Опубликовано в журнале Новая Юность, номер 4, 2007
Ж-ж-ж-жжжжжжжжжжжжжжж
Жжжжжжжж-жжж-жжж-жжжж
Жжжжж-жжжжжж-ж-ж-жжжжж
Жжжжжжжж-ж-ж-женщина!
Самолет медленно едет по земле. Она сидит у.
У.
У-у-у-у-уу, поют двигатели.
…иллюминатора, в котором плывет асфальт. Неряшливо выбритые газоны.
Экипажу: ручки селектора перевести в положение…
Остались двое – мужчина и женщина.
Женщина курила в окно. Мужчина ковырял подоконник.
В окно заглянуло дерево – подул ветер.
“Ветер”, – сказал мужчина и перестал ковырять подоконник.
“Сейчас”, – сказала женщина. На подоконнике темнела пепельница.
Его зовут Стенгазета.
Любовь опрокинула его, как стакан с водой. Вода вылилась, стакан треснул и улыбнулся.
Все смотрели на него. А он смотрел в окно.
В окне желтела весна. Выкатилась маленькая круглая собака и зависла.
Собака чувствовала, что надо радоваться весне, но еще не решила как.
Из коридора, сквозь закрытую дверь, протекли голоса. “Они что-то от нас хотят”,- говорил голос. “Ничего не хотят”, – отвечал другой.
Голос Летчика. Летчик всем говорил, что не хочет мириться с.
Отдыхал здесь за то, что украл свой самолет.
Стенгазета пересчитал листы. Как всегда, недосчитался. Пересчитал снова. Четырех не хватает. И ручку украли.
Придется вставать, идти, красть у кого-то новую. Привыкать к новой. Какая еще окажется. Может, будет пачкать.
Самое сложное в украденной вещи – привыкание. Он вспомнил, сколько привыкал к украденным ботинкам. Сколько страдал от мозолей.
На улице, наконец, залаяли.
Что делать с украденными листами. Ведь каждый лист – это рассказ. Для стенгазеты. Четырех листов нет.
Сколько может лаять собака. Какие чувства пытается передать. Чем швырнуть в нее.
По коридору снова прошли голоса. На этот раз молчали, только около его двери сказали: “Ку-ку”.
Его зовут Мальчик Халамед.
Родился и вырос в парикмахерской. Относились к нему хорошо. Вместо игрушек давали ножницы и бритву. Он любил играть с волосами. В конце рабочего дня его купали в раковине.
Однажды пришел контролер – постричься. Вся шея в родинках. Контролер посмотрел на Халамеда, достал из кармана карамельку и спросил: “Почему здесь дети?”
“Это Нинельки из дамского”, – ответили парикмахеры.
“Почему он не в дамском?” – спросил контролер, опускаясь в кресло.
“Там лаком пахнет, у него сыпь. А Нинелька, как родила, взяла отпуск по уходу. По уходу от ребенка. От него ушла, теперь он нам как сын парикмахерской”.
Халамед сидел на полу и ждал, когда с головы Контролера начнут падать волосы.
“Не нужно превращать парикмахерскую в ясли”, – сказал Контролер.
“Мы не превращаем”.
“На карамельку”, – сказал Контролер Халамеду.
Халамед спрятал конфету в рот, не раздевая.
“Скажи “спасибо””.
Он не мог сказать “спасибо”. Все, чем можно было сказать это “спасибо”, было занято конфетой, сладкой, как поцелуй убежавшей матери. Он стал складывать слово “спасибо” из падавших волос.
“Ох уж эти ваши родинки”, – говорил парикмахер, нанося на шею Контролера белые облака.
Процесс бритья состоит из:
нанесения мыльной пены на клиента,
бритья вдоль направления роста волос,
вторичного нанесения мыльной пены на клиента,
бритья против направления роста волос.
Следует помнить, что подбородок служит
таким же своеобразным центром роста волос на лице,
как и макушка на голове.
Но на голове волосы направлены
во все стороны от макушки,
а на подбородке часть волос
направлена к центру его,
а часть в стороны.
Ее зовут Аделаида.
Она жила около железной дороги. Рельсы проходили сквозь квартиру. Сквозь стол с сосисками. Сквозь кровать, на которой она лежала с мужем. Ночью шел поезд, обдавая супругов дымом. Над головой шумели вагоны. По спящему лицу мужа проносились желтые тени окон. Утром она счищала с постели мазут. Вытряхивала в окно щебень.
С мужем виделась только ночью. Темнота – лучший друг старения. Он не видел ее морщины, она – его лысину.
Они украли молодость друг друга. Ее молодость – она знала – спрятана в углу его комнаты. Среди пыльных удочек и трех непарных носков. Куда она засунула его молодость, она вообще не помнила.
Однажды она стала ему изменять. Потом перестала. Потом еще – пару раз. Потом снова стала верной женой.
Так прошла жизнь. Наступили ранние заморозки: сорок лет.
В анкетах она писала, что у нее есть дети.
Два независимых существа. Курят, зарабатывают. Чужие.
