Окончание
Опубликовано в журнале Новая Юность, номер 6, 2007
Перевод Сергей Ильин
Окочание. Начало см.: Новая Юность. 2007. №№ 4, 5.
Глава двадцать первая
Золотой тигр
К полному своему изумлению они узнали, что Китайца зовут мистером Бленкинсопом.
– Мое настоящее имя, – объяснил он, – означает Золотой Тигр В Чайном Лесу, но мне, разумеется, трудно было ожидать, что мои европейские друзья станут так меня называть. Поэтому, перебравшись в Оксфорд, я, чтобы не терзаться раздражением, слыша, как перевирают мое имя, официально сменил его на Бленкинсоп. Нет-нет, я вовсе не обманываю вас, уподобляясь доктору Трясуну. Бленкинсоп имя редкое и особенно удобно тем, что его легко запомнить. Послушайте, я принес маленький подарок для мисс Джудит. О нет, пожалуйста. Умоляю вас, не стоит об этом. У меня в спальне, – в покоях Хозяина, – немало восточных безделиц, так что с этой мне расстаться легко. Вам стоило бы как-нибудь зайти, посмотреть остальные.
Это был превосходный, сделанный из папье-маше тигр величиной почти с Шутьку, в оранжевую и красную полоску. Голова и хвост его соединялись внутри пружиной, так что стоило лишь дотронуться до них и тигр начинал кивать головой и помахивать хвостом, производя впечатление отчасти страшное, а отчасти смешное. Страшными казались полоски и усища, придававшие ему сходство с полосатой зубаткой, – но едва он принимался кивать, как становилось ясно, что он только притворяется таким уж страшилищем. Джуди сразу поняла, что самое правильное – дать ему моток шерсти, чтобы он мог рычать на него, изображая свирепость, но на Никки самое сильное впечатление произвела его грозная соразмерность. У китайцев такой тигр называется Кошкой с острова Сямынь.
– Как видите, мы с ним оба – Золотые Тигры. Надеюсь, он придется вам по душе.
– Он великолепен. Только я не думаю, что нам следует его принимать.
– Приняв, вы окажете мне услугу.
– Если вам и вправду не жалко с ним расстаться…
Никки сказал:
– Познакомь с ним Шутьку.
Они познакомили Шутьку с тигром, но ничего из этой затеи не вышло. Если бы он пах тигром, результат еще мог бы получиться иным. А так Шутька некоторое время недоуменно наблюдала за его кивками, а после разлеглась самым вульгарным образом и принялась грызть собственный хвост.
Мистера Бленкинсопа ее поведение нисколько не огорчило. С непроницаемым лицом он разглядывал собачонку, и глаза его походили на два сваренных «в мешочек» яйца с узкими надрезами на оболочке.
– Столь любезные моему народу пекинесы, – задумчиво сказал он, – происходят, как говорят, от Льва и Бабочки. Впрочем, кое-кто уверяет, что от Льва и Мартышки. Эти двое полюбили друг друга и в результате появился на свет первый пекинес. Тех, что поменьше, придворные дамы носили внутри рукавов, используя их вместо муфт и грелок.
– Шутька, лапушка, ты бы хотела стать грелкой?
– Лучшее, что из нее может получиться, это ершик для чистки бутылок, – сказал Никки.
– Как ты можешь!
– Однажды хозяйка модного салона, похвалив одну из собачек нашего императора, сказала мне: «Ах, если бы можно было содрать с нее шкурку, какой прекрасный палантин я бы из нее сделала «. На что я ответил: «Драгоценная леди, если б я мог содрать шкурку с вас, я обзавелся бы парой превосходных сапог».
Дети ошеломленно уставились на него. Так он и впрямь человек! С этой минуты в них вселилась уверенность, что сомневаться в мистере Бленкинсопе, – который так любит собак, – вещь невозможная. Именно этого он и добивался.
– А она что сказала?
– Она удалилась, вереща от гнева, как белка.
– И грелка! – с дурацким восторгом завопил Никки. Он покатился с Шутькой по земле, едва не своротив тигра и выкрикивая: «Белка!», «Грелка!» и «Сопелка!».
– Можно нам будет прийти посмотреть на ваши восточные безделушки?
– Как-нибудь, когда Хозяин будет занят.
– Он не хочет, чтобы мы заходили в его покои?
– Это не вполне удобно.
При упоминании о Нем настроение у детей сразу упало.
– А мы не можем прийти в субботу, когда он напьется?
– Он никогда не напивается.
– Мистер Бленкинсоп, – тактично сказала Джуди, – вам не кажется, что его следует остановить?
– Меня «посещала подобная мысль».
– Почему вы ему помогаете?
– По тем же причинам, по которым помогает ему ваш друг, майор авиации.
– Мистер Фринтон говорит…
Никки закашлялся, но Джуди решительно продолжала:
– Он говорит, что людям следует предоставить возможность самим выбирать, что правильно, а что нет.
– Весьма основательная точка зрения.
– А вы с ней согласны?
– Мистер Фринтон -«человек добрых правил».
– Я знала, что вы с ним согласитесь!
Никки вдруг опять понесло куда-то в сторону.
– Это чем-то похоже на вивисекцию, – сказал он.
– Что именно?
– Вот это – убить нескольких, чтобы помочь всем остальным.
Джуди решила, что самое время задать еще один тактичный вопрос:
– Мистер Бленкинсоп, а вы вивисекцию одобряете?
Ему хватило сообразительности ответить:
– Нет.
– Понимаете, нельзя же так поступать с существами, которые вам доверяют. Никки говорит, что с теми, кто не доверяется тебе, допустим, с кошками, он еще мог бы это проделать, но предавать доверчивых существ невозможно. Просто невозможно. Ни обезьянок, ни собак, ни лошадей…
– В общем, никого, кто тебе верит. Да и свиньи, они на самом-то деле очень милые, и мы вот еще как-то выращивали ягненка… Ах, мистер Бленкинсоп, если совсем по-честному, нам следовало бы стать вегетарианцами, только это ужасно трудно, потому мы и стараемся не задумываться, ведь вы согласны с нами, правда?
Никки сказал, старательно подбирая слова:
– Если ты предаешь живое существо, ты наносишь вред себе самому. Я думаю, гораздо хуже умереть от предательства, чем от рака, потому что рак ты выбираешь не сам.
– А вивисекцию выбираешь, – вот что он хочет сказать.
– Хуже всего, когда убиваешь собственную душу.
Руки Китайца поглаживали одна другую, словно бы утешая.
– Мастер Николас, а вы могли бы зарезать человека?
– Если он мне не доверяет, думаю, что да.
– Люди, по крайней мере, способны сами о себе позаботиться, – вставила Джуди.
– А Хозяина вы могли бы зарезать?
– Это… – начал Никки, но на сей раз сестра наступила ему на ногу. Он гневно воззрился на нее.
– Мистер Фринтон сказал…
– Мистер Бленкинсоп считает, что его надо остановить, – сказала Джуди, – и это самое главное.
– А как бы вы это сделали, мисс Джудит?
– Мистер Фринтон, – решился Никки, – собирался его застрелить.
Они ожидали реакции Китайца, охваченные страхом перед тем, что сказали.
– Весьма интересно.
– Вы обещаете никому про это не говорить?
– Ведь мы не ошиблись, открывшись вам, мистер Бленкинсоп? Вы же сами сказали…
– Будет лучше, если вы мне все объясните.
– Мы не имеем права. Не можем. Только если…
– Со мной ваша тайна будет в полной безопасности.
– Клянетесь?
Дети в тревоге уставились на него, и он поклялся с бесстрастной торжественностью, подняв вверх одну руку и не став от этого смешным. Как сказал Шекспир, мы, люди, читать по лицам мысли не умеем, – особенно по восточным. Они рассказали ему все.
– Мистер Фринтон – весьма импульсивный молодой джентльмен, – сказал он, выслушав их рассказ.
Близнецы ждали продолжения.
– Ситуация куда сложнее, чем ему представляется.
– Но вы поможете ему?
Уютные ручки перестали ласкать одна другую и замерли ладонями вниз. Мистер Бленкинсоп пожал плечами.
– Я ему ничем помочь не могу.
– Но вы же сказали…
– Мисс Джудит, послушайте меня и постарайтесь понять суть того, что вы называете гипнотическими способностями Хозяина. Он отнюдь не сверхъестественное существо и тем не менее он действительно наш хозяин. Он является таковым потому, что прошел сразу по двум направлениям гораздо дальше, чем большинство людей. Да, он гипнотизер, но гипнотизеров и без него на свете немало. В его способности к внушению нет ничего необычного, за исключением, быть может, степени, до какой он ее развил. Второе направление – его способность к экстрасенсорному восприятию. Люди давно уже осознали, что пространство неотделимо от времени. Мир физики – это мир пространства-времени. Оба они представляют собой просто различные стороны одной и той же сущности. Я не сумею объяснить вам на языке существительных и глаголов, – поскольку и сами такие слова, как «материя» и «сознание», суть существительные, – почему мир экстрасенсорного восприятия является миром материи-сознания, каковые опять-таки представляют собой различные стороны одной реальности. Надеюсь, вам хотя бы отчасти понятно, о чем я говорю?
– Продолжайте.
– Хозяин научился пользоваться этим материально-сознательным континуумом, что превращает револьвер мистера Фринтона в чистой воды иллюзию.
– Вы хотите сказать, что он не выстрелит?
– Ну, это было бы слишком. Не выстрелит сам мистер Фринтон.
– Мы думали, что он может выскочить из двери и…
– Протяженность континуума варьируется в зависимости от индивидуума. Что касается мистера Фринтона, он, скорее всего, окажется в пределах сознания Хозяина в тот самый миг, как вступит в его покои, а стоит ему попасть в поле зрения Хозяина, и он сделает все, что тот ему прикажет.
– Так вы думаете, он знал, что мы на лестнице?
– Как же иначе?
– Но он ничего не предпринял.
– А ему и не было нужды что-либо предпринимать.
Никки был мальчиком переимчивым, а вернее сказать, имевшим склонность подражать повадкам людей, которые ему нравились. Теперь он в недоуменной растерянности обхватил руками голову, точь-в-точь как майор авиации.
– А насколько вы сами сильны по этой части?
– Я уже очень давно принимаю участие в исследованиях, которые проводит Хозяин.
– Да, но все же – насколько?
Мистер Бленкинсоп глубоко вздохнул и закрыл глаза. Даже надрезы исчезли.
– Посредством умственного усилия, – медленно произнес он, – и усилия весьма изнурительного, мне удается представать перед моим хозяином с пустым разумом, с разумом, отчасти стертым по приказу моего собственного сознания. Но сопротивляться его воле, находясь в поле его зрения, я не способен.
– Значит, если бы вы сами отправились к нему, чтобы его застрелить, – сказала Джуди, – он, насколько я поняла, приказал бы вам не нажимать на курок раньше, чем вы успели бы на него нажать?
– А если бы вы подкрались к нему со спины? – спросил Никки.
– Хозяин никогда не поворачивается ко мне спиной. А мое присутствие он осознает чуть раньше, чем я попадаюсь ему на глаза.
– Но вы же можете стереть ваш разум или как вы это назвали?
– Да, но тогда мне придется стереть из него и пистолет.
Глава двадцать вторая
Началось
Майор авиации вглядывался сквозь кокпит, кивая головой, как клюющая курица. Пилоты, погруженные в свой мир, мир тишины, который сам заключен в чашу звука, округлую, будто аквариум с золотыми рыбками, кажутся, когда на них смотришь снаружи, загадочными и отрешенными. Чем они там занимаются? О чем размышляют? У человека, летящего с ними рядом, возникает такое чувство, будто он подслушивает у дверей, между тем как головы пилотов все поворачиваются то туда, то сюда, а руки время от времени совершают некие действия, – какие угодно, от заполнения кроссворда до ковыряния в носу.
Мистера Фринтона немного тревожило опасение промазать мимо цели. Если бы радиопередатчик Роколла не приходилось держать отключенным, отыскать остров было бы, что называется, «делом нехитрым». А так ему приходилось выполнять еще и работу штурмана, в случае вертолета осложнявшуюся неизбежным для этой машины сносом. Потолок высоты его машины составлял около десяти тысяч футов, это означало, что в ясный день он способен был видеть на расстояние в сотню миль, – теоретически. Однако летняя дымка значительно уменьшала дальность обзора, к тому же и летел он на высоте в семь тысяч футов, позволявшей сократить расход топлива. Предполагается, что на высоте в 5000 футов дальность обзора составляет 93,1 мили – при условии, что атмосфера прозрачна, чего никогда не бывает, да и что, собственно, мог он увидеть? Булавку? В хорошую погоду, думал он, можно, если повезет, увидеть остров с расстояния в двадцать-тридцать миль. Он сидел посреди шума и тряски, напоминавших ему о стародавних летательных аппаратах с открытым кокпитом, невольно помаргивая из-за проблескового эффекта, создаваемого лопастями винта, и производил в уме привычные вычисления – узлы, ветра, расход топлива, показания компаса. В то же самое время, мозг его занимали проблемы Роколла, он думал о том, как ему остановить Хозяина и вывезти оттуда детей, а глаза, – бывшие, хоть он того и не знал, глазами художника и поэта, – автоматически перебегали с приборов к морю, с моря к небу и с неба к приборам.
За плексигласовой оболочкой наступал, стирая горизонт, опаловый вечер. Сизая дымка и плывшие на одном с вертолетом уровне, окрашенные в цвета фламинго кучевые облака без всякой разграничительной линии переходили в океан. Мысли мистера Фринтона обратились к уровням существования. Его летучая рыба, трудясь, плыла в прохладных высотах, а далеко внизу под ним проплывала рыба морская, и траулер, похожий на жабу, старательно ковылял по поверхности моря, вытянув лягушачьи лапки кильватерных струй. Все они пребывали в одном и том же аквариуме.
Мистер Фринтон заметил вдруг, что расположение бурунов не отвечает правильному – елочкой – рисунку волн. Строго определенные ряды или дуги пенных гребней, какие видишь на пляже, в море отсутствовали. Вместо этого морские анемоны распускались, не соблюдая порядка, кое-как разбросанные по далекой от него опрятной ряби. Словно перхоть, подумал он. Да, они походили на перхоть, запорошившую ровную, серую шкуру океана, раскинувшегося в семи тысячах футов под целеустремленным фюзеляжем. Или на редкие, робкие снежинки в теплом меху.
Между тем, Роколл не превосходил размерами торчащую из Ла-Манша глыбу Ортака и его еще предстояло найти.
Прилечу уже в сумерки, думал он. Приятно было бы сейчас подлетать к Лондонскому аэропорту. Тогда я пересек бы под гудение крыльев, неустанно режущих сумрак, кружевной подол побережья и увидел бы поля для гольфа с их ловушками, точь-в-точь похожими на оттиск ногтя большого пальца, и старые шрамы от военных бомбардировок, – лунные кратеры омертвелой ткани на широкой, смутной, уютной, узорчатой, обжитой плоти Англии. Да, и машины, жуками ползущие по словно бы прорисованным на карте дорогам, переключали бы боковые огни, и в темноте пролетая над Лондоном, я увидел бы, как кружат, словно светящиеся колесные спицы, мириады улиц. Мигали бы уличные фонари, мигал бы весь этот нескончаемый улей, потому, думал он, что пока вертолет пролетал бы мимо, каждая из ближних каминных труб заслоняла бы каждое из дальних светящихся окон, заставляя их гаснуть и вспыхивать снова так, будто они и в самом деле мигают.
