Опубликовано в журнале Новая Юность, номер 4, 2007
Рубрика: “Журнал “НОСТАЛЬГИЯ”1 представляет”
НАТАЛИЯ БРУНИ: “НАС НЕ ЗРЯ НАЗЫВАЮТ “БАНДОЙ””
Фамилия Бруни настолько часто упоминается в истории русского искусства, что уже и не приходит в голову мысль о ее иностранном происхождении. Впрочем, речь может идти не только об искусстве. Кроме художников, архитекторов, музыкантов семья из поколения в поколение поставляла России врачей, ученых, священников. Но художники в роду были обязательно. В ХХ веке самым знаменитым из них не без оснований считают Льва Александровича Бруни. Его внучка Наталия Ивановна поделилась с нами некоторыми семейными преданиями и собственными воспоминаниями.
Пушкин из кирпича и глины
Первый известный нам представитель семейства Бруни был художником. Он жил в Швейцарии и звался Антонио Барафио-Бруни. В конце XVIII века он приехал работать в Петербург, и его сын – знаменитый Федор Антонович Бруни, автор “Медного змия”, – со временем стал президентом Императорской Академии художеств. Правда, Федор Антонович – не прямой наш предок, наша ветвь идет от его брата. Мой прадедушка Александр Бруни был довольно известным петербургским архитектором, а его сын и мой дедушка, Лев Александрович, стал художником – на мой взгляд, самым выдающимся в роду.
Он был пятым ребенком в семье, но трое старших умерли от болезней в течение полугода, и остались только двое младших братьев – Лев и Николай. Жизнь обоих оказалась очень трудной, а у Николая Александровича – просто страшной. Он был хорошо известен в артистических кругах Петербурга как писатель, художник, скульптор, музыкант. А практической его профессией стала авиация: он испытывал новые самолеты. Во время Первой мировой войны его машину подбили, и он без всякого парашюта упал на землю. Санитары уже собирались отправлять тело в морг, но случайно заметили, что есть пульс. В виде эксперимента врачи попробовали Николая Александровича собрать – и удалось. Оказалось, что перед падением он дал обет, что если выживет, то станет священником. Надо заметить, что вся семья Бруни всегда была очень религиозной. Когда мать Николая Александровича узнала о его обете, она настояла, чтобы он так и сделал. Хотя Николай Бруни был очень богемным, светским человеком, страшно нравился женщинам – и при этом имел тяжелый характер. По духу своему, как мне кажется, он не годился в священники. После того, как он принял сан, его отправили служить в деревню, где он никак не мог найти общего языка с жителями. Потом, в 30-е годы, они перебралась в Москву, где Николай Александрович начал преподавать в авиационном институте. На него довольно быстро написали донос. Он оказался в лагере, а его семью выслали из Москвы. Мой дедушка купил для семьи брата дом за 101-м километром, в Малоярославце.
Подробности того, что происходило с Николаем Александровичем в заключении, удалось узнать гораздо позже – это сделал известный поэт Игорь Губерман, который тоже сидел в лагере. Он очень заинтересовался историей Николая Бруни и начал разыскивать свидетельства о последних годах его жизни. Ездил по лагерям, расспрашивал очевидцев – и написал книгу о своих поисках. Она называется “Штрихи к портрету”. Там, в частности, есть такой эпизод: Николай Александрович сидел в Ухте, когда отмечался юбилей смерти Пушкина. Лагерное начальство предложило установить памятник поэту, но материалов никаких не предоставило. Николай Александрович проявил зэковскую смекалку и придумал сделать памятник из кирпича и глины. Но вместо обещанного послабления автора вскоре расстреляли. Губерман среди местных жителей нашел тех, кто слышал, как ночью с криками и рыданиями вели расстрельную колонну и как один человек начал петь молитвы, после чего обреченные успокоились. Не могу об этой истории вспоминать без слез… А памятник стоял еще много лет, потом развалился, конечно, из-за непрочности материала. Однако нашлись в Ухте люди, которые по фотографиям и зарисовкам памятник восстановили. Несколько лет назад туда ездили на открытие потомки Николая Александровича.
Сделать яичницу, не разбив яйца
У его брата Льва тоже была непростая судьба. Рисовать он начал очень рано. Когда ему было 14 лет, дед взял его акварельный натюрморт, показал Александру Бенуа и спросил по-французски: “Это обещает что-нибудь?” И тот ответил: “Это уже есть”.
Очень быстро Лев Александрович стал популярен в художественном кругу, хотя был моложе всех своих друзей – и Татлина, и Митурича. Ездил в Париж, экстравагантно одевался – впрочем, к футуристам не принадлежал. Мои будущие дедушка и бабушка познакомились, когда Нине Константиновне Бальмонт, дочери известного поэта, было всего лет четырнадцать.