Чужжжжжжжжжжжжжжжжжжжжжжжие!
По-настоящему в ее жизни только рельсы. Раньше ей казалось, что это из-за мужа. Из-за тяжело протекавшего брака. Но с остальными партнерами было еще хуже.
Муж хотя бы меньше у нее воровал. Так, по мелочам.
Иногда приходили в гости дети. Она вставала у плиты и пекла блины. Дети съедали блины и уходили. Она проветривала кухню от сигаретного дыма и шла куда-то вдоль рельсов, в темноту.
Взяли ее за кражу свитера в магазине подержанных вещей.
Аделаида вышла в мокрый сад.
“Вообще-то, – говорил Секретарь, стоя около медленно капающей сирени, – вообще-то здесь хорошо. Вот вы как считаете”.
Она никак не считала. Секретарь ей не нравился.
Из-за кустов выглянул мальчик Халамед: “А я все слышал”.
На нем была вязаная шапка. Медленно побежал в главный корпус.
“Вы любите сирот”, – спросил Секретарь, пытаясь оторвать ветку сирени.
Если разобраться, Секретарь ее даже младше.
Идиот, ну что он делает с этой сиренью.
Вернулся Халамед. Забыл ножницы и расчески. Причесывал и стриг траву. Люди не доверяли ему свои волосы.
Аделаида подошла к Халамеду. Он сидел за кустом и причесывал траву.
“Как обросла”, – говорил Халамед. Аделаида села на корточки и стала смотреть, как расческа скользит по траве.
Его зовут Секретарь.
Он богат; на воле у него есть яхта. На яхте лежит девушка.
Он крадет меньше всех. Только один раз, по подсказке, украл вилку. Покраснел, вспотел. Все подбадривали. Не выдержал, вернул на место. Нет силы воли.
Его зовут Стенгазета.
Смотрит на мир сквозь пыльные очки. Надо протереть; поиски платка приводят под кровать. Под кроватью находит книгу. Сидит на полу, читает. Очки так и не протерты. В окне движется его любовь. Там сад; мальчик Халамед водит расческой по траве, вычесывая мурашей. В тени, с обломком сирени в руках, улыбается Секретарь.
Секретарь украл землю. На кладбище. Юридически говоря, купил. Купил незаконно – законно у нас вообще ничего нельзя купить. Законно можно только украсть. Есть закон, что и как можно украсть, и что тебе за это будет, если попадешься. Попадаемся редко. Потому что с детства знаем. Потому что родители учат, где и что можно. “Зачем вам понадобилась земля на кладбище”, – спросили Секретаря на суде. Когда-то он объездил весь мир. Теперь у него только этот сад. Тяжелые ветви. Трава, в которой ползает мальчик Халамед. Аделаиды уже не видно. Она внутри. Она идет по горбатым половицам коридора. Она открывает дверь и летит к Стенгазете, распахнув руки.
Мальчик Халамед поднялся и вытер об себя зеленые ладони. Трава радовала глаз. Если бы не зависть взрослых, он продолжал бы жить в парикмахерской. Но взрослые завидуют детям. Он выпил целую раковину этой зависти.
Он родился и устал. Он лежал, маленький, голый, уставший, в парикмахерской. Вокруг лезли головой в раковину. Днем его прятали. Покупали синее пастеризованное молоко. Иногда шутили насчет того, кто его усыновит.
А он ползал по волосатому линолеуму. Он рос в подсобке, маленькой квадратной комнате без окон. В ней стояли три лысые искусственные головы. Одна мужская, одна женская, одна – популярного актера с фамилией Трюфель. “Для чего они”, – спрашивал Халамед у парикмахеров. “Если клиенту отрежет голову, заменим вот этой”.
Он верил.
Он верил всему. Он рос в подсобке.
Однажды голову вынесли. Одну из трех. Халамед выбежал в зал, чтобы увидеть, как на дырку в плечах сажают новую немного пыльную голову.
И не увидел.
Просто ее украли и продали через окно. В окне мелькнули руки покупателя. Может, это был актер Трюфель.
Несправедливость мира, в котором можно продать голову через окно, поразила Халамеда.
Ее зовут Стюардессой.
Вот и все, что о ней можно сказать. Остальное – макияж.
Они медленно передвигались по взлетному полю.
Вынырнул кусок улицы, с хлебным магазином и бегающими детьми. Город никак не мог закончиться. Пытался и не мог. Проехал трамвай, рассыпая дрова звука.
“Далеко еще до самолета”, спросила Аделаида, держа на руках чужого ребенка. Она украла его где-то в центре, вместе с авиабилетом. Теперь жалела об этом. Ребенок обнимал ее.
Последние остатки города исчезли за бетонным забором. К забору была привязана собака. Она сторожила аэродром.
Собака подошла к Аделаиде и дала ей лапу.
“Возьмите”, сказали стюардессы. “Не то она обидится и укусит”.
Аделаида поставила ребенка на землю и взяла собачью лапу. Ладонь наполнилась когтями и пылью. Аделаида отпустила лапу и вытерла ладонь об чужого ребенка.
