оттаивает. Олег закуривает. Приносят аперитив. Горячая волна, ага. Пьяный кураж снова подхватывает. Гагарин закидывает ногу на ногу. По-американски. Ему хорошо. Проводит ладонью по жёстким, седым вихрам. Раньше времени состарившийся мальчишка.
40.
Приносят салат. Большая белая тарелка, посредине смесь непонятного происхождения. Гагарин берёт вилку и нож. Когда-то он хотел научиться есть китайскими палочками. Востоком увлекался. Хотел в Китай уехать. Или в Корею. Южную. Сейчас вспомнил: полумрак в стиле шанхайских кофеен. Курители опиума.
Грёзы уносят Гагарина в экзотический мир. На нём пробковый шлем. Он сидит вечером в номере отеля, пьёт виски и скучает по родине. Мимо рикши катят толстых узкоглазых мужичков, похожих на мешки с рисом. Гагарин смугл, он устал. Он любит Восток, он знает: где-то там, за горизонтом сознания, есть промозглая страна белого, как варёный рис, снега. Крупного. Зернистого. И какая-то девочка в платье из мягких шелков с искривлённым позвоночником, ручной дракон с шарнирной походкой… Подходит к нему, смотрит непонятными глазами: что у неё на уме? Гагарин закуривает вторую.
Сердце, забранное тобой… Дерево, увешанное сердцами. Люди придумали любовь. Никого не нужно. Никого не нужно. Никого не нужно… Вышколенный официант приносит бутылку вина, предлагает отведать. Олег отвергает розовое и требует красное. Бордо. Хорошее вино должно быть ординарным. Ему хорошо. Незримая кореянка в ханбоке склоняется перед ним в поклоне. Тихо, без мыслей.
Она шепчет ему на ухо, от неё пахнет собачкой. Он представляет её аккуратно подстриженный лобок. Стриженный затылок, когда входит сзади. У неё смуглая и нежная кожа. Персик, ну, да. Европейки не такие… (20).
20.
Однажды Гагарин удивил жену, сказав, что в прошлой жизни, скорее всего, родился фермером в Алабаме. Ирина тогда задумалась – вот откуда странная нездешность мужа. Её мучило его постоянное отсутствие, вроде бы здесь, тут, рядом, а не слышит, глаз стеклянный, немигающий. Нос ещё больше заостряется, уши двигаются в странном напряжении, точно по ним бегают электроразряды колючих мыслей. Напряжённо думает, но о чём? А он, оказывается, в Алабаме прошлого века проживает. Сначала подозревала измену. Но сколько ни пыталась найти в жизни мужа следы чужого женского присутствия, так и не находила. Запахи, волосы… Да и приходит вроде вовремя. Только в кровати тут же отворачивается к стене и начинает храпеть. Говорит, что устал: дела, дежурства… кандидатскую начал писать. Может, он о кандидатской думает? Заглянула в файл, там пусто. Алабама, Алабама, штатик маленький такой…
А Гагарин уже давно видит сон про гористые места, покрытые разноцветными деревьями, про горные реки и голые степи, растянутые до самого горизонта. Ведь про фермерство в Америке Олег брякнул просто так. Не задумываясь. Безответственно. На самом деле, он уже давно и безнадёжно бредит востоком. Непонятной, непостижимой землей, устроенной по законам гармонии, внутренней и внешней. Очевидно же, что Азия возникала в его сознании как место, где можно спрятаться. Там хорошо, где нас нет. А там, где мы, – всё хуже, всё хуже и хуже, жизнь усложняется на глазах, жизнь становится невыносима. Поневоле сбежишь. “И вот мне приснилось, что сердце моё не болит – оно колокольчик фарфоровый в желтом Китае…”
Гагарин скрывает, что недоволен этой жизнью, что она ему не нравится, что ему важно существовать как-то иначе. В своём бесконечном сне он сидит на берегу горного озера, снятого в фильме Ким Ки Дука (дальная пагода в стороне), и сливается с природой так, что перестаёт ощущать границы собственного тела. Он буддистский монах, знающий тайну смерти. Он сельский лекарь, спасающий обездоленных от лихорадки. Он растение, вцепившееся корнями в мозолистую землю.
…А храпел Олег Евгеньевич действительно знатно. Целый румынский оркестр! Уснуть рядом невозможно. Ирина вначале их семейной жизни и не спала. Тихо лежала рядом, подпирая мужу бок, слушала, смотрела как Гагарин спит. Во сне Олег казался ей страшным: глаза, главное достоинство его, были закрытыми, казалось, что совсем другой (чужой) человек. Тем более что Олег выпячивал челюсть как покойник, выставляя неправильный прикус. Верхней губы у него почти не было (“из вредности доедаешь”, говорила ему Ира, когда сердилась), во сне она совсем исчезала. А из носа вылезали тараканьи усищи.
Терпеть такое постоянное издевательство можно только по любви. Вот она его и полюбила, не сразу, через пару месяцев после свадьбы, но сдалась этому победному храпу. И снова не спала ночью, теперь уже по иной причине – истекая от желания, прикасаясь лобком к спящей мужниной плоти, из-за чего Гагарин вздрагивал, замолкал на некоторое время, а потом нервно переворачивался на другой бок. Не часто, но Олег просыпался, смотрел на неё прищурившись, бормотал что-то типа “достала смотреть, спать давай” и снова отворачивался к стене. Разве, Ирина, ты не знаешь, что смотреть на спящих нельзя, запрет вышел.
41.
И вот мне приснилось, что сердце моё не болит… Гагарин задумчиво глотает вино. Держит бокал на весу. На пузатой стенке бокала отражается свечка. Олег медитирует. Ему кажется, что вокруг – лаковые миниатюры, что вино – это ветер, налетевший с океана. Олег слышит шевеление водорослей. Перемещение водных масс. Всю эту солёную толщу. Олег видит, как скрипят песчинки. Как солнце перемещается над тёмной водой, не оставляя следов. Олег чувствует музыку, монотонную, как стремление волн стереть друг друга. Океан распространяется у него внутри, начинает плескаться в руках, стремиться к кончикам пальцев. Океан плещется у него в венах, течёт на юг, к ногам. Тут Гагарин осознает, что нога, закинутая по-американски, затекла, пытается поставить её на пол, но не получается. Приходится помогать руками (в которых плещется океан). Он любуется новыми носками – чёрными с тремя белыми полосками на боку. Нога, словно деревянная, падает на пол. Ему становится смешно. Дико смешно. Однако он лишь выдавливает многозначительную улыбку, соответствующую пафосу заведения. Хорошо, черт побери, после трудного дня трудового, выпить бутылку другую ординарного вина. Да под хорошую закуску… Гагарину никто не нужен. Ему сейчас и одному хорошо. Хорошо ведь, да?
– Слышишь, – обращается Гагарин к своему отражению в бокале, и грозно выпячивает нижнюю челюсть, – мне хорошо без тебя, Олег Евгеньевич, ты понял?
Глава шестая
Дама с горностаем
Со стороны Олигарх кажется бесчувственным, однако же в нём бурлит, пенится жизнь. Теперь, когда время остановилось, можно перебрать всё, что случилось или не случилось, понять, что же на самом деле происходит, произошло. Как скромный сотрудник НИИ превратился в богатого и всемогущего. И, главное, принесла ли ему состоятельность самостоятельность и счастье? Слишком много суеты, чтобы понять. Поневоле вспомнишь развитой социализм, где все одинаково бедны и бесправны, зато счастливы, так счастливы, как никогда… Вот если бы его нынешние возможности совместить с беззаботностью, в которой пребывали жители СССР, возможно ли такое? Сейчас Олигарху кажется, что возможно, деньги – не главное, главное – любовь и востребованность. Вперёд, в СССР, сам себе кричит Олигарх, спешите делать добрые дела… И сам же над собой смеётся: только в коме такой бесконфликтный сюжет и возможен, а придёшь в себя, тут же под белы рученьки прихватят деловыми заморочками, какое уж тут равенство и братство?! Хотя, между делом отмечает он, для политической компании очень даже хороший лозунг – “Вперёд, в СССР” – нужно поручить разработку своему пиар-отделу.
42.
Тут что-то проносится мимо него. Запах дорогих духов. Шуршание складок. Он ловит пристальный взгляд. Его рассматривают. Становится неуютно. Не подавая вида, он съёживается. Внутренне. Меняет позу на более сдержанную. Энергоёмкую. Гагарин чувствует, что он – чужой. Залётный гость. Гастролёр.
Однако Олег уже слишком хорошо выпил для того, чтобы состояние это зафиксировалось в нём надолго. Снова подходит официант. Меняет столовые приборы. Мир снова приобретает дискретность. Чувство неуюта не проходит. Чужой человек. Это чувствуется сразу. У Гагарина чудовищная интуиция и быстрый ум. (21)
К нему садится за стол роскошная девица, сразу же видно, что не из простых, ухожена, хороша собой, главное, дико самоуверенна – это в каждом жесте её чувствуется. Гагарин мгновенно её подсчитывает – сколько она стоит. Сколько она может стоить. Он же умеет быстро думать. Он – современный человек: деньги не главное. Главное – деньги. (22)
В извилинах вспыхивают (зажигаются) всполохи тоски – только ему хорошо стало, как его покой нарушают внезапным вторжением. Он уже точно знает, что будет дальше. Оттенки. Нюансы. Китайские церемонии. Марлезонский балет. Цель одна – скучающей дамочке зело хочется развлечься. Ну-ну, где сядешь, там и слезешь.
Однако барышня (на плечах что-то вроде горностая) вперивает в Олега острые коготки нетрезвых влажных глаз и… молчит… не торопится начать разговор. Тактика, однако.
21.
Гагарин гордился тем, что быстро думает. Как компьютер. Пока другие возятся, он задачки раз-раз и пощёлкал. Как белочка орешки. Это ему один пухлый тип сказал в очках, мол, уже давно для общения выбираю людей только своей скорости мышления. Про скорость Гагарин хорошо понял, взял на вооружение. Да только позже оказалось: чем быстрее думаешь, тем медленнее меняется сознание.
22.
Модные маркетологи проводили исследования скоростного чтения и усвоения информации. Они установили, что в слове, для того чтобы оно было понятно, достаточно не менять первой и последней буквы. Остальные же можно легко переставлять в любом произвольном порядке. Смысл всё равно будет схвачен. Сысмл все рвано бедут схчавен. Это сявназно с тем, что мы, сресовменные лдюи, читеам белго, схвтыавая стуь, оносвануню на знчеании преовй и полсденей бкув. Витиде? Елси вы чатиете этот тксет без няпражинея, зиначт вы – внлопе сворыменней, бтсрыо мылясщий чолеевк.
43.
Наконец, выдавливает странное.
– Так это ты или не ты?
Гагарин выдерживает мизантропическую паузу. Хладнокровно рассматривает пришелицу. Показывает, насколько она лишняя на его празднике жизни. Потом выдавливает (демонстративно выдавливает) одними только сухими губами.
– В смысле? (23)
Теперь молчит незнакомка с горностаем на плечах (Гагарин решил, что горностай, потому что картину такую видел. С похожим типом лица – вострый нос, стремительные глаза, выразительное плато лба, нездешнее какое-то происхождение), короче, классика.
– Я думаю, что я обозналась, извините, – говорит дама и морщит нос кокетливым сожалением. – Вы ведь не он? Да и откуда ему тут взяться, правильно?
– Простите, кому? – Гагарин холодно учтив. Каждое слово он произносит по отдельности, словно на весы кидает. Так разговаривают английские джентльмены в телевизионных постановках. Лёгкий поворот головы навстречу собеседнику. Демонстративно незаинтересованный взгляд. Отсутствующие интонации.
– Мой муж. Вы ведь не он?
– Это точно. – Гагарин позволяет себе улыбнуться. Названная собеседница продолжает его рассматривать. Бесстыдно.
– Но вы так похожи… Даже странно… – Она делает вид, что никак не может прийти в себя из-за ошибки. Ну, да. Ну, да. Ошиблась номером. Знаем эти номера.
23.
У Гагарина есть два запрещённых вопроса. Точнее, два вопроса, которые он сам для себя считает запрещёнными, запретными. Потому что они бессмысленны. “Зачем?” и “В смысле?” Бесполезные риторические фигуры. Никуда не ведут и ничего не означают.
Спросить “Зачем?” можно про всё, что угодно. Обнаружив тщету усилий любого рода. Что бы вы ни делали, куда бы ни стремились, как бы себя ни мотивировали, стоит только спросить “зачем” – и бессмысленность существования возникнет во всей красе. Потому что, когда ты пытаешься ответить – “зачем”, следует ещё один точно такой же вопрос – “зачем?” и ты вынужден спуститься ниже на ещё один круг мотивации. А там тебя ждёт точно такой же вопрос, риторическая ловушка, в которую тебя загоняют.