Как же избавиться от детей за столь малое время?
Покушение на Хозяина может закончиться чем угодно, – вплоть до уничтожения острова. Когда ученому маньяку достаются в безраздельное владение такие вещи, как атомная энергия, конец света становится всего лишь вопросом времени. Будь она, скажем, у Гитлера, разве не обратил бы он всю планету в погребальный костер, вместо того, чтобы обливаться бензином рядышком с собственным бункером? Видимо, сознанию каждого тирана любезен принцип «После меня хоть потоп». К тому же многие ученые – люди психически неуравновешенные. То, что Трясун именовал «научным подходом», зачастую сводится к холодному, безумному и бесстрастному любопытству. Они вводят себе новоизобретенные сыворотки, яды и прочие панацеи не из самозабвенного служения благу человечества, но потому, что их томит любознательность, а то и мазохизм. От мысли «Что будет, если я введу себе ксилокаин?» до мысли «Что будет, если я сброшу супербомбу?» всего один шаг и шаг маленький.
Если твое столкновение с Хозяином закончится провалом, он может повернуть вибраторы внутрь, – да собственно говоря, и вовне, – и включить их на полную мощность. Все это чертовски рискованно.
“Хоп!” – с удовлетворением подумал мистер Фринтон. Вон он, по левому борту, черный, одинокий и крошечный на фоне рдеющего моря.
«Красен закат, пастух будет рад».
Левой рукой мистер Фринтон ослабил рычаг, задающий число оборотов винта, двинул вперед циклическую рукоятку, увеличивая скорость снижающейся машины с семидесяти пяти узлов до восьмидесяти. По мере падения высоты, остров медленно вырастал, – оба они, остров и вертолет, устремившись навстречу один другому, изменяли свои размеры и расположение, но не быстроту и не характер движения.
Он сделал круг, отметил направление стрелы анемометра, определил подветренную сторону и развернулся против ветра. Левая рука опустила рычаг оборотов еще ниже, свернув вовнутрь, чтобы уменьшить мощность двигателя, расположенный на рычаге переключатель, а правая вновь легла на циклическую рукоятку. Все это время, пока руки его возились со всевозможными рычагами управления, ноги, забытые прочими частями тела, жили собственной жизнью, управляясь с гасившими закручивание педалями.
Машина нырнула вниз, и винт пошел в обратную сторону, рычаг сдвинулся вверх, рукоятка вперед, затем наоборот, – реверс на реверс в поисках равновесия.
Вертолет завис в десяти футах над водой.
Он оттянул рычаг вниз до упора, еще довернул переключатель на рукояти, отключая двигатель, на миг уронил на колени руки и вздохнул.
Все переключатели – отключены.
Подача масла – отключена.
Вентиляционные шторки двигателя – открыты.
Гирополукомпас – заперт.
Подача топлива – отключена.
Приехали.
Когда вертолет втянули внутрь и письменный рапорт отправился к Хозяину, мистер Фринтон отдал себя в руки Пинки, вышедшему, как обычно, чтобы встретить его и, как обычно, встреченному излюбленной приятельской дразнилкой: «Ну, как ты, старый арап?». Майор спустился на лифте и коридором прошел на кухню, обедать.
На кухне близнецы приглядывали за обедом, чтобы не остыл.
– Ну вот и началось, – без предисловий сказал он, присаживаясь к столу, на котором стояла горячая фасоль, помидоры и консервированные сосиски.
– Вы привезли ванадий?
– Он и в самом деле не был готов, так что мне даже нет необходимости притворяться. Придется слетать за ним еще раз. Если удастся сняться с острова без того, чтобы вокруг болталось много народу, я, пожалуй, рискну и попытаюсь вас вывезти. Он может и не заметить вашего отсутствия. Возможно, мне удастся оправдаться тем, что вы как-то спрятались в вертолете, а после удрали.
Он мрачно помешал ложкой фасоль.
– Вся беда в том, что мне придется вернуться без вас и как-то все объяснить. Сомневаюсь, что он поверит, будто в вертолете так легко спрятаться. Может, под каким-нибудь тряпьем? Правда, как тогда быть с дифферентом? Он не пилот, но большую часть этих вещей понимает.
Мистер Фринтон повернулся к старому негру, который стоял у стола, улыбаясь, слушая, ожидая, когда можно будет подложить добавки.
– Проволока еще не готова, Пинки. Привезу в следующий раз.
– Мы можем поговорить?
– Пинки мешать не станет, – ответил мистер Фринтон, притворяясь, будто собирается ткнуть старика вилкой под ребра. – Правда, Пинки? Наш черномазый думает только о том, как бы понаделать побольше вибраторов да доверху набить нас бобами, – так что ли, старый Отелло?
В ответ он получил еще один половник фасоли.
– А что началось? – спросил Никки.
Их переполняло желание рассказать майору о новом союзнике, но и в промедлении была своя прелесть.
– Я мог бы назвать это Операция «Оверлорд», но в точности такое название уже было использовано. Назовем ее, если хотите, Операция «Новый Хозяин». Сегодня у нас День Д минус десять. Все есть в газетах. Гляньте.
Он перебросил им мятый номер «Миррор» с вечными фотографиями облаченных в купальники девушек, которые красуются на палубах яхт и, привстав на цыпочки, тянутся к какими-то веревкам, что столь удлиняет ноги и возвышает бюст. Двухдюймовые заголовки гласили: «ХОЗЯИН?».
– А я думал, он передатчика не включает.
– Разумеется, не включает. Но это не мешает ему посылать письма. Я каждую неделю увожу целый мешок почты, правда, в основном – купоны футбольного тотализатора, заполненные техниками.
– Тут говорится, – читая, пересказывал Никки, – что к ужасам современной военной техники добавилось новое оружие, угрожающее самим основам цивилизации и британскому домашнему очагу. А на шестой странице – смотрим шестую страницу, – вот, еще один заголовок, «ПУГАЮЩАЯ МИСТИФИКАЦИЯ?». Половину страницы занимает статья Кассандры, с уверениями, что если бы президент Эйзенхауэр не играл в гольф, ничего бы и не случилось, а в редакционной статье сказано, что сэру Антони Идену следует подать в отставку, и еще, – постойте-ка, – мелким шрифтом пояснено, что неустановленный ученый, местоположение которого неизвестно, угрожает нанести десятого августа сверхзвуковой удар, если не будут выполнены его требования. Почему сверхзвуковой?
– Что-то им нужно было сказать.
– Но при чем тут…
– Кстати, – сказал мистер Фринтон, не донеся сосиску до рта, – а не засунуть ли вас в пару почтовых мешков? Они не очень большие.
Близнецы, знавшие теперь, что мистер Бленкинсоп на их стороне, уже не так стремились сбежать с острова.
– А что говорят люди? – спросила Джуди.
– Практически ничего. Когда вышли газеты, я ехал в автобусе по Белфасту, народу было много, мне пришлось стоять, а газет я купить не успел. Я пытался прочитать заголовки через плечо одной девушки. По-моему, машинистки. Довольно миловидная. На первую страницу она вообще не взглянула, шестую пробежала сверху вниз и погрузилась в Дороти Пуп. Что-то такое насчет сетчатых чулок.
– Но хоть кого-то это должно было встревожить?
– Вечером я прошелся по пабам. В пабах, как правило, можно услышать очень разумные разговоры. Один мужчина, с виду совершенный церковный староста, сказал, что «теперь весь тотализатор пойдет насмарку», а другой, докер, ответил, что «это заговор консерваторов, не желающих пропустить проект по здравоохранению». В этом кабачке больше никаких разговоров не было. В последнем из тех, что я посетил, состоялась целая беседа на эту тему. Хозяин паба спросил: «А пиво от этой штуки не скиснет?». Девица за стойкой сказала: «Фиг мы теперь сможем принимать по Ти-Ви Фрэнка Синатру». А сидевшая в углу старуха-уборщица поинтересовалась: «Может мне, наконец, вернут мой ночной горшок, которым эта старая хулиганка, моя свояченица, запустила в электрика, то есть это она так говорит».
– Значит, они сочли его угрозы пропагандой? – спросил Никки. – И никто их всерьез не воспринял?
– Вовсе нет, – ответил мистер Фринтон. – Они воспринимают их, но увязывая с вещами, которые им близки, а это, пожалуй, лучший способ до них достучаться. Я думаю, что в ближайшие десять дней он станет бомбить их письмами и извещениями, каждое из которых будет содержать немного больше новых подробностей, не указывая, где мы находимся, пока в День Д он не начнет по-настоящему. Вот тогда он развернет оболочку и задействует радиопередатчик. Хотя, может быть, оболочка будет вносить помехи? Я уже отвез на почту целый мешок писем, адресованных в газеты Америки и еще нескольких дюжин стран. В эти страны почта будет доходить со все большими отсрочками, и когда письма вскроют, все, что в них сказано, сразу попадет в мировую прессу. Если бы я сегодня воздушной почтой отправил в Нью-Йорк письмо со словом «Ба-бах!» или еще каким-нибудь, то этот «ба-бах» попал бы в газеты только через четыре дня – сразу после прихода письма. Он мог бы сегодня отправить в Гонолулу полный план операции, зная, что в Гонолулу письмо все равно вскроют не раньше ее начала.
– Но если их ничего, кроме сетчатых чулок, не волнует?
– Рано или поздно они заволнуются.
– А вы волнуетесь?
– Очень.
– Мы тут, – скромно сказала Джуди, – припасли для вас кое-что, от чего ваше волнение немного утихнет. Мы кое-что выяснили.
Это сообщение не очень заинтересовало его, во всяком случае, меньше, чем горячая фасоль. Он сказал с полным ртом:
– Да что вы говорите!
– Угадайте, что это?
– Понятия не имею.
– Китаец за нас.
Мистер Фринтон положил вилку с ножом и уставился на них. Ни удовольствия, ни гнева, ни удивления не было на его лице, – он просто смотрел и только.
– Дальше, – тихо сказал он.
– Мы вроде как прощупали его.
– Так.
– Он считает, что Хозяина следует остановить.
Руки мистера Фринтона неподвижно лежали по сторонам от тарелки, и тишина стояла такая, будто сердца у всех троих внезапно остановились.
Ровным голосом он спросил:
– Вы понимаете, насколько опасно то, что вы сделали?
– Он обещал, что ничего никому не скажет.
– Давайте-ка, расскажите мне все.
Они подробно пересказывали ему все, уже известное нам, а он время от времени прерывал их вопросами.
– Вы не можете точно припомнить, что он сказал о свободе выбора?
– Он сказал: «Весьма основательная точка зрения».
– И еще он сказал: «Мистер Фринтон – человек добрых правил». У него это вышло так, будто он поговорку привел.
– Ни то, ни другое прямым ответом не назовешь.
– Но, сэр, – добавил Никки, – он совершенно правдиво рассказал нам обо всем, слово в слово с вами, только немного подробнее. Он не пытался надуть нас, – не то что Доктор.
– Он не такой дурак.
– И он не просил, чтобы мы что-нибудь сделали.
Долгое время мистер Фринтон просидел, глядя в стол между своими руками, затем сказал:
– Ну что же, как ни верти, а вы ему все открыли. И что нам делать теперь?
У близнецов предложений не было.
– Слушайте, двойняшки. Мне следовало бы разорвать вас на куски, – но от этого пользы не будет. Вы сами не сознаете, что делаете. Поймите, ради Бога, что с этой минуты вам нельзя рассказывать никому и ни о чем. Вы как пара мартышек, разыгравшихся на электростанции, в конце концов, вы дернете не за тот рычаг – и привет. Человек может наобещать вам, что никому не скажет, но это решительно ничего не значит, особенно в таком месте, где каждый мозг – открытая книга; человек может сказать вам, что хочет остановить Хозяина, вовсе не имея этого в виду. Вы что же, думаете, что если бы он был против нас, он так бы вам и сказал? Пока нам известно только одно: он вытянул из вас все, что вы знали. Я вас очень прошу, будьте поосторожней.
– Но он ничего из нас не вытягивал. Он с самого начала сказал, что ничем не сможет помочь.
– Как бы то ни было, а вы все ему рассказали. Ну ладно, глядя назад, жить невозможно. Вопрос теперь в том, где у нас перед?
Он постучал пальцами по столу и сказал, размышляя:
– Ну что же, знает, так знает.
Оттолкнув стул, поднялся:
– Пойдемте, надо с ним повидаться.
Однако на полпути к двери встал:
– Нет, заходить к Хозяину мне что-то не хочется. И кроме того…
– Я его приведу, – тут же вызвался Никки.
И он, и сестра чувствовали себя очень маленькими.
– Сделай одолжение.
Глава двадцать третья
Выбор оружия
В этот вечер мистер Бленкинсоп облачился в халат с драконами, которого близнецы прежде не видели. Великолепный маньчжурский халат, белый, как снег, белее его не могла бы сделать даже китайская прачечная, и годов ему было не меньше пятидесяти. Плотный рубчатый шелк, гораздо более тяжелый, чем чесуча, расшитый в пастельных тонах с пропущенной кое-где настоящей золотой нитью. Девять золотых, филигранной работы пуговиц. Высокий ворот и широкие рукава. Драконы мерцали и переливались нежными красками, не более яркими, чем бока и поперечные линии лосося или радужной форели, и облаченный в халат восточный джентльмен казался каким-то небожителем. Джуди могла бы, пожалуй, убить его, чтобы завладеть этим одеянием, стоившим, к тому же, никак не меньше трехсот фунтов.
Мистер Бленкинсоп пребывал в благодушном, хотя и не обязательно дружественном расположении духа. Начать разговор он предоставил мистеру Фринтону.
– Добрый вечер.
– Доброго вечера и вам, сэр.
– Надеюсь, Никки не нарушил вашего покоя, – сказал майор авиации. – Вы оказали нам любезность, придя сюда.
– Это удовольствие для меня.
– Присаживайтесь.
Мистер Бленкинсоп, взмахнув своей мантией, словно садящийся на престол кардинал, уселся на кухонный стул и безо всякого выражения уставился на присутствующих.
– Дети говорят, что рассказали вам обо мне.
– Совершенно верно.
– Сам бы я этого делать не стал.
– Тут наши воззрения совпадают.
– Но поскольку они это сделали, я полагаю, нам следует поговорить.
– Да, это было бы приятно.
– Еще приятнее было бы, – сказал мистер Фринтон, – если бы оставили ваши маньчжурские штучки.
– Как прикажете.
Они кружили один около другого, как кружат при встрече псы из разных деревень, не знающие, можно ли довериться незнакомцу. Они прожили бок о бок на много лет больше, чем прожили здесь близнецы, прожили в обстановке, в которой скрытые микрофоны и подслушивание телефонных разговоров показалось бы детской игрой. Здесь никто не ведал, как много или как мало известно кому бы то ни было другому, и что этот другой собирается сделать. Там, где предательство может оказаться невольным, сведясь к передаче мыслей, доверительность невозможна. Спасти их могло одно лишь молчание.
– Дети сказали мне, что вы хотите остановить Хозяина.
– Да.
– Почему?
«Я пас».
– Мне будет проще, если вы назовете причину, – сказал мистер Фринтон. – После всего сказанного, нам приходится быть откровенными.
– Я предпочел бы обойтись без откровенностей.