Ребенок остался играть с собакой. Так будет лучше. Для всех. Она не обязана отвечать за случайно украденных детей. Надо думать о будущем.
Она обернулась. Ребенок и собака смотрели ей вслед.
В голове вертелось слово “Дельфинарий”. Дойти до самолета, упасть в жесткое кресло, медленно выпить воды. Закрыть глаза, пошевелить закрылками, неловко побежать по взлетной полосе.
У тебя еще будут дети, Аделаида. Нужно только надеть короткую юбку, чтобы чужие взгляды не спотыкались о материю. Нужно только класть на ночь огуречные очистки на лицо. Вначале холодные и мокрые, потом теплые. Кожа молодеет, становится чужой. И никакой железной дороги. Стакан молока на ночь, мускулистый мужской поцелуй. Дельфинарий.
Брызнул дождь. Пассажиры стали воровать друг у друга зонты.
Аделаида бросилась к тому месту, где оставила ребенка. Но там уже никого не было. Дождь хлестал по будке. Аделаида раскрыла чужой зонт.
Значит, ребенка уже нашли и увезли.
Аделаида повертела осью зонта. Пассажиры подходили к самолетам, ощупывая их, выбирая. Аделаида схватила валявшийся рядом чемодан и побежала к толпе.
Мальчик Халамед стриг Аделаиду. Она, наконец, позволила ему.
“Я вас понимаю”, говорил Халамед, и стриг. Летели волосы.
Сначала он отстриг два последних года, полных мокрого белья и взгляда в окно, где снег и что-то горит.
Потом еще один год, когда поезда стучали особенно сильно.
Потом еще три года, когда голова наполнилась пением седых волос, которое пришлось глушить хной.
Еще семь месяцев, залитых солнцем супружеской неверности. Темным, задушенным занавесками, солнцем. Прокуренные диваны съемных квартир, зависшие над лицом глубокие мужские ноздри, любовник с фамилией Пыгин.
Потом еще два года слетели на пол.
Аделаида чувствовала, что молодеет. Ее тошнило.
“Я стригу звуки поезда, которые проникли внутрь каждого волоса”, говорил Халамед, гремя ножницами.
Аделаида, с короткой, мокрой стрижкой, играла щеками: надует – сдует.
“Разве внутрь волоса может что-то проникнуть”, спрашивала она.
Надула щеки. Сдула.
“Изнутри волос пуст”, объяснял Халамед, “в нем хранятся звуки. Ночью они…”
Она сидела, оглушенная молодостью.
“Халамед”, сказала она, откашлявшись. “Укради меня у Стенгазеты”.
Ножницы остановились.
“Ты боишься”, сказала Аделаида, чувствуя, как волосы царапают лицо. “Хорошо, я сама тебя украду”.
Волосы – это ороговевшие образования.
Их количество на одной обычной голове
колеблется от 50 тысяч до 150 тысяч штук.
Срок жизни одного волоса
от 2 до 4 лет.
За сутки из головы выпадает примерно 30-50 волос.
На их месте вырастают новые.
Самые толстые волосы наблюдаются у рыжих людей.
Голос Летчика глушился дверью. В окне, по подсыхающему саду, бежала собака. Вышел Секретарь.
“Стенгазета”, говорил Летчик в закрытую дверь, “ты думаешь, зачем они нас сюда привезли”.
“За воровство”, сказал Стенгазета, глядя на курящего Секретаря в окне на фоне неба и вышки.
“Но ведь воруют все. Почему именно нас”, не успокаивались за дверью.
“Потому что мы попались”.
“Они – тоже воры. Они украли нас, понимаешь”.
Стенгазета грыз ногти.
За дверью вытерли пот. “Надо организовать восстание”.
Уходящие шаги.
Шаги остановились.
“Ты – в оргкомитете, Стенгазета”.
Секретарь в окне сидел возле собаки, курил, и рассказывал ей свою историю.
Секретарь был преуспевающим блондином с серыми, под цвет пиджака, глазами.
Начинал, как и все в его возрасте: таскал деньги у родителей. Родители чувствовали, но за руку не ловили. Ребенок есть ребенок. У ребенка должно быть детство. Украденные деньги он заталкивал в трусы или в детские книжки.
На лето его отвезли к деду, на пасеку – чтобы дышал воздухом. Уезжал с тяжелым детским сердцем: в книжках оставались деньги. Пришлось рассказать о них маме, чтобы стерегла. Не обо всех, конечно. Мама рассказала отцу. Отец издал радостный звук. Купили стиральную машину и вафельный торт.
Одиннадцатилетний Секретарь ходил по пасеке. Дул ветер. Дед, пчелиный царь, бродил между ульев. Дед нравился Секретарю. В сундуке у деда лежали несколько пачек. Точнее, уже не лежали.
В конце лета дед открыл сундук и не увидел их. Перерыл. Взмахнув руками, как большая костлявая пчела, повалился на пол.