Вопрос “в смысле?” более щадящий. Он необходим для отсрочки, когда отвечающему хочется собраться с мыслями. Ты будто бы переспрашиваешь, требуешь уточнения, вновь перекладывая сложность поиска точной формулировки на собеседника. Вопрос “в смысле?” тоже ведь из разряда коварных, у него в подтексте высокомерие всезнайки, который априори считает ценность чужого суждения минимальной. Случайной. Не-нуж-ной, так? Зато сам вопрошающий “в смысле” или “зачем” умудряется остаться на коне и в белой рубашке, спекулянт несчастный…
В повседневной жизни Олег Евгеньевич запрещает себе пользоваться этими вопросами. Он достаёт их из копилки только, когда его сильно достают, когда нужно как можно скорее избавиться от собеседника. Или же поставить его на место.
44.
Липкие люди чужой эстетики. Гагарин чувствует порыв, похожий на рвотный позыв – взять и отшить тетку, послав на три буквы. (24) Но он сдерживается. Зачем портить вечер досадным недоразумением? Потом он будет долго вспоминать культпоход в вип-заведение, перемалывать впечатления. Так зачем их портить, потерпим чуть-чуть. Даже забавно. Приключение. Типа.
Гагарин включает первую скорость. Гагарин же любит наблюдать за людьми. А тут – такой богатый (гм-гм, во всех смыслах. Бабёнка недурна) материал. Бесплатное приложение. Бонус.
– Нет, вы не подумайте, – дама с горностаем продолжает тянуть одеяло внимания на себя, – я и правда обозналась.
Олег миролюбиво кивает. Продолжая молчать.
– Вы так похожи на моего сиятельного мужа… Я даже шабли поперхнулась. Настолько… Хотя, с другой стороны, откуда ему тут взяться? Ведь он же в больничке лежит, – пьяная разводит руками в недоумении.
Координация у неё нарушена. Пластилиновая ворона.
– В реанимации, – добавляет она со значением.
– Вот как? – Гагарин поднимает левую бровь.
Он знает, что у него это выразительно получается. Что это действует на собеседников безотказно. Хотя он же ничего не предлагает, да?
Но реанимация – такая родная тема… Мгновенно Гагарин переносится в кабинет, где всё ещё гудят-догуливают профессиональный праздник коллеги. Эх, жаль не видят они, в каком шоколаде сейчас находится Олег Евгеньевич. Любитель красивой жизни. Самурай в прошлом воплощении. И просто душа-парень. Гагарин улыбается своему великодушию. Не видят и не видят. Их проблемы. Не очень-то и хотелось.
Дама с горностаем принимает улыбку Гагарина на свой счёт.
24.
Найдены точные географические координаты места, куда посылают на 3 буквы:
14 градусов 24 минуты северной широты, 71 градус 17 минут западной долготы. Так, сообразно русской традиции нецензурного написания мужского детородного органа, оказывается, называется озеро в Перу
45.
– Дана, – протягивает она холёную руку с ухоженными пальцами (хищный лак для ногтей, драгоценные цацки, множество драгоценных цацек).
– Ладно, – в тон красавице пытается пошутить Олег. Но та понимает его совершенно серьёзно. Она же представилась, вот и он, значит, тоже.
– Имя или фамилия? – переспрашивает она.
– Не понял? – Гагарин снова поднимает левую бровь.
– Ладно, – она переставляет ударение, – это твоя фамилия или имя?
– А мы разве на “ты”?
– А ты как хочешь? Только после брудершафта? Ну я готова…
И она показывает официанту: нужно ещё один бокал принести.
– А что ты пьёшь? – Дана изучает бутылку, стоящую на столе. – У, да у тебя хороший вкус… Прямо, как у моего… Гм, не будем его больше вспоминать, да? Гагарин молча кивает, улыбается. Ему весело. Слегка.
– Самая дорогущая… Дорогуша, – она поднимает на него плавающие во влаге глаза – давай, что ли, выпьем тогда за то, что у нас есть вкус, который позволяет нам выбирать всё только самое лучшее…
– О’кей, – Гагарин знает, что, когда он молчалив, он производит более сильное впечатление, оттого старается не проявлять инициативы.
Да этого и не нужно. Дану несет. Теоретик любви. Точнее, практик. Практикантка. Складовская-Кюри.
46.
Гагарин ведь тоже не трезв. Мысль петляет, подобно горнолыжному слалому. Разговор не поспевает за мыслью. В стороны летят снежные брызги, осколки ассоциаций. Никакой цели. Никакой мотивации, просто уютно, с минимальными потерями, провести остаток дня. Разговаривают два совершенно посторонних человека. Поэтому можно не стараться понимать друг друга. Поэтому можно вообще не стараться. Ничем не рискуешь. Бла-бла-бла. Бла-бла-бла.
Дана напирает на то, что они люди одного круга. Круга, в котором так трудно встретить отзывчивую душу. Потому что деньги портят людей. Люди же перерождаются. Гагарин застенчиво улыбается. Кончики его ушей краснеют – так всегда, когда он врёт. Но сейчас он не врёт. Он соответствует моменту. Ему приятно хоть немного, но побыть олигархом. Не каждый же день.
Тем более что это состояние отвечает его внутренним потребностям. Он любит красивую жизнь. Умеет ценить дорогие вещи. Не его вина, что он лишён того, к чему предназначен. Он не задумывается о том, что все люди легко подсаживаются на комфорт, на “упакованность”. Олег считает себя особенным. Воевал – имеет право у тихой речки отдохнуть. Сколько можно ограничивать себя ИКЕЕЙ и ездить в Крым?
Тем более что у Олега сильно развито воображение. Он быстро думает. Он мгновенно встраивается в любую ситуацию, превращается в того человека, которого от него ждут по ту сторону рампы. Театр одного актёра. Олег переменчив, как Протей, потому что суть его, самый центр, всегда остаётся неподвижным. Непроницаемым. А обстоятельства позволяют проживать ему жизни, которыми он никогда не будет жить. Поэтому эксперимент. Оттого и увлечён. Подыгрывает.
47.
Ему интересно слушать взбалмошную богачку. В её путаной речи выплывают реалии, о которых приходится только мечтать. Вечеринка на Лазурном берегу. Открытие сезона в “Метрополитен-Опера”. Африканские сафари. Подруги с бриллиантами. Но, боже мой, какая скука, когда рядом нет настоящего человека. Адекватного. Вменяемого. Твёрдо стоящего на ногах (мысленно Гагарин смущается). Решает перевести разговор.
– Почему с деньгами такая штука происходит? Почему под их напором так люди меняются? – У Гагарина нет денег. Перерождение ему не грозит. Но он любит абстрактные, ни к чему не обязывающие разговоры.
– У русского человека нет привычки к большим суммам. – Для Даны всё давно, безнадёжно понятно.
– Хочешь сказать, мы все родом из совковой уравниловки?
– Типа того. Вот чукчам нельзя пить водку. У них нет иммунитета против огненной воды. Они быстро спиваются.
– А это тут при чём?
Олег не поспевает за аналогией, так как в мозгу мгновенно включаются северные воспоминания, занавеской отгораживают его от разговора. И нужно усилие, чтобы вернуться в канву беседы.
– Не приспособлен русский человек для больших сумм денег, вот я о чём.
– Ну, это как сказать, – говорит Гагарин, уже давно и безнадежно мечтающий о безмятежном финансовом существовании.
– Вот тебе сколько нужно для нормального существования?
Гагарин пожимает плечами. Он чувствует в вопросе подвох. Тревожность приливает к вискам. Усиливает сердцебиение.
48.
С этой дамочкой ухо нужно держать востро, решает Гагарин. Зачем востро? Почему востро? Непонятно. Сжатость до состояния пружины – естественное состояние Олега. Он уже и не замечает, что ему сложно расслабиться рядом с другими (чужими, своих-то нет) людьми. Словно бы боится Олег Евгеньевич показать себя настоящего. Словно бы знает Гагарин, какой он на самом деле. И ведь не знает. Даже не догадывается. Редкие приступы ясности чередуются с глухой несознанкой душевного организма.
Оттого и нет на свете человека, который точно мог бы рассказать про то, каким Олег Евгеньевич Гагарин является. Мама не знала. Жена Ирина тем более. А с кого ещё спросишь? Полтора десятка близких людей, накопленных на четыре неполных десятка жизни (“Скоро сорок”, – думает Гагарин и морщится, словно от зубной боли) заставали его на разных этапах и в разных состояниях. Он ведь со всеми по-разному себя ведёт. Точно следы запутывает. Неуловимый Джо.
А тут дамочка приятная во всех отношениях. Она же ему сразу понравилась. Хотя видно, что не его полёта. Возможно, оттого и понравилась – недоступностью своей, что ли. Невозможностью. Мнимой доступностью – ведь то, что сама подсела, ещё ничего не значит. Потому и подсела, что чужие здесь не ходят. Ресторан топовый, элитный, публика сугубо своя, проверенная, как говорит профессор Тарасов, “референтный круг”. Гагарин залетел на один вечер.
– Ага, пролетая мимо кукушкиного гнезда, – мысленно ухмыляется Олег, давно смирившийся с ощущением тотального сиротства. Он пристально смотрит на Дану. Та не выдерживает его взгляда. Начинает блудить глазами по сторонам.
49.
Беседа продолжается. Кружится-вертится вокруг да около, пустые фразы, нечаянные обороты, марлезонский полёт ничего не значащих слов, которые вылетают из рта и лопаются невидимыми шариками. Потому что уже давно говорят не губы, а тела, телесная приязнь, вообще-то, чурающаяся слов. Тяготение тел, неизбежное, как закон всемирного тяготения. Плавное закручивание спирали, когда воздух вокруг начинает струиться, обволакивая тела и вибрировать, как в самолёте на большой скорости.
Всё просто, мужчина и женщина (“А я ещё ого-го”, – думает Гагарин, которому уже давно не нравится собственное отражение в зеркале, хотя на самом деле ну конечно же оно ему нравится, нравится, ну ведь нравится же?) и начинает клониться вперёд всем мощным корпусом зрелого, достаточно пожившего человека.
Вот и Дана тоже точно попадает в эту незримую воронку, по центростремительным краям которой они сейчас сидят. Сидят, ничего не замечая вокруг, как если в ресторане никого нет больше. Ни расторопные официанты, ни ароматные свечи, ни новые порции пьянящих напитков – слова цепляются за слова, губы сохнут, глаза блестят и брови работают, как пловцы на финишной прямой: страсть вспыхивает сухим огнём, потрескивая в суставах старой виниловой пластинкой.
Время перестаёт течь плавно, теперь оно нарезается на слайды стоп-кадров: мысленные мысли не поспевают за развитием событий или же напротив, опережают их в фантазиях, романтических и не очень. Дана высовывает острый язычок: лисичка-сестричка. Олег откидывается и закидывает ногу на ногу. Дана хищно берёт сигарету, зажимая фильтр зубами. Пристально смотрит на Олега. Гагарин снова поднимает одну бровь, отчего его острый нос начинает казаться ещё более острым.
Они не скрывают друг от друга, что вышли на охоту, что разумные основания отложены до пущих времён и что отныне в ход идут в основном инстинкты. Их тянет друг к другу, и этого просто невозможно скрыть.
50.
– Последний раз я чувствовал себя так хорошо на своём дне рождения, – Олег неожиданно для себя хочет рассказать Дане о празднике, потом назначенном им самым счастливым днём своей жизни. Он не знает зачем, почему… Он хочет произвести на Дану впечатление эффектного и незаурядного человека. Гагарин самолюбив. На какой-то момент он забывает об участи Золушки, весь сияющий фасад которой должен бесследно раствориться с первыми ударами полуночных курантов. Когда Гагарин начинает играть, он увлекается, заигрывается, забывая о реальности. Он рассказывает ей про самый счастливый день. Выходит сентиментально.
– Мужчины очень похожи на женщин. Только намного чувствительнее. – Дана обнимает его мускулистые плечи чуть крепче, чем возможно при первом, невинном знакомстве.
Они танцуют. Накопилось невыносимое количество напряжения. И когда заиграла сентиментальная мелодия, слишком слащавая в иной ситуации, Олег и Дана сорвались с места. Во-первых, разрядка, хороший выход. Во-вторых, новый повод к сближению, будто бы случайная возможность стать ещё ближе. Почти буквальная близость, да?
Гагарин ловко кружит даму, подгулявший купчик, не знающий и тени сомнений. Словно всю жизнь только и делает, что ловеласничает.
Глава седьмая
Высокий недуг похмелья
51.
Похмелье не наступает, вот что прикольно, важно.
Обычно ещё глаза не открыл, а тяжесть наваливается на лоб изнутри, точно чугунную кепку надел. Точно внутри черепа переключатель скоростей, точно цельнометаллический Ванька-Встанька перекатывается.
Так включают свет в тёмной комнате – одно-единственное мгновение, раз, – и ты ощущаешь тело, запах во рту, забитую ноздрю со шрамом головной боли наперерез всех прочих чувств. Нудный надрыв, транспарантом перекрывающий все другие ощущения, в том числе обязательное чувство стыда. За то, что было. Ведь что-то обязательно было. Без этого никогда. Никуда.