– Отлично.
– Тем не менее тот факт, что я желал бы остановить его, остается фактом.
– Верно. Фактом остается также и то, что вы знаете обо мне очень много, а я о вас очень мало. Вы полагаете, что мы могли бы действовать заодно?
– Это, как мне кажется, лучше, чем действовать наперекор друг другу.
– Вы готовы ответить на мои вопросы?
– Ваше сознание легче прочесть, чем мое.
– Я, насколько это возможно, держусь подальше от его покоев.
– И все же вы их посещаете.
– Я стараюсь при этом думать о посторонних предметах.
– Вы очень мало об этом знаете.
– Понятно.
– А с другой стороны, мистер Фринтон, те же самые обстоятельства, что побуждают вас к откровенности, и меня не оставляют равнодушным. Я постараюсь, как смогу, ответить на ваши вопросы, если только это не будет грозить мне опасностью. Я просто обязан сделать это. Не мы с вами являемся хозяевами положения.
– Вы принимали какие-нибудь меры, чтобы остановить его?
– Таких мер попросту не существует.
– Вы сказали детям, что моя идея насчет того, чтобы его застрелить, безнадежна.
– Вы и сами это сознаете.
– И все-таки, в чем причина? – спросил майор авиации, делая еще один заход. – Если бы вы объяснили мне, почему вы хотите остановить его, мне было бы легче довериться вам.
– Если я назову вам причину, – безмятежно произнес мистер Бленкинсоп, – вы откажетесь иметь со мной дело.
– Стало быть, это дурная причина.
– Если любая причина, которая вас не устраивает, представляется вам дурной, тогда да, дурная. Что такое «дурная»?
– Понятно.
Похоже было, что мистера Фринтона разговор этот чем-то развеселил.
– Во всяком случае, по одному поводу вы высказались вполне определенно, – сказал он. – Что несколько проясняет атмосферу.
– Я рад, что вы так считаете.
– Как я понимаю, у нас с вами разные причины для того, чтобы сделать одно и то же, и нам не следует действовать наперекор друг другу, но, если верить вам, дело это решительно неосуществимое. Куда мы можем двигаться от этой исходной точки?
– Оно не столь уж неосуществимо.
– А именно?
– Мистер Фринтон, боюсь вы недооценивали ум доктора Мак-Турка. Нет, с вашего разрешения, я, пожалуй, назвал бы это качество хитроумием.
– Сам он, похоже, его переоценил.
– Эта опасность подстерегает любого из нас.
– Что же в нем было такого уж хитроумного?
– Он умел выбрать оружие, хотя и не знал, как с ним обращаться.
– О каком оружии вы говорите?
Китаец учтиво повел рукой (вновь украсившейся накладными ногтями) – и указал ею на Никки.
– Я отказываюсь, – в третий или четвертый раз повторил мистер Фринтон, – использовать в качестве орудия детей.
– Других орудий в нашем распоряжении не имеется.
– Это невозможно.
– В таком случае, невозможно и осуществление нашей затеи.
– Даже помимо нравственных соображений, эта идея дика с… с практической точки зрения. Вы можете вообразить спускающего курок двенадцатилетнего мальчика?
– Дети способны гораздо на большее, чем вам представляется.
– Он и из пистолета-то никогда не стрелял. Тебе приходилось стрелять? Да любой, кому удается с расстояния в десять футов попасть во что-нибудь из пистолета, – это уже без малого Буффало Билл. Или вы полагаете, что у школьника хватит выдержки подкрасться к Хозяину сзади и выстрелить в упор, когда целым отрядам анархистов никак не удается ухлопать какого-нибудь эрцгерцога? Если он воспользуется моим револьвером, он целых полминуты провозится, пытаясь обеими руками спустить курок, и в конце концов пальнет либо в воздух, либо в себя самого, а то и просто забудет снять его с предохранителя… И откуда он духу-то наберется? Дети для подобных дел не годятся.
– Ваши представления о детях делают вам честь, мистер Фринтон.
– Пусть даже он единственный, чьи намерения невозможно предугадать, он все равно выдаст себя, едва начав действовать. И с чего вы взяли, что Хозяин так и простоит для его удобства спиной к нему целых полминуты, пока он будет возиться с оружием, даже если у него хватит смелости решиться на это, – а если Хозяин обернется, что тогда?
– Доктор Мак-Турк ни о каких пистолетах и не помышлял.
Но майор авиации не слушал.
– Ты бы смог это сделать, а, Никки? Представь себе, как это выглядит на деле. Да нет, это все равно, что просить сыграть в теннис человека, в жизни не видевшего ракетки.
– Если вы скажете мне, чтобы я это сделал, – медленно, храбро и совершенно осознанно ответил своему герою мальчик, – я, пожалуй, попробую.
– Пф!
Мистер Бленкинсоп терпеливо осведомился:
– Вы уже покончили с огнестрельным оружием?
– И что с того?
– Доктор подумывал насчет яда.
– Вот и отравите его сами.
– Любой из нас, оказавшись вблизи Хозяина, попадает в сферу его сознания. Мастер Николас – единственный подход к нему, какой у нас есть.
– Но нельзя же травить людей.
– Это ваша точка зрения или констатация факта?
– Мы все-таки не Борджиа.
– Лично мне культура Ренессанса представляется во многом превосходящей культуру нашего столетия, – но не будем углубляться в дискуссию на исторические темы. Множество людей было отравлено, многих травят прямо сию минуту, и еще многим предстоит умереть от яда. И насколько мне известно, бандиты, стоявшие у власти во время последней войны, после проведенных с большим размахом исследований, выбрали для себя синильную кислоту и приняли ее по собственной воле.
– Яд всегда достается не тому, для кого он был предназначен.
– К виски, которое пьет Хозяин, никто никогда не притрагивается.
– И потом, где вы возьмете яд?
– После того, как мы лишились Доктора, я, поскольку мои мысли двигались в том же направлении, что и его, полюбопытствовал, что именно стоит на полках его операционной. К сожалению, та же идея посетила, видимо, и Хозяина. Там не осталось ничего более сильного, чем таблетки от несварения желудка.
– Вот видите.
– Существует, однако же, вертолет.
– Мне потребуется рецепт или предписание. И придется еще расписываться в регистрационной книге.
– Я по образованию врач.
– Да не стану я покупать цианистый калий, чтобы заставить ребенка сделать то, что нужно мне. Нам неизвестно даже, готов ли Никки на это. Ты как?
– Как-то не очень.
– Он не увяз во всем этом, как мы с вами. Ситуация совершенно не детская. Ему она непонятна. Это просто нечестно.
– Нечестно? – выдохнул мистер Бленкинсоп.
– Кроме того, мы не знаем, сколько времени понадобится Хозяину, чтобы подобраться к сознанию Никки.
– Тем больше причин торопиться.
– В конечном итоге, все сводится к тому, что вы вкрались к детям и ко мне в доверие, чтобы получить яд, которого вам без меня не достать, и скормить его Хозяину, чего вы без них сделать не можете.
– Более чем справедливо.
Джуди сказала:
– Есть же еще человек со свободным сознанием, не один только Никки.
Китаец мгновенно перевел взгляд на нее:
– Он этого делать на станет.
Глава двадцать четвертая
Пинки
На следующее утро, обнимаясь с Шутькой в постели, что дома строжайшим образом запрещалось, Джуди сказала:
– Когда доходит до настоящего убийства, все выглядит совсем по-другому.
– Да.
– Одно дело стоять на доске, а другое – прыгнуть с нее в воду.
– Да.
– Ты смог бы убить его, Никки?
Никки надолго задумался и в конце концов ответил:
– Нет.
И, поясняя, добавил:
– Я бы все только испортил. Кроме того, я просто не могу.
– А мистер Фринтон собирался.
– Собирался.
– Я думаю, убивать тех, кто сам норовит убить тебя, легче.
– Может быть, это даже и весело.
– Никки!
– Да нет, в воздушном бою или еще где. Но не ядом и не того, кто тебя пальцем не тронул. И вообще, я боюсь.
– И потом, доктора Мак-Турка он, как-никак, уничтожил.
– Уничтожил.
– От этого еще страшнее становится.
– Да.
– Когда доходит до настоящих дел, все вообще выглядит по-другому.
– Джуди, главное не в том, что боишься, а в том, что просто не можешь этого сделать и все. Это сильнее страха.
– А вчера ты все же сказал, что смог бы.
Он помолчал и ответил, – с трудом, тоном взрослого человека:
– Откуда человеку знать, на что он окажется способен, когда подопрет?
– Но почему бы Пинки не сделать этого? И почему мистер Бленкинсоп решил, что он не захочет?
– Про это никто ничего не говорил.
– Кто-нибудь просил его об этом?
– Хватит вопросов, Джуди. Где наши штаны?
– Мистер Фринтон про них забыл.
– Я про другие, которые ты собиралась чинить.
Джуди была девочка добрая и понимала, что брату не по себе. Поэтому она смиренно ответила:
– Я спрошу у Пинки, может, он их видел.
– А почему бы нам самим не попросить Пинки? Ну, то-есть, чтобы он его убил.
– Мистер Фринтон страшно рассердился из-за того, что мы сами разговаривали с Китайцем.
– Ничего он не рассердился.
– Еще как рассердился, только не стал этого показывать.
– Ладно, тогда давай попросим его, чтобы он попросил Пинки. Мы можем все вместе к нему пойти.
– Интересно, а убитые тобой люди исчезают насовсем? – осведомилась Джуди. – Было бы довольно тошно встречаться с ними в раю.
– Ой, да заткнись же ты. Ты ни бельмеса в этом не смыслишь. Кроме того, тебя-то как раз ожидает ад.
– А Шутька тоже в ад отправится?
– Откуда мне знать? Это ты у нас все знаешь.
– Вовсе нет.
– Вот именно что да.
– Вовсе нет. Ты сам точно такой же.
– Tu quoque.
– А это еще что?
– А вот то же самое, что “экспромт”, ха-ха!
И после одержанной таким манером победы к мистеру Фринтону отправился вместе с сестрой, – чтобы уговорить его уговорить негра, чтобы тот прикончил Хозяина, – вполне жизнерадостный мальчик.
– Ну что же, попробовать можно, – сказал майор авиации. – Но раз Китаец сказал, что он этого делать не станет, значит, он и не станет.
– Почему?
– Мистер Бленкинсоп умнее меня. Вероятно, он уже предпринимал такую попытку.
– Я все же не понимаю, – сказал Никки, – почему столько сложностей возникает вокруг этого яда? То есть, не вообще, а вокруг того, чтобы дать его Хозяину. На мой взгляд, это, конечно, мерзкое дело, но ведь само по себе оно, вроде, несложное. Он же должен есть и пить, так положите яд в еду и дело с концом. А Пинки не обязательно даже и говорить, что вы это сделали. Просто суньте его в любое блюдо, которое он туда относит.
– Пинки ничего не готовит для хозяйских покоев. Они там сами себе стряпают.
– Ладно, а почему мистер Бленкинсоп не может подсыпать ему чего-нибудь и тут же об этом забыть?
– Потому что все, происходящее за черной дверью, происходит у Хозяина под носом, – вернее, под носом у его сознания.
– Как бы там ни было, – заметила практичная Джуди, – яда у нас все равно нет.
– Хорошо, – упрямо сказал Никки, – тогда пусть подсыпет за дверью во что-нибудь, а потом занесет его внутрь и оставит.
– Во что?
– Ой, ну, в пирог, в бутылку виски – какая разница во что?
– Если к нему что-то внесут, он заметит. Ничего из вносимого в двери не минует его сознания, совсем как на таможне. Знаешь, одна из твоих бед состоит в том, что ты все время забываешь о том, кто такой Хозяин. Не могу понять, как это тебе удается, Никки, ты же каждый день ходишь к нему учиться.
– Я никогда о нем не забываю, – серьезно сказал мальчик, – и сознаю, что он всегда опережает нас на полголовы.
– Вот и помни об этом все время.
– Никки говорит…
– Слушай, Джуди, дай мне закончить. Первым делом ты должен понять, что имеешь дело отнюдь не с интересной задачкой. Вам грозит смертельная опасность. Вы вообще-то задумывались когда-либо над тем, что он в тринадцать с лишком раз старше вас? Понимаете ли вы, что все, о чем мы сейчас рассуждаем, он, скорее всего, предвидел? Даже когда нас не видно, не слышно, у нас в головах все равно бродят мысли, которых он ожидал от нас, может быть, еще во время Крымской войны. И самое ужасное во всей ситуации это то, что сейчас, именно сейчас, когда мы втроем отправляемся к Пинки, мы, вероятно, делаем именно то, чего он от нас ожидает.
Нет, об этом они раньше не думали. Подумали теперь, в леденящем молчании.
– Ну ладно. Главное в жизни – принимать ее такой, какая она есть. Выше себя мы все равно не прыгнем. Пошли, спихнем это дельце Пинки.
Они застали негра за изготовлением пончиков с джемом для Шутьки, стоявшей с ним рядом в немом обожании и глядевшей, задрав голову, вверх с таким же выражением, с каким любитель достопримечательностей глядит в Риме на собор Святого Петра. Едва Пинки принимался накладывать джем в очередной пончик, как Шутька тут же раза три-четыре виляла хвостом, подтверждая правильность такового поступка.
– Любовь по расчету! – с отвращением произнесла Джуди.
Шутька с отсутствующим видом вильнула хвостом еще пару раз, говоря:
– Да-да, в другой раз.
Оказалось, что один из многочисленных принципов мистера Фринтона не позволяет ему использовать людей, если они не сознают, что делают. Он был в такой же мере не способен попросить Пинки сделать что-либо, не задумываясь, в какой не желал извлекать выгоду из дарований Никки. А это означало, что ему предстояло еще раз рискнуть и объяснить, чего они хотят. Однако его прервали, едва он начал свою речь.
Улыбаясь ласково и загадочно, негр извлек из заднего кармана джинсов дешевый потертый бумажник и благоговейно раскрыл его. Видимо, бумажник был ему дорог. Внутри помещались его документы об увольнении из армии – времен войны 1914 года – удостоверяющие, что солдатом он был хорошим, медаль с изображением святой Розы из Лимы, рецепт изготовления boeuf а la mode, выцветшая фотография играющего в бейсбол негритенка, объявление о продаже инструментов часовщика и многократно сложенная вырезка из газеты. Последнюю он выложил перед ними на стол, осторожно придерживая вымазанными тестом пальцами.
У некоторых негров улыбка походит на припухший по краям хирургический разрез. Прекрасно вылепленные толстые губы Пинки напоминали, когда он улыбался, безмятежную складку Рамзесова рта.
Так вот, газетная вырезка содержала фотографию Ганди.
Глава двадцать пятая
Глаз Балора
– Я все же рискну, – сказал мистер Фринтон, – и попытаюсь вывезти вас под мешками с почтой. По счастью, почта сегодня большая – письма в газеты.
– Если Хозяин собирается сотворить что-то с внешним миром, нам, может быть, лучше остаться здесь.
– Вам лучше всего не путаться у нас под ногами.
Никки сказал:
– Я попробую дать ему что-нибудь, если хотите.
– Глупости.
Дети вспомнили дом и парк с гуляющими по нему пони, озеро с ротондой, в которой они часто устраивали пикники, пока ее не превратили в чайный домик для экскурсантов. В озере водились щуки, окуни и лини, последние – рекордных размеров и совершенно неуловимые. Они вдруг вспомнили и родителей, и сердца их растаяли. Как будто возвращаешься домой на каникулы!