Секретарь плакал и колотил дедушку разными предметами, чтобы он ожил. Телефона со скорой помощью не было. Гудели пчелы. Секретарь, набравшись мужества, выхватил последнюю пачку из сундука и убежал под оделяло.
На следующий день приехали родители. Потом родственники. Скинулись на похороны. Секретарь тоже хотел скинуться. Немного. Из тех самых пачек. После этой большой кражи он чувствовал себя взрослым, почти космонавтом.
Дома ему сказали, что часть его книг пропала.
Истерика.
Через четыре года у Секретаря уже были бесцветные усики и компания “Пчела”, названная в честь любимого дедушки. Занимались телевизорами; по вечерам ходили пить пиво с маленькими раками, похожими на скорпионов. Южная луна плавала в каждой кружке, и дробилась во время глотков.
Компания процветала. Появилась коробка конфет на столе. Золотое кольцо. Два кольца. Любовница с тенденцией стать невестой. Кот ученый, умеющий ходить на унитаз.
По вечерам они ужинали и зевали. Он, невеста и кот.
Тогда он начал путешествовать. Чтобы меньше зевать.
Халамед сидит в продавленном кресле и изучает зубочистку.
Салон самолета. Между кресел с мокрым зонтом бродит Аделаида.
Подвозят двигатели и примеряют их к крылу. Двигатели не подходят. Рабочие уезжают.
“А в чем задержка”. “А в чем задержка”. “А в том”. “А в том”.
Новая партия двигателей. Из них вытряхивают мусор и тоже вешают на крыло.
Все крыло в двигателях. Самолет заваливается набок.
Из кабины выбегает Летчик. “Мать, мать, мать”.
Мальчик Халамед перестает разглядывать зубочистку.
Сколько понадобится зубочисток, чтобы склеить из них одну расческу?
Когда мальчика изгнали из парикмахерской, у него отобрали все орудия. Он, рискуя жизнью, украл новые. Стоял в подземном переходе, стриг пробегавших мимо. Стал зарабатывать, купил холодильник. Холодильник заменял ему дом, особенно летом. Снова зависть, его отлавливают в переходе, топчут его ножницы и расчески. Кормят ужином, чтобы не обижался; заставляют выпить, чтобы не обижался; больно хлопают по плечу, чтобы не обижался. Скидываются на билет: вон из нашего города. Только не обижайся.
Его зовут Долгий Дождь.
Старожилы не помнят. А он все лил. Люди сидели на крышах и слушали, как внизу, в комнатах, плавают и стукаются друг о друга тарелки.
Над головой летел самолет. Сквозь иллюминатор видна Аделаида с пустым пакетом апельсинового сока. Этот сок был у ребенка; он держал его, когда она его украла. Теперь ребенка нет. Она ласкает шершавую поверхность пакета.
Еще в одном окошке самолета сидит мальчик Халамед. “Эй, Халамед, кто будет теперь стричь нас, обманутых жен”, кричат ему с крыш. “Кто будет стричь нас, обманутых мужей”.
Самолет пролетает. Между домами плавают лодки с гуманитарной помощью. Кетчуп, майонез. Майонез, кетчуп.
Самолет исчезает в глубинах неба. С крыш текут слезы.
Воровать, однако, стали меньше.
Что можно украсть у голого человека, кроме ресницы, упавшей с левого глаза.
Началось все с одиннадцати лет, с похорон дедушки-пасечника. Секретаря привезли на кладбище, и сказали: иди, погуляй, кузнечика полови. Он стал гулять. Он ходил и трогал теплые портреты. Потом расспрашивал взрослых, где они собираются себя хоронить. “Но вы же взрослые, вы должны знать”, говорил Секретарь. Ветер сомнения дул в форточку, смешанный с пылью и простудой. В подмышке горел градусник. “Что тебе принести”, спрашивал отец, шурша упаковками таблеток. “Денежку”, кашлял из-под одеяла Секретарь. Было слышно, как отец роется в кармане. В пропасти, на дне которой шелестели сигареты и телефоны женщин, с которыми он.
На одеяло падали купюры.
Жар продолжался. Отец уходил на работу. Секретарь пересчитывал купюры. Прятал под одеяло. Доставал, снова пересчитывал.
Не хватало. Он не знал, для чего. Но не хватало.
Приходила соседская бабушка, посидеть с ним, почитать вслух.
Секретарь вежливо слушал ее; только один раз не выдержал и попросил денег.
Соседка удивилась, но достала из кошелька что-то мятое и гораздо меньше, чем он просил.
“А волшебное слово?”.
“Пошла на хер”, сказал Секретарь и спрятался под одеяло.
Пока бабушка приходила в себя от волшебного слова, он пересчитал.
Снова не хватало. И снова он не знал, для чего именно.
В тридцать лет, разбогатевшим, зевающим, он начал путешествовать.
Биг-Бен. Квартал красных фонарей. Кремль. Ватикан. Тайский массаж. Акрополь.
