Опубликовано в журнале Новая Юность, номер 5, 2007
Перевод Сергей Ильин
Продолжение. Начало см. в № 4, 2007.
Глава одиннадцатая
Конец Трясуна
Если бы им довелось сейчас взглянуть на Трясуна, они отвели бы глаза.
Стояла ночь, и темный Атлантический океан, уcмиренный туманом, мощно вздымался снаружи в свете летней луны. Большие валы, чьи ровные гребни разделялись расстоянием самое малое в двести футов, казалось, скользили вдоль лунной дорожки, почти не возмущая ее подъемами и падениями, и это при том, что они поднимались футов на двадцать-тридцать. Пилот гидроплана мог бы подумать, что океан спокоен, и приводниться себе на беду.
Перед закатом туман пролился дождем. Теперь разведрилось и влажный воздух взбодрил чету буревестников, часто вылетающих ночью. Незримые в темноте, они неслись быстро. Зримыми они становились, пересекая лунную дорожку, тогда было видно, как они скользят над валами, поднимаясь и опускаясь вместе с ними, как будто плывя по воде, хотя на деле они оставались в воздухе, поддерживая себя редкими ударами жестких крыльев, ложась то на левое крыло, то на правое, и на лету горланя. Они кричали: «Сам виноват!» и «Это враки!»
Черная глыба Роколла темнела на бархатистом и серебряном фоне, будто клином вырезанный из головки и поставленный на попа кусок сыра. Хоть и светила луна, звезды казались колючими, до такой чистоты был промыт воздух. Даже гагарки и чистики и те различались на вершине Роколла в виде зубчатой бахромы по его окоему – чистики стояли, вытянувшись, как часовые, а гагарки лежали на брюшках, будто высиживали яйца.
Вообще-то на острове имелся радар, предупреждавший о нежелательных соседях.
Но нынче соседей не было, и окно гостиной Хозяина – одно из трех отверстий в отвесной стене утеса – стояло настежь. Густой свет его ламп изливался на зачарованную волну золотистым сиропом, споря с лунной дорожкой, безмолвной и одинокой среди одичалых вод, – ибо до ближайшей суши отсюда было двести пятьдесят миль.
Если бы под рукой у нас оказалась сейчас кинокамера, она отыскала бы в крутизне окошко и въехала внутрь, чтобы обнаружить внутри ученого старца, сидевшего в большом раскладном кресле с подушками. Чем ближе подбиралась бы камера к окну, тем громче становилась бы музыка, ибо вместе со светом ламп в ночь лилась и она. Фонограф был включен на половинную громкость. И мы бы увидели, как кружит на нем долгоиграющая пластинка, – фуговая математика Баха.
Впрочем, музыки Хозяин не слушал.
Он сидел в старомодном кресле, неподвижный, как кобра, и не спускал глаз с двери. Мягкий свет керосиновых ламп поблескивал на иссеченной трещинками слоновой кости его черепа.
Дверь, на которую он смотрел, отворилась, и вошел доктор Мак-Турк.
Появление его представляло собой жутковатое зрелище – из тех, от которых волосы начинают шевелиться на голове. Прежде всего, он вступил в комнату медлительно и безмолвно. Кролик, зачарованный горностаем, замирает и принимается верещать, Доктор же, хоть и против собственной воли, но двигался – и молчал. Перемещался он медленно, ставя одну ступню перед другой, поочередно вытягивая перед собою каждую ногу, словно купальщик, пробующий воду, – ноги волочились, не отрываясь от пола, как будто доктор к чему-то подкрадывался, сам того не желая. Дверь отворилась с такой же медлительностью, с какой двигался доктор. Человек, входивший в комнату, смахивал на существо, вынужденное передвигаться на цыпочках из-за близости чего-то очень опасного, чего лучше бы ему не тревожить, – на обомлевшую жабу или лягушку, которую тянет к себе немигающий взгляд зеленой мамбы.
Хозяин все-таки вызвал Доктора.
Он приближался к старику, замедленными, словно в кошмаре, движениями, оба неотрывно смотрели друг другу в глаза, и пока доктор приближался, старик поднялся из кресла.
Так и не издав ни единого звука, они постояли лицом к лицу.
Затем движение пошло в обратном порядке, – словно волна, докатившаяся по песку до положенного ей предела, утратила силу и ее потянуло назад, – Доктор, передвигаясь вперед спиной, вышел из будуара, преследуемый обладателем страшного черепа. Они шли по-прежнему медленно, мелкими шажками, на неизменном расстоянии один от другого, уставясь друг другу в глаза. Доктор, заведя за спину руку, нашел дверную ручку так легко, словно видел ее. На аксминстерском ковре оба поворотили налево и шаг за шагом стали сходить по лестнице, нога одного мягко спускалась ступенькой ниже, одновременно с ней выдвигалась вперед нога другого.
В узкой прихожей жертва скоро почувствовала, как деревянный сундук уперся сзади ей в ноги чуть ниже колен. Доктор поднял руку над головой и обхватил рога, которых ни разу еще не касался.
Часть стены отъехала в сторону.
Похоронным шагом, приноравливая ритм своего продвижения к бескровным баховским фугам, они вступили в лабораторию.
Доктор положил палец на выключатель, расположение которого было ему неведомо, нажал, и в ответ послышался тонкий вой включенной машины. Пустая, выложенная плиткой стена перед ним замерцала.
Шествие завершилось.
Затем – с придушенным, леденящим душу взвизгом – доктор Мак-Турк вытянул руки над головой и прыгнул, буквально прыгнул навстречу пронзительному, тонкому пению вибратора.
Глава двенадцатая
Полоний
Близнецы сразу заметили, что Доктор куда-то пропал, но странное дело, ни разу и не обмолвились о пропаже, словно могли, не упоминая события, помешать ему воплотиться в реальность.
Бриллиантовый блеск звезд в ночь исчезновения Доктора был результатом дождя, а не его предвестием. Снова установились знойные дни, подобные тому, в какой дети приплыли на яхте к острову.
Целыми днями, не считая послеобеденных часов, когда Никки приходилось учиться, дети валялись на прокаленной вершине островка. Они лениво следили за тем, как деловитая Шутька раз за разом получает по носу, ссорясь с глупышами. Они разговаривали о родителях, о столь далекой от них сельской Англии в разливе ее зелени, о своих пони, пасущихся на траве домашнего парка, – о чем угодно, кроме Доктора.
Почти неделя прошла, прежде чем дети решились заговорить даже о собственных проблемах.
– Когда вертолет прилетит?
– Мистер Фринтон сказал, что не вернется до субботы.
– Похоже, он тут не очень засиживается.
– Может, ему этого и не хочется.
– Вот если бы мы могли выбираться отсюда, как он.
Никки не ответил, – вытянув ноги и опершись на локти, он лежал и смотрел на горизонт. Море под ними отливало неправдоподобной синевой, словно на рекламном проспекте путешествия во Флориду. Несколько раз мимо них то в одну сторону, то в другую со свистом пропархивал тупик, так близко, что детям удавалось разглядеть малиновое кольцо вокруг его глаза, охваченное стального отлива треугольником. Забавные птицы эти тупики, подумал Никки, важные клоуны, вот кого они напоминают! Наверное, из-за глазных треугольников, у клоунов точно такие же. Потому люди и дают им прозвища, вроде «Забулдыга» или «Томми-простачок». Это скорее из-за глаз, чем из-за радужного клюва.
– Джуди, ты видишь? Он лапки сложил!
– Кто?
– Тупик. Вон там, смотри!
– Точно!
– Засунул под фалды. Как олдермен.
– С ума сойти!
Никки порылся в памяти и прибавил:
– Я в какой-то в книге читал, что одно из его прозвищ – «Римский Папа».
– Не иначе как он молится на лету. Ты не заметил, ладошки он не сжимал?
– А славный из него вышел бы Папа – толстенький, коротконогий, нос бутылкой и размалеван, как в цирке.
– И переваливается на ходу.
– Да, ходит он скорей по-моряцки, вразвалочку.
– Знаешь, Никки, люди в «Bello Gallico«, может, и не самые симпатичные, а все же приятно смотреть на птицу и не чувствовать себя дураком. Хорошо, что ты читаешь про птиц.
Садясь на воду, тупик вытягивал и широко разводил по сторонам от хвоста красные лапки, – пользуясь ими, как самолет элеронами.
– В книге сказано, – пояснил Никки, принимая ее похвалу, – что тупики летают, «елейно сложив ладошки». Что такое «елейно», ты не знаешь?
На этом разговор и прервался.
– Джу?
– Да?
– Единственное, на чем отсюда можно сбежать, – это траулер или вертолет.
– А мы не могли бы попросить мистера Фринтона, чтобы он взял нас с собой?
– Дурочка!
– Он, вроде, не такой плохой, как… как некоторые.
– Разве мы можем его о чем-то просить, когда он работает на Хозяина? Что это тебе в голову взбрело?
– Но мы же не сумеем спрятаться на вертолете так, чтобы нас не заметили. Там и места-то нет.
– Если на то пошло, так и на траулере не больно-то спрячешься, особенно с Шутькой.
– Шутьку мы бросить не можем.
– Конечно, не можем.
– Никки.
– Ну?
– Эти дурацкие рубахи. Как бы нам с тобой раздобыть нормальную одежду, ушить что-нибудь, что ли? А то мне уже опротивело изображать херувима. Может, мистер Фринтон сумеет что-нибудь заказать в Ирландии? Он мог бы снять с нас мерки.
– Мне вот что интересно, – задумчиво сказал Никки, – нельзя ли спрятать в вертолете записку. Не про одежду, а насчет того, чтобы нас выручили отсюда. Должен же кто-то на той стороне обслуживать вертолет, он мог бы найти записку, если бы мы засунули ее куда-нибудь в двигатель…
– А давай отправим письмо в бутылке.
Никки повернул голову, подпираемую загорелой рукой и уставился на сестру укоризненным глазом. Так адмирал озирает младшего лейтенанта, и молчание при этом хранит точно такое же.
– Нет, но ее же могут найти.
Молчание.
– Могут или не могут?
Он отвернулся. Невежество сестры было слишком вопиющим, чтобы о нем стоило разговаривать.
– Дельфины! – воскликнула Джуди.
Никки мигом вскочил на ноги. Дельфины были их любимыми рыбами, вернее, млекопитающими.
– Где?
Дельфины плыли примерно в полумиле от них, но плыли к острову. Большие блестящие спины вырастали из воды одна за другой, – быть может, дельфины охотились за идущей близко к поверхности рыбой, а может быть, просто играли, испытывая блаженство и радость. Они приближались, и гладкие, обтекаемые, мерцающие тела их поочередно пробивали поверхность воды, – хотя не исключено, что кто-то из них временами выскакивал наверх и не в свой черед. Они скользили, струясь и сверкая, между воздушной и водной стихиями, перекатываясь по неторопливой дуге, словно конь-качалка или доска качелей, – голова-хвост, голова-хвост. Но ни та, ни другой никогда полностью не покидали воды. Целая стая дельфинов! Будь они стайкой купающихся школьников, они бы сейчас ныряли, падая в море, словно с небес. Но океанские школяры ныряли из моря в небо. Как радостно было предвкушать их появление, пересчитывать их, пока они приближались, и молиться, чтобы они подошли поближе.
– Они не охотятся, – сказал Никки. – Если бы они шли за рыбьим косяком, там бы и олуши тоже вертелись. Они просто веселятся.
Дельфины приближались. Дугой идущие во главе стаи подводные существа с каждым разом выпрыгивали из воды все ближе и ближе, пока спина самого близкого не оказалась совсем рядом с детьми, так что те могли, протянув руку, уронить на эту спину кусочек печенья. Спина его появилась из воды прямо под ними, и полное веселого дружелюбия око дельфина, едва показавшись над водой, задержалось на близнецах, похоже, подмигнуло и ушло под воду с удовлетворенной ухмылкой обладателя острого разума, какую видишь в пантомиме на физиономии черта, перед тем, как ему провалиться под сцену. Дети остались при впечатлении, что на этом усмешливом оке и держится, будто на точке опоры, доска качелей.
– Как было бы приятно погладить его по спине, – сказала Джуди.
– Ты знаешь, – приглушенным голосом произнес Никки, не отрывая глаз от горячей поверхности камня, лежавшей у него между руками и прямо под носом, – если мы удерем отсюда, получится, что мы вроде как дезертировали.
– Но ведь мы тогда сможем вернуться и уже не одни.
– Да.
– Здесь-то мы ничего сделать не можем. Одним, без помощи нам не справиться.
– Да, я думаю, если появится возможность сбежать, мы будем обязаны ею воспользоваться. Надо рассказать обо всем людям.
– Тогда сюда смогут прислать военный корабль.
– А как ты думаешь, нам поверят?
– Почему же нам не поверить?
– Надо бы запастись какими-то доказательствами. Стянуть у Пинки один из локаторов или еще что-нибудь.
– Самое трудное – это пробраться на траулер так, чтобы нас не заметили.
– Слушай, а в чемодан мы не можем Шутьку засунуть?
– Кабы у нас был чемодан.
– Я без Шутьки с места не сдвинусь.
– Никто тебя и не просит.
– И потом, она непременно залает, – несчастным голосом прибавила Джуди.
Они помолчали, и Никки вернулся к началу разговора.
– И все же мы оказались бы дезертирами, Джу. Как-то неприятно об этом думать.