– Но только мы должны взять с собой Шутьку.
– О Господи!
– Джуди может зажать ее морду подмышкой.
– Самое главное, – сказал мистер Фринтон, смиряясь с неизбежным, – чтобы Джуди, если Хозяин выйдет прогуляться, не попадалась ему на глаза. Ее мысли читаются легче всего. Увидишь его, уноси ноги. И еще, никакого багажа.
– Да у нас и нет ничего, кроме этих дурацких ночных рубах.
Хозяин ежедневно выходил на прогулку, навещая внутренние помещения островка и затем, видимо для моциона, поднимаясь на его вершину. Гулял он всегда в разное время, – для того, по словам мистера Фринтона, чтобы поддерживать людей, не ведающих, когда он появится, в состоянии тревоги или неопределенности. Напуганные люди, надо полагать, работают лучше: Наполеон, по крайней мере, считал именно так.
Близнецы помогали загружать вертолет, ожидая возможности проскользнуть в него (мистер Фринтон собирался предоставить им эту возможность, услав всех остальных с какими-нибудь поручениями), когда охватившее техников безмолвие заставило детей обернуться.
Хозяин приближался, опираясь на руку Китайца.
Хозяин всегда двигался медленно, как некий невообразимо древний автомат. В ходьбе участвовали лишь бедра и пятки, не икры и носки ног. Он не оставлял впечатления человека, еле способного держаться на ногах или трясущегося от слабости, хотя и был, наверное, очень хрупок. Впечатление от него оставалось иное – человека бесконечной опытности, повидавшего на своем веку все. Пальцы его, лежавшие на рукаве мистера Бленкинсопа, так давно уже исполняли свою работу, что, казалось, жили теперь собственной, независимой жизнью, шныряя туда-сюда, будто мыши, бегущие по каким-то своим делишкам. Целостная сущность Хозяина в отдельных частях его тела словно бы и отсутствовала., Такие руки, как у него, порой видишь у обложенных подушками дам, фотографируемых в сотую их годовщину газетчиками. И примерно такое же отсутствующее выражение бывает у глухих. Они могут сидеть рядом с орущим радиоприемником, храня на лице странное выражение человека, находящегося где-то совсем в другом месте, – пока вдруг не повергнут нас в испуг, проделав нечто, совершенно не связанное с музыкой, скажем, высморкавшись в самый неподходящий момент.
Хозяин кутался в плед, – по какой-то загадочной причине плед был из серой пестротканой шотландки.
Но главным в нем оставались глаза. Внешние углы век свисали, скрывая их, как у посмертной маски, от древности ставшей пергаментной, – умиротворенной, пожелтелой, отрешенной, морщинистой, замкнутой маски, живущей собственной потаенной жизнью.
У ирландцев был некогда бог, которого звали Балором. Он имел всего один глаз, но зато смертоносный. Веко покрывало его. Когда воины Балора выходили на бой, они ставили своего властелина в первом ряду войска и поднимали веко, убивавшее всякого, на кого обращался глаз.
Хозяин приближался, и техники примолкли. Они отступили к стенам ангара, будто придворные, уступающие путь королю. Джуди, обратившаяся, едва завидев Хозяина, в бегство, на миг притиснулась к стене коридора, пропуская его. Он пронзил ее, пока она проскакивала мимо, этим своим огненным оком – безмолвно, рассеянно, ничем не обозначив узнавания. Погруженный в свои мысли, он с какой-то доисторической терпеливостью встал около вертолета, а мистер Бленкинсоп махнул всем прочим свободной рукой – продолжайте.
Кончено дело, – подумал Никки. Он здесь так и останется? Пока убегала Джуди, его посетили сразу две неясные, казалось, никак между собою не связанные мысли. Первой была такая: это Китаец привел его, чтобы не дать нам удрать? Вторая: интересно, Пинки вегетарианец?
Он беспомощно взглянул на мистера Фринтона, надеясь, что тот даст ему знать, как поступить. Но майор авиации возился в кокпите, сосредоточив все свои помыслы лишь на одной задаче – наполнить мозг пустотой. Помощи от него ждать не приходилось.
Работа продолжалась.
Пойти, поискать Джуди? – думал Никки. Где она спряталась? Если он уйдет, Джуди, надо думать, вернется? Нам нужно держаться вместе. Хуже нет, когда два человека начинают искать друг дружку, потому что ни один из них не знает, где другой. Самое верное – остаться здесь. Так она хоть будет знать, где я. О чем он думает? И почему не уходит?
Хозяин так и не ушел.
В вертолет запихали мешки с почтой, подвели к нему кран, распахнули двери ангара. Вручную опущенный в летний океан, вертолет, пока на него крепили винт, покачивался, словно пинг-понговый мячик. Мистер Фринтон не поднимал головы от карт, компаса, рычагов управления, стараясь занять себя первым, что попадалось под руку, – балансировкой машины, приборной панелью, повторением операций, требуемых для взлета. Он не подал Никки ни единого знака и даже ни разу не взглянул на него.
Оглушительный рев вертолета поднял в небо всех птиц Роколла.
Между тем как вертолет, жужжа, словно майский жук или обозлившийся шершень, уменьшался вдали, Хозяин поворотился к мальчику. С усилием, с каким человек, у которого затекла спина, сгибается, чтобы поднять с полу булавку, он ухитрился выговорить несколько слов, не прибегая к помощи виски. Голос Хозяина был скрипуч, язык не повиновался ему, – точь в точь как созданному Франкенштейном чудовищу.
Но он все же сказал:
– Доброго тебе дня.
Джуди, когда Никки нашел ее, сидела, белее белого, на полу их спальни и крепко сжимала в руке Шутькин ошейник.
– Джу!
– Он улетел?
– Мистер Фринтон улетел.
– А ЕГО ты слышал?
– Нет, то есть, что именно?
– То, что ОН мне сказал.
– А он тебе что-то сказал?
– ОН сказал, что мистер Бленкинсоп привел его, чтобы не дать нам сбежать, и что ЕМУ очень жаль, но нам придется задержаться еще ненадолго, и что к Пинки обращаться бессмысленно, потому что он сторонник ненасильственных действий, и что мистер Бленкинсоп любезно рассказал ему и об этом тоже, и во всяком случае, достаточно понаблюдать за Пинки во время обеда, потому что чем бы он ни кормил всех остальных, сам он мяса не ест, и…
– И что еще?
Вид у нее стал потерянный.
– Что-нибудь еще он тебе сказал?
– Нет… по-моему, нет.
И добавила с вызовом:
– Нет, больше ничего.
Глава двадцать шестая
Вечерние досуги
Ночь накануне прилета мистера Фринтона выдалась ветреная и перед тем, как отправиться спать, все слушали прогноз погоды. Пока ветер, утюжа волны, струился снаружи, обитатели острова предавались вечерним досугам.
Близнецы, лежа ниц на полу своей больничной палаты, читали, положив ее между собою, книгу, которую они отыскали в библиотеке техников. Время от времени им приходилось отпихивать Шутьку, которая, не обладая гуманитарными наклонностями, все норовила усесться на книгу. Это был экземпляр «Ежегодника яхтсмена» за 1949–1950 годы, содержавший большую статью, озаглавленную: «Против вестового ветра, к Роколлу».
– Все посвежее, чем тысяча восемьсот девяносто шестой, – сказал Никки.
– Ну, наши-то с тобой сведения будут еще посвежее.
Почитав недолгое время, они принялись нетерпеливо ерзать и листать страницы.
– А про Роколл-то где же? И кстати, что это вообще означает – «вестовый»?
– Наверное, моряки так говорят. Что-то вроде «держи на запад!»
– Ты думаешь это морское выражение? Я считала, что так при игре в гольф кричат.
Потратив кучу времени на просмотр двадцати двух страниц, близнецы, вконец замороченные стакселями, брамселями, гротами и бизанями, отыскали полстраницы, посвященные самому острову.
– Ну наконец-то!
– Смотри-ка, они насчитали тринадцать чистиков, пятнадцать олуш, пятьдесят-семьдесят моевок, двух серебристых чаек, двух малых буревестников и одного большого!
– Завтра же, – с важностью сказала Джуди, – пойду и сама всех пересчитаю.
– И еще одно, – удовлетворенно произнес ее брат, – высадиться им так и не удалось.
Островные техники – люди скромные, почти бутафорские, или, если угодно, статисты в драме Роколла, – предавались обычным своим занятиям. Те, что остались дежурить, по-прежнему поглядывали, вытирая ветошью руки, на дремлющие или мечущиеся стрелки индикаторов, а те, что сменились с вахты, терпеливо возились со своими перьями, клеем и кораблями в бутылках. Кораблестроитель просовывал в горлышко бутылки капитанский баркас, – добавление редкое, требующее особого мастерства, и повышающее, так же как добавление миниатюрного маяка, ценность изделия. Мужчина, клеивший перья, надумал добавить на крышке коробки дружескую надпись и курсивом выводил, используя оперение серебристых чаек: «CEAD MILE FAILTE«. Он пропустил второе L, и ему еще предстояло неприятно удивиться, обнаружив недостачу.
Пинки собирался принять душ. Огромный чернокожий Умслопагас, чьи оголенные мускулы отливали атласом и ходили плавно, как поршни, несмотря на то что голову его словно бы припушило инеем, стоял, уперев разведенные руки в стены душевой кабинки и глядел себе под ноги. В полу желоба помещался фарфоровый лоток глубиной около двенадцати дюймов, снабженный затычкой, с помощью которой лоток обращался в подобие мелкой ванны. В этой сияющей белизной крутостенной чаше сидел паук с длинными ножками и маленьким тельцем. Ему никак не удавалось выбраться наружу.
Пинки, отключивший воду, едва он увидел это создание, стоял, перенеся вес на одну ногу, и размышлял о том, что ему делать с пауком, притронуться к коему он не решался.
Поразмыслив, Пинки сходил к умывальникам и вернулся со щеткой для волос. Он сунул ее пауку под ноги, однако паук отпрянул. Тогда Пинки принес вторую щетку и, ухитрившись с их помощью поднять паука, не причинив ему вреда, осторожно отнес его к двери спального отделения и там отпустил на свободу.
Он вернулся в душевую, и вода вновь зашелестела по его эбеновым плечам, придавая ему сходство со статуей версальского каскада или с Нептуном в римском фонтане. Струи воды покрыли его. Он думал: «Паук на Роколле? Откуда? Наверное, приплыл вместе с грузом на траулере.» И еще он думал, – ибо обладал куда большими, чем подозревали окружающие, познаниями: «Первым живым существом, забравшимся после извержения на Кракатау, был паук.»
Мистер Бленкинсоп, облаченный в один из своих вечерних халатов, сидел у себя в комнате и, сплетя кисти рук внутри рукавов, медитировал.
Он и вправду мог бы подарить детям еще немалое число китайских безделушек. Вдоль стен комнаты рядами шли встроенные шкафы со сплошными дощатыми дверцами, разглядеть сквозь которые что-либо было невозможно, но стоило их открыть и за ними обнаруживалось целое собрание украшений для мечей, – всяких там цубо и фучи, – перегородчатых эмалей, великолепных образчиков суцумского фарфора, – одни, подобно черепу Хозяина, были усеяны трещинками, другие словно бы запорошены золотой пылью, третьи покрывал едва ли не миллион прописанных во всех подробностях бабочек. Из крышек фаянсовых мисок вырастали фарфоровые жабы и позолоченные львы, скалившиеся, положив когтистые лапы на решетчатые сферы. Крылись за дверцами шкафов и резанные из кости фигурки фантастических кули, – полулюдей-получерепах, иногда подпрыгивающих на одной ножке, потому, быть может, что они сию минуту наступили на жабу, чье резное изображение также помещалось у них под подошвами, – и статуэтки из бронзы и иных сплавов, и гонги, и множество крохотных фаянсовых чайных сервизов. Вкус Китайца тяготел к японскому великолепию. В самой комнате наличествовало всего два украшения. Одним из них было принадлежащее кисти Гэнку затейливое изображение павлина – истинная Ниагара роскошных перьев, выписанных с бесконечными, тончайшими подробностями. Другим – лаковый алтарь Цунайяши, столь замысловато вылепленный, инкрустированный, апплицированный, эмалированный, покрытый таким обилием рельефов и золотых, черных и вермильоновых лаков, с таким множеством уступчиков, полочек, отделений и столбиков с нишами, столь усеянный металлическими вставками, мерцающими и шагреневыми поверхностями и пышными, чешуйчатыми драконьими хвостами, что он, казалось, взрывался множеством распахнутых маленьких дверок и чуть ли не светился собственным светом.
Среди всех этих сокровищ, спиной к ним сидел на простой циновке мистер Бленкинсоп, закрыв глаза и стараясь по возможности не думать.
Причина, по которой ему хотелось избавиться от Хозяина, была совсем проста, равно как и та, по которой он не хотел огорчать мистера Фринтона, называя ему эту причину. Подобно Трясуну Мак-Турку, мистер Бленкинсоп желал сам править миром. Но между намерениями этих двух имелось и некоторое несходство. Трясун алкал власти, мистеру Бленкинсопу вовсе не нужной. Дело сводилось не к тому, что он хотел править, – он не хотел, чтобы правили им. Мистеру Бленкинсопу представлялось, что после того, как Хозяин преуспеет в объединении наций, сам он, в качестве объединителя, станет избыточной роскошью. Без него управляться с делами будет гораздо проще.
Одним из законов, правивших поступками мистера Бленкинсопа, была простота. Самое целесообразное – это по возможности чаще говорить правду. Он и в самом деле намеревался избавиться от Хозяина, едва лишь аппаратура, над которой Хозяин трудился, будет доведена до совершенства, – при тех знаниях, которыми мистер Бленкинсоп уже обладал, он вполне мог пользоваться ею без посторонней помощи: он намеревался избавиться также и от мистера Фринтона, а при необходимости и от любого другого, если этот другой обратится для него, так сказать, в угрозу. Ради спокойной жизни – все, что угодно. А покамест, честность – лучшая политика. Чем меньше врешь, тем меньше приходится утруждать свою память.
До поры до времени мальчишка нужен ему здесь, – будет кому подавать напитки.
У себя в будуаре, в фокусной точке предательств, военных хитростей и мародерских устремлений, сидел возле фонографа и слушал Баха Хозяин. Используя некую бесконечно малую часть своего мозга, он играл в солитер. Синюшные руки мерно сновали над доской, со стуком переставляя шарики. Игра, проиграть в которой он все равно не мог, в сущности, занимала одни только руки, подобно вязанию.
Глава двадцать седьмая
Обзор новостей
Встречая грудью блеск солнца и моря, стрекочущий в ровном вечернем свете вертолет сверкнул в глубоком небе, словно алмазный кузнечик. Близнецы уже поджидали его.
– Мистер Фринтон, это Китаец привел ЕГО, чтобы помешать нам сбежать!
Мистер Фринтон не удивился.
– Ну что же, – весело сказал он, – нам следовало бы загодя сообразить, что так оно и будет.
– Но почему?
– Если мистер Бленкинсоп намерен использовать Никки, ему, естественно, не хочется, чтобы Никки сбежал.
– И он еще рассказал Хозяину, как мы пытались уговорить Пинки!
– Вот как?
– Совсем он и не за нас.
– Как знать, как знать.