Перелетая, переезжая, фотографируя виды, засыпая на бесконечных, как лента конвейера, гостиничных простынях, – он обнаружил, что его маршруты все больше скатываются к посещению кладбищ.
Проснувшись ночью в центре Европы, он выполз из постели.
Встал, голый и тревожный.
На улице раскачивались деревья; через форточку залетали обрывки дождя.
Часть кровати пошевелилась.
“Вставай”, сказал Секретарь.
“Вставай и уходи”, повторил Секретарь.
“Ты с ума сошел”. Она села на кровати, теплая, еще вся в недосмотренном сне.
“Нет. Я не шучу”.
“В такой дождь”.
“Вот, на, вызовешь такси. Сколько тебе еще нужно”.
“Куда я поеду. Ты сошел с ума. Ты последняя сволочь”.
“Я потом объясню. Сейчас уходи”.
“У тебя маленький пенис”.
“Да, я знаю… Нет, это мои шорты, вот твои”.
Она ушла, покачиваясь на длинных, как шеи жирафа, ногах. Прихватила недопитую текилу. Вытерла его майкой свои слезы.
Секретарь сел за стол, обхватив голову.
С этой ночи он стал путешествовать только с одной целью.
Он искал. Искал то, что многие оставляют на волю случая. На произвол родственников. Еще каких-нибудь случайных людей.
На следующее утро он изменил маршрут. Вместо очередной площади с заплесневелым, как рокфор, собором, он побывал на двух кладбищах. Критически осмотрел надгробья. Вот зелень. Вот каменные, гладкие святые. Не подходит. Нет. Не то.
Часовой на башне выстрелил в воздух и крикнул: “Ужин!”
Вздрогнули стекла.
Воры, покачиваясь, шли на второй этаж, в столовую.
Падали на стулья, придвигались к столам. Вертели в руках солонки.
Появился официант с ведром. Постоял, ушел.
Вошел Секретарь, помахивая обломком сирени. Сел напротив Стенгазеты. Положил сирень на стол. Стенгазета зевнул.
Заиграло радио. “Я хочу быть твоей кока-колой”.
“Что ты им принес”, спросил Стенгазета Секретаря.
Секретарь повертел солонку: “Так, ерунду”.
Стенгазета потер глаза.
“Пирожки с тыквой”.
Стали раздавать меню. Потянулись руки.
Секретарь взял кисть сирени и стал шлепать ей по столу.
Меню раздали, началось чтение.
“Салат”, громко читала Стюардесса.
“Из чего”, спрашивали голоса.
“Из ничего”, отвечала Стюардесса, разглядывая меню на просвет. “Просто салат”.
“А вчера писали, что из свеклы”.
“Когда я только сюда приехал, писали даже: салат неаполитанский. Сам читал”.
“Какая разница, нам их все равно не дают”.
“А вы все-таки найдите, из чего сегодня салат”.
Стенгазета поднялся: “Я – в туалет”.
Мальчик Халамед засмеялся.
Стенгазета вышел.
“Он там будет отдыхать”, сказал Секретарь, лупя остатками сирени по столу, “а мы здесь как проклятые”.
“Я хочу быть твоей кока-колой”.
“Крикните, пусть выключат радио”.
“Между прочим, она училась вместе с моим братом”.
“Кто”.
“Певица. Кока-кола”.
Дверь в столовую закрылась. По коридору двигалась собака.
От мира людей туалет отделялся двумя дверями. На одной был нарисован мужчина без глаз, рта и носа.
Журчащее пространство. Подозрительные солнечные лучи.
Слова на стенах, понятные каждому мужчине.
Зашумела дверь. Осторожно вошла Аделаида.
“Ты что”, спросил Стенгазета.
“Искала тебя”, сказала Аделаида, разглядывая журчащее пространство и лучи. “А здесь не так плохо”.
Осторожно прошлась. Рыжие волосы зажглись на солнце и погасли.
“Почему здесь должно быть плохо”, спросил Стенгазета, застегиваясь.
Аделаида смотрела на него и улыбалась.
“Ничего не замечаешь”, спросила она.
“Ты стоишь в луже”, сказал Стенгазета.
Она улыбнулась и вышла из лужи. За ее спиной было чем-то нехорошим нарисовано сердце без стрелы.
“Я постриглась”, сказала Аделаида.
Все еще парикмахерская.
Мальчик Халамед, семь лет, трудится на табуретке. Перед ним – голова. Его первые чужие волосы. Выходной пустынный день. Парикмахерская закрыта. Мужчина упросил его.
“Я хочу быть твоей кока-колой”, пел мальчик Халамед, путешествуя ножницами по голове.
Мужчина покорно укладывал голову в раковину. Маленькие колени Халамеда терлись о плечи клиента.
Он закончил и слез с табуретки.
“Это не мое лицо”, сказал мужчина, проверяя себя в зеркале.
“Ваше”.
“Все равно тебе не буду плотить. Деньги калечат детей. Если хочешь, укради из моего кармана пятак”.