– Тот, кто из драки…
– Да знаю я все это. Но что мы сможем рассказать, на самом-то деле? Какой будет прок от рассказов о том, что здесь происходит, если мы этого и сами не знаем?
– Мы могли бы рассказать про… про Доктора.
– Да, это, наверное, правда.
– Конечно.
– Ведь не может же быть, что его куда-нибудь заперли, верно?
– Куда?
– Ну, мы ведь не видели… тела.
– Нет, ты полюбуйся на этих чаек!
Поморник гонял по всему небу охотившуюся за рыбой опрятную моевку. Клюв у моевки слишком был полон рыбы, чтобы она могла что-либо произнести, зато поморник вопил хулиганским голосом – «скиир, скиир», – между тем как его упрямая жертва увертливо кувыркалась в эфире, полном громкого хлопанья крыльев, мелькания обманчиво грозных когтей и наводящих ужас своей свирепостью кликов. Моевка, наконец, сглонула рыбу и заверещала то ли от страха, то ли от гнева – «кит, кит», – но преследователь ее оставался непреклонным. Волей-неволей, а рыбу моевке пришлось отрыгнуть, и та полетела вниз, темным комочком удаляясь от двух оставшихся в воздухе птиц. Поморник, тут же перекинувшись через крыло, стремглав ринулся следом за рыбой, вкладывая в снижение все свои силы, будто сокол, который летит, а не падает вниз, – и таки подсек добычу похожим на садовые ножницы клювом, прежде чем рыба коснулась воды. Затем пират удалился, выражая всем своим видом полное удовлетворение, а моевка обиженно поплыла восвояси, заметив:
– В честном соревновании так себя не ведут.
– Ликвидировали, – тяжело обронил Никки, думая вовсе не о поморниках или моевках.
При всей жизнерадостности детей, произраставшей по преимуществу из невежества и оптимизма, порой и на них накатывала некая тьма, в которой им на миг открывалось истинное их положение.
– Ник…
Она собиралась сказать, что боится, но не сказала. В сущности, об этом-то она и боялась сказать.
– …Как там твоя учеба?
– Меня от нее в сон кидает.
– А чем ты вообще занимаешься?
– Да ничем.
– Ничем?
– Ну, я не то чтобы чему-то учусь. Все больше книжки читаю.
– И на самом-то деле, – стыдливо прибавил он, – мне это нравится.
– А что за книжки?
– Г. Дж. Уэллс, Джулиан Хаксли и, знаешь, эти, – с доисторическими животными на картинках и схемами происхождения человека, похожими на мексиканский кактус. Дж. Эллиотт Смит, доктор Лоренц. Там есть комплект «Уидерби». И еще одна книжка про то, как озерные чайки высиживали вместо яиц жестянки от табака.
– Не понимаю, какое отношение книги про птиц имеют к гангстерам.
– Не про птиц, вообще про животный мир.
– А ведут они себя с тобой по-доброму?
– Да я и не знаю.
– Понимаешь, – пояснил он, – чаще всего они оставляют меня одного. Китаец приносит откуда-то книги, а старик только два раза ко мне и заглядывал.
Он обдумал свои впечатления, стараясь не упустить ничего, и добавил:
– Я для них вроде собаки.
– Как это?
– Ну, когда ты общаешься с Шутькой, тебе приходится говорить «Сидеть», или «Место», или «Гулять». А говорить ей: «Быть иль не быть. Вот в чем вопрос» – просто бессмысленно.
Однако Джуди по-прежнему оставалась в недоумении.
Никки заговорил с трудом, обдумывая то, что хотел сказать, и подыскивая нужные слова:
– Вот послушай. По-моему, он разучился разговаривать. Когда он беседует с Китайцем, то делает это на каком-то своем языке, которого нам не понять, как Шутьке не понять цитат из Шекспира. Поэтому, когда у него появляется необходимость сказать что-то, понятное для меня, ему приходится делать над собой усилие. Ему трудно втиснуть в слова все, что он имеет в виду, – так же как трудно засунуть в слово «гулять» фразу: «Не выйти ли нам с тобой побродить по полям?». Вот почему, если он что-нибудь и произносит, так это обычно афоризм или пословица – вообще что-то уже переполненное значением. Ты понимаешь?
– А что он тебе говорил?
– На самом-то деле ничего. Но два раза он кое-что написал.
Никки перекатился на спину и вытянул из кармана ночной рубахи два скомканных клочка бумаги размером примерно в четвертушку почтовой карточки каждый. На них изящным, имевшим в себе нечто греческое почерком было написано: «Гам. III. iv. 29.» и «Nescis, mi fili, quantilla prudentia mundus regatur». Над словами с учтивой предупредительностью были проставлены ударения.
– И отчего это он все время норовит изъясняться на латыни? – обиженно поинтересовалась Джуди.
– Не думаю, что он нарочно. Если ближайшая по смыслу цитата – латинская, он пользуется ею, но существуй она на арабском или на тарабарском, или еще на каком-нибудь знакомом ему языке, так он на него бы и перешел. Я даже думаю, что он скорее предпочитает английский, – помнишь, как он сказал: «Не потратишься, не спохватишься», – только иногда на английском просто не удается найти ничего подходящего.
– А что эта фраза значит?
– Во время экзамена мне выдали латинский словарь, так что я сумел в ней разобраться. Более или менее так: «Ты и не ведаешь, сын мой, сколь малая мудрость потребна для управления миром».
– Ну, а это что значит?
– Не знаю. Я читал о глупости чаек, высиживающих жестянки из-под табака, и тут он вошел, встал против меня и принялся рассматривать. Ты понимаешь, Джуди, когда они молчат, это совсем не притворство, – просто они молчат и все. Он словно бы старался понять, о чем я думаю, – ну вот как мы стараемся понять, что думает Шутька, – а потом он попытался мне что-то такое внушить, как мы приказываем Шутьке: «Ищи». Он взглянул на книгу про чаек, взглянул на меня – и написал вот это. Может, он хотел сказать, что люди похожи на чаек, как ты считаешь?
Но Джуди не интересовали афоризмы.
– А со второй как вышло?
– Это было на следующий день после того, как Доктор… ну, ты понимаешь. – Никки вздохнул и добавил. – В общем-то, я ему задал вопрос.
– Ник!
– Ну, он вошел, пока я читал, и стал рассматривать меня так, будто я что-то вроде почтового штемпеля, которого без лупы и не разглядеть и… – да, кстати, ему оба раза, прежде чем он смог что-нибудь написать, пришлось выпить жуткое количество виски… И… Вот, и я вдруг взял и спросил: «Что вы сделали с Доктором?»
– Ох, Никки, ну ты и смельчак!
– Он вытащил ручку и написал вот это.
Она внимательно прочитала написанное на клочке бумаги.
– Я уверен, что он написал это, как и латинскую фразу, зная, что мне придется повозиться, чтобы ее понять. Будь это такая же ерунда, как «Не потратишься, не спохватишься», он бы просто сказал, правда? но он написал, нарочно, чтобы мне пришлось поискать, откуда это.
– А знаешь, что это такое? – торжествующе спросила она.
– Что?
– Цитата из Шекспира.
– Джу!
– «Гамлет».
– В кают-компании есть Шекспир. Пошли, посмотрим.
Они понеслись к дверям ангара и к лифту, сменив солнце на искусственный день. За спинами их на залитой полуденным светом верхушке скалы выдвижная антенна радара, которую при нужде втягивали обратно в камень, безостановочно и беззвучно описывала круг за кругом, прочесывая пустынное небо.
Быстро пролистав замызганные страницы изрядно почитанного тома, дети сразу отыскали нужные строки.
Строки гласили:
Прощай, вертлявый, глупый хлопотун! Тебя я спутал с кем-то поважнее.
Глава тринадцатая
Подарок из Китая
После полудня для Никки настало время занятий, и дети разошлись, но оба продолжали размышлять о побеге. Это не означало, что каждый из них, усевшись, основательно, логическим образом обдумал проблему, но разум каждого неустанно сновал в ее пределах, как мышь снует по просторной клетке, подбирая крошки, – одну здесь, другую там, – пробуя их на вкус, проглатывая или выплевывая и вновь семеня куда-то.
Никки одиноко сидел посреди будуара, не уделяя внимания чудесным иллюстрациям в лежащей у него на коленях книге Фореля о муравьях.
Против попытки уплыть зайцем на траулере имелись серьезные возражения практического характера. Если бы речь шла о стоящем в оживленном порту большом лайнере, на котором все время, спускаясь и поднимаясь, толкутся люди, тайком пробраться на борт было бы задачей довольно легкой, но на Роколле выполнение ее вообще не представлялось возможным. На острове оставалось всего одиннадцать человек, а значит, отсутствие кого-то из них открылось бы скоро и без особых хлопот. Да и на корабль им подниматься не разрешалось. Это означает, что едва они попытаются проскользнуть на борт судна, как их мгновенно застукают, – и кстати сказать, как им удастся туда попасть, если на острове нет ни пирса, ни сходней? Не могут же они попросить, чтобы их подбросили до траулера в судовой шлюпке, или спуститься в него на кране, держа под мышкой собаку. Это означает, кроме того, что они не будут знать, куда спрятаться. Никаких представлений о внутреннем устройстве траулера они не имели, стало быть, придется им бестолково тыкаться по железным трапам и коридорам, отыскивая невесть какое убежище и рискуя за любым поворотом столкнуться с кем-то из моряков.
Что вообще в таких случаях делают, задумался Никки, – зарываются в уголь в какой-нибудь угольной яме или, еще того хуже, в рыбу? И как они держат рыбу – насыпью, подобно углю, или в каких-нибудь холодильниках, – и есть ли на траулере «спасательные шлюпки», под брезентами которых, как он знал, обыкновенно прячутся безбилетные пассажиры?
Нет. Здравый смысл говорил ему, что как ни легко в приключенческой истории укрыться на чужом корабле, в жизни это дело затруднительное. Они с сестрой выросли в Сомерсете, в сельской местности, моря не знали и не знали даже, чем питается двигатель траулера – углем или дизельным топливом. Им слово «рубка» напоминало в лучшем случае о лесе (если не о капусте), а не о палубной каюте, неизвестно почему называемой так моряками, – и Никки хватало ума понять, что любые фокусы в обстановке, совершенно для них непривычной, чреваты лишь новыми передрягами.
О вертолете тем более нечего было и думать. С таким же успехом можно прятаться в витрине магазина. Если и возможно сбежать отсюда на вертолете, то только сидя за его штурвалом.
Быть может, люди вообще склонны делать лишь то, что им уже приходилось делать, и не тратить усилий на пробы чего-либо нового. Они предпочитают сковородку открытому пламени. Ими владеет момент инерции. Как бы там ни было, Никки без особой борьбы выбросил из головы оба способа бегства.
Мысль же относительно того, чтобы спрятать в вертолете записку, – мысль, безусловно, достойная осуществления, – покинула его голову самостоятельно, ее вытеснило предложение Джуди насчет бутылки с письмом.
«Ладно, – решил он, – подождем и посмотрим, что дальше будет». Наверное, такое решение было свидетельством слабости, но оно же отличалось и мудростью. (Вообще если человек обладает одним из этих двух качеств, он обладает, как правило, и вторым.) С другой стороны, приятно думать, что они с сестрой скорее пожертвуют свободой, чем согласятся предать Шутьку.
И разум его взялся за проблему с другого конца.
Майор авиации Фринтон бывает на острове редко. Похоже, он, будто мальчик-посыльный, доставляет сюда какие-то припасы и со всевозможной поспешностью отбывает обратно. Кабы не черная бородка и явственно пиратская (если не зверская) физиономия, могло бы показаться, что он норовит увильнуть от Хозяина, как увиливал несчастный Трясун. И от негра тоже никаких ключей к загадке явно получить не удастся. Стало быть, остались две главные фигуры.
Конечно, думал Никки, пытаться проникнуть в чужие тайны, выспрашивая у одних людей сведения о других, занятие не хуже прочих. Но вот чего мы не пробовали, так это задавать людям вопросы о них самих. Почему бы нам не потребовать объяснений?
Мысль о том, чтобы потребовать чего бы то ни было у Хозяина, скончалась без посторонней помощи. Невозможно, – все равно как дышать под водой.
Оставался Китаец.
Предположим, предположил Никки, я попытаюсь его прощупать? По крайней мере, за вопросы они меня наказать не могут. А относительно Китайца набралась куча вопросов, ответы на которые могли бы помочь в решении нашей задачи. Ну, и с чего ты начнешь?
Когда наступило время вечернего чая и бесстрастная фигура явилась за томом Фореля, Никки все еще не знал, с чего начать. Поэтому он вздохнул поглубже и храбро начал с середины.
– Сколько вам лет?
– Пятьдесят восемь.
– А Хозяину?
– Это вам следует спросить у него.
– А чем вы тут занимаетесь?
– И это тоже.
– Скоро мы сможем уехать домой?
– Нет.
– Почему?
Самый экономный способ ответить на этот вопрос состоит в том, чтобы прибегнуть к хорошо известному всем с детства «потому что». Но способ Китайца оказался еще экономнее, – Китаец вообще ничего не ответил.
Собственно говоря, такой ответ был наиболее исчерпывающим, ибо предоставлял мальчику возможность разобраться во всем самому.
– Нас вообще отпустят когда-нибудь?
– Да.
– Когда?
Молчание.