Олег понимает, что просыпается не в своей кровати. По жажде своей понимает. По искусственности позы (обычно он спит иначе). По наличности посторонних звуков. Запахов. Боязливо приоткрывает один глаз. Осматривается.
– “Макак, ты всё ещё пьян” – между правым и левым зрачком бегло пробегает мысленный транспарант. Заслоняя другую, более важную мысль, которую Гагарин уже знает, но боится произнести вслух. Точнее, произнести про себя, себе. Даже себе.
Всё случилось так, как должно было случиться. Всё было так, как могло бы быть. Ты у неё, а она здесь, здесь, гм, рядом.
52.
Нет, это не тошнота накатывает, это воспоминания, короткие, прерывистые, как кадры в клиповой нарезке. Олег вспоминает, как они с Даной танцуют. Губы её чувственные помнит и чувствует. Как поцеловал. Как взгляды встретились. Как скомкали остаток ресторанного вечера быстрыми сборами: точно шлюзы прорвало и можно уже не стесняться, не играть в игры с отвлечённым содержанием. Следующие пара часов будут конкретными. Очень конкретными. Очень.
Олег пьян и почти все делает на автомате. Как машина. Немного боится за эрекцию, давно никого не было, да и пьян больше, чем нужно, но. Но тут игривые чертики начинают бегать вокруг головы, заглядывать в налитые кровью глазницы, щекотать хвостами под носом. Апчхи, мысли и разлетаются вместе со слюной и соплями, как если ты нечаянно сморкаешься мозгом…
До кровати добрался, как говорят автолюбители, “на подсосе”, не очень врубаясь в конкретику места. Еще на выходе решили, что “едем ко мне”, то есть к ней. То есть к Дане. Ну да, а какие могут быть ещё варианты?! Тем более что муж объелся груш и уехал в командировку. В Мулен-Руж. Тем более что к себе, в прокуренное холостяцкое царство, Олег всё равно бы Дану не пустил. Постеснявшись. Стеснение как трезвость: мгновенно приходишь в сознание.
53.
Музыкальный центр наигрывает “Take A Bow”. На эту песню видеоклип ещё есть – про то, как Мадонна бежит с корриды по узкому коридору, царапая шершавые стены в пароксизме страсти, а потом отдаётся победителю быков, размазывая губную помаду по бесчувственному экрану. Гагарин заранее знает, что Дана упадёт на кровать спиной, широко раскинув руки. Словно замедленной съёмкой снятая (вид сверху) – как Мадонна в клипе, где она отдаётся матадору. Там как раз есть такие кадры.
Вряд ли Гагарин представляет себя матадором. Он ведет себя как машина, самое важное для него не оплошать, суметь. Он не чувствует тела, работают только глаза, пожирающие распластавшуюся под ним, и член, куда усилием воли Олег посылает кровь и силу. Время от времени он забывает про Дану, полностью погрузившись в процесс перекачивания крови – вот она словно бы получает дополнительный импульс где-то в голове, видимо, около виска или во лбу, а уже оттуда, по проводам и трубам несётся вниз, где заводит моторчик страсти.
Олег перестает слушать, слышать музыку, он смотрит, но не видит Даны. Его целиком захватил ритм, мерный и спокойный ритм, в котором он, кажется, может существовать часами. Гагарин движется как насос, член обживается в складках, погружается в них с головой, точно купальщик, ныряет и вновь оказывается на поверхности.
54.
Дану начинают сводить судороги, телесные молнии, разряжающиеся в кончиках пальцев. Дана стонет и воет, стремясь вырваться из тела, иногда это почти удаётся и она замирает на мгновение, потом откидывает голову на подушку и снова замирает. Она водит невидящими глазами, она тоже не видит Олега, погружённая в мёд ощущений, точно так же, как Олег не видит Дану. Сцепившись не на жизнь, а на смерть, они ослепли, превратившись в тела, исполненные ожогов, искры разлетаются от настойчивого трения и кажется, что с каждым новым движением они все глубже и глубже погружаются друг в друга. Хотя, казалось бы, куда уж глубже?
Вернувшись домой, Гагарин вспоминает эти движения, и плоть автоматически набухает. Его пошатывает, он всё ещё пьян. Шампанское на посошок. Долгий, прощальный поцелуй хищного вампира с ярко накрашенными губами. Медленная дорога обратно. Холод пустой прихожей. Бормотание радио. Несколько хаотичных передвижений по квартире: не знает, чем заняться. Да и нужно ли? Лучше спать.
У изголовья – блокнотик с опечаткой, ручка. Вываливает всё, что накопилось. Поток сознания. Чистый Джойс. Увлечённо стенографирует собственные мысли. Увлекается, кажется, что фразы выскальзывают из-под пера гениальные. Стихотворение в прозе, открывающее людям новые горизонты – как и зачем жить. После чего валится и мгновенно засыпает, не сняв носки. В носках. Проснувшись, читает то, что записал, смеётся: бред сивой кобылы. Хочет вырвать листочек, но в последний момент останавливается: пусть будет. (25) Документ всё-таки. Декларация независимости. Кредо реаниматолога, записанное в ночь после профессионального праздничка.
25.
хочу свить свое гнездо хватит съемных квартир, они затерты до дыр они затерли до дыр
мойдодыр анечка свали на канатчикову дачку, доченька
видеть тебя не хочу чупа-чуп
чупа-чупс
с пузом пупс
не хочу больше видеть анечку
лана сними маечку
лана дай мне три корочки хлеба
это победа
хочу в роскошном отеле танцевать танго с женщиной своей мечты
хочу чтобы при этом ты была одета как королева красоты
и тэ дэ и тэ пэ
денег тоже хочу
очень много хочу
чтобы было
и ту ду и ту пу
спать хочу
врачу
иногда тоже нужно спать
оленёнок марш в кровать
55.
Потом Олег снова проснулся. Уже вечером. Решил, что заболел. Такая пронзительная тишина. Точно за городом. Нет, ничего не болело, но. Странное ощущение. Точно заново родился. Что-то очень беспокоило. Но не в теле, в голове. Дана. Точно, Дана! Влип, что ли? Влюбился? Так не бывает. Гагарин – не мальчик-колокольчик. Ну, увлёкся. Ну, с кем не бывает. Давно не было потому что. А что, вот ещё бы раз дёрнул. Прямо сейчас. Вот, уже стоит. Разрывает, только вспомнишь сироп между ног её стройных. Надо же…
Неожиданно телефон. Выстрелом в висок. Звенит как заведённый. Жизни радуется? Пока по частям собирался, вставал, перестал звенеть. По инерции взял аппаратик, бог-ты-мой, десять неотвеченных звонков и сообщений. Уж не конец ли света? Уж не сгорела ли пятая городская? Кто ж такой шустрый?
Один и тот же номер. Незнакомый. Кто? Голова работает плохо, иначе бы догадался. Но позвонил на незнакомый, а там – “перезвоните позже, абонент принимает ванну или спит, короче, мужик, ему не до вас, абоненту-то, вали колбаской, по Малой Спасской…” Хмыкнул, пожал плечами, немного встревоженный, позвонил в больницу на пост. Дежурной сестре, всё ли, на самом деле, нормально?
– Пять минут – полёт нормальный, – сострила дежурная сестра. Нет, не Анечка, другая. Людмила Евгеньевна. Хотя дежурить должна Анечка (Олег почему-то помнил). – Почему не Анечка?
Просто так ведь спросил. Без всякого интереса и задней мысли. На автомате. Туго соображая: мысль одна и, как транспарант, натянута от уха и до уха.
Людмила Евгеньевна удивилась, а то не знаешь, мол, Олег Евгеньевич, что Анечка наша уволилась.
– Как уволилась?
– Проблемы со здоровьем.
– Как со здоровьем?
– А крыша поехала на фоне несчастной любви.
56.
Положив трубку, долго стоял без движения. Всё прикидывал: разговор с Людмилой Евгеньевной (милая такая барышня, бальзаковского возраста, аккуратная, следящая за собой, кажется, НЕ одинокая) ему привиделся или был на самом деле?
То есть на работу он звонил, конечно, вот и номер служебный на мониторе мигает, как последний из набранных, но вот что говорил – убей не вспомнить. Потому что, пока говорил, про другое думал. Про другую. Смешное слово “зюлейка” всплывает в розовой влаге головы. Между извилин. Откуда оно и что означает? Как то сердце с дерева, о котором поёт Бьорк. Как все те сердца, на дереве качающиеся (Олег видит внутренним зрением мульт с утрированными растениями и сердцем в виде пошленького сердечка), про которые тихая-тихая песня.
Влюбился, что ли? Нет, конечно. Так как столько раз убеждался: не способен. Чтобы несло без руля и ветрил? Я вас умоляю: мгновенно включается голова, и компьютер начинает просчитывать последствия. После чего опускаются руки и всё остальное. “В нашем-то возрасте… – любил повторять Самохин, – влюбиться невозможно…” Это точно: умозрительно Олег кивает, молча поддакивает, хотя всё ещё надеется. И можно сказать, что эта надежда – главное, что у него осталось, что ведёт, продолжает вести его по жизни.
В нём ещё теплится чувство, что невозможное возможно. Нужно только захотеть. Нужно только как следует взяться… и горы свернёшь, покрутишь вокруг оси и поставишь на место. А если ты до сих пор один и без этой, как её там, без любви… Значит, не очень-то хочется, значит, более важные, существенные дела отвлекают, значит, занят и просил не беспокоить.
Да, время уходит, да, привлекательнее и моложе не становимся, но что нам стоит дом построить? Ну, нет и не надо. Гагарин боится признаться себе в том, что боится проиграть. Сколько раз уже обжигался. Хватит. Хотя и в своё удовольствие жить тоже не получается. А если и получается – то как-то кисло. И неубедительно.
57.
“Стоит только захотеть – я смогу разбогатеть…” Стишок, придуманный во время утренней пятиминутки. Взялся из воздуха и навяз на губах. Шевелит губами, словно пить хочет. Или молится. Решил записать, чтобы не забыть, вспомнил, что “худлитовский” блокнот, Мамонтовой подаренный, остался дома. Черкнул на обрывке рецепта, чтобы потом переписать, да так и забыл в кармане врачебного халата.
Денисенко грустный стоит, подпирает в ординаторской дверной косяк. Ноль мимики, ни один мускул не шевелится. Бледный, как привидение. Гагарин решил подбодрить коллегу.
– Подходит ко мне сегодня дедок один. – Олег заранее лыбится, предвкушая комический эффект. – Мол, за советом. А я истории болезни заполняю. Ну и говорю ему механически: присаживайтесь, мол. А сам дальше пишу. Дед или не дослышал, или слишком буквально мои слова понял. Через некоторое время отрываюсь от бумаг, а он приседает раз за разом. Совсем как на уроке физкультуры. Прилежный такой…
Денисенко молча посмотрел на Гагарина. Совершенно затравленным взглядом. Олегу не по себе стало. Пожал плечами, отошёл на другой край кабинета. Уставился в плохо показывающий телевизор, в котором выступала певица Земфира. “А у тебя СПИД, и значит, мы умрём…”
Олег смотрит в окно, за которым тихушничает город, только теперь он понимает, что всеми силами старается не думать о Дане. Потому что это не любовь и даже не похоть. Просто приключение. Но – не думать. И он не думает, в голове – рабочий полдень, белый-белый, залитый солнцем день. Но когда в кармане халата начинает дергаться куколка телефона, Гагарин хватает его, словно это раскалённый уголь, с мыслью о Дане. Но это не Дана, это от хозяев его квартиры звонят, от ребят-медиков, уехавших в Родезию по контракту. Хорошие такие ребята, буряты, буддисты, Красный Крест. Так вот пропали ребята-буддисты, уже неделю как ищут, оставили лагерь. Сезон дождей. Повстанцы… Гагарин молча кивает и смотрит по сторонам на коллег, которые не слышат и продолжают заниматься привычными делами.
58.
Только потом, много позже, вечером, до него дойдёт, что ребята-буряты – единственные, кто знают о том, что он живёт в их квартире. И если их не найдут… Лучше, конечно, чтобы их нашли… Однако шестое чувство подсказывает, что быть этой квартире за ним. Торопливое и подленькое чувство, но есть, и как от него отказаться? Пустило корни, прорастает, обыденная, естественная для человеков мысль.
Подумает, да забудет, как только Дана позвонит и позовёт капризным голосом. Номер её определится, Гагарин и поймёт: это она всё время звонила. И голос у неё не капризный, но встревоженный. Голос человека, которому важно быть услышанным. Дана слабее Олега оказалась: он только думал про неё, занимаясь повседневными делами, а она звонила весь день, встречи добивалась. Добилась с полуслова.
Гагарин сначала согласился, потом стал думать. Во-первых, Дана оказалась довольна его мужскими качествами, и это хорошо. Приятно. Но, во-вторых, она приняла его за “своего”, за богатея (чужие в тот ресторан не ходят), за “члена референтной группы”, и это не очень хорошо. И не очень приятно. Не факт, что балованной девушке (к тому же замужней – вспомнил Олег и поморщился) захочется встречаться с обыкновенным коновалом.