Забравшись на кресло, Халамед смотрел, как мужчина уходит, унося на себе его стрижку. Как начинает по-другому двигаться транспорт. Как окна распахиваются от удивления. Как женщины, постояв на сквозняке, заражаются неверностью. Как выходят из укрытий дети со светлыми от обид лицами.
Мальчик Халамед потрогал свои щеки. Щеки были сухими и круглыми.
Только из носа немного капала кровь, покрывая пол жидкими розами.
Запрокинув голову, он пошел в подсобку.
Секретарь подошел к стойке, развернул газету и предъявил пирог с тыквой.
“Невеста пекла”, сказал Секретарь.
“Невеста – хорошо”.
Все тот же официант, вежливый, с тонкими волосатыми руками.
Посмотрел в меню, покусал губы.
“Пирог мы засчитаем за второе. Что еще”.
Секретарь молчал.
Сзади, дыша друг на друга, подходили другие со своей едой.
У кого-то принимали. Вытягивались тонкие руки официанта, еда исчезала. “Я хочу быть твоей кока-колой”. Руки. Еда. Руки. Еда.
Отдавшие свои пироги, котлеты, куриные лапы, голову барана с веточками укропа – уходили. Пока не отдашь официанту еду – не уйдешь. Еда. Руки.
В столовую вошла подстриженная Аделаида.
Трещина прошла по всему. Из трещины проросли ветви. Из ветвей проросли догадки, голоса муравьев, скольжение капли, обнюхивающей все на своем пути.
Никто ничего не заметил.
Только руки официанта исчезли.
Капля остановилась.
Аделаида села. Придвинулась к столу.
Народ около стойки наполнился звуком. В окошко раздачи полетели вопросы. Почему не обслуживают. Почему не принимают еду. Нам что здесь, ночевать. Почему не объяснили, из чего салат.
Кто-то предложил заглянуть на кухню.
На кухню заглядывать нельзя. Но люди устали держать еду. Устали воровать ее по ночам друг у друга, рискуя украсть что-нибудь несъедобное.
“На кухню”, объявил Летчик.
На кухне сидел Официант и заглатывал чужую еду.
Тени от плеч и голов падали на него, как полупрозрачные мешки с ненавистью.
“Я не ел два дня”, крикнул Официант с акцентом, давясь пирогом.
“Мммммм”, надвинулась на него толпа.
“Я не получаю за свой труд зарплаты. Я хочу говорить с юристом”.
“Мммммм!”
“Нет”, протолкнулся вперед Летчик. “Нет, так нельзя. Давайте по закону. Пусть теперь каждый из нас у него что-то украдет. Что украдет. Все украдет. В очередь. Заходим на кухню по трое. Организованно крадем. Выходим”.
Образовался список. Каждый хотел выполнить свой долг. Трое входили. Трое выходили. Выходившие прятали котлеты, галстук, ведро, очки, часы, стрелки от часов.
“Следующий”.
На девятом или двенадцатом официант был уже раздет до самой кожи.
Он дрожал и молчал. Голос у него уже тоже украли.
Вскоре украли и дрожь.
Стюардесса хотела украсть еще немного семени, но оно уже было кем-то присвоено. Оставались еще слезы. На них долго не находилось желающего.
Последняя тройка, войдя на кухню, закричала и затопала. Ее обманули.
Официанта уже не было.
Летчик прошелся по комнате, заглядывая за плинтуса.
“Да, перестарались”.
В опустевшей столовой сидела Аделаида и трогала свои волосы. Концы были опалены огнем.
Мальчик Халамед покусывал расческу.
“А почему мы не летим”.
Стюардесса, заснувшая под шум дождя, открыла глаза: “Депортированных ждем”.
Появились депортированные. Бледные, волосатые, с чемоданами.
“У нас нет мест. Пусть летят стоя или лежа”.
“Не кричите”, сонно сказала Стюардесса. “Сейчас рассосутся”.
Начали рассасываться. Один оказался рядом с Аделаидой. Аделаида заметила, какие у него длинные тонкие руки. Усы вытекали из ноздрей двумя мохнатыми ручейками.
“Здравствуйте”, сказал он с акцентом. “Меня зовут Официант. Мне двадцать пять лет. Я хочу проживать в вашей стране, потому что она прогрессивная. Где здесь туалет. Это не наркотики. Я не буду вызывать родственников. Я хочу говорить с юристом. У мужчин моей страны большие потенции, мы можем освободить ваших мужчин от тяжелой работы”.
Нестройно запели двигатели. Круглый пейзаж в иллюминаторе вздрогнул и потек слева направо. Официант хлопал себя по колену и рассказывал свою жизнь.
Его зовут Официант.
Его родители бежали из какой-то страны. Он ничего не знает об этой стране. Кроме того, что там каждый год рождается много-много будущих беженцев.
Родители полюбили друг друга в очереди за визой. Мать вначале смеялась над отцом, но, простояв с ним два месяца, сдалась. Они отошли в сторонку и сделали Официанта. Далеко отойти не могли. Их очередь могли занять чужие. Мать думала, что, как мужу и жене, им скорее дадут визу. Но их, наоборот, переставили в разные очереди, разделенные стеклом. Стекло было односторонним: мать могла видеть отца, он ее – нет. Так они провели свой медовый месяц. Потом мать увидела, как отец гладит другую женщину, не подозревая, что с противоположной стороны стекла выглядит подлецом.