Грубости в его молчании не было, – с таким видом карточный игрок безмолвно оповещает: «Я пас», – или спорщик решает воздержаться от замечания, способного лишь привести к продолжению пререканий.
На этой стадии разговора Никки стало казаться, что он как-то неправильно его начал. Не стоило мне сразу спрашивать сколько ему лет, думал Никки. Решит еще, что я нагрубил ему оттого, что он китаец, хотя на самом-то деле я со страху ничего другого придумать не мог. Может быть, следует извиниться? Да нет, только хуже сделаю. Разве тут объяснишься?
Не зная толком, как поставить следующий вопрос, Никки сформулировал его так:
– Вам Хозяин нравится?
– Нет.
Ответ поставил Никки в тупик. Приходилось начинать сначала.
– Вы не против того, что я вас расспрашиваю? Я не хотел вам грубить.
– Вы оба были вежливы и терпеливы.
На спокойном лице вдруг появилась добрая улыбка и Китаец добавил насмешливо:
– Это мне следует извиниться за то, что я в вас стрелял.
– Не стоит.
Никки почувствовал, что сморозил глупость и, исправляя положение, торопливо спросил:
– Если Хозяин вам не нравится, зачем же вы на него работаете?
– Мне, собственно говоря, никто так уж особенно не нравится.
– Вас загипнотизировали, так же, как остальных?
– Нет.
– Но их-то загипнотизировали?
Китаец, порывшись в одном из длинных рукавов, в которых так удобно скрывать пистолеты, извлек оттуда три хрупких чашечки размером с подставку для яйца, но более грациозных, и что-то вроде кувшинчика или бутылочки им под масть, – вся четверка из суцумского фарфора. В кувшинчике уже плескалась вода. Он вручил чашечки Никки, чтобы Никки их рассмотрел.
В тонком фарфоровом донышке каждой чашки имелся шарик или линза, или глазок из простого стекла.
Китаец наклонил кувшинчик, наполняя чашки водой, и едва вода потекла, кувшинчик запел, совершенно как соловей. Он действительно пел, издавая мелодичные трели и влажные ноты, присущие этой птице. Затем Китаец указал Никки на чашечки. В каждом из глазков возникла старинная фотография гейши, похожая больше на дагерротип, – девушки застенчиво поглядывали на Никки из-за вееров.
Никки ошеломленно уставился на Китайца.
– Как вы это сделали?
– Попробуйте сами.
Он вылил из чашечек воду в вазу с пампасной травой и передал чашечки Никки. В кувшинчике еще оставалась вода, и он по-прежнему пел, даже у Никки в руках, и девушки, исчезнувшие, когда опустели чашки, вернулись назад.
– !
– Это подарок для вашей сестры.
Ко времени, когда Никки проделал фокус еще два раза и опустошил кувшинчик, Китаец исчез.
Между тем, Джуди тоже трудилась над разрешением их общей проблемы. Пусть себе Никки сколько угодно глумится над ее идеей насчет бутылки, но все же хотелось бы знать, чем уж она так нелепа? Бутылку очень даже могут найти, а отправить ее ничего не стоит. Раз существует возможность, почему бы ею не воспользоваться? Знал там Никки или не знал, омывается ли Роколл Гольфстримом, и куда этот Гольфстрим течет, но уже одно то, что платить за такую доставку бутылки по адресу ничего не придется, воодушевляло Джуди, в которой были сильно развиты качества хорошей домохозяйки. А кроме того, ею овладело упрямство. Мужчины могут транжирить время, обучая друг друга и предоставив женщинам заниматься всякими пустяками или вообще ничем не заниматься, но в характере Джуди имелось нечто от суфражистки. Она никому не позволит ни пренебрегать ею, ни относиться к ней, как к пустому месту. Почему бы кому-нибудь и не найти бутылку? К тому же брата нет, заняться нечем. И как будет приятно, как роскошно она обставит Никки, если благодаря ее усилиям, одиноким и презираемым, письмо все же достигнет Англии!
Джуди отправилась на кухню, выпросила у Пинки бутылку и, заглянув в опустевшую операционную, стянула несколько листков из рецептурного блокнота, прихватив заодно и шариковую ручку.
Она написала:
Пожалуйста, отправьте это письмо по адресу: генерал-майору герцогу
Ланкастерскому, Владельцу псовой охоты, Конный Двор, Гонтс-
Годстоун, Сомерсет, – и пусть миссис Хендерсон отнесет его туда, когда
понесет молоко, пожалуйста.
Теперь. Если она напишет, что какие-то международные заговорщики похитили их и прячут внутри выдолбленного скалистого островка, поверит ли кто-нибудь такому письму или, напротив, сочтет его надувательством? С другой стороны, просто написать, что они находятся здесь, тоже нельзя, потому что команда яхты наверняка обыскивала остров. Джуди решилась на компромисс и продолжила так:
Пожалуйста приезжайте и заберите нас отсюда так как мы все еще на
Роколле так как нас затащили внутрь и вы увидите квадратное вроде
как окно на уровне воды и это прядка моих волост в доказательство, Джу.
Она с немалым трудом выдрала из головы не так чтобы очень много волос, – ножниц-то у нее не было, – но затем вспомнила про больничные ножницы и отрезала ими порядочный локон. Ей пришлось расправить уже сложенное письмо, чтобы добавить «С сердечным приветом», потом она как могла плотнее заткнула бутылку и отправилась на выступ перед дверьми ангара. Бутылка, еле слышно плеснув, нырнула, но тут же снова выпрыгнула из воды, потому что внутри у нее был воздух. Затем она лениво поплыла вдоль обрыва, не предпринимая никаких усилий, чтобы отправиться в Англию.
Залитые ярким солнцем Джуди и Шутька огляделись по сторонам. Огромный горизонт был пуст. Скрытно и вкрадчиво двигалась антенна радара, напоминая голову какого-то доисторического чудища. Чашечки анемометра гнались одна за другой по нескончаемому кругу, и стрелка, указывающая вертолету направление ветра, смотрела на юго-запад.
Когда Никки принес ей волшебный подарок Китайца, Джуди пришла в восторг.
– Дорог не подарок, – чопорно сообщила она, – дорого отношение.
Но и подарок сам по себе был редкостный. Весь вечер они провозились с водой, а Шутька в совершенном экстазе слушала соловья. Она стояла, склонив голову набок, свесив отдаленное подобие уха на отдаленное подобие глаза, ждала, когда вылетит птичка, и облизывалась. Время от времени она тявкала, напоминая птичке, что ее ждут, а порою делала вид, что вот-вот укусит бутылочку, – совсем как боксер, притворяющийся, что ударит, и нарочно промахивающийся.
Никки сказал:
– Тут что-то вроде этого, как его, – ну вот когда суешь в воду палку и кажется, что она согнулась. В пустых чашках девушек не разглядеть, потому что свет изгибается и мешает этому, а вода как бы подправляет стекло, и тогда их становится видно. Но вот почему кувшинчик поет?
Узкое горлышко кувшинчика не позволяло заглянуть внутрь. Так они его секрета и не открыли.
Глава четырнадцатая
Дневники
– Никки.
– М-м?
– Откуда берутся твои книги?
– То есть?
– В будуаре ведь всего одна полка.
– Наверное, где-то должна быть библиотека.
– Надо бы нам выяснить, что там такое, на его личной стороне.
– Зачем?
– Ну как же, там ведь должны быть какие-то помещения. Во-первых, где они спят? Китаец живет вместе с Хозяином, значит, хотя бы две спальни должны у них быть. Вероятно, и та штука, которую они делают, тоже там.
– Когда они за мной посылают, я не в состоянии что-либо выяснять. Меня запихивают в кресло рядом с фонографом и кто-нибудь все время болтается поблизости.
– А как по-твоему, не можем мы пробраться к ним ночью, пока они спят?
– Что-то тебя вдруг на приключения потянуло.
– Интересно, ванная комната у них тоже есть? – задумчиво произнесла Джуди. В ней опять проснулась домохозяйка. Ей хотелось узнать, что у них там – настоящие краны с горячей и холодной водой или газовая колонка.
Никки в эту минуту тоже волновал хозяйственный вопрос.
– Джуди, если нам возвратят наши штаны, ты сумеешь зашить их по шву?
– Еще бы!
– Ну тогда ладно.
– И мы, наконец-то, сможем перестать визжать и гнусить вдоль улиц Рима!
– ?
– Цитата из «Юлия Цезаря», а это вот наши тоги.
И приподняв подол впавшей ныне в немилость ночной рубашки, Джуди прошлась в пируэте по пустому ангару, мерзко кривляясь в подражание римским призракам, упомянутым бардом.
– Если забраться туда ночью, – сказал Никки, – можно будет прочитать дневники.
Настал ее черед изображать знак вопроса.
– Полка в будуаре вся заставлена дневниками.
– Почему ты так думаешь?
– У них на корешках золотом оттиснуты даты.
– Это могут быть календари или еще что-нибудь.
– Могут.
– А какие даты?
– Самая первая – тысяча восемьсот сорок девятый.
– Как же он мог вести дневник в восемьсот сорок девятом году?
Джуди посчитала на пальцах, – по одному на каждое десятилетие, – подбираясь к 1949-му, после чего ей пришлось бы тайком прибегнуть к пальцам на ногах, чтобы пересчитать года. К несчастью, добравшись до десятого пальца, она вдруг вспомнила, что нулевой год был приписан к первому веку, и сбилась со счета.
– Я предполагал, что они могут быть какими-нибудь там таблицами приливов, – сказал Никки, – но и тогда непонятно, зачем ему таблицы за тысяча восемьсот сорок девятый год. Может быть, там что-нибудь астрономическое.
– Некоторые пользуются мылом, чтобы изготовить ключи.
– Постарайся думать о чем-нибудь другом, дорогая.
– Пользуются, пользуются. Свистнут ключ, вдавят его в кусок мыла, и получается оттиск, и они…
– Ой, да знаю я все это, дурища, но сам-то ты ключ из мыла не сделаешь. С оттиском и останешься.
– Можно попросить Пинки, он сделает.
Никки запнулся.
– Не знаю, это может оказаться опасным.
– Если они отрезали ему язык, чтобы он не мог разговаривать с нами, значит, и с ними разговаривать он тоже не может.
– Ты думаешь, это они?
– Правда, может, у него и вообще никогда языка не было.
Она прибавила:
– Никки, как это возможно? Я хочу сказать, если Китаец такой добрый, подарки такие замечательные делает, как же они могли отрезать ему язык?
– Как бы там ни было, они это сделали уже давно.
– Да какая разница – когда, все равно это ужасно.
– А вдруг он его откусил, – с надеждой сказала Джуди, – просто такой несчастный случай.
– Так или иначе, а я, прежде всего, понятия не имею, удастся ли мне стянуть ключ.
– А он вообще существует?
– Не знаю.
– В следующий раз, как пойдешь, осмотри дверь.
– Дверь открывается сама собой, ты разве не помнишь?
– Ой, а верно!
– У них там какие-нибудь чертовы невидимые лучи или еще что.
– Или под ковриком чего-нибудь спрятано, встанешь – раз и готово.
– Нет там никакого коврика.
– Ну тогда под войлочным ковром, как у мамы, чтобы звонить за обедом насчет следующего блюда.
– Может и так.
– Никки, мне что-то не хочется туда идти.
– Так ты же первая и заговорила об этом.
– Двери сами собой открываются и вообще.
Никки сказал:
– Если только я улучу возможность, то есть если я буду уверен, что они оба чем-то заняты, я, может, и загляну в дневники.
Так он и сделал, и книги, действительно, оказались дневниками.
Самая первая открывалась словами, написанными косым почерком, с тире вместо точек. Слова были такие: «24-го марта 1849 – Секрет вечной жизни состоит в том, чтобы понять, зачем тебе нужна вечная жизнь…»
В этот миг вошел Китаец.
Сердце Никки подскочило до самой глотки, застряло в ней ненадолго, едва его не придушив, затем перевернулось и ухнуло вниз. Приземлилось оно чуть выше колен. Никки затиснул книгу между других.
Комментариев не последовало.
Глава пятнадцатая
Проблеск Эвереста
Субботними вечерами атмосфера, царившая на острове, изменялась. Если погода стояла ясная, дети иногда засиживались на вершине островка допоздна, наблюдая, как прорастают в своей расширяющейся вселенной звезды, как головокружительно изгибается Млечный Путь, вызывающий в том, кто глядит на него, ощущение, будто он, глядящий, откидывается назад, делая мостик. Ах, что за зрелище являло их взорам это звездное марево – серебристый дымок лесного костра в пустоте пространства! Дети выросли в сельском краю. И хотя неправильные глаголы порой ставили их в тупик, они без труда узнавали птиц по песням, деревья по очертаниям и животных – почти инстинктивно. К примеру, если у них спрашивали, что это там за птица, они никогда не вглядывались в цвета ее оперения. Просто называли ее и не могли потом объяснить, откуда они это знают. А если их и дальше донимали вопросами, они раздраженно отвечали «Ну, так она летела» – или «Ну, знаем и все».