– Разве он может быть за нас, если он доносит?
– Наверное, лучше самого его обо всем расспросить.
– Слушайте, – прибавил майор авиации, – я должен присмотреть за тем, как будут грузить в ангар мою таратайку. Как покончу с этим, приду и поговорю с мистером Бленкинсопом. А вы возьмите газеты и почитайте их на кухне, пока я не освобожусь. Да, и скажите Пинки, чтобы обед разогрел. Судя по прессе, колесо завертелось.
Он вручил им кипу свежих газет и журналов и, развернувшись на каблуках, сосредоточил свое внимание на вертолете.
Обложку «Тайма» украшал выдуманный портрет Хозяина, составленный Арцыбашевым из синеватых поршней, фиолетовых циферблатов и разного рода иных металлических частей, – так что получилось подобие счетной машины. Одной похожей на круглогубцы рукой с трубчатыми пальцами на винтовых сочленениях, Хозяин указывал на ультиматум, – кусочек бумаги цвета венской зелени. В самом журнале обстоятельствам, связанным с Роколлом, было посвящено изрядное количество текста, – впрочем, остров по имени не назывался, поскольку Хозяин еще не открыл, где он находится. В разделе «Нация» редакционная статья начиналась словами: «“Время есть, Время было и Времени больше не будет”, – сказала, обращаясь к монаху-философу Бэкону бронзовая голова. На этой неделе Время угрожает нам исполнением пророчества. Политиканы США…». Заглянув в раздел «Президенты», близнецы узнали, что: «В конце недели президент Эйзенхауэр сказал: “Я не исключаю подобной возможности”». В разделе «Народ» имелся портрет сенатора – сильно смахивающего на продувную гориллу, пытающуюся прочитать держа ее вверх ногами рекламу нового депилатория; заголовок гласил: «На черных клавишах». Далее следовало: «Член следственной комиссии Макгинти, выступая сегодня на съезде виброфонистов в отеле “Билтмор” в Манхэттене, заявил, что поскольку русские агенты…». Однако, хватит с нас сенатора. И так уж, куда ни сунься, везде сенатор. Раздел «Наука» весь состоял из одной статьи. В ней говорилось: «Седовласый сэр Антони Иден, выступая на прошлой неделе в британской Палате общин, предупредил ученых, что тревожные сообщения (см. раздел «Нация»), публикуемые в последнее время мировой прессой, вовсе не обязательно являются мистификацией. Профессор Хопкинс, давший интервью аналитику “Тайма” Кэтрин Дануте Гамбургер, заявил…». Заявление престарелого физика в большей степени трактовало вопросы морали, нежели математики, и аналитику «Тайма» оставалось лишь пуститься от добра искать добра. Ей удалось соорудить довольно эффектное попурри на тему оборонных радаров на Аляске.
Что до «Лайфа», то он взял неверный след. Поскольку определенные сведения о Хозяине отсутствовали, журнал разродился догадкой о том, что он, возможно, проживает на космической станции, обретающейся где-то возле Луны. Срединные страницы журнала были украшены превосходными драматичными иллюстрациями, на которых в обилии изображалисиь кратеры, двойные звезды, полярные сияния и мужчины в резиновых скафандрах, летающие туда-сюда с помощью реактивных струй сжатого воздуха, – невзирая на то обстоятельство, что отталкиваться этому воздуху было решительно не от чего.
Даже «Нью-Йоркер» отправил своего корреспондента Стенли интервьюировать производителя электронного оборудования, – девяностодевятилетнего, что служило дополнительной приманкой, – и Стенли вернулся в редакцию со множеством записанных им на старом конверте сведений насчет небоскребов.
Реакция американцев была бурной и вследствие этого более разумной, нежели у англичан. Ей недоставало британской флегматичности, называемой иногда тупостью, зато ее выгодно отличала живость, дотошность и склонность поднимать шум, пусть иногда и на ровном месте.
Помимо американских, в пачке были и иные издания.
«Панч» отделался шуткой в разделе «Кавардак»; «Нью-Стейтсмен» плакался на несправедливость, допускаемую в отношении меньшинств, предположительно представляемых Хозяином (меньшинство коего состояло из одного человека); и даже рецензенты «Литературного приложения» к «Таймс» на миг отвлеклись от своей неустанной анонимной вендетты, дабы смерить надменным взором ядерную физику.
Русские отмалчивались. Американцы, впрочем, подозревали, что «Правда» молчит до поры до времени, намереваясь приписать русским честь изобретения того, что изобрел Хозяин.
Все это было выше детского понимания и никакого впечатления на близнецов не произвело, – разве что отчасти показало им, как вызревает кризис. Очень часто самые неприятные ситуации зарождаются в виде фарса, а возможно и как следствие оного. Французской Революции, скажем, предшествовала дискуссия относительно выгод, которые могут сопровождать замену хлеба плюшками, – если хлеб слишком вздорожает, – а во время голодного мора в Ирландии некий английский лорд с изрядным пылом ратовал за производство порошка кэрри. В расцвете жизни нас сражает смерть.
Мистер Фринтон, потирая руки, вошел в кухню.
– Ну, как у нас насчет обеда?
Настроение у него было отменное, поскольку ему, как и всем остальным, угрожала опасность, а это обостряло в нем чувство товарищества, примерно так же, как во время бомбежек 1940-го.
Никки сказал:
– Сил уже нет никаких разгуливать в виде эльфов из рождественского спектакля. Не могли бы вы попросить кого-нибудь отыскать наши штаны, – Джуди говорит, что наверное сможет их починить.
– Ничего я такого не говорила.
– Ты…
Ошеломленный ее чисто женской, безнравственной лживостью, Никки лишился слов.
– И кроме того, ниток все равно нет.
– Да есть же нитки. Я сам их видел на этом… как его…
– Ну-ну, где же?
– А вот человек, который корабль в бутылке делает! У него-то и есть нитки.
– Они не годятся. Кроме того, они ему самому нужны.
– Почему ты всегда говоришь «кроме того»? Вечно у тебя «кроме того», «кроме того», «кроме того»…
– Чшш.
Соединив в одно слово всю неприязнь, какую он к ней испытывал, Никки выпалил:
– Ты просто распустеха.
Мистер Фринтон сказал:
– Укуси его, Шутька.
В отчаянии Никки обернулся к новому гонителю, – единственный представитель одного с ним пола и тот предал его.
– Но она же сама говорила…
– Не говорила я этого.
Никки швырнул на пол газеты:
– Откуда ты знаешь, чего не говорила, когда ты сама не знаешь, о чем я говорю?
– Жестянка с печеньем, – излучая самодовольство, ответила Джуди.
– Что?
– На жестянке с печеньем изображен мальчишка, который держит жестянку с печеньем, на которой изображен мальчишка, который держит жестянку с печеньем и так далее ad lib.
– И ex temporary тоже, я полагаю.
– Вот именно, ex temp. и ad lib, и все это слишком мудрено для твоего разумения.
Никки показал ей кулак.
– А тем временем, – сказал мистер Фринтон, – на обед у нас спагетти и тоже из жестянки. Ах да, Пинки, пока не забыл,– в ангаре тебя дожидается пакет с ванадием.
Глава двадцать восьмая
Яд
Кофе они пили в скудно обставленной комнатке мистера Фринтона. Люди честные и достойные тешатся порою собственного изготовления теориями относительно чая, кофе, а то и какао. В таких теориях содержится больше прямодушия, нежели в претенциозных выдумках иных, куда более многочисленных людей, толкующих о марках вин, о виноградниках и об урожаях такого-то года. Мистера Фринтона мало заботило, такое он пьет Шато или этакое, он был способен с легкой душой встряхнуть бутылку портвейна, даже не взглянув на осадок, но к приготовлению горячих напитков он относился со стародевичьим тщанием. Его теория касательно кофе состояла в том, что ни в коем случае нельзя допускать соприкосновения кофе с металлом.
В этой теории, если говорить со всей прямотой, как-то упускалось из виду то обстоятельство, что мелет кофейные зерна металлическая машинка, а результат помола продается в жестянках.
Мистер Фринтон прогрел кофеварку, деревянной ложечкой отмерил из пластмассовых банок кофе и сахар, залил кипятком и размешал.
Через восемьдесят расчисленных по часам секунд он процедил жидкость в чашки сквозь металлическое, – стараясь не думать об этом, – ситечко и, как бы там ни было, а кофе у него получился отменный.
К удивлению близнецов, он не выказал мистеру Бленкинсопу враждебности в связи с надувательством, учиненным последним в ангаре.
Мистер Бленкинсоп, явившийся к ним в вечернем халате, принес с собой, чтобы порадовать общество, четыре лучших своих чашечки из суцумского фарфора и теперь прихлебывал из одной такой чашечки кофе, улыбаясь и вообще походя не то на Будду в монастыре, не то на слопавшего золотую рыбку кота. Он даже поддразнивал мистера Фринтона, и мистер Фринтон отвечал ему тем же. Оба они многому научились от Хозяина, – куда большему, нежели Никки, – и оба давно уже свыклись со смертельно опасной дипломатией Роколла.
Пережитый кризис словно бы подстегивал обоих.
Наконец они покончили с подковырками и перешли к делу.
– Зачем вы рассказали ему про Пинки?
Мистер Бленкинсоп простер протестующую, вновь украшенную длинными ногтями длань.
– Что-то же нужно было ему рассказать.
– И что вы еще рассказали?
– Уверяю вас, ничего, способного нам повредить. Мне казалось разумным предоставить ему сколь возможно обширные сведения, – и вы, дорогой мой друг, первым согласитесь в этом со мной. Как это у вас говорится? Дабы придать больше правдоподобия неубедительному рассказу.
– Но что именно?
– Естественно, среди прочего я упомянул и о том, что вы пытались уговорить Пинки покончить с ним.
– Вам не кажется, что это не совсем честно?
– Ничуть не кажется. Ценность для нас представляет мастер Николас, не Пинки, а так опасность никому, кроме негра, не угрожает.
– Оставляя в стороне риск, которому вы подвергли Пинки, – сказал мистер Фринтон, в облике которого проступило нечто грозное, – как насчет меня?
– Вам решительно ничего не грозит. Хозяин не в состоянии управлять вертолетом.
– Понятно.
– Мистер Фринтон так вспыльчив! – произнес Китаец, поворачиваясь к близнецам. – Такое горячее сердце! Щедрость его натуры побуждает его к таким порывам, что он как бы – э-э-э – «тщится вскочить в седло, но пролетает мимо».
– Не вижу, – сказал Никки, – чему он может особенно радоваться, если вы рассказали Хозяину, что он хочет его убить.
– Но ведь он же и вправду хочет.
– Раз вы предупредили его…
– Мистер Бленкинсоп подразумевает, что Хозяин, скорее всего, уже знает об этом, – сказал майор авиации, и на лице его вновь возникло измученное выражение. – Да так оно и есть.
– Плюс к этому, любой из обитателей острова пребывает в безопасности, пока он приносит пользу.
– Вы хотите сказать, что, пока ему нужен вертолет, я останусь в живых.
– Именно так. И Пинки останется в живых, пока не доделает вибратор.
– Стало быть, риск, – продолжил свои объяснения мистер Бленкинсоп, – которому мистер Фринтон подвергся вследствие моей откровенности, едва ли больше того, который для него уже существует.
– Понятно.
Помолчав немного, мистер Фринтон спросил:
– А как насчет вашей собственной бесполезности?
– Что до меня, – ответил мистер Бленкинсоп, оставаясь верным принципу рациональной правдивости, – то я постараюсь успеть занять место Хозяина.
– То есть в конечном итоге мы вам нужны для того, чтобы вы могли заменить собой Хозяина?
– Коротко говоря, так.
– В таком случае, – сказал, окончательно свирепея, майор авиации, – предупреждаю вас, что я приложу все силы, чтобы заменить вас собой.
– Милости прошу, попробуйте.
Мистер Фринтон проглотил комом вставшее в горле желание чем-нибудь треснуть Китайца.
– Вы что же, всерьез полагаете, что мы убьем одного человека, чтобы посадить себе на шею другого?
– Давайте все же начнем с главного, – резонно ответил мистер Бленкинсоп. – Всему свое время. После того, как мастер Николас покончит с Хозяином, вам останется лишь покончить со мной.
И он поставил кофейную чашку на стол, чтобы погладить ладошкой одной руки обтянутый тонкой кожей кулак другой.
Один из лучших способов обезоружить того, кто на тебя нападает, – это во всем с ним согласиться.
– Слушайте, – сказал мистер Фринтон, – раз и навсегда: мальчик в этом участвовать не будет.
– Вы не смогли привезти цианистый калий?
– Разумеется, я его не привез.
– Да, собственно, оно и не важно. Это вещество используется при нанесении платины на контакты вибраторов, которые делает Пинки. Так что яд у нас есть. Я вспомнил об этом уже после того, как вы улетели.
– А вы уверены, что и Хозяин об этом не вспомнил?
– Нисколько не уверен. Однако – не рискнул, не жди наград.
Они смотрели на него, гадая, как можно сохранять подобное спокойствие, будучи таким негодяем.
– Во всяком случае, мальчика я вам использовать не позволю.
– Мистер Фринтон, не сделаете ли вы мне личное одолжение, – приняв во внимание наше с вами давнее знакомство, – и не рассмотрите ли несколько фактов без какого-либо предубеждения?
– Нет, не рассмотрю.
– Дети, – терпеливо продолжал мистер Бленкинсоп, – уже говорили мне о своем неприятии вивисекции, основанном на соображениях морали. Но неужели вы всерьез верите, что страдания нескольких несчастных собак более весомы, чем открытие вакцины от бешенства? Вы помните, что сказал Наполеон, когда его обвинили в убийстве герцога Энгиенского? Вы действительно считаете, что судьба целой цивилизации имеет меньшее значение, чем душевное равновесие одного-единственного мальчишки?
– Что касается второго из ваших вопросов, – ответил мистер Фринтон, не зря прошедший на острове курс наук (ибо он уже успел окинуть взглядом стоявшие на полке книги по истории и выбрать потребную), – то Наполеон сказал следующее: «Что, снова дело д’Энгиена? Ба! В конце концов, что такое один человек?»
– Наполеон был знатоком по части боевых потерь.
– Я таковым становится не собираюсь.
– Но, дорогой мой майор авиации, вы уже им стали. Разве в войне с Гитлером потерь не было?
– Многие мои друзья погибли – но погибли за то, во что верили.
– И вы полагаете, что командиры, посылавшие их в бой, так уж редко ожидали, что они не вернутся?
– Они знали, на что идут, и они не были детьми.
– Напротив, многие из них были едва ли на шесть-семь лет старше мастера Николаса, очень немногие знали, на что идут, и кроме того, мне хотелось бы узнать, что вы думаете по поводу их призыва на военную службу?
– Никки я призывать не намерен.
Никки сказал:
– Если мистер Бленкинсоп отсутствует, Хозяин иногда просит меня налить ему виски. Или просто протягивает за ним руку.
– Видите, мальчик не против.
– Зато я против.
– В данном случае, последнее слово, видимо, должно остаться за мальчиком.
– Никки, тебе лучше выбросить из головы разную ерунду, вроде «Острова сокровищ». Ты прекрасно знаешь, что тебе с этим не справиться, что это убийство, и что детей на такие дела не посылают.
– Почему?