Хотя не исключён вариант романтического приключения за границами своей социальной категории. Но рисковать не стоит: реаниматолог понимает, что заинтригован, что увлечён, что отношения, которые только-только зарождаются, могут перевернуть всю его жизнь.
59.
Два варианта – либо признаться Дане, что не за того приняла, либо играть эту неожиданно свалившуюся роль до победного. Гагарин – человек честный, чего уж тут. Но не без лукавства, жизнь научила. Вранье претит, от него иной раз голова болит. В конце концов, кто девушке ценен – сам Олег, в полном расцвете сил, или его мифические миллионы? Вокруг неё полно олигархов, но вот отчего-то на простого врача потянуло. Впрочем, она же не знает, что врач… думает – владелец газет, пароходов или что там он вчера, по пьяному-то делу, цитировал?
Уж лучше горькая (Олег ухмыляется) правда. Однако, когда они второй раз встретятся с Даной и их с головой накроет черемуховой водкой, Олег не сможет вымолвить признания. Да и требуется ли оно, когда им и так хорошо. Предложение пойти в кино Дана восприняла с восторгом, едва ли не хлопая в ладоши. Про кино Олег придумал уже по дороге, приближаясь на общественном транспорте к месту встречи.
Он не думал, что его могут “выдать” мелочи – к примеру, недорогие (недостаточно дорогие) часы или неправильная, с точки зрения богачки, обувь. Олег знал, что главное правило джентльмена – чтобы обувь была чистой. Такой уж у него пунктик – когда всю неизрасходованную на людей энергию неудачник тратит на уход за вещами. За автомобилем, если он есть. А если нет автомобиля, то вполне сойдёт и пара кожаных туфель.
60.
С кино неплохо вышло, честное слово. Как если вторая молодость вернулась. Романтики – вагон и маленькая тележка. К тому же к началу сеанса припозднились, едва не опоздали, тут не до разглядывания, не до разговоров. Дана прижалась к нему, ласковой кошкой.
– Я шофёра отпустила. Ты тоже?
Вероятно, решила, что он женат и скрывается. Взял её под локоток аккуратно – и в зал. А там – темнота, титры, телячьи нежности. Разумеется, фильм показывали про половодье чувств. “Титаник”. Голливуд, скрещенье рук, скрещенье ног, красиво – до жути. Кресла для поцелуев, сбивчивое дыхание, всё как в кино. Дана казалась естественной и органичной, ни в чём не переигрывая, льнула к Олегу и смотрела на него чаще, чем на экран. Ну и всё остальное… Когда Дана полезла к нему в штаны, Гагарину стало точно не до катастрофы во льдах.
– Давай попридержим коней, – шепнул на ушко, в темноте похожее на кремовую розу с торта.
И Дана молча сглотнула страсть. А потом они вышли после фильма, когда стемнело. Темнота расковала Олега, вдохнула ощущение безграничной свободы – над женщиной и над ситуацией. Он взял её тут же, на улице. Сначала заскочили в подворотню, начали бешено целоваться, потом увидели детскую площадку с качелями, обязательной песочницей и деревянным поездом. Забрались в один из вагончиков, не имевших крыши и примостилась на узких скамеечках, покрашенных жёлтой (цвет сохранился даже в темноте) краской.
Олег вошёл в Дану сзади, уперевшись концами начищенных туфель в углы вагончика. Движения его, быстрые и прерывистые, раскачивали деревянный помост, как если детский состав действительно двигался.
61.
Разумеется, он ничего ей не сказал. Заблуждение продолжалось. На неделе они встретились ещё раз. И ещё. И чем больше встречались, тем сильнее тянуло их друг к другу. Каждый раз, стоя перед зеркалом в тихой прихожей, ласково прищуриваясь отражению, Олег говорил, что сегодня он всё ей расскажет. Исполненное решимости, отражение мгновенно меняло выражение лица. Становилось остро-каменным, неприступным.
Олег и видел себя со стороны именно таким – спокойным и сдержанным, всегда отвечающим за слова. Однако быть таким всё время у него не получалось. Приходилось напрягаться, сосредотачиваться, делать специальное выражение лица. На пару минут ещё куда ни шло. А потом он забывал про гордость и подозрительное отношение к миру и снова становился собой.
Встреча за встречей. Однажды Олегу показалось, что момент признания окончательно пропущен. И тогда он оставил эту тему, перестал “париться”, оставив всё как есть. На авось. Авось само рассосётся – обычная гагаринская тактика, к которой он постоянно прибегает в жизни и которая почти никогда не приносит плодов. Потому что, как правило, обстоятельства не складывались так, как хочется Олегу.
Но на более сильное решение, ответственное и сознательное, у него очередной раз не хватало сил. И, разумеется, времени.
62.
Быть богатым получалось легко. Как если таким и родился. Впитал с молоком матери. Естественно и непринуждённо. Быть богатым – значит не думать о деньгах и знать, что все твои желания могут исполняться; быть богатым – значит не ставить рамок хотению, не дергаться по мелочам, а думать о чём-то глобальном. (26)
Сначала нужно почувствовать себя богатеем, а потом деньги сами тебя найдут. По запаху. По твоему самоощущению. По лёгкости и куражу, с которыми ты, не раздумывая, тратишь последнюю наличность, полагаясь на неприкосновенный запас заначки.
Быть богатым очень просто. Особенно если рядом с тобой желанная женщина и для неё богатство – естественно и ненатужно. Главное – заставить себя забыть о скудности собственных ресурсов, махнуть рукой на то, что до следующей зарплаты почти месяц и – с разбега и в карьер, без разбора и задумчивости, против всех жизненных правил,
Ах ты, чёрт, один раз живём, тем более что для себя, любимого, для собственного удовольствия все эти траты. Даже если ничего не выйдет, ни во что не выльется (ведь Дана имеет мужа, олигарха), “ни о чём не жалей и люби просто так…”
26.
Человек схож с хамелеоном; человек и есть хамелеон наоборот: если тот, первый, природный хамелеон, пытается слиться с окружающей средой, то человек выстраивает отношения с действительностью так, чтобы она хотя бы немного, но отражала его потребности и устремления. Осознанно или не очень, но человек подтягивает реальность до необходимого ему уровня. А затем подтягивается за реальностью сам. Ему, оказывается, есть за чем стремиться – за тем уровнем реальности, который он сам себе придумал, представил и которого, похожего на постоянно сдвигающуюся линию горизонта, теперь достигает. Вечный и мучительный процесс.
Для того чтобы нащупать уровень реальности, человек, не особенно задумываясь над тем, что творит и что должно получиться, выстраивает особую систему зеркал и отражений. Чаще всего система эта возникает из окружающих нас людей.
Человек сильный, да и ещё с завышенной самооценкой, подбирает друзей по образу своему и подобию. Равных. С ними он и вступает в невидимый бой, позволяющий держать форму и постоянно продвигаться по лестнице собственной индивидуальности всё выше и выше и выше.
Человек слабый окружает себя людьми рангом ниже. Чтобы не случилось, не дай бог, конкуренции или давления извне (расплющит!). Чтобы выглядеть бриллиантом на фоне навозной кучи. У меня в детстве был знакомый Марат, любивший общаться лишь с бабушками и алкоголиками, ибо в их глазах Марат выглядел вундеркиндом, интеллигентом и интеллектуалом одновременно. Нужно ли говорить, что Марат всегда (чем старше, тем страшнее) был слабым и самому себе неинтересным человеком.
По окружению того или иного персонажа всегда можно понять об уровне его притязаний. Не случайно настойчивое притязание моей подруги Задовой выйти замуж за малолетку и стать ему родной матерью. Задова боится вступать в равные, равноправные отношения, ей обязательно нужна фора, особые условия, подстраховка. Несмотря на то что с каждым очередным женихом Задова напарывается на одни и те же вилы фундаментального инфантилизма, иной сценарий оказывается недоступен. Из двух видов неудовольствия (одно из них связано с самооценкой, а другое – с последующей катастрофой, на которую обречены её романы с малолетками) Задова всегда и последовательно выбирает второй, кажущийся ей менее травматичным, вид.
Самое трудное в выстраивании и отстраивании зеркальной системы – поиски ровни. И тут дело даже не в социуме или в возрасте (опыте), слишком разные, мы оказываемся слабыми и сильными одновременно. Области силы и области слабости чередуются в дурной бесконечности, смешиваются и отравляют жизнь непонятными полутонами.
Нет и не может существовать чёткой системы критериев оценки того или иного человека, потому что даже слабость, при определённом стечении обстоятельств, может обернуться прямой своей противоположностью.
И совершенно не важно, что ты сноб и эстет, меланхолично пережёвывающий “Пленницу” Пруста, а твоя вторая половина воспитана на “Звёздных войнах” и сопереживает Тому Крузу в “Войне миров”, заходится от целлулоидного плача Селин Дион в “Титанике” и любит отрываться под среднестатистическую группу “Аква”. Потому что в горе и в радости всё время возникают зоны необходимости, перекрывающие собой даже самые недостойные, с точки зрения сноба и эстета, привязанности. Даже тупоголовые сандалии или сапожки с отвратительно узкими носками, бессовестно загнутыми вверх, как в сказках Гауфа.
Видимо, есть равенство во внутренней энергетике, которая только потом выливается (а может и не выливаться) в близость социальных (политических и даже эстетических) позиций. Ведь всё время держать стойку и подтягиваться за тем, кто выше тебя (умнее, сильнее) невозможно, нужны отдых и расслабление. Причём не только ночью.
63.
Пару раз пробовал заикнуться, но что-то останавливало. Внутренний трепет, по которому Олег понял, что Дана стала ему дорога. Когда случалось ей быть в занятости, Гагарин не знал, куда деваться. Странно, что раньше находились дела, поглощающие всё его свободное время. После того как Дана стремительно вошла в жизнь, расклад поменялся, и от того, прежнего Олега, не осталось практически ничего. Оглянуться не успел, а уже – раз, и спеленат по самые гланды. Хотя, если смотреть сторонним наблюдателем, ничего особенного в жизни Гагарина не изменилось. Так же ходит на работу в первую реанимацию, так же подрабатывает во второй, варит сосиски и слушает радио, лишь изредка ставит кассету, на которую записал песенку Бьорк.
Он так же рано встает, несмотря на “совиную” природу, которую не сломали даже два десятилетия ранних вставаний, делает утреннюю пробежку, завтракает только зеленым чаем и мчится на работу. Он точно так же дежурит, коротая вечера у компьютера, в котором дремлет его докторская, точно так же сдержанно курит, наблюдая жизнь за окном.
А вот Дана сильно изменилась. Гагарин понял это случайно. Они же всё время только “сам на сам” общаются, только друг с другом. Вполне понятная ситуация, когда третий лишний. А тут – случайная встреча в кафе с каким-то её приятелем или знакомым. Мгновенная перемена до неузнаваемости – Дана вдруг стала картонной, какой-то шаблонной. Она не разговаривала, она лишь делала вид, что разговаривает. Играла в общение. И вот что странно – она стала заикаться.
Так Олег Гагарин и узнал, что вообще-то Дана заикается. Она и сама ему потом сказала об этом. В ответ на недоумённые взгляды и тактичные попытки расспросов. Мол, да, был такой грех, но путём долгих и систематических упражнений практически искоренённый. Дома, “со своими”, она не заикается. Только с посторонними людьми во внешнем мире. Или если когда сильно волнуется. Вот как сейчас – из-за незапланированной встречи со старым знакомым.
Не то чтобы она боялась, что мужу-олигарху донесут, вовсе нет. Тем более что муж-олигарх после каких-то, особенно судьбоносных переговоров в больницу попал, не до сплетен ему сейчас. Просто она, Дана, не любит, когда посторонние, вот так, не за понюшку табака, вмешиваются в её интимное пространство.
Так, будто бы между делом, Гагарин узнал, что включен в интимное пространство и в узкий круг “своих”, особенно приближённых. С которыми можно и не заикаться.
64.
Время от времени, как бы нехотя, Гагарин подтверждал свой богатейский статус походами в дорогие места, где раньше бывать не доводилось. Раньше он мимо этих освещённых витрин пробегал как можно быстрее, чтобы, не дай бог, не заглядеться на чужую красивую жизнь. В такие моменты в Олеге просыпалась гордость. Он никогда не понимал коллег и товарищей, восхищённо провожавших глазами чужую навороченную тачку. Беглого взгляда оказывалось вполне достаточным, чтобы оценить красоты и прелести дизайна. Смотреть на дорогостоящие иномарки чуть более мгновения Гагарин считал ниже достоинства, ибо сам считал себя навороченной иномаркой, странным образом заброшенной непонятно каким хозяином на узкие и выщербленные дорожки этого города.