И в звездах они тоже разбирались довольно прилично. У них имелись свои любимцы – любимцы сухопутного человека, не моряка. Они знали Орион, потому что Орион был охотником, и особенно Сириус, который был собакой, и разумеется, им была известна Кассиопея, потому что разделив пополам больший из ее углов и проведя соответственно линию, можно найти Полярную Звезду. Арктур, когда его было видно, они воспринимали как живое существо, поскольку им рассказали, что он носит то же имя, что и Король Артур у сэра Томаса Мэлори, – ну и еще имелись разные звезды, которым удалось, более или менее случайно, задеть их воображение. Никки предпочитал те, Джуди другие. Одна из самых восхитительных особенностей созвездий состояла в том, что ни единое из них не носило кошачьего имени.
Почти каждый вечер, пока дети сидели среди дремлющих птиц, принимавших их присутствие без возражений, снизу до них доносилась музыка. Три окошка Роколла были вырезаны в отвесной стене одно под другим. Если поблизости не было ни судна, ни самолета, среднее окно к вечеру распахивалось, и из него изливался свет, сопровождаемый звучанием фонографа, – иногда это был Гайдн, иногда Палестрина, но чаще всего Бах. Музыка звучала вполсилы.
По субботам программа менялась, математику замещало буйство эмоций.
Зачарованные, они засиживались далеко за полночь, а мощная машина, включенная на полную громкость, буквально метала в темноту громы, от которых гранитный утес, казалось, качался и плыл у них под ногами, словно бы обратясь в колокольню. Временами и вправду звучали колокола. Громовые звуки финала «Увертюры 1812 года» со всеми его перезвонами, голубями, пушками и национальными гимнами летели во всех направлениях, и очень маленький, очень далекий царь в белом мундире вставал на верхней ступеньке огромной лестницы, и в звоне колоколов и в победной славе вихрем взметались голуби, снежные хлопья, конфетти и все, что вам будет угодно, – так начиналась ночь, а за этой музыкой, как правило, следовал первый фортепианный концерт того же самого композитора. Ночь шла, и «Болеро» сменялось «Плясками смерти», а те – пьесами Рахманинова, Мусоргского и Донаньи, пока, наконец, оргия не завершалась Римским-Корсаковым или «Князем Игорем» – оглушительным разгулом «Половецких плясок» из второго действия. Это было нечто потрясающее.
Хозяин редко слушал Бетховена, Генделя или Моцарта, разве что фуги. Он, в отличие от этих троих, не был Князем Света.
Субботней ночью после возвращения вертолета близнецы сидели под звездами, почти ощущая, что им лучше держаться за камень, не то бушующий ниже Равель снесет их прочь со скалы. Им приходилось кричать, чтобы слышать друг друга.
– Жаль, мы не можем увидеть, что он там делает.
– Судя по звукам, пьет.
– Ты думаешь, он способен напиться?
– Да ты вспомни, сколько он выпивает виски, прежде чем сказать что-нибудь.
– Как-то незаметно, чтобы оно на него действовало.
– Раз говорить начинает, значит, действует.
– Если бы папа столько выпил, он бы, наверное, затянул «Моряцкую песню» или принялся показывать фокус со спаржей.
– Или свалился.
– Никки!
– Ладно-ладно, во всяком случае вид у него стал бы отсутствующий и он бы отправился спать, ничего не сказав на прощание. Три полных стакана – это же без малого бутылка.
– И ты думаешь, он… он тоже так?
– У него, наверное, есть какая-то своя причина, чтобы напиваться каждую субботу, – вот как некоторые по субботам принимают ванну.
– Но зачем ему это?
– Да откуда мне знать, Джуди? Просто он ничего без причины не делает. Он не сумасшедший.
Об этом она до сих пор не задумывалась.
– А ты в этом уверен?
– Совершенно.
– Если он напивается, мы могли бы пробраться туда и обыскать другие комнаты или почитать дневники.
– Или схлопотать пулю. Откуда ты знаешь, что он не сидит там с пистолетом Китайца в руке и не палит в потолок, выбивая V.R., наподобие Шерлока Холмса?
– И вообще, – с сомнением произнесла Джуди, – там еще черная дверь, а ключа у нас нет.
– Да говорю же я тебе, что для нее никакого ключа не требуется.
– Нет, ты только послушай!
Зазвучало скерцо из Брамсова «Квинтета фа минор» в переложении для двух фортепиано.
Никки сказал, размышляя:
– Окна пробиты одно под другим. Если б у нас была веревка, мы могли бы спуститься из двери ангара и заглянуть внутрь. По крайней мере, увидели бы, чем он занят.
– А на кране мы спуститься не можем?
– Слишком много шуму получится. Да и я не знаю, как он работает.
– Но ведь ты бы мог это выяснить, Никки?
– Без шума, я думаю, вряд ли.
– А веревка где-нибудь есть?
– Должна быть на складе, только он заперт.
– Может, связать из простыней? В книгах так делают.
– В книгах-то делают.
– А нам кто мешает?
– Ну, послушай, Джуди, в простыне около десяти футов длины, – завяжи на концах по большому узлу, сколько, по-твоему, останется? На рост взрослого человека уже две простыни уйдет.
– И вообще, это было бы очень опасно.
– Да.
– Вдруг он выглянет из окна!
Та-ра-ра-ра, Тидлди-тум-тум-тум, рокотало скерцо, Тидлди-тум, тидлди-тум, тидлди-тум.
– Правда, когда Китаец меня застукал, он ничего не сделал.
– По-моему, он милый.
– Из пистолета он в нас во всяком случае не попал, – саркастически произнес ее брат.
Не надо пугаться, объяснял некогда в «Буре» бедняга Калибан, остров полон звуков, шелеста, шепота и пенья; они приятны и нет от них вреда. Даже внутренность острова, пока они спускались на лифте, чтобы улечься спать, трепетала от бравурных звуков фортепиано, поднимавшихся по лифтовой шахте.
– Неужели так хорошо слышно сквозь черную дверь?
Они взглянули друг на дружку, ибо обоих посетила одна и та же догадка, и руки их одновременно рванулись к кнопке, которая привела бы их на этаж Хозяина.
В конце поблескивающего коридора стояла распахнутой настежь дверь из черного дерева.
Казалось, что она далеко-далеко.
Теперь, когда они высадились в этом коридоре, обратного пути у них не было, – ни ответвлений, ни закоулков, в которые они могли увильнуть или спрятаться, не имелось в этом прямом и белом туннеле. Вступив в него, им оставалось только двигаться дальше.
Осознание этого заставило их перейти на шепот.
– Никки, а что если он не пьяный?
– А с чего ты взяла, что он пьяный?
– Мы ведь не знаем наверняка, мы только думали, что он, может быть, напился.
– Я-то как раз и не думал.
– А если он сделает с нами то же, что с Доктором?
Тум-тум-тумти-тум!
– Вот что, Джу, постой-ка ты лучше здесь. Я все-таки сунусь туда, а если меня поймают, притворюсь, будто книгу забыл или еще что-нибудь.
– Неужели у тебя хватит совести бросить меня одну?
– Да ведь мне так или иначе разрешается там бывать, а тебе-то нет.
– Я одна не останусь.
– Джуди…
Она встряхнула головой и двинулась по коридору, тем самым вынудив его по меньшей мере не оставлять ее в одиночестве.
– Джуди…
Чтобы догнать сестру, Никки пришлось перейти на бег.
– Могла бы хоть подождать. Нам надо подумать.
Джуди остановилась.
– Что мы намерены предпринять?
– Осмотреть комнаты и прочитать дневники.
– Но мы же не можем читать их, когда он прямо под ними проигрывает пластинки. И потом, для чего нам их читать?
– Чтобы узнать, что он изобретает, – сказала она.
– Ну, хорошо. Но ведь не у него же под боком!
– А может, он спит.
– В таком-то гвалте?
Неведомо по какой причине Джуди вдруг расхрабрилась, что твой лев, – вернее, львица.
– Не важно. Ничего он нам не сделает. Мы дети.
– Но…
– Ты трусишь.
Тихо вздохнув, одна запись сменила другую, порокотала с минуту и со страшным грохотом разразилась драматическим повествованием о судьбе какого-то русского человека, судя по всему, бьющегося изнутри о крышку гроба. Хозяин, проигрывая пластинки, не придерживался какого-либо установленного порядка.
– Я не трушу.
– Тогда пошли.
– Джуди, не сходи с ума. Если идти, то тихо. Никак нельзя, чтобы нас поймали.
– Стало быть, – «Ковбои и Индейцы»?
– Да.
– «Фрегат его величества “Пинафор”», сцена побега, – сказала Джуди, чьи музыкальные вкусы находились примерно на этом уровне. Их отец очень любил Гилберта и Салливена.
– Джуди, прошу тебя, не будь такой легкомысленной. Это серьезное дело.
– Тише, мыши! Кот на крыше!
– Джуди!
– Ой, да ладно тебе.
И внезапно Джуди вновь охватил страх вроде того, что владел ее братом.
Они на цыпочках крались по длинной войлочной дорожке, ощущая себя солдатами, с каждой минутой удаляющимися от своих ходов сообщения. И действительно, пройдя всего половину пути, они уже знали, что перешли Рубикон.
– Прямо в дверь не лезь, – выдохнул Никки, – там может быть звонок или еще что. Держись вплотную к косяку.
– Не шепчись.
– Почему?
– Вообще помалкивай.
Даже если бы они кричали, это не составило бы особой разницы, но все же лучше было молчать, хотя бы из уважения к владевшему ими страху. В то же время сама украдчивость продвижения наполняла их каким-то восторгом, ударяя в голову, будто шипучий лимонад. Как чудесно быть юным, полным жизни, легким на ногу, проворным – таиться, действовать, рисковать.
Прихожая выглядела точь-в-точь как обычно, и визитные карточки лежали в прежнем порядке.
“Интересно, кто здесь пыль вытирает?” – подумала Джуди: мысли ее, как иногда случается в напряженные минуты, текли по двум направлениям сразу.
В верху лестницы виднелась полуоткрытая расписная дверь; клин отсеченного ею света лежал на аксминстерском ковре.
Они поползли наверх на четвереньках, передвигаясь так же медленно, как переползают по веткам хамелеоны в зоопарке. Никки, который лез первым, решил, что не стоит просовывать голову в дверь на обыкновенном для головы уровне. Если он заглянет туда снизу, от самого ковра, сидящий за дверью меломан, может, и не заметит его.
Держа голову поближе к полу, он погружал ее в ламповый свет не быстрее, чем движется минутная стрелка часов, – примерно так: сначала ухо, потом скулу, за нею глаз. Одного вполне достаточно. Он отвел назад левую руку и вцепился в Джуди, требуя от нее неподвижности.
О спертом воздухе говорят иногда, что его хоть режь ножом. Слитные звуки, наполнявшие комнату Хозяина, можно было нарезать ломтями лопаточкой для печенья. Звуки ломились в приоткрытую, залитую светом дверь, ударясь в стену, словно волна прилива, словно струя из брандспойта. Стена поглощала и дробила их, как преграда дробит взрывную волну, и вся комната ходила ходуном и покачивалась под натиском новой пластинки – «Половецких плясок». Посреди оглушающего рева, напоминая скалу в середине потока, сидел, закрыв глаза и уткнув подбородок в грудь, Хозяин, облаченный в расшитую золотом домашнюю куртку и круглую шапочку с кистью, похожую на коробочку для пилюль, – жуткий, словно нарумяненный и подкрашенный губной помадой скелет. Рядом с ним стояли на фонографе три бутылки виски и позвякивающий на низких нотах стакан. Испещренное трещинками лицо Хозяина казалось бесконечно удаленным во времени и умудренности, безмятежно царящим над смятением мира в безмолвии и покое, – Эверестом, на миг блеснувшим сквозь тучи.
Что-то заставило Никки повернуть голову.
Двумя ступенями ниже их на толстом лестничном ковре стоял, со старомодным армейским револьвером в руке и с искаженным гневной гримасой лицом, майор авиации Фринтон.
Глава шестнадцатая
Майор авиации
Мистер Фринтон сунул оружие в карман своей домашней куртки, двумя сильными руками взял каждого из близнецов за шиворот и поднял их на ноги. Не издав ни звука, все трое принялись задом спускаться по лестнице, нащупывая ногами ступеньки.
У подножия лестницы он немного помедлил.
Затем, развернув детей, по-прежнему остававшихся беспомощными в его крепких ладонях, он зашагал с ними прочь из прихожей, по тоннелю, в лифт. Лифт пошел вверх. Лязгнула дверь, он провел детей по привычному уже коридору, пинком открыл дверь своей комнаты и втолкнул их внутрь.
Вслед за этим он сел на кровать, сжал руками голову, словно собираясь заплакать, и произнес: «Дьявол!»
Когда он снова взглянул на них, гневное выражение растаяло, уступив место одной из уже знакомых близнецам трогательных улыбок.
– Не обращайте на меня внимания.
– Что-нибудь случилось? – участливо спросила Джуди. Поднявшаяся по лестнице не так высоко, чтобы, подобно Никки, увидеть сквозь дверь Хозяина, Джуди, пусть и сбитая с толку, сразу поняла, что мистер Фринтон нуждается в утешении. Никки же все еще недоставало дыхания, чтобы выговорить хоть слово.
– Можно и так сказать.
– И что же?
– Вам волноваться не о чем.
– Понимаете, – принялась объяснять Джуди, – нам хочешь не хочешь приходится волноваться. Нас ведь похитили.
– Да, я знаю.
– Тогда вы должны рассказать нам все.
– О Господи! – с чем-то вроде отчаяния в голосе сказал мистер Фринтон. – Вы всего-навсего только что ввязались в преднамеренное убийство.
