Опубликовано в журнале Новая Юность, номер 4, 2007
Повелось считать, что изобразительное искусство советского времени кануло в Лету под собственной тяжестью. Мол, было оно чересчур ангажированным, из-за чего обросло избыточным балластом и без государственных субсидий не могло уже держаться на плаву. В результате, извольте видеть, само собой потонуло – под жидкие аплодисменты прогрессистов и сдержанные всхлипы ортодоксов. И теперь оно годится разве что для наполнения соответствующих музейных залов. Причем здесь желательно не усердствовать и не вдаваться в подробности. Представить пятнадцать–двадцать имен из тех, что погромче, обозначить наиболее характерные сюжеты (чем анекдотичнее, тем лучше), дать основные хронологические вехи для познавательности – и довольно. Нельзя сказать, что явление не очерчено. А в качестве антагонистов всем этим официозным деятелям так называемой культуры должны фигурировать художники-нонконформисты – рыцари без страха и упрека, подлинные новаторы.
Так в грубом приближении понимается недавнее прошлое нашего искусства. Что ж, доля истины тут присутствует. Действительно, система управления художественной жизнью в недавнем прошлом выглядела на редкость уродливой. И нонконформисты действительно этой системе противостояли (для простоты ограничимся данным утверждением, хотя реальные их отношения с властью не были столь однозначны). Однако следует заметить, что вопрос: “С кем вы, мастера культуры?” всегда звучит вульгарно, вне зависимости от того, кто спрашивает – большевики или демократы. Выстраивать художественную иерархию по признакам политической целесообразности – как минимум глупо. А то и безнравственно. Впрочем, оставим за скобками чересчур полемические суждения. Обратим лишь внимание, что в пределах официальной советской системы (уродливой, повторимся) существовали десятки и десятки талантливых авторов, которых не упрекнуть в сервильности. Они делали свое дело, понимаемое как служение искусству – уж извините за пафос. Среди них были крайне интересные и серьезные мастера. Сегодня их творчество практически устранено с арт-рынка, даже из антикварной его составляющей. Попросту говоря, они не укладываются в вышеизложенную схему, а на рынке важны элементарные тренды. Если NN не авангардист и не соцреалист (последние котируются немногим хуже первых), то совершенно непонятно, как относиться к его наследию. Удобнее всего не относиться никак.
Это длинное вступление можно было бы предпослать к очеркам о целом ряде художников. Годится оно и для Бориса Анисимовича Маркевича, скончавшегося четыре года назад. Он был известным иллюстратором (если только в отношении иллюстраторов вообще применимо слово “известность”), оформлял книги Блока, Хемингуэя, Булгакова, Зощенко. Оформлял хорошо – то есть не просто добротно, а синкретично, находя для каждого текста свои изобразительные аналогии. Но речь сейчас не о книжных иллюстрациях. Настоящей страстью и лейтмотивом всей жизни Бориса Анисимовича стала акварельная живопись. И вот догадайтесь: если книжная графика требует от художника привязки к сюжету и писательской интонации, то уж в работах “для себя” он захочет, наверное, раскрепоститься и дать волю фантазии? Ан нет, это не случай Маркевича. Наоборот, он намеренно “приковал” себя к натурным впечатлениям и уверял всех, что изобразительные фантазии навевают на него глубочайшую скуку. Вряд ли тут имело место хоть какое-то кокетство. В его словах на эту тему звучит почти программная убежденность: “Предпочитаю писать простые, привычные предметы и потому, что люблю, и для того, чтобы не отвлекаться на привыкание к новому, сложному, незнакомому. Я всегда убежден, что с наибольшей полнотой художнику позволяет выразиться жесткое самоограничение. Попытка объять необъятное в творчестве особенно гибельна”.
Натюрморт с бутылкой и аптечными пузырьками. 1995.
Не правда ли, как не похоже на романтический идеал художника, который будто бы обязан открывать новые миры и постоянно экспериментировать. Многие так и поступали. Весь ХХ век оказался пронизан идеологией новаторства. Непривычное – значит гениальное. Эта формула въелась в сознание даже тех, кто искусством в принципе не интересуется. И не нужно обладать великими логическими способностями, чтобы сделать обратный вывод: обыкновенное – значит бездарное. Звучит как предупреждение. Берегись, художник, обходи все простое и ординарное за километр, иначе заклеймен будешь званием человека без воображения и творческого порыва… И вдруг такое чистосердечное признание: “Я и в интерьере, и в пейзаже выбираю “натюрмортные” мотивы и, как слепец, боюсь оторваться от предмета”. Ужас какой! Жил, правда, в Италии десятки лет назад не менее странный художник, который тоже все рисовал с натуры бутылки да раковины. В конце концов признали его великим. Но Джорджо Моранди проходил все-таки по метафизическому ведомству. Заподозрили в его работах глубокие космические идеи и отвели им соответствующую нишу. А здесь и зацепиться не за что. Неужто обыкновенный реализм?
Ручка из прошлого века. 1999.
Может, и реализм. В том смысле, что ничего не высосано из пальца. И вообще, слово как слово – что так шарахаться? Однако если Маркевич и реалист, то уж никак не копировщик реальности. Это ощущается во всех его работах, но особенно в тех, что появлялись на протяжении последних полутора десятков лет его жизни. Чаще всего там виден пустой (вернее, как бы пустой) фон – и предмет, иногда еле различимый. Что угодно: склянка, цветок, спичечный коробок или даже капелька воды. Все, как жизни, – и одновременно совсем не так. Ибо не отводится столь незначащим объектам такого окружающего пространства, никогда им не удостоится в быту подобного сверх-внимания. Маркевич наделяет повседневные мелочи свойствами драгоценностей. Зачем? Вероятно, чтобы подчеркнуть: нет на свете ничего, что не достойно было бы собственного подиума. И наша шкала важностей – не более чем условность. Значит, все-таки метафизика? А это уж зрителю решать. Здесь ведь вот какое дело: если в работе нет ничего другого, кроме метафизики, тогда и думать нечего, есть она или отсутствует. А коли метафизику требуется находить самому (или не требуется, что тоже возможно) – тогда уж и поразмышлять не грех. Во всяком случае, автор к подобной неоднозначности приходит через профессию, через свойства изображения, а не путем декларирования намерений. Проще говоря, не спекулирует. Чем, разумеется, часть публики от себя отваживает – но неизвестно, всегда ли надо жалеть о недостаточной массовости…
Натюрморт со спичками. 1998.
Такой вот “советский художник” Борис Маркевич. Между прочим, председатель Всесоюзной акварельной комиссии – была такая малопонятная и малозначительная должность. Легко догадаться, что не борец с режимом. Человек, ограничивший свою фантазию гораздо сильнее, чем могла бы сделать любая цензура. То ли метафизик, то ли нет. Не думал о славе, но был ее достоин. В посмертных наградных списках сегодня не значится. Все-таки ловко у нас получается: борясь за расширение знаний, всякий раз пропускаем очевидное. А потом уже и не разглядеть за давностью лет.