А Дана и не требует от него никаких подтверждений. Однажды усвоенная программа не даёт сбоев. Расспросы не приняты, только если сам. Только если сама. Ведь и без этого понятно, все же взрослые, ответственные. Не первый день живут. Как ниточка за иголочкой – куда он, туда и она, куда она, туда и он, сколько бы это ни стоило.
Так продолжается уже некоторое время, которое самому Олегу кажется весьма протяжённым. Как стратег, он начинает понимать, что долго так не протянет. Что подкожные, с таким трудом накопленные на отдых в Индонезии (или Малайзии), который он запланировал на следующее лето, тают быстрее, чем пломбир в знойный полдень. Что скоро придётся предпринимать серьёзные усилия для того чтобы. Чтобы что? Олег не знает. Олег откладывает вопрос о статусе отношений с Даной до состояния полной ясности. То есть на неопределённое “потом”. А пока собирается занять кругленькую сумму у сердобольных коллег. Потому что лучше один раз живой крови напиться, чем триста лет падалью питаться.
65.
Но занимать ему не приходится, так как едва ли не второй раз подряд за короткое время судьба одаривает Гагарина с немыслимой щедростью.
Олег уже забыл, что отправлял на конкурс вкладыши из сигаретных пачек, копившихся у него на туалетном столике. Рачительный хозяин, он всегда принимает участие в бесплатных лотереях и ненавязчивых викторинах. И вот теперь, когда это особенно важно, оно взяло да и выстрелило. Правильно говорят, что раз в год и вилы стреляют. Олег выигрывает романтическую поездку в Париж. На полном обеспечении! Да ещё и на две персоны!! В дорогостоящем отеле с видом на Эйфелеву башню. Ну надо же!
Ему удаётся преподнести эту поездку как нечто само собой разумеющееся – “ну подумаешь, укол, укололся и пошёл”, “мало ли в Бразилии донов Педро”… Хотя его распирает от неожиданно открывшейся возможности обновить только полученный, девственно чистый загранпаспорт. Гагарин столько лет мечтал о путешествиях, о солёных брызгах моря, особенно красивых под белым парусом яхты, а тут оно всё само в руки идёт. Правда, пока не в экзотических восточных широтах, но Париж, Париж ведь тоже стоит мессы!
– Я так люблю П-Париж, – разволновалась впечатлительная Дана, – раньше я бывала там чаще, чем в Рязани… Хотя в Рязани я вообще никогда не б-бывала… Ну, не смейся… Я заикаюсь, потому что взволнована… Очень взволнована…
– Дышите глубже, вы взволнованы…
– Да, Олежка, сейчас это п-пройдёт. А ты сам-то б-был в Париже?
Гагарин многозначительно пожимает плечами. Напускает философический вид (он умеет).
– Где угодно, но только не там.
Дана молча кивает, понимая его по-своему.
Часть третья
Собор парижской богоматери
Глава восьмая
Левый берег
66.
Париж стоит мессы. Тем более если у тебя здесь “всё включено”. Всё включено и всё оплачено и приятно растяжимый счёт на личные расходы. Самый удобный обменный пункт, принимающий рубли по льготному (на фоне других) курсу расположен в переулочках по левому борту собора Парижской богоматери. Однако Олег так никогда и не узнает об этом.
Впрочем, как и Дана. Зато они оба будут точно знать, что значит танцевать танго в огромном номере роскошного отеля, где для них зарезервирован лучший номер с огромным балконом, на котором можно играть в футбол, если не бояться, что мяч улетит сквозь ажурную решетку стиля “ар нуво”… Ну, и как можно жрать икру ложками, запивая самым дорогим шампанским, они теперь тоже хорошо знают. Точнее, Олег знает, потому что Дану богатствами не удивить.
Профессия реаниматолога опасна тем, что снижает порог чувствительности. Притупляет нервные окончания. Постоянная близость смерти и страданий, перепачканные испражнениями и искореженные немощью тела делают врача не чувствительным – сначала к чужой боли (потому что невозможно всё это страдание всерьёз и надолго принимать близко к сердцу), а потом и к своей собственной.
Но – ладно бы боль, на которой Гагарин собаку съел, но и все остальные чувства притупляются тоже. В том числе и удивление. Вот и сейчас, попав в сказку, Гагарин ничему не удивлялся.
67.
Олег воспринимал все с ним происходящее как вполне естественное и логичное. Он свято верил в справедливость и в воздаяние по делам нашим, поэтому и считал слепое везение (дважды за короткий срок) закономерной наградой за скромный образ жизни. Ну, и за спасённые тела и души, разумеется, тоже.
– А ты думал, в сказку попал? – любил приговаривать Гена Денисенко.
Обычно Олег отнекивался и отшучивался, но сегодня, сейчас он понимал, что находится внутри сказки. Ненатуральность происходящего его совершенно не беспокоила. Ведь обещали романтики – вот вам, пожалуйста.
Поездка в Париж оказалась точной копией грёз и мечтаний, рекламным роликом к несуществующему фильму. Всё здесь соответствовало картинке из глянцевого журнала. Никаких срывов и досадных недоразумений. Даже неловкий прыщ не вскочит. Даже погода не подведёт – если влюблённым нужно гулять – включается прогулочная погода, если молодым важно уединиться в будуаре – включается романтичная гроза, усиливающая приток страсти к главным пульсовым жилам.
Гранд-отель, стоящий недалеко от Лувра, в самом начале Rue Rivoli, смотрящий на кованные решетки садов Тюильри, освещен именами испанских грандов и итальянских королей. Когда даже ванная комната прочитывается как истинный французский будуар с отдельным столиком-бюро для затейливых косметических процедур и ванна на бронзовых ножках-лапках, стоящая посредине комнаты, сама по себе произведение искусства. В фойе и лобби обильные золотые барельефы и мозаичные панно, хрустальные люстры с миллионами подвесок. Многоярусный пальмовый сад… Ходишь, незаметно для других крутишь головой, впитываешь. Печать истории, респектабельная пыль…
Первый раз реклама не подвела и впустила внутрь идеального мира. Соответствие заявленному жанру целиком лежало на Дане, которая и стала для Олега проводником во вселенную глянцевых ценностей. Сам-то он – дурачина-деревенщина, из шахтёрской шахты к звёздам поднявшийся, какой с него спрос? Любой хрен с пуговицами, оказавшийся под присмотром такой штучки, как Дана, легко превратился бы в потомственного аристократа с изысканными и немного ленивыми (замедленными) манерами.
Ибо была она непередаваемо восхитительна. Олегу так до конца и не верилось, что он обладает такой красотой. И что имеет на неё некоторое право.
68.
– Знаешь, – говорила ему Дана, – я росла очень тихой и замкнутой. Сам понимаешь – заикание… субтильность моя… то, что сейчас кажется моим достоинством – эти глаза, фигура, острый аккуратный носик… эти брови, видишь? Всё это казалось мне в детстве таким ужасным, таким неприятным… я казалась себе гадким утёнком… а ещё это заикание… ты даже не представляешь себе, что это такое. Знаешь, заики существуют в совершенно другом мире, это какие-то особенные люди, которые чувствуют и действуют иначе… если бы ты знал, сколько сил и энергии я и моя мама приложили для того, чтобы меня отучили от этого, как мне тогда казалось, порока…
И она кивала, мол, соглашайся, Олег, хотя Гагарин убеждал её, что лёгкие подёргивания некоторых слов, случающиеся и сегодня, но с каждым днём всё более и более редкие (из чего он тихо выводил, что становится Дане всё ближе и ближе) только украшают её, делают ещё своеобразнее и страннее. Олег и вправду кайфует от особенностей её речи, от плавной её походки, от острых локтей и этого, почти всегда насмешливого, выражения глаз…
– Знаешь, – говорила Дана, играя в задумчивость, – среди моих предков были турки… Ну, турецкая кровь… а турецкие женщины считаются самыми красивыми в мире… нет, не спорь, не польские, как про это писали в советских журналах “Работница” и “Крестьянка” только лишь на основании того, что Польская Народная Республика была тогда нашим стратегическим партнёром по Варшавскому блоку… а именно турецкие… глазастые… Когда твоё лицо покрывается всякими тряпками, то, в-волей или нев-в-волей, у тебя вырастают глаза на пол-лба… Поэтому у турчанок такие большие глаза, глаза как озёра… мне папа говорил: хоть газетой залепи… И я стеснялась этих больших глаз, казавшихся мне нелепыми и непропорциональными…
69.
Но когда Олег спрашивал Дану, по материнской или по отцовской линии у неё в роду турки, она не могла вспомнить и смущалась, словно её подлавливают на маленькой лжи. И румянец проступает на щеках и ресницы начинают летать вверх-вниз, точно хотят улететь подальше от места позора.
И тогда, чтобы сгладить неловкость ситуации, Олег вспоминает, что ведь он тоже вынужден носить на лице всякие тряпичные маски – во время выполнения своего непосредственного профессионального долга. На операции… А глаза у Гагарина выразительные, можно сказать, магнетические: когда смотрит на тебя не мигая, то и ты мигать перестаёшь (Дана сколько раз на себе этот эффект проверяла), смотришь, не отрываясь.
В него даже одна медсестра (тут Гагарин не к месту вспоминает приставучую Аню) влюбилась – как раз из-за этих глаз, изумрудами сверкающих из-под зелёной хирургической маски. Когда всего остального не видно, глаза становятся вдвойне выразительными.
Аня тогда его так и спросила, мол, Олег Евгеньевич, вероятно, вы скорпион?
Гагарина едва не скривило от удивления – скорпионов он на дух не переносил, его последняя неудачная “любофф” оказалась скорпионом. Но, как всегда, Гагарин сдержался и только переспросил: чем же такой неожиданный вопрос вызван? Чему обязаны?
– Так ведь глаза – главное оружие скорпиона, – словно по-написанному отозвалась ни в чём не повинная Аня, которую распирало любовное чувство, сладкое и густое, точно малиновое варенье. – Взгляд скорпиона обладает удивительной силой и потаённым эротизмом…
– Нет, Аня, – сухо сказал Гагарин, всем видом давая понять, насколько неуместно флиртовать в святая святых реанимационного отделения, – к скорпионам не имею никакого отношения. Я классический водолей. Февральские мы…
70.
– Так ты водолей? – почему-то обрадовалась Дана. А Олег подумал, что почти проговорился… ну, что не олигарх, ибо врач в России богатеем быть не может. Пришлось вилять, мол, медицинский институт, ошибки молодости, земский кановал, минувшее, но бывшее когда-то…
Но видит понимание в глазах подруги и мысленно следит вслед за трассирующим следом её мысленной мысли. Она думает о правильном вложении ума и капитала в медицинский бизнес, ибо люди болели и будут болеть. Значит, без работы не останешься. И взгляд её теплеет, согревается согласием.
Олег мысленно улыбается: как всё так и есть. Болели и будут болеть. Почти так и есть. Но “почти” не считается.
– Вроде? Водолей и есть…
– Хороший знак…
– Конечно, хороший… – Олег любит, когда его хвалят. Недолюбленный он. – Самый лучший.
– А у меня младшая сестра водолей…
– Понятно. – Олег не знал, что у Даны есть сестра, что у неё есть семья, было какое-то прошлое (они его никогда не обсуждали, как и про мужа… про мужа тоже, точно табу наложено).
– Водолеи характеризуются тем, что живут внутри ситуации, которую сами себе создают.
– Это как?
– Ну, ты сам себе придумываешь мир, а потом его начинаешь обустраивать. И никто не в состоянии тебя из этого мира выпнуть.
– А может, не нужно?
– Нужно-нужно.
– Это ж почему?
– Потому что твоё в-водолейство, помноженное на специфику твоей профессии, даёт в остатке гремучую смесь из бесчувственности и бесчувствия.
71.
– Разве бесчувственный – это про меня?
– Я не про это, Олег. Иногда мне кажется, что ничто не способно пробить ту броню, которую ты на себя одел…
– Даже ты?
– Даже я… А что я? Сколько мы… с тобой… вместе…
– И сколько ещё будем? Лучше не загадывать.
– Тоже верно. Но я не об этом.
– О чём ты, Дана? Говори уже скорее…
– Можно образно?
– Ты же знаешь, что тебе всё можно. Для того в Париж и приехали, чтобы… тут…
– Знаешь, человек, вынужденный защищаться, надевает себя броню. Вот как ты. Профессия, все дела, бла-бла-бла. Потом эта кожура становится всё тверже и твёрже. Всё толще и толще. Знаешь, попадаются такие грецкие орехи, у которых живого ядра уже не осталось… Постепенно нарастая, кожура пожирает сердцевину, ничего не оставляя… Понимаешь?
Олег молча кивает. Отворачивает лицо. Смотрит в окно. В окне – самый красивый город мира. Самый красивый, тем более что других он не видел.
Вот когда включается незаметная разница. Вот то, что невозможно скрыть никакими ухищрениями – разницу в опыте. Каждый день Олег видит мучения и человеческие страдание, он видит смерть и боль. Это наполняет его внутренним содержанием, которое не передать. Не объяснить. Но которое, тем не менее, существует, определяя всё его существование.