– А кого должны были убить?
– Хозяина, конечно.
– Мы бы не возражали.
Мистер Фринтон мрачно сказал:
– Вы-то нет, а он?
И резко встав, добавил:
– Шли бы вы лучше спать. И больше даже близко не подходите к этому месту. Просто не подходите, понятно? Вы только запутываете все.
Никки спросил:
– Вы собирались его застрелить?
– Да.
– А вы бы сумели?
– Это нам и предстояло выяснить.
– Но я думал, что вы…
– Послушайте, голуби мои, может, вы все же пойдете спать?
– Нет.
Казалось, Фринтон вдруг обнаружил, что дети ему симпатичны, а те обнаружили, что им симпатичен Фринтон. Он рассмеялся и сказал:
– Нет, честно, детям во все это путаться незачем.
Стоило привыкнуть к его черной бородке и перестать обращать на нее внимание, как выяснялось, что лицо его отмечено умом и добротой.
Джуди сказала:
– Пожалуйста, расскажите нам, что здесь происходит. Ладно, пусть мы до чего-то не доросли, но вы и представить себе не можете, как это действует на нервы, когда тобой вертят, как хотят, а ты не понимаешь, что происходит и почему. А когда тебя норовят уберечь от чего-то, получается только хуже.
– Хорошо. Я собирался рискнуть и попытаться ухлопать старого черта. Но не смог, потому что вы торчали у двери…
Он помолчал.
– Ну вот, и…
Затем в отчаянии:
– Ох, шли бы вы все-таки спать! Что тут происходит, все равно понять невозможно. А я не могу снова браться за это, пока у меня под ногами болтается половина детского сада.
– Нам очень жаль.
– Не берите себе в голову.
Им, родившимся в термоядерном веке, дети которого только и думают, что о летающих тарелках да космическом оружии, военно-воздушный жаргон мистера Фринтона представлялся устарелым. Присловья вроде «лоб в лоб» или «дело нехитрое», некогда отличавшие смельчаков-авиаторов, на взгляд близнецов свидетельствовали о стариковской немощи. И когда мистер Фринтон прибегал к жаргону давних сражений, дети испытывали неловкость и словно бы покровительственное чувство.
Он понял это и сердито сказал:
– Слушайте, вы все же идите к себе. У меня дела.
– Какие?
– Идите-идите.
Близнецы уже подошли к двери, когда он снова сел, во второй раз обхватил голову и отчаянно произнес:
– Но как же я убью его, когда на острове дети! Придется сначала вытащить вас отсюда, а уж после еще раз попытать счастья.
Дети молча ждали.
– Вас зовут Никки и Джуди, верно?
– Да.
– Надо придумать, как вас отсюда вывезти.
– А вы не можете взять нас в вертолет?
– Нет.
– Почему?
– Потому что в нем он нас достанет.
– Вы имеете в виду гипноз?
– Нет. Вибраторы.
– Боюсь, мы не знаем, что такое вибраторы.
– Ну значит, мы все здесь свои.
Джуди присела рядом с ним на кровать и сказала:
– Если вы хотите отправить нас в нашу комнату для того, чтобы пойти и застрелить Хозяина, то я думаю, вам не следует этого делать. Это может оказаться опасным.
– Мне это тоже в голову приходило.
– Он может сам вас убить.
– И тут ты права, Джуди.
– И что тогда будет с нами?
– Вот именно.
– Так что самое разумное – все нам объяснить.
Видимо, объяснения не доставляли Фринтону удовольствия, потому что он ответил:
– Много ли толку от разговоров?
– Ну, мы же ведь не полные тупицы, – сказал Никки.
Мистер Фринтон вновь улыбнулся своей чарующей улыбкой, раздвигавшей иссиня-черные усы, чтобы обнаружить крепкие, ровные, белые зубы, и извинился:
– Пожалуй, я думал лишь о себе. Что вы хотите знать?
А что они хотели знать?
Мальчик наугад выбрал первый попавшийся вопрос из тех, что теснились у него в голове.
– Сколько Хозяину лет?
– Двадцать четвертого марта стукнет сто пятьдесят семь. Первый из дневников он начал вести в день своего пятидесятилетия, я прочитал их, – во всяком случае, те, которые можно прочесть.
– Сколько-сколько?
– Сто пятьдесят семь.
Дети молчали – ни возражений, ни вопросов.
– Доктор Моро, – продолжал мистер Фринтон, – ставил у себя на острове опыты, «Железный Пират» бороздил океаны, «Она» влачила в Африке бесконечное существование, когда Хозяину было уже под девяносто. Стивенсон написал «Остров Сокровищ», когда ему было восемьдесят четыре. Капитан Немо управлял «Наутилусом», когда ему было семьдесят. Генри Рассел Уоллес додумался до происхождения видов, когда ему было около шестидесяти. Мэри Шелли написала «Франкенштейна», когда он достиг совершеннолетия, а во время сражения при Ватерлоо он был старше вас на четыре года.
– Когда была Французская революция? – тупо спросила Джуди.
– Не могу вспомнить.
– Но как же это?
– Что как же?
– Как же он ухитрился столько прожить?
– Это уж вы сами разбирайтесь.
– Но если…
Никки спросил:
– Какое-нибудь лекарство?
– Не думаю.
– Выходит, он вечен?
– Нет.
– Откуда вы знаете?
– Оттуда, что он подбирает себе преемников. Ты один из них.
– Я?
– И я тоже.
Джуди спросила:
– И Никки тоже придется жить вечно?
– Это вряд ли.
Фринтон ухмыльнулся и сказал:
– Слушайте, я все равно сейчас ничего предпринять не могу. Мне нужно подумать. Давайте, я сделаю всем по чашке какао, а потом расскажу все, что сумею. А то мы разговариваем загадками.
Пока он возился с порошком, Джуди спросила:
– Но это правда? Доктор Мак-Турк много чего наговорил нам про государственные секреты и все наврал. Вы нас не обманываете?
– Боюсь, Джуди, что это чистейшая правда, – чище некуда, как сказал бы все тот же Трясун, если б ему взбрело в голову изображать австралийца.
– А его действительно звали Мак-Турком?
– Нет. Он был корабельным врачом по фамилии Джонс. По-моему, родом из Уэльса. Мне он казался мелким мошенником.
– Он умер?
Летчик отвел глаза.
– Как?
– Просто умер.
– Это вибратор?
Мистер Фринтон поколебался – отвечать или нет – не хотелось ему рассказывать детям о том, чем кончил Трясун, но все же кивнул.
– Но почему?
– Вы могли бы сказать, что он затеял двойную игру.
– Хотел стать Хозяином?
– Думаю, да.
– Это называется coup d’état, – сообщила Джуди, демонстрируя, как это за нею водилось, неожиданную осведомленность.
Мысли Никки, словно ударясь о сказанное сестрой, потекли в сторону.
– Как по-вашему, – спросил он, – не могли бы мы получить назад наши штаны?
– Завтра я попытаюсь до них добраться. А вот и какао.
Они сидели, обжигая кончики языков горячей жидкостью, отчего основание языка, коим, собственно, и надлежит смаковать шоколад, никаких вкусовых ощущений не получало. Кружки жглись, приходилось все время переносить их из одной ладони в другую.
– Не могли бы вы начать с самого начала и кое-что нам объяснить?
– Что вам уже известно?
– Практически все, – мы только не знаем, что именно он делает.
– И, разумеется, что делают все остальные, – добавил честный Никки.
Именно к этому времени они, наконец, вполне уразумели возраст Хозяина.
– Ну не может же ему быть сто пятьдесят семь лет! – воскликнула Джуди. – Это невозможно!
– Для него возможно.
– Господи Боже!
– Да, это впечатляет.
– Он был пьяный? – спросил видевший Хозяина Никки.
– Нет.
– Никки считает, что он не может разговаривать без виски.
– Никки совершенно прав.
– Но почему?
– Он перестал разговаривать по-английски – или писать, что одно и то же, – в тысяча девятисотом. После этого дневники лет десять велись на китайском, а потом он перешел на какое-то подобие стенографии с картинками. Когда он хочет сказать что-нибудь по-английски, ему приходится парализовывать свои высшие нервные центры – или как их там доктора называют. У обыкновенных людей спьяну, как вы знаете, начинает заплетаться язык. А он начинает разговаривать. По-английски, на латыни – или еще как-нибудь. Во всяком случае, для того, чтобы говорить, ему требуется виски.
– Он сказал мне «Non Omnis» и еще что-то такое.
– «Moriar«. Когда-то он и мне это сказал. Это означает: «Нет, весь я не умру».
– А это что означает?
– Что ты его преемник, – прошипела Джуди, тем самым выбив примерно десять очков из десяти, для возможного по ночному времени коэффициента умственного развития.
– Да. Он выбрал тебя, чтобы ты продолжил его работу. Для того тебя и пичкают знаниями. Как меня когда-то. Как всех остальных. А кроме того, ему, разумеется, нужны помощники, – что-то вроде штабной команды.
– Но я всего лишь читаю книги о животных!
– Биология, антропология, доисторический период, история, психология, экономика. В таком порядке. Взгляни вон туда.
На полке, висевшей над простой железной койкой рядком стояли книги – от Шпенглера до Успенского.
Джуди спросила:
– А как он разговаривает на самом деле?
– Тут что-то вроде передачи мыслей. Так он общается с Китайцем. Я этого не умею. Я, знаете, этого как следует и объяснить не смогу. Он способен читать мысли большинства людей так, будто они произносят их вслух, – да к тому же еще заставлять их делать, что ему требуется. Но люди-то все разные. С Джуди ему было легко, – как видите, мне рассказали про вас обоих, – а Никки оказался тверд, как каменная стена. Когда-то и я был таким же. И Китаец, и Трясун, и в особенности бедный старик Пинки. Пинки ему и теперь загипнотизировать не удается.
– А вас?
– Не знаю. Но сказать, о чем я думаю, он может.
– А как с Китайцем?
– Тут со всеми по-разному. Эти двое способны, когда им требуется, читать мысли друг друга, но может ли он воздействовать на волю Китайца, я не знаю. Трясун был слабее всех. Под конец он уже мог использовать Трясуна, как любого другого, а этот несчастный болван все пытался его облапошить. Поначалу-то каждый из нас был вроде Никки, – подобием каменной стены. Именно такие люди ему и нужны.
– Я думала, что нельзя загипнотизировать человека, если он этого не желает.
– Это не гипноз, Джуди, и не чтение мыслей. Это настоящее открытие вроде… ну, я думаю, вроде теории относительности. Знаете, Эйнштейн обнаружил, что пространство искривлено. Так вот, и время тоже – или мышление, – наподобие этого. Обычному человеку этих штук не понять. А для него это просто привычный факт. Он установил его в девятьсот десятом. Это как-то связано с тем, что пространство и время являются лишь частями одного целого.
– Но мы-то ему зачем?
– Чтобы помочь ему овладеть миром.
Глава семнадцатая
Свобода выбора
Пока они беседовали, мистер Фринтон приобретал вид все более усталый и нетерпеливый. Напряженные усилия, которые ему пришлось потратить, чтобы принудить себя сделать то, что он собирался сделать, опасность, которой он подвергался, – и как оказалось, впустую, – а теперь еще старания столь многое объяснить детям, все это вымотало его, хоть он и оставался любезным. В карих глазах его все чаще стало мелькать скрытное, сердитое, враждебное выражение, – не потому, что он злился на детей, злился-то он как раз на себя самого. Ему не хотелось быть с ними резким, но он боялся, что, пожалуй, придется. Мысль о том, что от близнецов может быть какая-то польза, не приходила ему в голову, – напротив, они представлялись ему катастрофической помехой, – и слишком быстрый переход от роли убийцы к роли няньки оказался той самой соломинкой, что прогибает спину верблюда. В очертаниях синеватых челюстей мистера Фринтона появилось что-то отталкивающее, лысеющая голова поблескивала в электрическом свете желтовато, словно налитая желчью.
Слишком многое приходилось объяснять, а это отнимало силы.
Человеком мистер Фринтон был добрым и совестливым. Мало кто стал бы в такое время возиться с Никки и Джуди, да еще и помогать им в разрешении их загадок. Он намеревался убить Хозяина, у него имелись на то свои причины. Операция была опасна хотя бы вследствие вовлеченных в нее могучих сил, и теперь он вдруг понял, что пока на острове находятся дети, дразнить эти силы ни в коем случае нельзя. Собственной жизнью он готов был рискнуть, но не жизнью детей. Они оказались камнем преткновения в делах, куда более важных, чем их детские делишки, и это наполняло его негодованием. Он добросовестно напоминал себе, что негодовать надлежит на сложившуюся ситуацию, а вовсе не на детей.
Все равно ничего я сегодня ночью уже не сделаю, говорил он себе. Несчастные ребятишки, наверное, помирают от страха.
На самом деле они были страшно увлечены.
– А зачем ему это?
– Послушай, Никки, я не могу рассказать вам сразу обо всем. Я устал. И вообще это…
Он с трудом выдавил их себя извиняющуюся улыбку и закончил:
– Ну, это вопрос веры и морали.
Джуди никак не могла примириться с главной особенностью старика.
– Я все-таки не понимаю, как может человек дожить до ста пятидесяти семи лет.
– Ну, не знаю, – сказал Никки. – Он всего лишь на пятьдесят лет старше той французской шансонетки.
– Какой?