С тех пор мать не смотрела в ту сторону. Даже когда рожала Официанта. Отползла в сторонку, и родила. Далеко отползать не могла, приближалась ее очередь. Врач, седой полуфранцуз, постоял над ней, думая о чем-то своем. Рассказал о системе медицинского страхования и ушел. Когда мать вернулась в очередь, ей подарили погремушку, но предупредили чтобы она ею не трясла, и так шумно.
Потом пришел чиновник и забрал Официанта. Для грудных детей была создана отдельная очередь. Говорят, в этот момент мать посмотрела на стекло, за которым стоял отец со своей новой любовью. Их взгляды встретились, хотя стекло с его стороны было непрозрачным. Так гласит семейное предание.
Детей учили правильно стоять в очереди и отвечать на вопросы консулов. Для этого их обучали иностранным языкам – было неясно, к каким консулам приведет их очередь. Иностранные языки знать очень полезно. Здравствуйте. Меня зовут Официант. Мне семь лет. Я хочу проживать в вашей стране, потому что в ней соблюдают права ребенка. Где здесь туалет. Это не рогатка. Я хочу говорить с детским психологом.
“Официантом” его назвали сразу. Имена давали по названиям профессий, в которых испытывалась потребность в принимающей стране. В месяц, когда родился Официант, в одной из стран возникла нехватка официантов. Несколько официантов из четырех очередей получили визы. Это считалось добрым знаком.
“Нарекаешься Официантом!”, произнес Иммиграционный священник и вынул младенца из купели, расписанной яркими визами прогрессивных стран.
И крикнул: “Следующий!”.
Это слово – “следующий” – Официант знал на десяти языках.
Хотите, он произнесет?
Аделаида помотала головой.
Самолет никак не взлетал. Ездил по летному полю, подбирая опоздавших. Опоздавшие карабкались по крыльям, лезли через запасной выход в салон, заполняли воздух между рядами. Некоторые громко спрашивали, куда летит самолет. Узнав, двое или трое стали проталкиваться обратно к двери.
“Я боюсь летать”, говорил мальчик Халамед, вцепившись в рукав Стенгазеты. “Я лучше постригу сто человек, только на земле”.
Наконец, все опоздавшие подобраны. Даже собака, охранявшая забор. Даже две случайные кошки. Кошки смотрели в иллюминаторы и бесшумно раскрывали рты. За вибрирующим стеклом шел Долгий Дождь; был виден еще один самолет, из которого вышли пассажиры и подталкивают его сзади, чтобы взлетел.
Самолет зашумел, затрясся и поскакал по буграм взлетной полосы. Пассажиры прыгали в креслах; стоявшие между рядами качались и падали; мальчик Халамед клялся постричь десять тысяч человек.
Самолет уже проскакал всю взлетную полосу, тужась и никак не взлетая. “Забор, забор”, закричали пассажиры. Едва не задев забор, самолет взревел и.
Земля отшатнулась; мокрым дымом понеслись облака.
Аделаида заметила, что длинные волосатые руки ее обнимают. Или просто держаться за нее.
Расстегнув под плащом рубашку, она быстро положила ладонь Официанта себе на грудь. Стало тепло и надежно.
Теперь она могла слушать его рассказ без помощи слов. Как бы громко ни выли двигатели. Как бы ни плакал мальчик Халамед. Как бы ни стучали над головой колеса невидимого поезда, которые догнали ее даже здесь.
Некст. Нэхсте. Цуги. Проссимо. Официант засовывал в стеклянные окошки какие-то документы. Изнутри на него смотрели стеклянные лица. Он обязан улыбаться, чтобы произвести впечатление. И он улыбался и производил. Снимите обувь. Снимает.
Пальцы незнакомых людей лезли ему в карман, за воротник и в носки.
“Это не наркотики”, говорил он на десяти языках планеты.
Так проходили годы. Документы терялись, и он просыпался в новой очереди с незаполненной анкетой в зубах. Наступила юность; вместе с угрями вылезли первые философские вопросы. Кто я? Куда я движусь? Что я там буду делать? В чем цель жизни?
“Ты – Официант”, сказали ему философы, стоявшие в очереди. “Движешься от темноты и мрака к свету и социальному пособию”.
Впереди шла дележка пакетной лапши. Потом еще проверка, с собаками. Снова чьи-то пальцы внимательно ощупывали все подозрительное ниже живота. А он стоял с закрытыми глазами и думал, что, может, это и есть любовь.
Он выворачивал карманы, вытаскивал язык, грелся в рентгеновских лучах.
Два раза его по ошибке арестовывали. Два раза возили на телешоу, где он рассказывал чужим голосом о детстве среди взрывов и минаретов. Два раза он пытался бежать и его экстрадировали обратно в очередь, к желтым лампам и пакетной лапше быстрого приготовления.