– Потому что…
– На самом деле, – благодушно произнес мистер Бленкинсоп, – среди детей немало искусных убийц. Что вы скажете относительно охоты на ведьм в Салеме? Или Давида и Голиафа?
Никки спросил:
– Сколько нужно налить?
– Чайную ложку.
К общему удивлению мистер Фринтон сдался без дальнейших возражений.
– Мы можем взять что нам требуется у Пинки с полки, он и не заметит, – сказал он.
– Когда?
– Сейчас, – твердо сказал мистер Бленкинсоп. – Каждый миг отсрочки – это еще один миг, в который все может рухнуть. Все это «хождение вокруг да около» было опасным, равно как и до крайности скучным. Ты можешь дать ему это нынче же вечером, поскольку сегодня суббота и значит, он будет пить виски.
Душа Никки ушла в пятки.
– Сейчас?
– Через двадцать минут.
– Извините, – сказала Джуди, – но мне нужно в уборную. По-моему, меня вот-вот вырвет.
– Не открывай пузырек, пока не будешь готов, – медленно говорил мистер Бленкинсоп. – Нюхать не надо. Проливать тоже. Сначала налей в стакан виски, потом раскупорь пузырек и плесни из него туда же. Лучше всего повернуться к нему спиной, но не спеши и не оглядывайся. Просто скажи себе, что ты наливаешь немного обычного лекарства, а спиной повернулся случайно. Потом вставишь стакан в руку, которую он протянет. Он осушит его машинально, не прислушиваясь ни ко вкусу, ни к запаху.
Джуди вернулась с Хозяином.
Глава двадцать девятая
Пустой халат
Лицо ее опять побелело. Она стояла, прислонившись к стене и глядя прямо перед собой так, словно ее глаза утратили способность фокусироваться на предметах. Хозяина она привела не по своей воле.
Никки уяснил это сразу, не успев ни вознегодовать, ни удивиться, он просто вспомнил, как она столкнулась с Хозяином в ангаре, и понял – противиться тому, что сделала, она не могла. Тот, единственный взгляд приказал ей дождаться мгновения, когда совершится измена, и доложить о ней.
Разум ее, знавший об их планах, принадлежал Хозяину.
Между спусковым крючком и сраженным пулей оленем, между торпедой и взрывом, между приговором и казнью, между действием и его осознанием всегда существует пауза. Напряженно вслушивающиеся люди задерживают дыхание. Сердце замирает, замирают на полувздохе легкие, кровь останавливается где-то под мочкой уха. Не шевелятся руки, не слышно звука шагов. Застывает, прекратив движение, время. Затихает пространство. Рок произносит: «Теперь».
Мужчины поднялись на ноги. Никки, чувствуя туман в голове, последовал их примеру. Эти двое, подобно Джуди, оказались заключенными в кокон власти Хозяина и собственной воли лишились.
Хозяин вошел без спешки, сопровождаемый, даже на таком расстоянии, пугающе неуместными напевами «Пиратов Пензанса». Лучше бы уж похоронным маршем. В руке он держал бутылку с виски, дабы облегчить себе труд говорения. Глаз Балора был сегодня, похоже, несколько ярче, да и все тело Хозяина, казалось, чуть располнело, словно вены его набухли, или разум, собираясь с силами, сделал глубокий вдох. Едва он вошел в комнату, все остальные как бы перестали существовать. На лице его выражалось, – если мрамор способен обладать чем-либо столь мимолетным, как выражение, – на лице его выражалось страдание. Лицо прикованного к скале Прометея, в течение многих столетий навещаемого орлом, могло бы нести отпечаток подобных же мук и такого же отрешенного терпения.
Он приблизился к мистеру Фринтону и глубоко заглянул ему в глаза. Шевеля языком затрудненно, как непривычный к речам человек, он сказал:
– Дайте подумать. Как нам лучше поступить?
И подобно человеку, лезущему в библиотеке за справкой в очередной том, он повернулся к мистеру Бленкинсопу и заглянул в его глаза тоже.
Наконец, он приблизился к Никки и на долгий миг застыл, вопрошая, пытаясь найти вход, – пока все не поплыло у мальчика перед глазами, и два ока Хозяина не слились в один голубой алмаз.
Затем он снова вернулся к майору авиации.
– Мистер Фринтон.
– Сэр.
– Вы говорили о Наполеоне.
– Да, сэр.
– Позвольте напомнить вам еще один афоризм, походя брошенный этим великим человеком. «Мне хорошо известно, – сказал он, – что в наши дни для того, чтобы править людьми, требуется железная палка. Необходимо, чтобы правитель разглагольствовал о свободе, равенстве, справедливости и при этом не даровал ни единой свободы. Я ручаюсь за то, что людей можно с легкостью угнетать… и они… совершенно не будут испытывать недовольства.»
– Да, сэр.
– Совершенно не будут испытывать недовольства, мистер Фринтон.
– Да.
– Все это – для их же блага.
– Да.
– Повторите.
– Все это – для их же блага.
– Вы убеждены в том, что лучше меня никто не сумеет обеспечить благополучие человечества.
– Я убежден.
– В таком случае, давайте разрешим ситуацию минимальным числом ходов. «Пусть вора ловит вор».
– Да, сэр.
– Вы по собственной воле вызываетесь стать тюремщиком при этом опасном молодом человеке, чья свобода угрожает нашим приготовлениям. Вы отведете его вместе с сестрой в больничную палату и останетесь там при них в качестве сторожа – вплоть до дальнейших распоряжений. Палату никому не покидать.
– Вызываюсь.
– Спасибо, мистер Фринтон. Можете идти.
Безмолвная процессия злоумышленников уже выходила в отворенную дверь, когда он окликнул их.
– По пути загляните к негру и скажите, чтобы он приносил вам еду. Да верните ему химикаты.
И глядя, как майор авиации подбирает с полу пузырек с цианистым калием, Хозяин повторил тоном, который можно было бы счесть ироническим:
– Не потратишься, не спохватишься.
Они вышли, закрыв за собою дверь.
Хозяин повернулся к мистеру Бленкинсопу.
В опустевшей теперь комнате, где слышалось лишь тиканье часов, молча стояли под голой лампочкой двое.
Странно, но перед тем, как они покинули комнату, мистер Бленкинсоп снял халат и аккуратно повесил его на один из колышков, рядом с дождевиком мистера Фринтона. Ему не хотелось, чтобы такая красивая вышивка тоже погибла.
Глава тридцатая
Операция «Новый Хозяин»
Когда закончилась сборка последнего вибратора, их установили, направив во внешний мир, и включили все разом, – и одним из первых последствий этого оказалась гибель замечательных птиц Роколла. Олуши плавали в море, раскинув крылья и спрятав головы под воду, – дюжины белых крестов с зачерненными кончиками крыльев, плавно поднимающихся и опадающих вместе с волной. Всплыла на поверхность, брюхом кверху, и рыба, покрыв там и сям воду серебристым волнующимся ковром.
Авиалайнер, летевший в Гандер по большому кругу и примерно в тридцати милях от острова застигнутый ударом вибраторов, описав великолепную дугу, рухнул в море с высоты в двадцать тысяч футов и, выбросив в небо фонтан, ушел на дно, окруженный мертвыми китами, будто айсберг, исчезнувший вдали. Хвостовая часть, благодаря запертому в ней воздуху, снова потом всплыла и еще долгое время качалась на волнах в обществе прочих чудищ.
Вышли из строя суда рыболовецких флотилий, ходивших между Ирландией, Фарерами, Гебридами и Малин-Хед. Суда дрейфовали, команды их жутко мучились. В том же районе океана в разной степени – в зависимости от близости их к Роколлу – пострадали еще восемь судов. С греческого судна попрыгали за борт все пассажиры, но как это ни удивительно, всех их, бьющихся в истерике, втащили обратно на борт, так что с жизнью никто не расстался.
По трансатлантическому кабелю перестали проходить сообщения, местные радиостанции забивало помехами, а в довольно далеко отстоящем от острова Манчестере полностью провалились международные состязания почтовых голубей, причем потерялись все до единой птицы.
Люди, оказавшиеся в круге, проходившем (говоря довольно условно) через Рейкьявик, Эдинбург и Дублин, жаловались на сильные головные боли, перебои в сердце, ларингиты и воспаления уха, горла и носа. Тех, что жили в портах западного побережья Шотландии и Ирландии, а с ними и жителей Исландии, терзала звенящая нота, которая, как им казалось, изгибалась дугою по небу и приходила со всех направлений сразу. Одни описывали ее как подобие колокольного звона, другие – как вой воздушной сирены. Они никак не могли согласиться в том, является ли эта нота переливистой или пронзительной, высокой или низкой, или скорее похожа на звук, рождающийся, когда проводишь пальцем по ободу тонкого стакана. На самом деле, то была смесь многих тонов, набиравшая, пронизывая пространство, мощь и на низких, и на высоких частотах, и то, что человек слышал, зависело от того, как он слушает. Многие из этих частот были вообще недоступны для уха.
Вскоре начали сдавать и средства массовой информации. Репортеры, оказавшиеся достаточно близко, чтобы услышать упомянутый звон, не могли передать его описание по телефону, поскольку телефоны вышли из строя, а общий распад механизмов и тошнотное состояние тех, кто их обслуживал, привели к тому, что перестали выходить и газеты.
Металл, казалось, страдал сильнее, чем плоть.
Твердые материалы портились быстрее упругих, так что живому существу приходилось не так тяжко, как куску дерева, а кусок дерева справлялся с бедой лучше куска железа.
Совсем как во время смога, возрос уровень смертности среди людей очень старых, очень юных и тех, кто уже был болен.
Отмечались и разного рода мелкие странности. Молоко, как за ним водится, скисло, а весьма распространенный сорт мебельного лака внезапно окрасил всю мебель в зеленые тона. Те, у кого в зубах стояли металлические пломбы, мучились зубной болью, поступило также несколько сообщений о людях, во рту которых зазвучали вдруг передачи дальних радиостанций. Басы в передаваемых по радио операх запели альтами. Принялись роиться пчелы. Оживились змеи и летучие мыши. Раньше времени зацвели поздние хризантемы.
Воздействие вибраторов на людей, страдающих разного рода болезнями, не обязательно было дурным. Обладатели невритов, туберкулеза и расстройств печени почувствовали себя гораздо лучше. Заключенные в тюрьмах и безумцы в сумасшедших домах обнаружили склонность к налетающему всплесками насилию, – но те из сумасшедших, что разгуливали на свободе, как, скажем ораторы Гайд-парка, обрели сдержанность и перестали выступать перед публикой.
Бостон расположен от Роколла на 800 миль дальше, чем Москва. Круговой зоне объявленного Хозяином ультиматума, каковую он собирался расширять каждый день на две сотни миль, предстояло, прежде чем она достигнет Чикаго, отхватить изрядный кусок России. Тем временем, еще до того, как эта зона коснется двух величайших держав мира, большая часть Европы – от Нарвика до Неаполя и Гибралтара – окажется, в виде назидания и угрозы, парализованной, и от Глазго до Корка погибнет немало людей.
Вибраторы стояли на вершине утеса, и сектора их воздействия перекрывались далеко в море.
Глава тридцать первая
Одурманенные
– Но как же вы можете вдруг вывернуть все наизнанку и утверждать то, что вы отрицали? – сказал Никки.
Внешне мистер Фринтон и Джуди относились к нему с той же доброжелательностью, что и прежде, оставаясь, насколько можно было судить, нормальными, рассудительными людьми. Но в том, что касалось их убеждений, они превратились в собственные противоположности. Тупость Никки причиняла им страдания, они делали все, чтобы просветить и наставить его.
– Никки, посмотри на это, как следует взрослому человеку. Мы живем в мире, который сбился с пути, нами правит целая куча дуроломов, одержимых манией убийства и способных в любую минуту разнести весь белый свет в мелкие дребезги. Не разумнее ли, чтобы все, что творится в мире, контролировал один умный человек, – вместо всех этих большевистских шаек и сенаторов Маккарти? Прежде всего, это позволит покончить с войнами, неужели ты этого не понимаешь? Невозможно же воевать, если не существует страны, с которой воюешь. Весь мир будет состоять вроде как из графств. Ведь не воюет же Сассекс с Кентом.
– Я знаю. Однако…
– Конечно, это может означать, что поначалу придется убить небольшое число людей. Мысль неприятная, но такова печальная необходимость. То же самое и в Природе. Если садовнику нужны цветы и фрукты, ему приходится уничтожать улиток и насекомых, каким бы добрым человеком он ни был. Тут уж ничего не попишешь. Думай о том, сколько добра из этого выйдет, не думай об одном только зле.
– А может из зла выйти добро?
– Конечно может, да оно и в Природе так.
Никки жалостно произнес:
– Лучше бы мне тогда и не рождаться в такой Природе.
– Ну, что тут поделаешь, – уже родился.
Они сидели на железных кроватях, стараясь не упускать из виду Шутьку.
Последняя, казалось, слегка спятила, не снеся невзгод островной жизни. Ей то и дело мерещились призраки мух там, где никаких мух не было и в помине, она застывала перед местами их воображаемых приземлений, делая стойку, совершенно как сеттер.
Узникам, будто детям, коротающим в унылой детской дождливый день, выдали для развлечения карандаши и бумагу. С их помощью они играли в слова или в крестики-нолики, – мистер Фринтон обозначил и то, и другое как «Полный финиш». Все остальное время они спорили.
– Скорее всего, он примет на себя власть над уже существующими структурами и будет их направлять. Это удивительно, к каким большим сдвигам приводят малые изменения. Люди называют себя Южными саксами и Народом Кента, и целые королевства поднимаются и воюют. А стоит им назваться Сассексом и Кентом – графствами, как война прекращается. Но сами-то места от этого не меняются, они какими были, такими и остаются. Так что, сам понимаешь, Никки, менять весь мир ему не придется. Он будет почти что прежним, только станет лучше.
– Я не разбираюсь в политике.
– Значит, ты осуждаешь его, основываясь на личной неприязни, а это неправильно.
– Почему?
– Потому что Истина выше Человека. И любое действие является либо правильным, либо неправильным.
– Это кто же сказал?
Вопрос выбил почву из-под ног мистера Фринтона, да иначе и быть не могло, ибо это был вопрос ценою в шестьдесят четыре тысячи долларов.
– Я хотел сказать, что…
– Мистер Фринтон всегда говорил нам, что верит в необходимость этого… объединения мира, – сказала Джуди.
– Он еще и про эволюцию кое-что говорил. О муравьях и о прочем. Я только не могу сейчас точно вспомнить, что именно.
И мистер Фринтон тоже не мог. Мысли этого рода из его разума были стерты.
– Джуди, милая, ну послушай. За десять секунд до того, как ты привела Хозяина, ты хотела его убить. Через десять секунд после этого он у тебя превратился в Белую Надежду христианского мира. Неужели ты не понимаешь, что в промежутке должно было что-то случиться?
– Просто мы были неправы, – в унисон заявили оба.
– Разве это правильно – держать меня здесь, как в тюрьме? Твоего родного брата?
– Конечно, правильно, пока ты такой глупый. Ты же можешь сорваться и попытаться его убить.
– Как это, интересно?
– Тут нет ничего невозможного, – сказал мистер Фринтон. – Ты мальчик сильный, а он слаб.
– Я попытался бы, – сказал в отчаянии Никки. – Я попытался бы, если бы мог, убить его. Он искалечил вас обоих, он похитил ваш разум, он одурманил людей, которых я люблю.