– Про которую папа рассказывал.
– А.
Пауза.
– Ты полагаешь, что и она могла бы разговаривать с ним без слов?
– А пожалуй, жуткое было бы зрелище, верно? – без тени улыбки сказал Никки.
Мистер Фринтон расхохотался и сказал:
– Да, и все время, наверное, жаловалась бы на Ла Гулю, как та сперла одну из ее песен, чтобы спеть ее перед Эдуардом Седьмым, когда он был еще принцем Уэльским. Не иначе, «Марсельезу».
Он посерьезнел и добавил:
– Вы сознаете, что при его рождении «Марсельеза» еще оставалась новинкой?
– Так вы уверены, что это правда?
– По-моему, достаточно посмотреть на него.
– Вообще-то, в Библии рассказывается об очень старых людях.
– Не только в Библии. Старый Парр, как полагали, прожил сто пятьдесят два года, только это нельзя было проверить, поскольку в то время не существовало свидетельств о рождении. О другом малом по имени Генри Дженкинс говорили, будто ему стукнуло сто шестьдесят девять. И была еще графиня Десмондская, про которую рассказывали, будто она умерла, свалившись с яблони, когда ей было сто сорок лет, а даты рождения графинь люди, как правило, помнят. Муж ее совершенно определенно умер за семьдесят лет до нее.
– Интересно, что чувствует такой человек?
– Сомневаюсь, чтобы он вообще что-то чувствовал.
– Онемение?
– Только не умственное.
– А почему он так много пьет по субботам?
– Никто не знает. Я думаю, это как-то связано со здоровьем его рассудка – своего рода прием лекарства.
– Вроде английской соли?
– Почему бы и нет?
– Кстати, кто он такой?
– Просто старик, родившийся за десять лет до Дарвина. Был когда-то сельским джентльменом, как ваш отец. Только он все жил и жил и все думал, думал. Надо полагать, жизнь у него была одинокая.
– А зачем его убивать?
– Надо.
– Но зачем?
– Затем, что хватит с людей диктаторов.
– А чем они нехороши?
– Тем, что человек должен обладать свободой выбора между правильным и неправильным.
– Даже если он выбирает неправильное?
– Да, я это так понимаю.
Джуди, все время напряженно размышлявшая, спросила:
– Для чего он хочет завладеть миром?
– Чтобы им управлять.
– Да, но для чего?
– А ты посмотри, на что этот мир похож.
– Ты и не ведаешь, сын мой, – вдруг сообщил Никки, – сколь малая мудрость потребна для управления миром.
– Вот именно.
– А если он станет им управлять, лучше будет?
– Он говорит, что лучше.
– Но будет или не будет?
– Никки, сейчас нами управляют люди вроде президента Эйзенхауэра, сэра Антони Идена и мистера Хрущева, или кто у них там теперь? – и все они вооружены атомными бомбами. Большая часть политиков едва-едва способна написать собственное имя или прочесть подпись под карикатурой. У них слишком много времени уходит на то, чтобы побеждать на выборах, когда им еще и учиться? Вместо того, чтобы читать или развиваться, им приходилось пустословить на митингах, и тем не менее оружие находится именно в их руках. Неужели ты не выбрал бы руководство мудрого полуторастолетнего старца, да притом всего одного, – взамен соревнования тех, кого мы имеем?
– Конечно, выбрал бы.
– Вот и я держался таких же взглядов. Прежде всего, в этом случае мир стал бы единым.
– Тогда почему же вы собираетесь его убить?
Мистер Фринтон, выглядевший теперь еще более усталым, помассировал пальцами глаза и ответил:
– Он выдалбливал этот остров в течение сорока лет.
– Что вы хотите этим сказать?
– Еще никаких атомных бомб не было.
– Если он намеревался стать диктатором еще до бомбы, – пояснила Джуди, – значит, ему просто хочется быть диктатором и все.
– Правда, он мог их предвидеть, – честно признал мистер Фринтон. – Мы с вами вроде собак, обсуждающих человека.
– Никки тоже так говорил.
– Я верил в его правоту еще несколько дней назад.
– И что же заставило вас изменить ваши мысли?
– Да ничего. Просто они понемногу менялись все это время.
И стиснув кулаки, позабыв о слушателях, он продолжал, обращаясь уже к самому себе:
– Теперь же я верю, – я обязан либо верить в это, либо погибнуть, – что мы должны обладать свободой выбора. Без нее остановится эволюция. Если бы обезьяны не могли выбирать, становиться им людьми или нет, если бы у естественного отбора не имелось мутаций на выбор, мы бы застряли на месте. Муравьи сотни тысяч лет назад увязли в диктатуре, и с тех пор ни на йоту не изменились. Лишите себя свободного предпринимательства и свободы неверного выбора, и вы лишитесь прогресса.
Глава восемнадцатая
Локаторы наоборот
– Если вам хочется спать, – мягко сказала Джуди, – мы уйдем.
– Нет. Давайте уж покончим с этим. Мне завтра предстоит лететь на большую землю.
– Зачем?
– Чтобы привезти кое-что. И чтобы не маячить у него перед глазами.
– Он и вас подозревает, как доктора Мак-Турка?
– Все может быть.
– Тогда, пожалуйста, не возвращайтесь.
– Я могу быть на что-то полезен лишь здесь. А кроме того, как насчет вас?
– Да вы не беспокойтесь, – прибавил он, – я стараюсь, сколько могу, держаться от него подальше, хотя бы из страха перед промыванием мозгов. А это дело нехитрое.
Он сознавал, какому подвергается риску. Именно поэтому в речи его мелькнул оборот давних рисковых времен.
– А как он собирается овладеть миром?
– С помощью этих его вибраторов.
– Вы не могли бы нам о них рассказать?
– Если бы мог, рассказал бы. Для того, чтобы в них разобраться, – хотя бы самую малость, – нужно быть специалистом по радиолокации.
– И кроме того, – устало прибавил он, – я подозреваю, что для полного их понимания нужно прожить лет сто пятьдесят.
– Как они работают?
– Это что-то связанное с частотами. Как мне объясняли, всякой вещи свойственны свои колебания, а вибраторы способны вносить в них помеху. Вы знаете про те здоровенные чаши, которые строят на Аляске, чтобы принимать радиоволны? Ну вот, а у его локаторов действие в точности обратное. Они излучают волны.
– И что при этом случается?
– При точной настройке в веществе прекращаются колебания.
– А что происходит, когда в тебе прекращаются колебания?
– Ты и сам тоже – прекращаешься.
Он мрачно уставился в свою кружку, покачивая ею так, чтобы остывший осадок оставался на стенке.
– Этот остров, – сказал он, – стоит как раз на полпути между Америкой и Россией. Он выбрал его не за одну только уединенность. Если он расставит вибраторы кольцом, направив их наружу, он может создать вокруг что-то вроде оболочки из античастот, которую можно будет растягивать на весь мир или стягивать.
– Вот представьте себе плавающий в вашей ванне мыльный пузырь. Если бы у вас была воздушная трубка, соединяющая центр пузыря с Роколлом, вы могли бы раздувать его и раздувать, и в конце концов, он заполнил бы собой всю ванну. А если бы ванна была круглая, как земной шар, пузырь обогнул бы ее и встретился сам с собой на другой ее стороне, в тысяче миль под нами – на островах Мидуэй или где-то еще.
– Нет, а что все-таки значит «прекращаешься»?
– Перестаешь существовать.
Он прибавил, не уверенный, что детям стоит об этом рассказывать:
– От Трясуна ничего не осталось, – даже похоронить было нечего.
– Значит Земля исчезнет?
– По правде сказать, я не знаю. Во всяком случае, станет инертной. Что происходит с вещью, когда она лишается собственных частот?
– Но тогда всему на свете придет конец.
– Он же не сможет править миром, – пояснила Джуди, – если никакого мира не будет.
– Да, но ему вовсе не обязательно прибегать к точной настройке. Если чуть-чуть сместить частоту, в веществе начнется что-то наподобие перебоев. И кроме того, нет никакой необходимости выдувать такой пузырь, чтобы он обогнул весь земной шар. Подумайте сами, что будет, если он выдует оболочку, которая сместит все частоты от Ньюфаундленда до Москвы и от Шпицбергена до Либерии?
– Ну, и что же будет?
– Я полагаю, он скажет президенту Эйзенхауэру и мистеру Хрущеву: «Видите, в Англии, Франции, Испании и Германии люди все до единого мучаются страшной головной болью, а все ваши машины встали. Так вот, если вы мне не подчинитесь, я этот мой пузырек раздую пошире.»
– А как он это скажет?
– По радио, я полагаю.
– И тогда им придется поднять кверху лапки.
– Или терпеть головную боль, причем все более сильную.
– Но они же могут сбросить на него атомную бомбу или послать управляемую ракету.
– Она развалится на куски, как только встретится с оболочкой.
– Ну и ну!
– И как скоро все это должно случиться? – спросил Никки.
– Собственно говоря, того и гляди.
– Но…
– Все уже готово, остались кое-какие мелочи. Это может произойти на следующей неделе. Я как раз лечу завтра, чтобы забрать ванадиевую проволоку еще для одного вибратора.
– И вы работали на этого человека!
– Работал, Джуди. Понимаешь, я верил в благотворность единого управления миром.
– Мне все-таки непонятно, как это полдюжины людей смогут им управлять? Ведь сколько всего существует, за чем необходимо присматривать.
– Вероятно, он сохранит нынешние власти. Ему лишь придется вправить им мозги, как техникам и команде траулера.
– Тогда какая ему польза от вас, от Китайца, от Никки?
Он снова провел ладонями по глазам, усталость одолевала его.
– Кто-то нужен для того, чтобы изготавливать эти штуки, – таковы, к примеру, Пинки, Трясун и Китаец. Кто-то, чтобы доставлять сюда припасы, – я, например. Кто-то, осмелюсь предположить, понадобится как телохранитель, когда настанет время. Секретари нужны. Нужны люди, не поддающиеся ничьему внушению, кроме его. И кто-то нужен, чтобы продолжить все это, когда он умрет. Он, видите ли, все-таки умрет. Он не бессмертен – не какое-то там сверхъестественное существо. Самый обычный человек, вся разница лишь в возрасте и в уме. Мне приходится постоянно напоминать себе, что он – обычный человек.
И мистер Фринтон твердо добавил:
– И может быть устранен.
Джуди нервно спросила:
– Вы действительно собираетесь привезти ванадий?
– Я мог бы его задержать ненадолго. Сказать, что он еще не доставлен.
– Но если вы рано или поздно не привезете его, он ведь способен поступить с вами так же, как с Доктором?
– В общем-то, может попробовать.
Пока они обдумывали такую возможность, мистер Фринтон пояснил:
– Дело не в ванадии. Он скорее всего управится и с тем, что уже имеет. Я все равно не могу остаться там и предупредить людей или отказаться доставить то, что ему нужно.
– Почему?
– Вы задаете несколько вопросов сразу.
– Простите.
– Видите ли, голуби мои, ответов тоже несколько. Чтобы начать, ему хватит и того, что у него уже есть, так что пытаться помешать ему слишком поздно. А если бы и не было поздно, никто мне там не поверит. Можете вы вообразить никчемного майора авиации, как он просит встречи с президентом Эйзенхауэром и рассказывает ему подобную историю, не приводя никаких доказательств, – это в наше-то время? К тому же, он уже отыскал способ читать мои мысли и заставлять меня поступать так, как ему требуется, если я нахожусь в пределах видимости. Вы понимаете, что при каждом вызове в будуар я вынужден стараться сделать так, чтобы в голове у меня было пусто, – насколько я на это способен? То еще удовольствие, почти как молиться. Я не знаю даже, удалось ли мне его провести… или он просто не обращает на это внимания… Но стоит ему обратить…
В третий раз он стиснул руками голову.
– Ой! – закричал Никки. – Да ведь тут же везде микрофоны!
Мистер Фринтон сказал, не поднимая взгляда:
– Нет-нет. Тут всего лишь трансляция, работает только в одну сторону.
– А Доктор думал, что все прослушивается.
– Доктор был просто дурак.
Помолчав, он поднял измученное лицо и сказал:
– Зачем бы он стал заботиться о микрофонах, если ему хватает одного взгляда на любого нас? Неужели вы так и не поняли, что он о каждом способен рассказать, что тот говорит или думает – или думал и говорил, просто взглянув на человека, на любого, за исключением Никки?
Глава девятнадцатая
Китаец
На следующее утро Джуди вышла из моря, сверкая, словно тюлень. Про Хозяина оба забыли.
Она торжествующе воскликнула:
– Ультразвуковой дзынь-бим-бом! И никто не падает в обморок!
Они таки выпросили у техников веревку. Ее удалось закрепить на наклонной стороне острова, где не так давно приставала шлюпка с яхты. В спокойные дни, держась за нее или не отплывая слишком далеко, можно было купаться без риска, что тебя унесут в океан опасные течения Роколла.
Шутька, замечательно умевшая заботиться о сохранности собственной персоны, встревоженно металась вдоль кромки кручи, по временам поднимая лапку и повизгивая, – это она упрашивала их вылезти из воды. Ей вовсе не улыбалась перспектива пережить купание еще раз. И образ собаки, которая сидит на могиле хозяев, пока не зачахнет, как-то не представлялся ей достоверным. Символом ее веры было выживание, а отнюдь не морские купания или горестная кончина, и если кто-то решил утопиться, – его дело, Шутька же твердо намеревалась пожить еще чуток.