Дана порхает по жизни. Она много видела, много знает. У неё куча времени. Его она могла бы тратить на постоянное самосовершенствование. Она и тратит. Ведь такая ухоженность и красота… они не бывают стихийным явлением природы. Особенно, когда первая молодость прошла.
Именно эту сделанность, не выпирающую, не броскую, но внятную и такую привлекательную, Олег ценит в Дане больше всего.
Но как же объяснить этой лёгкой (но отнюдь не легкомысленной) женщине, что он, может, только жить начинает? Что, встретив её, он словно пробудился от долгого-долгого сна и что именно эта встреча… О, эта встреча…
Тут Олег теряет нить размышления и на него наваливаются звуки и запахи большого и богатого города, роскоши и комфорта, расслабленности и неги, которые источает его спутница. Поневоле потеряешь…
Олег смотрит на Дану, и у него начинает вставать. Самое смешное, что Дана видит это и реагирует самым достойным способом – подходит к нему, сбрасывая по дороге халат, и садится на Олега, словно бы он – старомодный проигрыватель для виниловых пластинок, а она такая виниловая пластинка и есть.
72.
И признание снова откладывается. Потому что как можно своими руками убить хрустальную гармонию единения, лучезарный ансамбль смычка и скрипки, соединившихся в едином порыве извлечения музыки из душ и тел.
Дана такая ладная, красивая… Но если приблизиться к ней на более чем близкое расстояние, если послушать её интимный шелест в половине четвёртого (неважно, утра ли, ночи), обильные признания… Окажется, что и богатые тоже умеют плакать. Окажется, что богатые только и делают, что рыдают, забыв о богатствах, работе и “взрослых” делах.
Позолота статуса слезает, само слово “состоятельный” более не засоряет зрение и можно увидеть человека. Вне понтов и пафоса. Можно разглядеть органику, уже не завязанную на извне привнесённые моменты и почувствовать себя археологом, раскопавшим среди бесконечного количества напластований и слоёв хрупкую красоту подлинного существования.
Для Олега такими раскопками оказываются рассказы Даны про одинокое детство, про заброшенность и трудное становление. Дана избегает говорить о настоящем. Не потому, что скользко. Оно её, видимо, не устраивает. Никак не устраивает. Рождённая любить, для любви, Дана плывёт по нынешней жизни без особого напряжения, но и без вдохновительных усилий. Для себя плыть ей надоело, а (пока не случился Олег) плыть для кого-то ещё… Видимо, не получалось. Или не было такой возможности.
Что ж, Гагарин прекрасно понимает Дану. Он устроен похожим образом. Возможно, оттого они и сошлись, думает он, глядя на спящую красавицу. И чем дольше он смотрит на это чудо, сопящее в подушку, тем отчётливее понимает, что не только они так устроены, но и все нормальные люди должны жить не для себя, а ради заботы о близком.
Что ж, иногда, на пороге сорокалетия, даже и Олега Евгеньевича Гагарина посещают “правильные” мысли.
Глава девятая
Правый берег
Олигарх очнётся, когда никого не будет рядом. Он проснётся в один момент, хмурый и немного усталый от долгого лежания, он придёт в себя, но никому не скажет об этом. Он хитрый и расчетливый – сколько он был без сознания? Что произошло, пока он спал? Котируются ли, продолжают ли котироваться его акции? Сначала нужно “навести справки”, разузнать, на каком он свете, а потом и предпринимать осмысленные шаги. А пока лучше отлеживаться здесь, где никто не ищет, где все думают, что он ничего не слышит и не видит, где его не будут преследовать, а если кто-то вздумает обманывать, то он сможет вывести обманщика на чистую воду, из длительного путешествия по которой он только что вышел.
73.
И чем больше Олег смотрит на Дану, чем дольше существует рядом, в облаке её тепла, запаха, тем отчётливее проступают, начинают проступать отсутствующие величины. Умолчания зияют, выпирают на первый план.
Конечно, Олег думает о её муже, легкомысленно (а потому что ничего особенного, ну, подумаешь, Париж с подружкой. Причёску навести, ага, туфельки подобрать в цвет нового авто) отпустившем её, мужнину жену, с каким-то там врачом-реаниматологом. Мужичина ты, простофиля…
И вот уже Олег видит себя сооружённым из неповоротливого гранита, кем-то вроде памятной фигуры, стоящей на привокзальной площади, двумя четвертями вырвавшись из неотёсанной глыбы, да так и застывшим без постамента.
Не мудрствуя лукаво, скульптор очертил фигуру и лицо каменного Гагарина несколькими движениям, схематичный и грубый, стоит зачем-то такой каменный гость и пугает площадь. Таким пугалом и чувствует себя Олег, кончиками пальцев прикасаясь к Даниному лицу. Трогая её, насколько возможно, тактично и бережно, дабы не спугнуть это её состояние, это её выражение спящего тела. Но Дана всё чувствует, улыбается во сне и переворачивается на другой бок. Гагарин радуется перемене участи, ибо со спины Дана не менее прекрасна. Особенно возле поясницы, там, где…
Ну, да, неловкий мужик-деревенщина. Хорошая возможность посмотреть на себя со стороны, узнать себя через другого. Давно уже не открывались Гагарину такие гносеологические возможности.
74.
– И, всё-таки, Дана, почему тогда, в ресторане, ты подошла ко мне?
– Ешь свой континентальный завтрак. Что может быть приятнее ещё горячего круасана со свежевыжатым апельсиновым соком?
– Эта мысль не даёт мне покоя. Я не знаю, что бы со мной случилось, если бы ты тогда прошла мимо… Если бы я тогда не оказался в этом благословенном месте… Где мы и встретились… Точнее, где ты нашла меня…
– Ммм… Но ведь нашла же.
– Это и странно…
– Странно? – Странно, когда женщина оказывается “объектом федерации”.
– Согласись, что это правильно, что я тебя нашла. И совершенно закономерно, что ты в тот вечер пришёл в этот ресторан. Люди нашего круга обречены на это маленькое гетто внутри большого города. Необходимость комфорта толкает нас в сторону себе подобных. Так что мы были обречены друг на друга.
– Ну, да, ну да…
75.
– И всё-таки, Дана, почему ты подошла именно ко мне, а не к кому-нибудь ещё?
– Гагарин, не занудничай, ты меня спрашиваешь об этом едва ли не каждый день…
– И всё-таки, и всё-таки…
– Нет, всё-таки тебе не идёт быть занудой.
– Ещё кофе, мадам?
– Да, спасибо. Я тебе уже говорила, что обозналась. Если помнишь, я тогда была в подпитии… – Дана делает многозначительную паузу.
– Конечно, помню.
– И мне показалось, что это сидит мой муж, понимаешь? Мой муж.
– Понимаю. Почему же ты тогда так сильно удивилась?
– Потому что по всем законам логики, формальной или не очень, его не должно было так оказаться. Ну никак.
– Ещё раз и сначала…. Пожалуйста…
– На самом деле, Олежка, всё очень просто. Он серьезно болен и сейчас находится в больнице. В реанимации. И он действительно очень, ну просто очень похож на тебя, веришь?
– Ну, конечно, я тебе верю, Дана…
– А ты думал, что это такой способ закадрить тебя? Такой способ познакомиться?
– Ну не знаю.
– Думаешь-думаешь. Скажи, ты правда так думаешь?
– Ну не знаю. Ну, может быть.
– Фу, Гагарин, это же так пошло, так банально. Я думала, что ты обо мне чуть лучшего мнения.
– Чуть лучшего? Возможно даже и не чуть.
– Что ты имеешь ввиду?
– То, что чем больше я тебя узнаю, тем лучше мое мнение о тебе.
– То есть я расту в твоих глазах?
– Ну разумеется, растёшь.
– Правда, Гагарин?
– Ну конечно.
– И какой у меня сейчас рост?
– Ты практически сравнялась с Эйфелевой башней. Если ты сейчас встанешь, вы окажетесь примерно одного роста.
И Дана вскакивает с плетёного кресла и действительно оказывается одного роста с железной конструкцией, торчащей в распахнутом окне.
76.
Наблюдая чужой жизненный уклад, ты понимаешь новое о себе. Гагарин первый раз оказывается за границей, он дотошный наблюдатель за другими людьми, постоянно включает “стоп-кадры”, чтобы запечатлеть новое лицо, случайный взгляд, завести очередной файл для ещё одного впечатления. Его внутренний автомобиль имеет здесь левостороннее движение, нужна постоянная собранность, нужно держать осанку. И вовсе не из-за Даны, хотя она, со своими буржуазными привычками (“Гагарин, ты что, сам вымыл голову? Ну, ты даёшь, а в салон тебе лень спуститься?”) не дает расслабиться. Он естественен и неестественен одновременно.
Это игра такая – быть собой на самой последней границе искренности, выворачиваться наизнанку, дабы лучше понять то, что внутри – как если ты на пляже и поставляешь тело свету, солнце припекает, и ты начинаешь четче чувствовать обычно сокрытое. Казаться собой, придумывать себя, извлекая из темноты и немоты, вот что интересно. Стоп-кадр сменяет стоп-кадр, слюдяные пластинки впечатлений копятся в невидимых папках. Подстраиваясь под других, ты узнаешь собственные возможности, прогулка по Большим Бульварам в одиночестве (Дана окучивает бутики в районе Монпарнаса) приравнивается к кругосветке.
У Гагарина ласковый прищур и глаз-алмаз. Он уже давно мечтает об управляемой уединённости. Событий и сообщений такое множество, что устаёшь и хочется, наконец, принять органичные формы поведения и наблюдения. Глазеть по сторонам и не смущаться пристального интереса к частностям. (27)
27.
Да, Гагарин вуайер. Не то чтобы подглядывать, но наблюдать, наблюдать… Истовая страсть закрытого и таинственного человека, не способного раскрыться никогда и ни с кем. Что поделать, так бывает сплошь и рядом: люди прячутся в тени собственных тел, собственных лиц, стремительные наблюдатели чужого, поголощатели впечатлений. Гагарин с детства привык полноценно жить только внутри кокона своей черепной коробки. Это только там у него всё бурлит и пенится, оказываясь искромётным, ярким… Но стоит перейти эту границу…
Не стоит переходить эту границу, Гагарин точно знает, что не поймут, поймут неправильно, не оценят. “Как сердцу высказать себя?” Да никак, “молчи, скрывайся и таи”, продолжай вести наблюдения, накапливать разницу между собой и ними. Возможно, Олег и реаниматологом стал только потому, что с детства захлебывался тайной властью над людьми, которая царила в его голове. Другой человек тем и интересен, что не может принадлежать тебе. Даже если ты этого хочешь и он сам тебе принадлежать не против. А всё равно не получится, не “срастётся”, благими намерениями дорога к тишине выложена. К непониманию. Даже стараться не стоит, “все буквы те же, а слова другие”…
А когда распластанное на реанимационном столе безмолвствует, ты можешь впитывать его до бесконечности, ты можешь владеть им безраздельно, так как знаешь о нём самое главное – то, как ему помочь можно. Уже без всякой придури и извне наносного, нанесённого, то есть самую суть.
Потому что иначе как объяснить возникновение этой самой реаниматологии в его жизни? Как? Не одним же только упрямством, не одной же только силой воли идти напролом логике всеобщих приоритетов. Хорошо известно, что реаниматологи – чужие на празднике медицинской жизни, троюродные и внучатые племянники, облизывающиеся чужим крохам. И дело не только в деньгах. Не только в статусе. Вот хирург – это понятно, хирург он же главный, хрен оспоришь. Скульптор, творец…
Гагарин вздыхает, потому что уже давно смирился со второстепенностью своей специальности. Зато она, специальность эта, даёт ему возможность безбоязненно придаваться страсти соглядатайства. Ведь не грех, если ты смотришь на человека и, для чего-то, пытаешься его понять? Любопытство не порок, а люди – самое интересное, что может быть. Будь его воля, будь такие возможности, Олег наблюдал бы за людьми постоянно, проникал к ним под кожу, подслушивал мысленные мысли. Олег мечтает о совершенной видеоаппаратуре, которой можно напичкать, ну, например, ординаторскую. Подслушивать разговоры, ведомые в твоё отсутствие, что слаще?! Ведь понятно, что, когда тебя нет, все только и делают, что говорят о тебе да о тебе. Как будто бы других тем не существует.
77.