Никки действительно любил их. И сестру, и майора авиации.
Иногда трудно бывает припомнить чистоту и остроту ощущений юности, поры, когда все, с чем встречаешься в жизни, отзывается в тебе волнением, надеждой, уверенным предвкушением счастья, живым ужасом или любовью. Он и в самом деле способен был умереть ради них. Или во всяком случае чувствовал, что способен, – что был бы рад ухватиться за такую возможность, – и как знать, может статься, и ухватился бы. Негоже нам насмешничать над Вордсвортом с его облаками славы.
И оттого для него было мукой видеть, как омертвел их разум, как они обратились в мумий или марионеток, до чьих теплых сердец он не в состоянии был докричаться, но чьи доводы, тем не менее, побивали приводимые им. Он ощущал безысходность при мысли, что нет ему места на их совете, и беспомощно наблюдал, как все, что они отстаивают, обращается против них же, отравляя их ядом, – как скорпионов-самоубийц.
Против их доводов и возражений его оставались бессильны. Они их попросту игнорировали.
Быть может, именно это и ранит подростка сильнее всего, – разрыв, отстранение.
Он ненавидел, ненавидел и ненавидел Хозяина. Если прежде он, будучи невнушаемым, испытывал какое-то подобие страха, неприязни или даже презрительной жалости, какую питает юноша к старику, то теперь им владело беспримесное чувство слепого гнева. Он воистину жаждал сокрушить негодяя.
Ночью, после того, как погас свет, он крупными буквами написал на клочке бумаги записку, кончиками пальцев держа карандаш за очинок, поскольку ничего в темноте не видел.
Наутро после завтрака, притворясь играющим с Шутькой, он ухитрился подсунуть записку под дверь.
В ней говорилось:
«ПИНКИ, ПОЖАЛУЙСТА, ВЫПУСТИ МЕНЯ ОТСЮДА, ПОЖАЛУЙСТА.»
Глава тридцать вторая
Статистические выкладки
Задачи, стоявшие перед лишившимся помощи мистера Бленкинсопа Хозяином, любому другому человеку показались бы непосильными. Слишком уж сократилось число его приспешников.
Легко было мистеру Фринтону говорить, что Хозяин намеревается предъявить ультиматум и подкрепить его частотным воздействием. Предъявлять ультиматумы волен всякий. Трудность в том, чтобы получить на ультиматум ответ, как и в том, чтобы дать почувствовать стоящую за ним силу. Реальных деталей и политических проблем, возникающих при взаимодействии с несколькими дюжинами правительств, секретариату Организации Объединенных Наций хватило бы на несколько лет. А времени на то, чтобы возиться с ними, не было никакого.
Одна из сложностей именно в том и состояла, чтобы просто-напросто получить ответ. Использовать радио вибраторы не позволяли. Чтобы принять ответ, их пришлось бы выключить. А если их выключить, они перестанут создавать защитный слой, и остров окажется уязвимым для управляемых ракет и даже для авиации. Скрыть же факт их выключения невозможно, поскольку прекращение головной боли едва ли не по всему земному шару сделает его всеобщим достоянием.
После разрешения головоломной задачи о получении ответа оставался еще вопрос о том, можно ли на этот ответ положиться. Кто, собственно, должен его давать? Если конгрессы, сенаты, парламенты и президиумы примутся голосовать по поводу ультиматума, возникнут дебаты из тех, что тянутся долгие годы, – с другой стороны, если в качестве выразителя общего мнения избрать президента Эйзенхауэра, все едино не будет уверенности, что народные массы с почтением отнесутся к данному им слову. Хозяин помнил о президенте Вильсоне.
Даже если слово дают сами народные массы, и то нельзя быть уверенным, что они его сдержат. Дипломатия, существовавшая в те времена, когда Хозяин был молод, – и когда правительствам еще случалось выполнять свои обещания, – эта дипломатия давно уже оказалась опрокинутой нововведениями Ленина и Гитлера.
Следовало уменьшить число правительств, вовлеченных в переговоры, равно как и число их разновидностей. Имея в сутках всего двадцать четыре часа, попросту невозможно перебрать всех – от Либерии до Таиланда.
Китайский народ, к примеру, будет спокойно взирать на разрушение Европы, – до тех пор, пока не начнут рушиться его собственные города.
К этому необъятному множеству практических проблем уже прибавились новые, –некоторые из жертв Хозяина ополчились против него.
Быстрее всех отреагировали американцы, хотя для них-то угроза поначалу была минимальной. Едва только почта в расчетное время доставила его письма, как подробности разработанной им программы попали на первые полосы газет. В этой программе Хозяин объяснял, что он намеревается проделать, и как, и где он находится. То был открытый вызов, брошенный изобретательности наделенной воображением нации, и нация сходу задействовала целую серию контрмер, – меры эти надлежало предусмотреть, а выполнение их предотвратить.
Авиационный или ракетный удар, равно как и атака самоходных, надводных или подводных судов, были сочтены бесполезными. Сразу же стало очевидно, что средства достижения Роколла должны быть естественными. Механизированный мир отбросило вспять, к эпохе Дрейка, когда влекомые ветром брандеры могли оказаться более действенными, чем атомная подводная лодка. Но брандерами трудно управлять. Никакая команда не уцелела бы в радиусе двухсот миль от Роколла, а точно пустить судно по ветру на такое расстояние не представлялось возможным. Складывалось впечатление, что ключом к проблеме был ветер. Тут же возникли предложения технического характера, связанные с отравляющим газом и радиоактивными осадками. Залп атомными снарядами, взрывающимися в море к западу и юго-западу от острова в двух-трех сотнях миль от него, мог бы позволить засыпать остров переносимой ветром радиоактивной пылью. Тем же способом можно было нагнать на остров и газ. Однако любые газы и любые радиоактивные осадки, распределенные по фронту, настолько широкому, что он позволил бы учесть воздействие различных ветров, причем в концентрации, достаточной, чтобы покрыть 200 миль, наверняка выйдут из-под контроля и выкосят на земном шаре основательную полосу.
Предугаданные Хозяином попытки подобного рода не позволяли ему поднимать занавес даже на срок, необходимый для получения ответа.
Китайский народ может спокойно взирать на разрушение Европы. В том-то и загвоздка. Детали получения ответа и гарантий – в виде заложников или в каком-то ином – были несущественными в сравнении с основной особенностью ультиматума, с демонстрацией того, чем он им всем угрожает. Совершенно ясно, что если у всех и всюду одновременно заболит голова, принудить людей к потребным действиям будет намного проще.
Цитата из Фрейда, уже приводившаяся мистером Бленкинсопом, была известна и Хозяину. Хороший хирург режет уверенно и глубоко, а не надрезает по чуть-чуть. В сущности, дело сводилось к тому, что если ультиматум не сработает одновременно везде и всюду, одному-единственному человеку управлять ситуацией окажется не под силу, поскольку одни примут ультиматум всерьез, а другие не примут.
Следовательно, зону воздействия следовало распространить на весь мир, – хотя бы на несколько мгновений.
К сожалению, потребная для этого интенсивность излучения почти наверняка убьет несколько миллионов человек, – тех, что живут ближе к Роколлу.
А ближе всего к Роколлу располагалась Великобритания, одна из наиболее густонаселенных стран земного шара. Хорошо еще, что соответствующие области к северу, западу и югу приходились на пустой океан.
Согласно последним подсчетам, население Великобритании составляло 50 535 000 человек, притом что всего в мире проживало 2 337 400 000 душ, – если принять на веру результаты переписи населения, произведенной русскими в 1900 году. Уничтожение англичан было равноценно убийству одного человека из, примерно, сорока восьми. Хозяин сомневался, что этого хватит, чтобы разрешить столкновение интересов, о котором высказывался Фрейд.
Он сидел в лаборатории за шахматным столиком и занимался нехитрым сложением, используя дешевый атлас и экземпляр «Альманаха Уитакера». Лет семьдесят назад его, возможно, и раздражило бы отсутствие доктора Мак-Турка или какого-либо иного секретаря, способного сделать за него эту работу. Ныне же он, походя на дедушку, терпеливо играющего с малышом в кубики, неуклюже водил по бумаге карандашом, держа его в утративших нужные навыки пальцах.
Во время наполеоновских войн, – вспомнил он, – ожидалось, что Нельсон потеряет треть своих удальцов, прежде чем признает себя побежденным. А итонские школяры, – куда более привилегированные, чем морские волки, – уже в этом столетии заплатили за свои привилегии вдвое большим числом боевых потерь. В первую мировую войну Центральные державы мобилизовали 22 850 000 человек, из которых 3 386 200 погибли, прежде чем державы капитулировали. Будем считать – один к семи.
Возможно, решил он, самое лучшее – стереть с лица Земли не одних только англичан.
В сущности говоря, мысль замечательная, особенно если учесть открытие Мальтуса. Согласно расчетам Берле, мировому населению, если не сдерживать его рост, между 1940-м и 1965-м предстоит увеличиться вдвое. Неэкономно.
Между тем, ему приходится распылять внимание на тысячи мелочей и справляться со всем в одиночку. Те же вибраторы нуждаются в регулярном осмотре. Пора на дневную прогулку.
Глава тридцать третья
Буря
Пока четверка наших героев сидела взаперти, одна из обязанностей Пинки состояла в том, чтобы выводить Шутьку прогуляться на вершину утеса. Когда в тот вечер Пинки явился за ней, он показал им свою грифельную доску, на которой было написано: «Хозяину нужен ключ».
Мистер Фринтон поднялся, выудил из кармана ключ и вручил его негру.
Пинки кивнул, распахнул перед Шутькой дверь, мотнул головой в сторону Никки и вышел за мальчиком наружу. Дверь за собой он запер.
Только-то и всего.
Оставив Никки с Шутькой у двери, Пинки без дальнейших комментариев удалился на кухню, как бы предпочитая ни во что не вникать.
Никки, у которого гулко колотилось сердце, на миг прислонился к стене.
Он вытащил из замочной скважины ключ и, собираясь с духом для дальнейшего, сунул его в карман. Он подумал сам о себе – отвлеченно, как если бы этот вопрос задал ему чужой человек, находящийся вне его тела: мне страшно? Нет, мне интересно. Как странно. Я знаю, что мне следует сделать, и понимаю, что один из сидящих во мне людей может запаниковать, если я ему позволю, – но если я проделаю те шаги, которые определил для себя, этот человек окажется скован или изгнан, или я перестану обращать на него внимание, или все, что он скажет, до меня не дойдет, – что-нибудь в этом роде. Во всяком случае, если я погибну, ну, значит, погибну. Судьба. Я волнуюсь? Нет, я возбужден. Я – расторопная самодействующая машина и то, что я должен сделать, следует делать в надлежащем порядке – сначала А, потом Б. Нажимаем на кнопку Б.
Время от времени в голове у него проносились какие-то разрозненные фразы, вроде тех, что видишь на стенах телефонных будок, как будто люди, сидящие у него внутри, пытались привлечь к себе этими фразами внимание друг друга. Одной из них была последняя строчка из любимой песенки его отца, эта выглядела так: «Ходу, парень, смерть – пустяк». К собственному изумлению и раздражению он обнаружил, что уже повторил эту строчку раз пятьдесят и продолжал повторять, вместе с мелодией. Он сделал сознательное усилие, чтобы напевать взамен «Правь, Британия».
Допотопный револьвер мистера Фринтона находился там же, где и всегда, – у него в комнате, в ящике стола. Револьвер был заряжен.
Никки умел обращаться с огнестрельным оружием, потому что в Гонтс-Годстоуне была оружейная, в которой имелся, по совпадению, и трофейный револьвер времен Первой мировой, в точности такой, как этот. Никки знал о предохранителе, знал, как переломить револьвер, чтобы убедиться в наличии в нем патронов, и теперь проделал это. Но стрелять ему не приходилось ни разу.
Ходу, парень, смерть – пустяк.
Самое верное – заглянуть в покои Хозяина. Он спустился на лифте: черная дверь, непонятным образом излучающая властность, как та, что на Даунинг-стрит, 10, стояла нараспашку. Рога в прихожей были оттянуты вниз, лаборатория оставлена открытой, ее гул и сверкание в первый раз открылись Никки. Внутри никого. Некое сознательное присутствие здесь ощущалось, но людей видно не было. Пусто и в древнем будуаре, или курительной с Бейкер-стрит, фонограф молчит. Спальня мистера Бленкинсопа, обнаружившаяся за одной из дверей, поблескивала заброшенным великолепием лакового алтаря. В уборной и ванной – Джуди было бы приятно об этом узнать – имелись настоящие краны с водой. На полке ухмылялись из стакана с дезинфицирующим раствором вставные челюсти мистера Бленкинсопа, запасные. То был главный из символов скелета и только он и остался от мистера Бленкинсопа, более ничего.
Никки задержался около двери, за которой явно располагалась спальня Хозяина, страшась дотронуться до ручки. Тронь ее, а она, глядишь, возьмет да и улетит вместе с дверью или дверь, еще того хуже, распахнется, зияя, вовнутрь, и полезет оттуда нечто, как из сосуда Пандоры, или выскочит какой-нибудь табакерочный чертик, – вот что тогда? Лучше не представлять себе – что. Ходу, парень, смерть – пустяк.
Нет. Правь, Британия.
И спальня оказалась пустой. Обстановка самая скромная, – железная походная койка и чудной разновидности «немой камердинер» из красного дерева. Когда Хозяин был помоложе, в спальнях джентльменов часто можно было увидеть подобные приспособления, походившие на сложное кресло с полочками, вешалками для сюртуков, распорками для обуви и даже подставкой для парика. На одной из полочек лежал крючок для застегивания пуговиц и набор опасных бритв, помеченных днями недели. В комнате чуть слышно пахло лавровишневой туалетной водой.
Вниз по истертому лестничному ковру, мимо визитной карточки Чарльза Дарвина, по мощенному плиткой туннелю к лифту.
Вот только Шутьки под ногами мне сейчас не хватало, подумал он. Закрыть ее, что ли, в одной из комнат? Как-то я об этом не подумал. Да, пожалуй. Нет, не стоит. Какая разница? Я должен действовать автоматически и не запинаться, задумываясь о посторонних вещах. Пусть идет со мной, если хочет.
Он заглянул в машинный зал, по которому, выполняя свою работу, перемещались техники, не ведающие, что он наблюдает за ними.
Пинки месил на кухне тесто. Головы он не поднял.
Сверкающие коридоры, закрытые двери.
Пусто и в жилой половине – законченный корабль подсыхает в бутылке, распространяя теплый аромат лака.
Вертолет стоял посреди пустого ангара, таинственный и безмолвный, как богомол или фараон, упокоившийся в своей пирамиде.
Когда Никки растворил двери ангара, впуская внутрь последние остатки дня, его едва не отбросило ветром назад.
Он столь долгое время оставался запертым в комнате без окон, наедине с искусственным светом, что позабыл о переменчивости погоды.
Возможно, вибраторы подействовали на атмосферу или нарушили какое-то иное равновесие, ибо над островом свирепствовал ужасающий шторм, в котором молнии ухитрялись соединяться с ураганным ветром. Черное небо – от какого Шекспир вполне мог ожидать, что оно обрушится на скалы потоками горящей смолы, – заполняли мятежные ветры и грохочущие громы. Волны неслись иззубренными рядами. За ними неслась водяная пыль, срываемая с бурунов, волны влекли ее, похожую на вздыбленное оперенье скопы, полупрозрачное, словно муслин. Радуги играли в пыли. Сами же волны были как дервиши, пляшущие безумный танец семидесяти семи покрывал. Анемометр на вершине утеса размазало в бурое пятно. Напор восьмибалльного ветра притиснул мальчика к камню.