Про обморок Джуди упомянула потому, что купались они голышом. Их ведь не предупредили о похищении заранее и они не взяли с собой таких жизненно необходимых вещей, как ласты и плавки, – вот и плавали теперь в чем мать родила.
Держась за веревку и заливая водой горячий гранит, они вскарабкались наверх и раскинулись на скале, чтобы обсохнуть. Тела их сплошь покрывал темный загар. Кожа уже облезла даже там, куда солнце, как правило, не достает, – в подбровьях и на верхней губе, – ибо свет его, отражаемый сверкающими водами, был столь яростен, что дети могли бы получить солнечный удар, даже не снимая шляп. Впрочем, к солнцу они давно привыкли. Теперь, когда они улыбались, на кофейного цвета лицах их появлялся как бы разрез, наполненный побелевшими дынными семечками, сообщавшими им безумное, несколько людоедское выражение. Только и осталось в них белого, что глазные яблоки да зубы. Первыми они могли вращать, а вторыми – слопать вас, распевая «Спи, мой беби» или что-нибудь вроде этого.
Атласная кожа детей отзывала на вкус солью, столь помогающей загару. Кожа обтягивала их, точно питонов. Под ней перекатывались гладкие мышцы, и тени между мышцами слегка отливали фиолетовым.
Расплавленное море уходило в бесконечность. По исподу их век, закрытых, чтобы защитить глаза от ударов солнца, проплывали, как по оранжевому занавесу, маленькие солнечные системы.
– Если бы нам вернули штаны, – сказал Никки, – ты бы могла их зашить.
– Так же, как и ты.
– Мужчинам положено автомобили чинить. А штаны должны чинить женщины. Что, не так?
– Ах, ах, ах!
– Это не ответ.
– Спроси у ветра, что струит чего-то там вокруг чего-то.
– Это что, цитата?
– Да.
– Откуда?
– Не помню.
– И вообще, – добавила Джуди, – я ее, скорее всего, переврала. Кажется, на самом деле, «у моря».
– Спроси чего-то, что струит чего-то там вокруг чего-то. Так будет гораздо яснее.
– Сарки-парки едет в барке…
– А это, по-твоему, что такое?
– Это ex tempore.
– Экс что?
– Ха-ха! – сказала Джуди. – Вот чего наш маленький профессор не знает.
– Мы забыли спросить у него, куда подевался язык Пинки.
– Я не забыла. Я помню много чего, о чем у него нужно спросить, но обо всем сразу спросить невозможно.
– Джуди у нас все помнит.
– Да, все, – сказала она, занимая безнадежную позицию.
– А не помнишь ли ты, Джуди, сотворения мира?
– Нельзя помнить того, при чем не присутствовал.
– А не помнишь ли ты в таком случае… не помнишь ли ты… не помнишь ли ты, чему равен квадрат семи тысяч трех?
– А вот это помню.
– И чему же?
– Пяти.
– Джуди!
– Ну, а чему тогда?
Тут она его поймала.
– Во всяком случае не пяти, потому что…
Джуди запела:
– Семьдесят семь прогуляться пошли сырой и холодной порой, семьдесят семь из дому ушли, девяносто девять вернулись домой.
– Это, надо думать, тоже экспромт.
– Во-первых, мы забыли спросить у него, откуда Доктор знал результат.
– Квадрат числа…
– Ой, Шутька, слезь с моего живота. Ты и сама не знаешь, какие у тебя острые когти.
– Во-вторых, мы так и не расспросили его о Китайце.
Китаец, стоявший на выступе над ними, – невидимый, поскольку глаза у детей были закрыты, – сказал:
– А вы расспросите самого китайца, прямо сейчас.
Джуди, сложившись, будто карманный ножик, – пополам, – схватилась за ночную рубаху.
Никки сказал:
– Извините.
Они торопливо одевались, – растопыренные руки со свисающими рукавами и взъерошенные головы, никак не пролезавшие в ворот, придавали им отчетливое сходство с огородными пугалами.
– Спасибо, – говорила Джуди, еще копошась внутри рубахи, – за ваш волшебный фарфор.
Она, наконец, появилась на Божий свет и добавила:
– Мне он очень понравился.
– Я рад.
Китаец присел рядом с ними на камень. Чуть ли не в первый раз они смотрели на него, как на обычного человека. До сих пор он казался им чересчур чужеродным, – как-то слишком замешанным на автоматических пистолетах, темных делах и китайских накладных ногтях. Сегодня они ничего этого не увидели, – на Китайце вместо украшенной драконами хламиды был белый лабораторный халат. Обычная рабочая одежда. Странно, но когда люди в вас стреляют, вы почему-то легко прощаете их и после об этом не вспоминаете, – конечно, в том случае, если они промахнулись. Похоже, разум предпочитает забывать о грозивших ему напастях, иначе ему так и пришлось бы трепетать в вечных опасениях.
Теперь дети увидели, что он все же не похож на театрального китайца в исполнении Сакса Ромера. Не было у него ни косички, ни длинных тонких усов, свисающих до самой груди, да и глаза особенно раскосыми не казались. Когда лицо его отдыхало, нечто раскосое в нем проявлялось, – в эти минуты глаза Китайца становились похожими на обвислые пуговичные петли с узелками в наружных углах, – но если он старался, как сейчас, походить на европейца, то намеренно держал глаза широко открытыми и это меняло их разрез. А когда он улыбался, опять-таки как сейчас, гладкое, мясистое лицо покрывалось сотнями веселых складочек, ямочек и становилось совсем благодушным. Пухлые, мягкие ладошки Китайца жили собственной жизнью, ласково поглаживая и успокаивая друг дружку.
– Но почему же кувшин так поет?
– Гм… – произнес Китаец. – Однако не разонравится ли он вам, если вы узнаете его тайну?
– Никки говорит, что у него внутри должны быть трубочки, и что в них возникают воздушные пробки, – как в трубах центрального отопления, которые тоже иногда начинают гудеть.
Китаец, желая выразить восхищение проницательным умом Никки, издал вежливый шипящий звук. Но так ничего и не сказал.
– Вы долго нас слушали?
– Я слышал, как вы строили догадки насчет арапа и Китайца.
– Мы не хотели вас обидеть.
– Я в этом уверен.
– А вы нам расскажете про Пинки?
– Почему же нет? Скрывать тут нечего.
– И кроме того, – прибавил он, кланяясь и подмигивая, – вы, очевидно, уже провели перекрестный допрос моего коллеги, майора авиации. Прелестнейший малый.
Он произнес «малый» на эдвардианский манер, совсем как Герцог. Прекрасный английский язык его переливался идиомами, оставляя, однако, едва ощутимое впечатление неправильности, – вызываемое не произношением, но старомодностью оборотов.
– Ему действительно отрезали язык?
– Как это ни прискорбно – да.
– Но зачем?
(– Какое зверство! – сказала Джуди.)
– Вам следует помнить о том, что подготовительные работы заняли у Хозяина множество лет. За эти годы он, разумеется, значительно усовершенствовал свои методы.
– Что вы имеете в виду?
– Вам следовало бы выяснить, как соотносятся сроки пребывания на острове ближайших помощников Хозяина.
Поскольку дети явно не собирались произносить ничего наподобие «Ну?» или «И как же?», Китаец продолжил:
– Наш арап – старейший из обитателей острова, он прожил здесь дольше моего. С самого начала он занимался тонкой ручной работой и с самого начала не поддавался внушению.
– То есть его лишили дара речи из-за того, что на него гипноз не действовал?
– Пинки человек простодушный. Он ничего не имеет против. И совершенно счастлив.
– Но отрезать человеку язык!
– У Фрейда где-то сказано: «Главенствующим способом, посредством которого разрешается столкновение людских интересов, является использование насилия.»
– Вы хотите сказать, что он вроде Никки и поэтому невозможно заставить его сделать что-то – или что-то забыть?
– Это верно. Но лишь отчасти.
– Что значит «отчасти»?
– Когда в тысяча девятьсот двадцатом году негра лишили дара речи, Хозяин еще не развил способы управления сознанием до их нынешнего состояния. Как это ни удивительно, – и причиной тому, возможно, является расовое различие, – воздействовать на Пинки ему по-прежнему не удается. Так что проделанная операция все же оказалась оправданной! С другой стороны, не следует слишком полагаться на то, что Николаса Хозяину одолеть не удастся. В особо трудных случаях Хозяин продолжает попытки, нащупывая возможность контакта, и если не считать нашего арапа, как правило, в той или иной степени достигает успеха. И мистер Фринтон, и я, и неудачливый Доктор тоже были когда-то «крепкими орешками».
– А вас он загипнотизировать может?
– Степень контроля различна для различных людей.
– Бедный Пинки!
– Вам не следует переживать за него, мисс Джудит. Он всем доволен, он искусный мастер. Изготовление разного рода поделок доставляет ему наслаждение. Если бы не его проворные пальцы, мы ни за что не построили бы наших нехитрых приборов.
– Значит, его здесь ради этого держат?
– Совершенно верно, как и Доктора.
Никки внезапно спросил:
– А были люди, которых не стали держать?
Очередное «я пас» вместо ответа.
– А Доктора для чего держали?
– Не сомневаюсь, что вы уже догадались об этом.
– Он не показался нам хорошим врачом.
– Доктор был нашей вычислительной машиной. Среди людей нередко нарождаются на свет математические уродцы, и порой им даже удается зарабатывать себе на жизнь, отвечая в мюзик-холлах на вопросы касательно различных дат и тому подобного. Места они занимают меньше, чем электронные мозги, менее подвержены поломкам, работают зачастую быстрее, не требуют особого ухода, а в прочих отношениях оказываются, как правило, людьми довольно глупыми. Пока производились расчеты, Доктор был незаменим. По счастью, расчеты удалось завершить до того, как он вышел из строя.
– Но чего же он хотел?
– Занять место Хозяина.
– Стало быть, насколько я понимаю, – сказала Джуди, – всех, кто здесь есть, держат ради той пользы, которую они приносят, или не держат вообще.
– Весьма справедливо.
– А от нас какая польза?
– Помимо того, что мозг мастера Николаса обладает ценными особенностями, необходимыми для будущего преемника, ваш отец и ваш дядя могут оказаться очень полезными для нас в ходе будущих переговоров на правительственном уровне. Они – люди приметные.
– А мистер Фринтон?
– Транспорт. К сожалению, для управления вертолетом чисто теоретических познаний недостаточно, – в особенности, когда дело касается малоподвижного джентльмена ста пятидесяти лет от роду.
Мысли Никки отвлеклись несколько в сторону.
– Послушайте, а для чего вам траулер? Существуют же способы опреснения морской воды, и разве не лучше, когда в тайну посвящено как можно меньше людей?
– Топливо. Тяжелое оборудование. Кроме того, разум этих людей пуст.
– Пуст?
– Пожалуй, точнее было бы сказать, что их разуму привиты определенные убеждения.
– Что еще за убеждения?
– Человека можно убедить практически в чем угодно. В сумасшедших домах Англии полным полно людей, убежденных, что они – чайники. Они вовсе не лгут, да и нужды нет кого-либо обманывать. Вот так и эти люди убеждены в том, что они добывают рыбу.
– Стало быть, остается выяснить, зачем ему вы.
– Мои услуги, впрочем, довольно скромные, носят лингвистический характер.
– Мы что-то не поняли.
– Китайский язык, мисс Джудит, не делает разницы между существительными и глаголами. Таким образом, в основании его не лежат Пространство и Время, Материя и Сознание или иные дуализмы, включающие в себя концепции Материи и Движения. Примерно в начале столетия Хозяин обнаружил, что английский язык уже не пригоден для отображения его умственных процессов, так что ему пришлось искать альтернативные способы. На какое-то время для этого оказался полезен китайский язык, – хотя с тех пор мы разработали более совершенные средства обмена информацией.
– Если вы больше не говорите с ним по-китайски, – с горькой иронией произнес Никки, – я думаю, надолго он вас не задержит.
– Я научился приносить пользу в лаборатории.
Птицы Роколла, за которыми дети следили краешком глаза, – ибо они всегда следили за птицами, – казались до странности несовместимыми с миром, в котором они вдруг очутились. Маленькая черно-белая гагарка со свистом порхнула мимо, произвела, используя лапки вместо рулей, торопливый вираж и плюхнулась на воду. В отсутствие ветра морские птицы снимаются с места и садятся с меньшей, чем обыкновенно, грацией. Гагарка поплавала, будто пробка, покачиваясь, как яичная скорлупа или кулик-плавунчик, и вдруг нырнула. Сию минуту плыла по воде и вот – резкий нырок и нет ее. Сгинула с глаз долой, оставив в кильватере пузырьки, словно она в погоне за рыбой улетела на крыльях под воду. Но дети почти и не заметили ее.
– Как Хозяину удалось заполучить всех этих людей?
– По объявлениям. Мистер Фринтон, к примеру, откликнулся на объявление в «Таймсе», и я провел с ним в Белфасте предварительную беседу.
– То есть вы просто дали объявление, что вам требуется пилот?
– После второй войны он оказался не у дел, поскольку единственное ремесло, какому его обучили, это убивать ближних. Баловался контрабандой, участвовал в продаже самолетов Израилю. Так, мелкий исполнитель.
– Мы считаем мистера Фринтона очень хорошим человеком и верим тому, что он нам рассказал.