А Дана, между тем, состоит из разных неправильностей. Во-первых, выясняется, что она заикается (никогда бы не подумал, “гвозди бы делать из этих людей”), во-вторых, через пару дней выясняется, что Дана левша. Тоже переученная. Такая, выходит, деланная-переделанная. Ни слова в простоте, ни сантиметра естественного происхождения. Олег думает, что не хотел бы попасть Дане на узкой тропинке (в смысле, вести совместные дела, бизнес) и тем более на язык. Остра, нетерпима, балована до чрезвычайности…
Но, с другой стороны, терпит же его, дурака-деревенщину, искренне увлечена (такого не скроешь), без напряжения стелется под него, ложится и раздвигает ноги не только в буквальном смысле. А ведь ничего ж не надо – ей-то от него уж точно! Это Дана для Олега – пропуск в то самое высшее общество, о котором все мечтают, как бы в него – раз-раз – и попасть. С Даной такое попадание происходит автоматически, по мановению волшебной палочки: одно её присутствие делает картинку мира яркой и объёмной. “Дико эксклюзивной” (с). Оттого и потянулся, пошёл следом, словно бы примеривая очередной костюм, сшитый точно по фигуре. Ну, и обстоятельства помогли, везуха необыкновенная, раньше думал, что такое только в кино случается.
А Дана, конечно, та ещё штучка. Тот ещё фрукт. Многослойный, многоголовый, многофункциональный. Таких можно (нужно) уважать. Прочно стоит на ногах. Знает, что хочет. Самоуверенна, как Пиночет или Черчилль. Ну и манеры… Ну и интеллект, любо-дорого посмотреть. Особенно на людях, когда меняется до неузнаваемости. Особенно после интимного уединения, где сочится искренностью, понятная до последнего завитка желания. И Гагарин обожает наблюдать в ней эти перемены, разные агрегатные состояния, когда она словно бы демонстрирует ему, какой она может быть, если захочет. И какой она является на самом деле, когда никто не видит. Когда только он. Когда только для него.
Как бы говоря: а ведь это дорогого стоит, понимаешь? Конечно, понимает, чего уж тут…
78.
Она открылась ему не сразу. Он перестал бояться её мнимого высокомерия после рассказов о детстве (28), когда она вдруг показалась ему беззащитной и слабой девочкой. Увидел в женщине подростка. Поразился.
Они много говорили. Как бы ни о чём. На самом деле, отлавливая жемчужины совпадений, параллельности судеб. Гагарин не говорил ей “самого главного” о себе, что он ну немного не тот, за кого она его принимает… Не говорил, так как сжился с новым образом, стал новым человеком. Другим. Наконец полностью свободным. Хотя, впрочем, какая свобода, если не обо всём говорить можно. Но Олег про это забыл. Причем искренне. Вытеснил, как у психоаналитиков принято говорить. (29)
Ему нравилось, как Дана слушает. Гагарин разглагольствовал, например, про кризис среднего возраста (30) и о детстве (31), они там, в детстве, и нашлись окончательно, родом из одной страны, из одного времени, странное и незаметное поколение “Барселонской олимпиады”, которая поманила приворотными огнями, да забросила в обычную пыльную жизнь. (32)
Связанные одной цепью, они сошлись словно бы для того, чтоб сказку сделать былью. Так оно, в конечном счёте, и произошло. Или произойдёт. Окончательно размягчившийся, Гагарин снова, уже на трезвую голову, делится с Даной своим самым сокровенным воспоминанием о лучшем дне своей жизни, который (если и дальше всё пойдёт как по маслу (у Гагарина эйфория), возможно будет и повторить.
Поживём, увидим. (33)
28.
Она росла обычной девочкой из панельной пятиэтажки. Во дворе – детский сад и молочная кухня. “Приемный пункт стеклотары”. Пыльные ясени у дороги, где галантерея и бакалея. И средняя школа через дорогу. С резкими запахами в углах столовой и переодевалки спортивного зала, на старые фотографии смотришь с отвращением, они такие мутные, нечёткие, чёрно-белые, как позапрошлая жизнь. Сплошные перекосы. Всё выглядит нелепо. Прыщи, очки одноклассников, косички одноклассниц. У неё не было подруг.
Учитель физики (классный руководитель) по кличке Колобок любил до неё дотрагиваться. Вызывая девочек к доске, он требовал, чтобы они писали решение задач повыше, а сам заглядывал под юбки. Девочки потом плакали от унижения, мальчики сжимали куцые кулаки, призывая друг друга побить Колобка, но на самом деле всех это устраивало (парней он почти не вызывал), а некоторым девочкам это даже нравилось. Они сами руки тянули, вызывались пойти отвечать. Чтобы там, у доски, растянуть эластичные тела в знаки греческого алфавита.
Класс был чётко поделен на сферы влияния, тон задавали коротконогие крепышки, неосознанно понимавшие, что школьное безвременье – их звёздный час. Что больше ничего не светит. Что будет потом? Неудачная женитьба, сопливые дети, мужья, ограниченного пользования с пузырями на трениках… А тут судьба ещё не вошла в колею, разлившись, словно после паводка, и можно даже выбирать варианты. Их, разумеется, немного. Но ощущение выбора бодрит. Бодрит и тревожит. Как половое созревание, с которым его часто путают. Ну так вот, крепышки, осознающие просветительскую миссию, чётко знающие, как надо, чтобы “всё как у людей”, рано созревшие подглядывалки за соседями по лестничной клетке и давалки ценных советов. Боролись за сферы влияния, за души ни в чём не твердые, стихийные идеологини усреднённости.
Одна из них – черноокая Распопова постоянно пыталась приучить к благам цивилизации (её, распоповской, цивилизации) дикарку Дану. Когда в семье есть старшие братья и сёстры, их жены-мужья, многочисленная родня, трущаяся друг о друга нервными окончаниями, проще простого осознаёшь “что такое хорошо и что такое плохо”. Распопова знала, как нужно себя вести (с мальчиками и учителями, первых задирать или игнорировать, вторым угождать и беззастенчиво льстить), что нужно надевать на уроки физкультуры и трудового обучения.
– У каждой девочки обязательно должна быть чёрная майка и чёрные чешки, – говорила она безапелляционно.
Сама Распопова очень любила в одежде тёмные цвета, любила сливаться с осенними сумерками на выходе из школы, любила быть как все. Она и была как все, проводник затурканного коллективного бессознательного, главной доблестью считавшего правило “не высовывайся!”. Распопова постоянно высовывалась, но только когда не видели старшие. Объясняла Дане про то, что чёрная майка – основа всех основ.
Дана дико комплексовала, так как ничего подобного у неё не было. Как назло, не подбиралось. Ни чешек, ни дешевой хлопчатобумажной майки, просила ведь маму, купи-купи, обязательная форма, но у мамы свои представления о прекрасном, кризисы среднего возраста и постоянная занятость на производстве. Ну-ну.
Хотелось плакать. Несправедливость зашкаливала. Начинала расти грудь. Пошли месячные. Мальчики проходили мимо. Никто не давал списывать. В каждом классе есть такие особые ребята, практически незаметные на уроках и, тем более, на общих фотографиях. Себе на уме, тихони, исчезающие потом в неизвестном направлении. Начинающие существовать только после школы. Только постфактум? Дина, заикающаяся левша со скобками на зубах, веснушек – как ромашек на лужайке (ангелы расцеловали, а что толку?), эксклюзивный экспонат кунсткамеры, разумеется, не для этих широт предназначенный.
– Знаешь, мы все не для этой жизни, – говорил ей долговязый учитель рисования, единственная школьная отрада и невоплотившаяся первая любовь, – мы все идём из золотого века…
И Дана пыталась представить золотой век, обошедший её, закончившийся до её рождения. Она почти смирилась с ролью гадкого утёнка, не желая для себя ничего особенного, особого. Однако внутри бродило столько сил, столько воли, что Дана менялась, продолжала развиваться незаметно для себя. Постепенно обгоняя последних и первых. Правда, уже потом, в другой жизни, сжатая пружина распрямлялась постепенно. Постепенно приходило ощущение правоты и уверенности. Теперь всего этого в ней плескалось в избытке.
И именно на это и подсел теперь Гагарин.
29.
Как-то в газете прочитал, что в одном британском зоопарке самец фламинго принял камень за яйцо и упорно его высиживает. Эти фламинго – очень упорные и заботливые отцы. Обычно они покидают потомство лишь на час в день, так что теперь вся его жизнь посвящена камню.
30.
Кризис среднего возраста – это не когда от тебя тёлка ушла и по службе не повысили. Ты страдаешь не из-за того, что происходит (тёлка ушла, на работе сложности), а из-за того, что не происходит. Всё, что с тобой происходит, оказывается неважным, просто тебе не хочется просыпаться, потому что ты заранее знаешь всё, что произойдёт – сегодня, завтра, на следующей неделе, в будущем году.
31.
Отчего это советские пионеры, собираясь в пионерский лагерь, всегда стремились взять с собой новый, нетронутый тюбик зубной пасты? Не сговариваясь. Неписаное правило. Словно бы хотели там, за городом, какую-то новую жизнь начать. Жизнь длиною в месяц. Вырваться и оторваться. Для Олега подобный обычай казался избыточным, лишним, для него обычная жизнь никогда не делилась на участки, она продолжалась, неизбывная и долгая как река. Да и денег у родителей всегда было мало, не до зубной пасты, глупости всё это.
32. “Новые умные”
Девяностые начались для поколения Олега Гагарина на два года позже – с Барселонской Олимпиады. Телевизионные заставки, красочное открытие-закрытие, фонтанировавшее идеями, но главное – диск, записанный Фредди Меркури и Монтсеррат Кабалье, оптимистический и гуманистический гимн жизни и миру во всем мире. Объединительная “Ода к радости”, почти ведь девятая Бетховена. Потому что олимпийский стадион на горе Монжуик казался неправдоподобно далёким, затиснутый в экран телевизора “Горизонт” со смещённым цветовым центром ясности, он напоминал сказочку из чужой жизни, а пластиночка – вот она тут, рядом. И даже переписанная на магнитофонную кассету, она не теряла волшебства, мягкого как тающий пломбир за 20 копеек.
Барселона! Как много в этом звуке для сердца русского слилось! Никогда еще не дышалось так легко и свободно, никогда еще ожидания не были такими светлыми и радужными. Все как-то совпало, подъём, ощущаемый в стране, твоя собственная молодость и идеализм в отношении западных демократий. Большая история закончилась, автор умер, но дело его живет, перманентно прирастая интеллектуальным потенциалом. Деррида в каждой книжной лавке, Дэвид Линч по телевизору. Ешь – не хочу. Главное – чтобы был аппетит. А аппетит был…
На рубеже веков всегда так… К Олимпиаде в Барселоне либеральная цивилизация достигла своего ослепительного пика мощи и красоты музыки, которую написал для нее смертельно больной Меркури. Он и умер-то тогда как знак того, что праздник закончился, наступили будни, детство кончилось когда-то, ведь оно не навсегда. Очень символично умер, да. Когда маятник качнулся в другую сторону.
Еще не было не 11 сентября, ни Нового Орлеана, ни взрывов в Мадриде, Лондоне и Москве. Наконец, не было “Норд-Оста” и Беслана. Ельцин представлялся милым Дедушкой Морозом с новогодней открытки. Ещё не ввели евро и Интернет существовал в зачаточном состоянии. Человеческий разум казался могущественным и безбрежным. То, что называется “научной картиной мира”, ещё существовало и переживалось по полной программе без трещин и подкопов под рациональные основания знания.
Чуть позже маятник качнулся в другую сторону, но память об этом прерванном полете осталась. Солнечная и космополитичная Барселона для меня до сих пор – лучший город земли. На горе Монжуик, с видом на Саграда Фамилиа, между олимпийским стадионом и фундасио Хуана Миро, я оставил свое сердце. Мы все оставили. Даже если кто и не был. Потому что стоит зазвучать первым аккордам с той пластинки, и ты словно подключаешься к невидимому Интернету, который связывает себя со “своими”.
Люди, родившиеся в конце 60-х годов ХХ века, а также в первой половине 70-х, – возможно, единственное поколение, которое сформировалось в той, прежней, жизни, однако сохранило силы и активно осваивает жизнь новую. Когда детство-отрочество-юность прошли при большевиках, когда перестройку встретили на пороге физической и интеллектуальной зрелости и вошли в новый век на пике своей формы. С равным рвением осваивая капитализм и компьютер.
Родись ты чуть раньше или чуть позже, тонкий баланс внутреннего соотношения был бы нарушен: чуть больше советского, как у тех, кому за сорок (“дворники и сторожа”, воспитавшие эзотеричных восьмидерастов) или же, наоборот, чуть меньше (“кто такой дедушка Ленин? Он как Пушкин, да?”) – и ты принадлежишь уже совершенно к иной формации.
А эти выросли, взошли на рубеже, на острие двух миров – одной ногой в прошлом, другой в настоящем и, возможно, будущем. Всегда между. Чуть-чуть в стороне. Невидимые наблюдатели. Незаметное поколение, растворенное в своей собственной жизни, не рвущееся (за исключением парочки горланов-главарей) на социальные баррикады, но занимающееся обустройством личного пространства.