Знакомство привело к свадьбе. Невесте тогда исполнилось семнадцать, жениху – двадцать четыре. Вскоре после революции они уехали на Урал, где родился мой папа. В биографии Льва Александровича появилась тогда страшная страница: он был художником в отступающей армии Колчака. Потом в связи с этим он оказался лишенцем – слава Богу, не посадили.
По окончании гражданской войны семья приехала жить в Москву, где им пришлось очень трудно. И они отправились в Оптину пустынь, поселились рядом с монастырем. Там родились еще трое детей. С ними безвыездно жила Нина Константиновна, а дедушка подолгу отсутствовал, зарабатывая деньги в Москве. Бабушка научилась всему, что требовалось для той жизни, хотя раньше не умела ничего. Она рассказывала, что сразу после свадьбы Лев Александрович попросил ее приготовить завтрак. “А что сделать-то?” – “Ну, яичницу хотя бы”. И Нина Константиновна принялась в яйце проковыривать дырочку. Дедушка, как это увидел, тут же яйцо отобрал и сам приготовил завтрак. А в Оптиной пустыни она и со скотиной научилась обращаться, и вести все домашнее хозяйство. Нина Константиновна была очень одарена музыкально, литературно и художественно, но оставила творчество ради семьи. Она была образованна, знала несколько языков, много читала. В детстве я провела с ней немало времени и практически все семейные истории и предания знаю от нее. Например, был такой рассказ. Дедушка дружил с Блоком, и после смерти Александра Александровича они поехали в Петроград на его похороны. Увидев Блока в гробу, дедушка стал искать что-нибудь для рисунка и нашел только красно-синий карандаш. Этим синим карандашом он и сделал несколько рисунков, они известны. Через много лет уже мои родители ездили в Переделкино хоронить Пастернака, и папа там тоже рисовал. Он говорил, что такие рисунки – единственное, чем художник может отдать дань памяти покойного. А в квартире Пушкина на Мойке хранится акварель тогдашнего Бруни, где изображен поэт в гробу. Получилось, что смерть главных поэтов своего времени была запечатлена разными моими предками.
Родовое гнездо
Со временем жизнь в Москве начала налаживаться, и наши перебрались туда из Оптиной пустыни, где к тому времени двое детей погибли от скарлатины и дифтерита. А в войну погиб их сын Лаврик, который совсем мальчиком сбежал на фронт. До того его несколько раз отлавливали и возвращали, но он все же добрался до передовой, где вскоре был убит. Его долго считали пропавшим без вести, пока не нашлась могила под Лугой. А мой папа, Иван Львович, был ранен под Москвой почти смертельно, в живот. У него начался сепсис. Он рассказывал, что в госпитале испытывал сходные ощущения с теми, что испытывал умирающий князь Андрей в “Войне и мире” – когда окружающие своими плачами и причитаниями мешают, отвлекают от важного дела умирания. Думаю, его отмолили родители. Он выжил и прошел войну до самого конца.
Так вот, в 20-е годы семья перебралась в Москву и поселилась на Мясницкой, в знаменитом вхутемасовском доме, где и жила до переезда на Полянку перед самой войной. Лев Александрович преподавал и много занимался монументальной живописью для заработка, что жаль, потому что у него оставалось мало времени для станковой живописи. Рисовал он всегда, в любую минуту. Со студентами они ездили на практику в Крым, и дедушка так полюбил тамошнюю природу, что в 1936 году приобрел домик в Судаке. Выбрал дом с самым красивым видом. К сожалению, теперь этого вида нет, все кругом обстроено. Дом остался, но сейчас татары заняли участок – сад вырубили, колодец засыпали. А когда-то это было наше родовое гнездо. Дом с четырьмя маленькими комнатами, террасой и летней кухней все обожали, ездили туда постоянно с друзьями. Теперь там бывает только мой дядя Василий Львович, присматривает за тем, что осталось. Я очень любила этот дом, меня там в детстве охватывало счастье, ни с чем другим не сопоставимое. Слава Богу, у меня хватило душевных сил от себя это отодвинуть.
Нина Константиновна была удивительной женщиной. Она надолго пережила Льва Александровича, но замуж больше не вышла.
Когда начали выпускать за границу, она разыскала там родственников и много к ним ездила. Однажды перед Пасхой, в 1978 году, она ехала из церкви и попала под автобус. Ей ампутировали ногу. Когда мы все в ужасе прибежали к ней на Пасху в больницу, она только и сказала: “А разговляться?” Никакого нытья. Помню, она произнесла: “Никогда не нужно задавать вопрос: за что? Надо задавать вопрос: зачем?” Мой брат Лева тогда жил в Швеции, которая славится качественным протезированием. Кинули клич по родственникам и отправили бабушку делать протез. Дело это оказалось очень дорогостоящим, так что Лева пошел дополнительно работать вышибалой в ресторан. А Нина Константиновна сказала, что тоже должна участвовать в финансировании, и предложила печь пирожки на продажу. Лева договорился с каким-то кафе, бабушку Нину посадили у окна возле электропечки и вывесили плакат: “Русская старуха собирает на протез”. После этого она прожила еще больше десяти лет, ездила по миру. И умерла в тот день, когда рухнула Берлинская стена. На ее похороны съехались родственники со всего мира, и над гробом обнялись житель ФРГ с жителем ГДР. Поразительная получилась метафора.