– Человек он прекрасный.
– А вы сами на чьей стороне – его или Хозяина?
Китаец на некоторое время задумался.
Затем осторожно сказал:
– Вы, разумеется, понимаете что всякая доверительность, равно как и интриги, весьма затруднительны в ситуации, когда сознание каждого открыто для проверки.
– Вы любые распоряжения Хозяина выполняете?
Желтое лицо Китайца казалось лишенным всякого выражения, при том, что шаг, на который он все же решился, мог стоить ему жизни, ибо Китаец ответил:
– Нет.
– Я же знала, что нет! – воскликнула Джуди. – Не мог он подарить нам Соловья, если бы не был нашим другом.
– Или столкнуть нас с обрыва?
– Я выполнял приказ, – пояснил Китаец.
– Значит, когда вам приказывают стрелять в детей, – сказал Никки, – вы стреляете.
– Если вы примете во внимание все, что узнали от мистера Фринтона и от меня, вы, возможно, поймете, что положение наше нельзя назвать легким. В присутствии Хозяина я редко, что называется, «принадлежу сам себе».
Они замолчали, думая каждый о своем.
Гагарка после очередного нырка вновь всплыла на поверхность, поглядывая через плечо и потряхивая головой. Она всплыла так близко от детей, что они различили белую полоску на клюве, вроде повязки на рукаве офицера. И на крыле у нее имелось подобие нашивки.
«Нет, – думал Китаец, – больше мне на них пока нажимать не стоит«.
Глава двадцатая
Среда, восход солнца
В общем и целом, Шутька, поскольку близнецы пребывали рядом, была довольна жизнью, но и у нее имелись свои тайные горести. Кормиться на острове приходилось по большей части консервами, которых она терпеть не могла, а любимейшее из ее блюд было и вообще недоступно. Больше всего на свете Шутька любила копченую селедку. Каждую среду, – на следующий день после визита рыботорговца, – в Гонтc-Годстоуне к завтраку всегда подавалась селедка. Для Шутьки это событие превращало среду в «красный день календаря», от которого велся отсчет недели. Не было селедки, не было и среды. В итоге весь календарь у нее сбился, как если бы Шутька была священником, у которого отняли воскресенье.
Сегодня как раз и была среда, и Шутька проснулась рано. Ей приснился мусорный ящик, доверху забитый похожими на гребешки селедочными скелетиками, – сзади у каждого оставался хвост, смахивающий на пропеллер игрушечного аэроплана, а спереди – золотистая головка с выпученными глазками и обиженным ротиком. Шутька проснулась, еще ощущая божественный запах, и подумала: «Лишь это вспомните, узнав, что я убита: стал некий уголок, средь моря, на чужбине, навек селедкою».
Детям-то что, – они юны и легко приспосабливаются к новизне. Так или иначе, а они, несмотря на опасность их положения, обжились на острове, словно и впрямь приехали сюда на каникулы. Они плескались в дивном океане или изучали чудеса машинного зала, казавшиеся Никки нескончаемыми, пока добродушные техники болтали о футбольном тотализаторе, за которым следили по радио. Шутька же, в отличие от них, приближалась к преклонному по собачьим меркам возрасту. Ей недоставало не одной только селедки, но и многого другого, к чему привязываются пожилые люди, – собственного кресла, в котором так приятно посидеть у огня, закадычных друзей, вроде принадлежавшего Герцогине сеттера Шерри, и даже кухонной кошки. Она не испытывала удовольствия от перемены обстановки, от чужеземных островов, на которых и кролика-то не отыщешь, все сплошь какие-то птицы, которые к тому же жутко больно кусаются. Нос вот ободрали. Ее томило смутное подозрение, что в любую минуту кто-нибудь может выскочить незнамо откуда и спихнуть ее в воду. Подобная перспектива приводила ее, приверженную принципу личного выживания, в негодование. И селедки днем с огнем не сыщешь. Нет даже травы, – нечего пожевать, когда хочешь, чтобы тебя стошнило. Шаткость бытия и отсутствие домашних удобств начинали окрашивать в мрачные тона ее представления о человеческой надежности, каковые и прежде-то не были особенно розовыми во всем, что не касалось близнецов.
Шутька прошлась вдоль койки Джуди и тронула лапой глаз девочки, чтобы та проснулась. Шутька твердо знала, что когда человек не спит, глаза у него открыты, и этот прием, простой, как нажатие на рычаг игорного автомата, уже не раз доказал свою действенность.
– Шутька!
Было около четырех утра, когда они, спотыкаясь и протирая слипающиеся глаза, выбрались на воздух, решив, что Шутьке необходимо сделать свои дела, – в чем она совсем не нуждалась.
Уже вставало солнце. Или еще не вставало? В этих широтах краткая летняя ночь завершалась столь протяжной зарей, что уловить точный миг восхода было трудно.
Дети стояли посреди безветренного утреннего покоя, еще немного дрогнущие в теплых после постелей ночных рубашках, а опаловое, млечное, молчаливое море, – день ожидался жаркий, и на большой земле сейчас, наверное, висел росный туман, – море перетекало в бесцветное небо, не отделенное от него какой-либо чертой. Постепенно, покамест Шутька бездельно топталась вокруг, а морские птицы, уже занятые делом, хотя, быть может, и несколько сонные, слетали к морю, чтобы выловить рыбу, едва уловимые тона кармина и желтого кадмия, нежные и мягкие, как оперение на голубиной шее, проступали в призрачном храме рассвета. Солнце, которому еще предстояло набраться свирепости, мирно всплывало над дымкой зари. Океанские птицы, совершенно как обитательницы английских лесов, заголосили, кто во что горазд. В Гонтс-Годстоуне пение птиц на заре порой наплывало звучащими волнами, словно кто-то остервенело терзал концертину, епо временам зажимая пальцем кнопку, не дающую нотам звучать. Здесь, в море, шум стоял, словно на празднике в сумасшедшем доме.
– Как приятно просыпаться.
Она намеренно не добавила «раньше других». Она имела в виду не то, что сегодня восход принадлежал только им, – просто ее охватило чувство, что живым быть лучше, чем мертвым.
– Шутька мошенничает. Пойдем посмотрим, не найдется ли чего на завтрак.
В большой белой кухне было пусто и прибрано. Без людей она жила своей тайной жизнью, – как и каждую ночь, когда они уходили спать.
Близнецы нашли в холодильнике фруктовый сок, а на полках – жестянки с молоком, овсяными хлопьями и кофе. Шутька прямо с порога мрачно принюхалась, убеждаясь в отсутствии любимого лакомтсва. Она, пожалуй, могла бы, подобно людям восемнадцатого века, взволнованным переменами в календаре, маршировать с плакатом: «Верните нам наши одиннадцать дней (селедку)». Прогресс не вызывал у нее одобрения.
Окончательно пробужденный приятным теплом и утренним ароматом кофе, Никки сказал:
– Если человек подарил тебе поющий кувшинчик, это еще не значит, что ему можно верить.
– Он говорил правду. Все совпадает с тем, что рассказывал мистер Фринтон.
– Коли на то пошло, почему мы должны верить мистеру Фринтону? Может, они сговорились.
– Ты-то ему веришь?
– Ну, пожалуй что да.
– Вот видишь.
– Я все-таки не думаю, что люди убивают один другого оттого, что они… ну, вроде как не одобряют принципов друг друга.
– Такие люди, как мистер Фринтон, на это способны.
– Почему ты так думаешь?
– Он человек серьезный.
– И наверное, уже многих убил на войне, – добавила Джуди.
– Но зачем ему обязательно убивать Хозяина? Разве нельзя запереть его или разломать вибраторы, или еще что-нибудь сделать?
– Да ведь тогда Хохяин сможет начать все сначала. А кроме того, со всем этим гипнозом, как он к нему подберется?
– Но в таком случае, как же он собирается его застрелить?
– Может быть, ему удастся выскочить из двери и начать палить, прежде чем сработает гипноз?
– По-моему, он и сам не очень в этом уверен.
– Как бы там ни было, тут дело не просто в принципах, – сказала Джуди. – Хозяин много чего натворил. Мы с тобой даже не знаем, как много. Его могли бы повесить за одного только Доктора.
– А вообще, что такое принципы? – спросил Никки.
Но Джуди больше интересовал мистер Фринтон.
– Он ведь и сам был в каком-то смысле похищен. С помощью гипноза. Вот он и хочет вырваться на свободу. И потом, ты вспомни про Пинки с его языком.
– А все-таки, объединить мир – это хорошая мысль, разве не так? Если не будет разных стран, то и воевать друг с другом станет некому.
– Некому.
– Кто-то из здешних говорил, – да, Доктор, – что иногда приходится убивать немногих, чтобы спасти очень многих. Он сказал, что таков научный подход.
– Вот поэтому мистер Фринтон и должен убить Хозяина.
– Сплошные убийства, – с отвращением произнес Никки, – как в кино. Ну почему люди не могут вести себя разумно?
– Не могут и все.
– И почему мы не можем просто признать идею Хозяина правильной, и пусть он ее осуществляет?
– Потому что нельзя силой принуждать людей к добру.
– Нас-то небось принуждают, – мрачно сказал Никки. – Щеткой для волос да по башке.
– Но…
– У меня такое чувство, – продолжал Никки, – что все запуталось. Если…
– Послушай, – прервала его практичная Джуди. – Тебе приятно, когда тебя шлепают?
– Нет, не приятно.
– Вот то-то и оно.
– Что – то-то и оно?
– Раз нельзя принуждать человека к добру щеткой для волос, значит, нельзя и вибратором, ведь так?
– По-моему, это не одно и то же.
– Совершенно одно и тоже, – заверила Джуди. – И кроме того, мистер Фринтон хороший. А это самое главное.
– Если он такой хороший, – сказал Никки, проникая в самую суть проблемы, – и не одобряет щеток для волос, зачем тогда он собирается укокошить Хозяина? Ведь все к тому же и сводится. Ему самому придется прибегнуть к силе.
Джуди упрямо повторила:
– Мистер Фринтон хороший.
Собственно, больше и сказать было нечего, помимо уже сказанного самим майором авиации, – того, что осуществление плана началось задолго до изобретения атомной бомбы. И что прогрессу нужны мутации.
– Да, жизнь, похоже, трудная штука.
– Мы с тобой начали с Китайца.
– Не верю я, что его заботят какие-то принципы, и вообще я ему не верю так, как мистеру Фринтону. Помнишь, он сказал насчет насилия. Это все та же сила.
– Я думаю, малым насилием можно предотвратить очень большое.
– И все равно я ему не верю.
– Но он-то ведь нам доверился.
– Как это?
– Сказав нам правду. Ты подумай, как он рисковал, когда сказал, что не всегда подчиняется Хозяину.
– У него могла быть какая-то задняя мысль.
– Какая?
– Может, он пытался заманить нас в ловушку.
– Зачем?
– Откуда я знаю?
– Никки, а давай его спросим.
– Это мы можем.
– Мы его спрашивали о самых разных вещах, и он не возражал. И почти подтвердил, что он заодно с мистером Фринтоном.
– Он был осторожен.
– Разве тебе не ясно, что заставляет его осторожничать? Надо было нам прямо попросить его помочь мистеру Фринтону. Тогда их было бы двое. Раз Хозяин способен заглядывать в их мозги, они, конечно, не смеют довериться друг другу, но мы-то теперь знаем про них и могли бы их свести.
– Да, но до какой степени он способен в них заглядывать?
– Как я теперь понимаю, ему легче всего с такими, как я, и труднее всего с такими, как Пинки, а все остальные – в промежутке между нами. Вероятно, с Китайцем ему посложнее, чем с мистером Фринтоном.
– Джу, я не думаю, что наше вмешательство принесет какую-то пользу. Нам всего-навсего двенадцать лет.
– Ну, если ты намерен сидеть здесь и сосать пальчик…
– Не в этом дело. Я опасаюсь гипноза.
– Он же сказал, что это не гипноз. Он сказал, тут что-то настоящее, наподобие Относительности, и Китаец тоже говорил про Материю и Сознание.
– А вдруг мистер Фринтон не хочет, чтобы мы все рассказали Китайцу?
– Мы можем прощупать его, ничего не рассказывая.
– Интересно, как его зовут по-настоящему?
– Ой, ну, Мо или Фу или еще как-нибудь. Какая тебе разница?
– Если бы мистер Фринтон хотел, чтобы Китаец знал, он бы нам так и сказал.
– Но он же мог и не догадываться, что представляет собой Китаец. Наверное, только мы об этом и знаем.
– С чего это ты так решила?
– С того, что иначе он нам сказал бы об этом.
– Пожалуй, получается, что это разумный шаг?
– Нам вовсе не обязательно прямо сейчас рассказывать Китайцу про мистера Фринтона, Никки. Мы можем поговорить с ним тактично, намеками. И тогда, если он сообразит, что к чему, на нашей стороне будет одним человеком больше.
– Если только мы себя не выдадим.
– Нет, ты представь, что будет, если они смогут действовать заодно! А вдруг они оба задумали помешать Хозяину и ничего друг о друге не знают?
– Плесни Шутьке немного молока, – с неуютным чувством сказал Никки, согласившись тем самым подтолкнуть Китайца именно к тому, к чему намеревался подтолкнуть их Китаец.
(Окончание следует.)
Перевод с английского Сергея ИЛЬИНА.