Последнее лето детства выпало на дефолт 1998 года: именно этот короткий, как бабье лето, интеллектуальный Ренессанс девяностых, когда вдруг стало видно во все стороны света, оказался моментом вхождения во взрослую жизнь. Избыточные, барочные, драйвовые девяностые навсегда зарядили энергетические батарейки поколения, на чью пору пришлись все возможные внутренние и внешние сломы, которые не сломали нынешних околосорокалетних, но, напротив, закалили их. Стало ясным, что русские горки общественного развития (режимы влажности постоянно меняются) – это одно, а твоя приватная жизнь – совершенно другое. Поэтому, что бы ни происходило, они всегда остаются спокойными. Немного отчужденными. Люди, предпочитающие слушать музыку в наушниках хорошего качества. Из таких хорошо выходят серые кардиналы.
Незаметные и незаменимые, сорокалетние первыми в полном (наиболее возможном) объеме получили возможность осуществления личных свобод. Первыми пересели за компы и БМВ и выехали за пределы Болгарии. Они есть, и их нет, так как каждый занят собой и своим собственным делом. Оттого и объединяться сложно, всяк сам себе хозяин.
Врач Денисенко как-то сказал, что не любит слово “поколение”. Гагарин скептически ухмыляется: а кто любит свои собственные отражения? Однако это не мешает однополчанам понимать друг друга с полуслова. С полувзгляда. Все подтексты и недоговоренности. Вежливые, культурные, рассуждающие обо всем с прохладцей, без особых провалов (нарывов и надрывов, которые кажутся дурным тоном) и без особенных прорывов вверх, так как время еще не пришло? Прорывы в горние веси приходят через многочисленные потери, “достигается потом и опытом безотчётного неба игра”, так что придут ещё.
При всем внешнем конформизме (“Вы хочете песен? Их есть у меня”) сломать или приручить таких людей невозможно: во-первых, жизнь научила гибкости, во-вторых, когда на твоих глазах оценки меняются на прямо противоположные, ты научаешься доверять только себе. Становишься зело толерантным, так как, по большому счету, тебя это не касается. В-третьих, это последнее поколение, обладающее идеалами. Ведь воспитывались они в жесткой системе вертикали, а потом, когда структуры ценностей сформировались, были отпущены на свободу.
Так постмодерн, расцветший в последние годы ХХ века, оказывается защитной маской стихийного романтика, ведь мизантроп и есть такой романтик-идеалист, который зол на людей только потому, что не может простить им и себе всеобщего несовершенства. “Новые умные” невероятно сентиментальны, да только никогда в этом никому не признаются: что нам Гекуба? У каждого, в шкафу, своя спрятана… В “новых умных” живет неизбывный романтизм, правда, придавленный прагматизмом, но ведь мы же все родом из детства, предать которое невозможно.
Легче всего проследить собственные предпочтения по музыкальным пристрастиям. Социально заряженный рок питерского и ебургского разлива оставлял равнодушным. Попсы еще практически не существовало. “Новые умные” слушали ни к чему не обязывающую музыку, типа “Pet Shop Boys” и “Depeche Mode”, Мадонны или Анни Ленокс. Музыку, которая меньше раздражает, которую всегда можно безболезненно выключить.
Разные, слишком разные, автономные – и это самый верный признак нынешних сорокалетних. Все и всё противится объединению. Вероятно, и “Барселона” у каждого своя. Оттого и не настаиваю. Важна же не конкретика, а вектор развития стороннего взгляда, птицей или дымом наблюдающего за жизнью с высоты птичьего полета.
33.
Гагарин ощущает себя человеком мира, живо интересуется экономической географией, близко к сердцу принимает проблемы загрязнения мирового океана, запасов питьевой воды, судьбу тропических лесов Амазонки, за спасение которых борется Стинг, короче, отзывчивая душа. Ко всему далёкому-предалёкому. Экзотическому.
– Первый признак экзистенциального неблагополучия, – многозначительно сказал Миша Самохин, когда по пьяному делу Гагарин поделился с ним самым сокровенным – мечтой об Азии. – Не замечать то, что у тебя под ногами, мечтая про дальние страны… Ох, Олег, пора бы уже остепениться… Стать, что ли, взрослей…
Ну, да, то фермером из Алабамы, а то самураем с самого северного острова. Хоть чучелком, хоть тушкой. Разноцветные сны. “Гео” и “Нэшэнэл Географик”, сменившие на прикроватной тумбочке неизменный “Вокруг света”. “В мире животных” и “Клуб кинопутешествий” по ТВ, все эти просветительские фильмы, которые штампует Би-Би-Си. Бескорыстная тяга к чужому: узнавая других, ещё более твёрдо сплачиваешься вокруг собственного “я”, плавающего бритвенной головкой против шерсти. Восток – дело тонкое, вот что важно. Восток – дело тёмное, и нужно сильное желание, чтобы зажечь интерес к тому, чего не будет.
– В прошлой жизни, вероятно, я был корейцем, пастухом, умиротворённо стареющим на фоне ослепительных пейзажей, известных по фильмам Ким Ки Дука, – кручинится Гагарин, глядя на унылое заоконное многоэтажье. И переводит взгляд на глянцевый календарь с буддистскими монастырями, утопающими в струящемся золоте вечной осени.
– Ирина не предназначена для этой жизни, – говорил он будущей свекрови, ухаживая за бывшей женой и подразумевая, естественно, не Ирину, но себя. – Ей бы в какой-то иной, золотой век… Ей бы фрейлиной ко двору средневековой японской принцессы, такая она у вас тонкая и чувствительная… Или, чего уж тут, самой японской принцессой, сочиняющей письма на рисовой бумаге, а, Агнесса Ивановна?
Реальность всё время ускользает. Настоящая жизнь проходит параллельно жизни реальной. Там, за горизонтом. Откуда поднимается солнце. Или куда оно заходит. Вот бы посмотреть одним глазком. Олег взбивает подушку, переворачивается на другой бок. Плыть под парусом, белым парусом, обжигаемым солёными брызгами как в той рекламе. После Агнессы Ивановны (запомнил фразу, взял в оборот) он ещё много раз говорил о том, что “не для этой жизни”. Разным людям. В разные периоды жизни. Вздыхая, собеседники всегда соглашались – у каждого находился повод несоответствия безобразию, творимому вокруг. Все неожиданно оказывались не удолетворены тем, что имеется в наличии.
Но он выгодно отличается от всех них, неудовлетворённых, тем, что точно знает, что ему нужно. Не его вина, что он родился здесь и сейчас, в конкретных общественно-исторических условиях и, по вполне объективным причинам, не может реализовать мечтания, так сказать, воплотить в жизнь утопию собственного бытия. Где ты, Внутренняя Монголия, заповедный край нетронутой природы и добрых, раскосых людей к которым у Олега Евгеньевича просыпается порой такая неимоверная тяга, что эту бы энергию да в мирных целях… Порой, увидит на детской площадке маленькую негритянскую девочку в сотне косичек – и сердце мгновенно начинает выделять смолу умиления. А эти робкие вьетнамские девчушки с плоскими лицами, кто ж их приголубит, болезных?!
– Если бы я мог, если бы я только мог, то окружил бы себя выводком детишек всех рас и народов, негритянок, китайцев, малазийцев… – говорит он себе, разглядывая в зеркало неправильности своего лица: некогда разбитый в драке нос, едва заметный шрам над правой бровью, странную локальную потертость на коже под нижней губой. – И всем им я был бы папой. А я ведь был бы хорошим отцом… Ведь по натуре своей я – строитель… Строитель собственного дома…
И вот уже, увлеченный вихрем воображения (в ритме вальса или всё-таки танго?) он представляет свою квартиру (нет, лучше дом, большой и просторный, светлый) наполненную шумом и вознёй, маленькими, шустрящими бесенятами всех цветов и оттенков. Богоматерь умиления. Олег улыбается пустоте, снисходительно пошлепывая невидимых отпрысков по плечам, взлохмачивая волосы самому задиристому из них, такой молодой и уже такой настырный, чувствуется отцовская порода, да и ведь похож, сорванец, на папу, ах, как похож…
Год за годом складываются в тома никем не прочитанных книг. Реаниматолог Гагарин идёт по жизни в гордом одиночестве. Чураясь очередей и душевных трат. Только однажды незримая тоска по иному порвалась. На короткое время. Всего на один день… Когда всё в жизни Олега сошлось, как в навороченном и непредсказуемом пасьянсе. Алеф выпал на его очередной день рождения, когда не ждал, даже не на круглую дату, просто так, избытком жизненных сил, совпадений, чредой символов и знаков, которые привели к головокружительному ощущению безграничных возможностей, бесконечного полёта.
Водолей по знаку зодиака, Гагарин не любил февраль, этот тупиковый зимний аппендикс, когда ни сил, ни настроения, выпотрошен и обескровлен. Звёзды и биоритмы предполагают перед днем рождения эмоциональную и физическую яму, упадок. Что ж тогда требовать от праздника, свершающегося в последний месяц зимы?
А в тот раз всё получилось совершенно иначе, мороз и солнце, и чудесный, безветренный день сменяется другим точно таким же (нет, лучше! Лучше!) тихим и радостным, а еще искрится снежной пылью его бобровый воротник, ему и больно и смешно, он влюблен и вдохновлен ожиданиями. “Когда под соболем, согрета и свежа, она вам руку жмёт…” Ходили на каток и в бассейн, пили глинтвёйн, гуляли по городскому бору (сосны поскрипывали от удовольствия), она, имя из записной книжки, точнее, номер телефона без имени, записанный на титульном листе, так как самые важные номера совершенно не нуждаются в подсказках: Гагарин и сейчас, пролистывая, видит и обмирает. Или хочет обмирать. Хочет что-то почувствовать. Впрочем, возможно, и чувствует: чужая же душа.
Конечно, чувствует, так как до сих пор избегает даже во внутренней речи своей называть её по имени, так как до сих пор помнит этот номер, записанный на титульном листе, да только вот набрать его Олег не может. Рука не поднимается. Или не нужно, поезд ушёл и более не вернётся.
Это она устроила ему праздник. Гагарин и сам гордился умением устраивать праздники, “лепить атмосферу”, но чаще – для других, не для себя, для себя сложнее, да и не нужно себе ничего такого, не баре. А тут, как раз накануне, прошла встреча институтских выпускников, на теплой волне которой… Она собрала всех его друзей и знакомых, тактично выспросив о приоритетах, кого бы хотел видеть, заказала охотничий домик, недалеко от города, место уединённое, тихое и экологически привлекательное. Наведывалась туда накануне, привезла продукты и мишуру – свечи, салфетки, сделала смешную газету с гагаринскими фотографиями, развесила транспаранты и воздушные шарики. Проделала колоссальный объём работ, Олег поразился тогда: неужели на одном энтузиазме? Без посторонней помощи? Энигма просуществовала недолго, вскоре после этого они расстались, её телефонный номер (Гагарин так и не набрал его, собираясь в ресторан на романтический ужин, выигранный в лотерею, хотя хотел, хотееееелллллллл…) перекочевал в другую записную книжку, или существовал там всегда, то есть до Олега.
Но тогда всё это, смерть на взлёте, желудочные колики из-за душевных переживаний, несколько месяцев тайного пьянства, беспробудные метания, было ещё впереди. Олег приехал в охотничий домик, по скрипучему снегу, ограненному ветром (накануне случилась метель, и к двери в деревянный эрмитаж не оказалось тропинки), с постным и скептическим настроением, а там… А там пир горой, все только его и ждут, главного человека на этом февральском празднике жизни, милые и приятные люди, говорившие один красивый тост за другим, ещё более красивым. Иногда так бывает – спектакль начинает получаться с самой первой фразы, стоит только поднять занавес, напряжение продолжает нарастать до самого финала, нежность и радость, дружеское участие и любовное томление, всё это перемешалось в наисладчайший коктейль.
Короче, постарались все, да и Олег не подвёл, ловко шутил, балагурил, танцевал как бог, заводил толпу. Друзья едва не падали от изнеможения и обильной выпивки-закуски, но так и не торопились разойтись по отдельным комнатам, сидели за полночь возле камина, тихо переговаривались, снова выпивали, но никто не напился по-настоящему, по-серьёзному, не загрузился нелепой грустью, так как и грусти-то никакой не было. Все были молоды и красивы, все только начинали входить во вкус ранней зрелости, ощущали силы и открывающиеся перед ними невиданные перспективы. У всех сложилось личное, неплохо зарабатывали, обрастали имуществом, отдыхали на полную катушку, обмениваясь впечатлениями. И Олег тихо радовался за них, тихо радовался за себя, потому что иметь таких близких – это жирное счастье, да и сам он – не промах, всё ещё впереди. Всё ещё впереди.
С тех пор этот день был назначен им самым счастливым днём жизни. Во дни сомнений и тягостных раздумий он вспоминал праздник, и на душе теплело, а ещё можно фотоальбом посмотреть, и шишка сосновая хотя и покрылась пылью, но всё ещё стоит на книжной полке – молчаливый свидетель самого лучшего, что с ним случалось. Олег отлично понимает, что вернуть такой день невозможно, такое случается раз в тысячелетие (звёзды сошлись), но время от времени дёргается от тайного тика: а вот бы туда… а вот бы снова… так, как там…
(Окончание следует.)