Душа и материя
В семействе Бруни мужчины, в отличие от женщин, не любили учиться – они этим утверждением будут недовольны, но пускай.
Даже Лев Александрович в молодости только рисовал, а образованным стал впоследствии, с бабушкиного голоса: она постоянно читала вслух. Мальчики у нас в роду всегда предпочитали охоту, природу, жизнь в деревне. Папа мой в юности бросил школу и десятилетку окончил в армии самым простым способом. Когда спросили, у кого десять классов образования, он вышел из строя – так и появилась эта запись в его личном деле. Благодаря этому он смог поступить в рижскую Академию художеств, но из-за болезни отца вернулся в Москву и начал кормить семью, зарабатывая книжными иллюстрациями. Здесь он и встретился с моей мамой.
История их знакомства – отдельная повесть. Дело в том, что с детства Лев Бруни дружил в Петербурге с Верочкой Угримовой, у них даже была некоторая юношеская влюбленность. Когда Верочкина семья отплывала из России на “философском пароходе”, Лев Александрович пришел их проводить. Он подарил Верочке букетик душистого горошка, который у нее хранился много лет. Злоключения этой семьи оказались долгими. После Второй мировой войны они не захотели принять французское гражданство. Решили, что кровью солдат большевики очистились, – такие романтические были идеи. Вот в 1948 году они и приехали обратно на родину, включая мою будущую маму, дочь той самой Верочки. Та говорила дочери: “Когда приедем в Москву, ты выйдешь замуж или за сына Левушки Бруни, или за сына Сережи Фуделя” (тот тоже был другом ее юности). Мама пожимала плечами: что за глупости! Девица была бойкая, хорошенькая, училась в Сорбонне – а тут ей каких-то непонятных женихов пихают… По приезде в СССР они долго ничего не могли понять. В советском посольстве в Париже один из чиновников сказал им тихо: “Зачем вы едете? Там 20 миллионов сидят по тюрьмам”. По ее словам, если бы он назвал цифру в 20 тысяч или 500 тысяч, они бы задумались. Но 20 миллионов казались полным бредом – и они не поверили. Вернувшись, попробовали нанести визиты старым знакомым – и почти никто их не впустил. Бабушкиного брата вскоре посадили в лагерь, его дочь попала в приют для детей врагов народа… Едва ли не единственными, кто их принял с радостью, были Бруни. Тогда-то мои папа и мама познакомились, и довольно скоро их роман привел к женитьбе.
Папа был страстным охотником и рыболовом, любителем природы. Нас с младшим братом он брал всюду, куда только можно. К трем годам я знала названия всех цветов и деревьев, в четыре могла уже грести на веслах. Кажется, закидывать удочку мы научились раньше, чем разговаривать. А мама моя после Сорбонны поступила в иняз, который окончила за три года, попутно рожая детей. В институте был забавный случай: когда она сдавала марксистско-ленинскую философию, то произнесла: “Материя первична, душа вторична”. Ее спрашивают: “Какая такая душа?” – “Как какая? Обыкновенная, человеческая”. Мама всю жизнь проработала переводчиком, причем переводила только с русского на французский, а не наоборот, поскольку думать привыкла на французском.
В семействе Бруни все и всегда были между собой очень связаны. Не зря нас называют “бандой Бруни”. Друг друга обожаем и глотку перегрызем, если кого из наших обижают. Все очень страстные, эмоциональные, шумные. Дружим и с троюродными, и с четвероюродными. А с некоторыми впервые встретились совсем недавно, когда швейцарское телевидение решило снимать фильм про наше семейство. Я предложила для финальной сцены всех собрать в моей квартире. Перечислять и рассказывать про каждого могу бесконечно. И во всех поколениях обязательно есть художники и музыканты. Еще Лев Александрович говорил, что в его жилах течет не кровь, а акварель.
Материал подготовил Дмитрий Смолев.
1 Журнал “Ностальгия” выходит с 2004 года. Это полноцветное иллюстрированное литературно-художественное ежемесячное издание. На его страницах публикуются проза и поэзия, интервью с деятелями культуры и искусства. Среди этих имен Василий Аксенов, Вадим Абдрашитов, Белла Ахмадулина, Юрий Арабов, Юозас Будрайтис, Борис Васильев, Евгений Гришковец, Фазиль Искандер, Миндаугас Карбаускис, Василий Ливанов, Людмила Петрушевская, Олег Табаков, Виктория Токарева, Людмила Улицкая и многие другие. Значительное место занимают в журнале статьи о театре, кино, телевидении, музыке, живописи, путевые очерки, материалы, посвященные истории искусства.