С огромным трудом справляясь с ветром, Никки стал подбираться по карнизу к вершине.
Он был восставшим Ариэлем из «Бури», ищущим страшного Просперо, чтобы защитить Калибана.
Есть конец у всех дорог.
Все минует, дай лишь срок.
Пред зарей густеет мрак.
Ходу, парень, смерть – пустяк.
Молния резанула по небу, и Никки увидел Хозяина, стоявшего посреди урагана, опираясь на альпеншток.
С тяжким усилием Хозяин поворотился, – пока мальчик поднимал зияющий и мотаемый ветром из стороны в сторону револьвер.
Хозяин двинулся прямо на дуло, скособочась в сторону альпенштока, и скоро они уже стояли на скальном откосе всего только в шаге один от другого.
Синие глаза сошлись, как и прежде, в одно сверкающее око. Этот головной прожектор разрастался, пока не заполнил собою небесный свод, стремительно надвигаясь на мальчика, будто автомобиль, мчащий, чтобы его раздавить. Затем он закружился, как огненное колесо фейерверка. То был сияющий космос, и мальчику оставалось либо и дальше противостоять этому космосу, либо войти в него.
И он вошел.
Он опустил револьвер.
Он сказал:
– Да.
Замедленным, полусонным движением он отшвырнул револьвер. Ему хотелось заснуть, погрузиться в приятное онемение, и пусть все будет, как будет. «Уэбли» проскакал по голому камню, затем, зацепившись барабаном, перевернулся и исчез за краем обрыва.
Хозяин нащупал путь к сознанию Никки.
Глава тридцать четвертая
На дне морском
Вообще-то Шутька была не из кусачих собак, но нынче ею владел ужас. Расплющенная и расчесанная ветром, она каким-то чудом держалась за голый утес, а гром, которого она боялась пуще всего на свете, буквально перекатывался через ее дрожащее тельце. Шутька в ужасе таращила одичалые глаза, и даже язык у нее во рту трепетал от страха. Приникнув за спиною Хозяина к вершине Роколла, она цеплялась за нее, как цепляются за жизнь.
Сделав шаг назад, Хозяин наступил на нее.
Шутька в ответ цапнула его за лодыжку.
Потерявшая равновесие, подхваченная порывом ветра, споткнувшаяся о собаку древняя горстка костей повернулась на полоборота и рухнула на собственное бедро.
Послышался резкий хруст, громкий, словно кто-то ломал для костра хворост.
Шутька, потрясенная содеянным не меньше, чем бурей, ползком убралась в ангар.
Никки стоял неподвижно, ожидая, когда ему скажут, что делать.
Прошло несколько мгновений, и в промежутке между ударами грома Хозяин вдруг рассмеялся.
То был удивительный смех, – сильный, полнозвучный, веселый, – смех юноши, записанный в университетском Доме Славы в 1820 году.
И пока он весело звенел над вершиной скалы, Никки стал оживать. Похожий на огненное колесо прожектор отъехал назад и раздвоился, превратясь в синие глаза, вполне обыкновенные. Никки смотрел на распростертого у его ног старика со сломанным тазом. Хозяин насмешливо произнес, совершенно не затрудняясь словами:
Отрекся я от волшебства.
Как все земные существа,
Своим я предоставлен силам.
И увидев, что цитата выше разумения мальчика, он потешил себя добавлением еще одной:
Бан-бан! Калибан,
Ты больше не один,
Вот новый господин…
Прощай, хозяин мой, прощай!
Никки спросил:
– Вы что-нибудь повредили? Я могу вам помочь?
– Нет.
– Я мог бы привести мистера Фринтона, он отнесет вас в лифт.
– Оставь.
– Может быть, принести вам виски?
– Целую бочку. Мой винный погреб на берегу, под скалой. Там спрятано мое винцо.
Это, наверное, тоже цитата, смутно подумал Никки, в ошеломлении спускаясь за виски вниз. Напор ветра, как он заметил, ослаб, хотя шторм еще бушевал в полную силу. Когда он уходил, Хозяин сказал ему вслед:
– Чарующая музыка.
На фонографе уже стояла пластинка. Прежде, чем отправиться с виски назад, он запустил ее на полную мощь. Затем, спохватившись, открыл окно. Чистый ветер ворвался в него, шелестя пампасной травой и павлиньими перьями. На пластинке была записана четвертая часть Пятой симфонии Чайковского.
Хозяин устроился поудобнее. Отбив у бутылки горлышко, он вылил ее содержимое себе в глотку и, вслушиваясь, застыл.
Стихающий ураган рвал громовую музыку в клочья. Она налетала порывами, сотрясая под ними скалу. Белые буруны воспетого в сагах моря, волоча за собой кисею пены, торжественной процессией шли мимо острова, вздымаясь и с грохотом опадая. Сверканье и рев стихий понемногу слабели.
Пока они слушали, Хозяин произнес, обращаясь к себе самому, две фразы. Сначала он сказал: «Свободны мысли наши». И немного позже: «Коли ты помрешь, с тебя ничего не взыщут». Ладони его мирно лежали на ручке альпенштока.
Мажорно сверкнула тема из первой части, старик кивал и улыбался. Ему больше нечего было сказать.
Нет, еще одно оставалось невысказанным, и это одно он сказал тоже.
Опираясь на альпеншток, он встал.
Мой милый сын, ты выглядишь смущенным
И опечаленным. Развеселись!
Окончен праздник. В этом представленье
Актерами, сказал я, были духи.
И в воздухе, и в воздухе прозрачном,
Свершив свой труд, растаяли они. –
Вот так, подобно призракам без плоти,
Когда-нибудь растают, словно дым,
И тучами увенчанные горы,
И горделивые дворцы и храмы,
И даже весь – о да, весь шар земной.
И как от этих бестелесных масок,
От них не сохранится и следа.
Воля и одна только воля довела запинающееся тело до края отвесной скалы.
Хозяин врезался в чистую воду, окутанный саваном водной пыли, взлетевшей ему навстречу. Под воду он ушел, почти не плеснув.
Вот там все и кончилось – на дне морском.
Глава тридцать пятая
Дом, милый дом
Конюшни Гонтс-Годстоуна представляли собой одно из тех мест, где поневоле начинаешь что-то насвистывать и где вдруг слышишь – за звоном копыт и лязгом ведерка, – как конюшенный мальчик к полной для тебя неожиданности высвистывает «Non piu andrai» или «La ci darem», и высвистывает точно.
Стояло яркое осеннее утро, листва на деревьях задумалась, не пришла пора ли ей покрыться золотом, задумалось и ясное солнце, – не время ли приукрасить восход толикой инея. Зеленые изгороди уже приобретали оттенок древесного дыма.
Герцог отправился поутру на ловлю лисят и к завтраку запоздал. Теперь он, сбивая с сапог грязь, топал ими по коврику у кухонных дверей и насвистывал любимый мотив из «Иоланты». Попозже днем ему предстояло запрячь все свое семейство – продавать экскурсантам буклеты и водить их по спальням дворца. (Да, мадам, это герцогская корона нашей матушки, но вам лучше воспользоваться одной из специально расставленных здесь пепельниц, если только их не унесли посетители.) А до той поры, поскольку дворец не открывался до половины двенадцатого, когда и появлялись первые автобусы, его дом все еще принадлежал только ему, – пусть ему даже и приходилось жить при дворцовых конюшнях. Герцог насвистывал:
Не рискнул, не жди наград.
Взялся – делай, рад не рад.
Кровь людская не водица.
На любви Земля вертится.
– Именно так, – сказал мистер Фринтон, имевший в своей теплой шапочке и пиратских усах свирепый и комический вид.
– Ну что, дорогие мои, все еще завтракаете?
Именно этим они и занимались.
– Пинки пошел в дом, – сказала Джуди, – готовить каталоги. Он просил разрешения одеться ливрейным лакеем, – таким, как у Хогарта на картинке.
– Пусть себе, если хочет.
– Ему нравится переодеваться, и может быть, это поможет продать несколько каталогов. А нельзя нам с Никки тоже переодеться пажами, как ты считаешь?
– Мы могли бы выносить чучело любимого попугая герцогини Лоутеанской.
– Я не хочу, чтобы вы таскали его с места на место. Оно и так уж на ладан дышит.
– Тогда можно я надену доспехи Кромвеля?
– Нет.
– Сдается мне, что на острове у нас было больше свободы, – мрачно сказал Никки. – А здесь, куда ни ткнись, сплошное «Руками не трогать».
– Никки.
– Ну ладно, ладно. Извиняюсь.
– На острове, – сказал мистер Фринтон, дабы поддержать мир и спокойствие, – вам вообще надеть было нечего, кроме ночных рубах.
– Джуди надо спасибо сказать.
– Себе скажи.
– Интересно, почему это говорить спасибо нужно мне, когда шитье – самое что ни на есть женское дело? Ведь так, папа?
– Я не понимаю, о чем вы толкуете.
– Джуди обещала…
– Ничего я не обещала.
Никки начал раздуваться, как уязвленная лягушка.
– Ты…
– А знаете, – сказал мистер Фринтон и для предотвращения драки поставил между ними мармелад, – когда вся эта публика на острове трепалась насчет Наполеона, у меня тоже была в запасе цитата из него, только я постеснялся ее привести.
– Что за цитата?
– Он как-то сказал: «Всякое дело удается сделать не чаще, чем раз в столетие».
– И что он имел в виду? – заинтересованно осведомился Герцог, на несколько дюймов не донеся до усов вилку с кеджери.
– Насколько я понимаю, он имел в виду, что Гитлер исчерпал все запасы диктаторства примерно до две тысячи сорок пятого года. Хозяин все равно не добился бы своего.
– Это интересно, весьма.
– Да, но ты не знал Хозяина, – сказал Никки.
– Бог миловал, не знал.
– А если бы ты его знал, ты не был бы так в этом уверен.
– Уверен в чем?
– В том, что он бы своего не добился, как сказал мистер Фринтон.
– Как сказал Наполеон, – церемонно поправила Джуди.
– Как сказал Наполеон по словам мистера Фринтона, дурища ты этакая.
– Николас, тебе не следует называть сестру дурищей.
– Черт подери, – начал Никки. – Все, как один…
– Не чертыхайся и займись, наконец, завтраком.
– Что мне не нравится в наших приключениях, – заметила Джуди, – так это какая-то их бессмысленность. Я к тому, что его должен был одолеть какой-нибудь настоящий герой. Рыцарь в сверкающих доспехах. А у нас все получилось как-то… ну, вроде как неопрятно. Что это такое – взял да и споткнулся о собачку.
– На самом деле все получилось как раз очень опрятно, – сказал мистер Фринтон.
– Почему это?
– Если ты сверхчеловек, так ты и должен споткнуться на недочеловеке. А он об этом забыл. И к тому же – «время и случай для всех людей».
– С людьми-то он, во всяком случае, справился.
– Со всеми сразу.
– И еще, – сказал мистер Фринтон, – вы понимаете, насколько умен оказался в конечном счете Трясун?
– Как это?
– Он с самого начала предвидел такую возможность. Потому и спер у вас Шутьку. Чтобы ее использовать.
Сидевший с надутым видом Никки припомнил вдруг остроту, читанную им когда-то в газете, и в мозгу его зародился дьявольский план.
– Я так понимаю, – коварно начал он, – что твой сверкающий герой – не иначе как принц? Ему, небось, только и дела будет, что с утра до вечера именовать тебя Прекрасной Дамой?
– Вот именно. А почему бы и нет? Не всем же быть грубиянами, вроде…
– А знаешь, как тебя станут называть, если ты выйдешь замуж за принца?
– Ну как?
– Спринцовкой! Снимите штанишки, прекрасная дама! Промывание желудка! Очень полезно!
И он пристукнул ложечкой по верхушке сваренного вкрутую яйца.
– Скотина!
– Может, еще получишь титул Герцогини Клистирной Трубки.
– Я тебя сейчас убью…
– А вот и почта, – сказал мистер Фринтон.
И вправду почта, – и доставила ее, как и было задумано, миссис Хендерсон, вместе с молоком, – и среди прочего содержала эта почта письмо с надписанным незнакомой рукой конвертом, отправленное из Леруика и адресованное «генерал-майору Герцогу Ланкастерскому, Владельцу псовой охоты».
– Вот так, – сказала Джуди, когда письмо вскрыли.
Да, так вот, Гилберт и Салливен, разбиравшиеся в искусстве трагедии не хуже, чем Аристотель, выдумали однажды военно-морского злодея, чье единственное, но зато ужасающее злодейство сводилось к умению вовремя ввернуть: «А что я вам говорил?». У Джуди в миг торжества это получалось не хуже, как и у Никки, впрочем.
То было знаменитое письмо из бутылки, свеженькое, как в день, когда Джуди отпустила его по водам.
– Даже если…
– Ну?
– Даже если оно дошло сюда, – сказал в отчаянии Никки, – от него все равно никакого проку, потому что уже слишком поздно и потому что…
– Что «потому что»?
– Потому что мы уже сделали все до того, как оно пришло, и даже если оно пришло, все равно отсюда никто ничего не смог бы сделать и…
– Но ты-то говорил, что оно не дойдет.
– Не говорил я этого.
– Говорил.
– Я сказал…
– Не иначе, как опять «ту ква-ква».
– «Ту» чего?
– Это я про твою латынь.
– О Господи! – пронзительно взвыл Никки, терпение коего лопнуло окончательно. Он раздулся, словно описанная Эзопом лягушка, отыскивая такое проклятие, чтобы уж было всем проклятьям проклятье. Все ополчились против него. Сохранилась ли в мире хоть какая-то порядочность? Разве не ему выпало в одиночку сражаться с Хозяином, – единственному, кто уцелел из всего благородного воинства? Ему приходилось одолевать гипноз, передачу мыслей, людей ста пятидесяти семи лет и Бог знает что еще. И что же? Стоило ему так удачно вспомнить шутку про принца, как непременно должна была появиться эта бутылка. Всеми обманутый, никем не понятый, буквально упрятанный под замок собственными друзьями, ни от кого не дождавшийся благодарности, вынужденный терпеть такое обращение, словно ему каких-то двенадцать лет, – да, двенадцать, хотя им еще позавчера исполнилось тринадцать, – есть ли в такой жизни хоть какой-нибудь смысл? В чем царственного рода воздаянье? Где справедливость? И зачем вообще понадобилось выдумывать женщин? Где наши трубы и орлы? Кто…
Орлы?
Наполеон.
Нашел.
Он поворотился к своей, уже начинавшей трусить, двойняшке-сестре и величаво сравнял счет.
– Знаешь кто ты есть? – спросил он. – Ты – Наполеон без палочки.
Сидя под столом и некрасиво чавкая, Шутька, когда голоса хозяев начинали звучать громче, порыкивала в знак одобрения.
Среда. Все неприятности позади.
Она оказалась, похоже, единственной в истории собакой, которой удалось переменить участь рода людского, и потому вам, наверное, будет приятно узнать, что хозяева наградили ее целой селедкой.
Перевод с английского Сергея ИЛЬИНА.