“Хотелось бы поработать официантом…”.
Тонкие пальцы остановились на груди Аделаиды. Она сидела, запрокинув лицо.
“У мужчин моей страны большие потенции, мы можем освободить ваших мужчин от тяжелой работы”.
За иллюминатором прыгало небо.
“У тебя была женщина”, спросила Аделаида, отстраняя официантскую руку.
“Два раза мы отошли в сторонку”, улыбнулся Официант и вытянул затекшие ноги.
Народ выполз в сад, но полил дождь. Часовой на башне раскрыл зонт маскировочной расцветки. Публика растеклась по комнатам.
Мальчик Халамед вошел в свою комнату, засыпанную оставшимися от Аделаиды волосами. Лег на койку. Закрыв глаза, стал представлять, как стрижет Секретаря.
По лицу Халамеда кляксой расплывалась улыбка.
Соскочив с койки, подошел к столу. Достал альбом для фотографий. К страницам были прикреплены разноцветные волосы. Под каждой прядью были имена. “Летчик”. “Стенгазета”. “Аделаида”.
Халамед вытащил из кармана скомканную газетную бумагу.
Внутри газеты была еще одна прядь.
Полюбовавшись, Халамед пристроил ее в альбом. Подписал, проговаривая вслух: “О”. “Фи”. “Цы”.
Прядь была темной, на каждом волосе было что-то выгравировано по-арабски.
Мальчик Халамед испачкал палец ручкой и закрыл альбом.
Состриженные лучи Аделаиды двигались на сквозняке.
Сама Аделаида сидела через две комнаты и размешивала сахар. Она держала чашку возле самого лица; капельки горячего пара оседали на подбородке.
Самолет летел. Бегала Стюардесса. Зажигалась лампочка “Вызов бортпроводника”. Стюардесса останавливалась, и быстро и умело била кого-то по лицу стопкой гигиенических пакетов. От ударов пакеты хрустели и мешали спать тем, кто сидел рядом.
“Говорит капитан корабля”, говорил Летчик. “Мой рост – один метр восемьдесят сантиметров, вес – семьдесят два килограмм, температура тела – тридцать шесть и девять по Цельсию, пульс ровный, кислотность слегка повышена. Я только что позавтракал, процесс пищеваренья протекает нормально”.
Аделаида разгадывала придуманный ею самой кроссворд. Официанта рядом не было. Новый мужчина склонился над ней.
“Давайте знакомиться. Меня зовут Стенгазета”.
Аделаида разглядывала квадратики кроссворда. Кроссворд не отгадывался.
“Давайте знакомиться”, еще раз предложил мужчина.
“Что вы хотите у меня украсть”, устало спросила Аделаида.
От дождя погас свет. Пришлось проводить вечер на ощупь.
Летчик стоял в комнате Стенгазеты и медленно поднимал гири.
“Я делаю гимнастику у тебя в комнате, потому что она на полметра шире”, говорил Летчик, выпуская из ноздрей воздух.
“Главное”, говорил он, “выбор цели. Им не удастся сломить. Нам нужна победа”.
“Для чего”, Стенгазета смотрел в темноту, где, вдыхая и выдыхая, двигались гири.
“Кто им дал право называть эту тюрьму домом отдыха”.
“Они сказали, чтобы мы здесь отдыхали от воровства”.
“Разве от воровства можно устать”, разозлился Летчик и закурил.
Дождь прекратился, и они вышли спорить в сад. Летчик, как любитель высоты, сидел на ветке; Стенгазета бродил внизу в мокрых шлепанцах.
“Воровство – это свобода”, говорил Летчик, болтая ногами. “Это единственное, что человек делает без принуждения”.
“Массаж головы выполняется тремя приемами”, рассказывал мальчик Халамед Аделаиде. “Кругообразными, толкательными движениями и поглаживанием. Массаж кругообразными движениями следует начинать с периферийных участков волосяного покрова головы, а заканчивать обязательно в области макушки”.
“Мне это не поможет”, говорила Аделаида и курила. “Мне нужен не столько массаж, сколько сочувствие”.
“Массаж поглаживанием действует успокаивающе на клиента, по этой причине его иногда называют успокаивающим. Такой массаж выполняется ладонями рук”.
“А еще мне нужна свобода”, сказала Аделаида и постаралась думать о Секретаре, потому что остальные мысли были еще хуже.
Секретарь был особым путешественником. Он ходил в разных частях света между могилами, что-то прикидывая, шевеля губами. Его видели на лесном кладбище под Таллинном. Его видели среди яйцеобразных соленых могил в Хиве. Его видели на японском кладбище на горе Коя, где в осенние ураганы падают со стоном криптомерии. Его видели на засыпанных листвой иудейских кладбищах Польши.
Он не благоговел. Он просчитывал вложение капитала в вечность.
Он говорил: “Большую часть своей смерти человек проводит на кладбище”.
То, что он видел, его раздражало. Везде одно и то же. Он просил переводчика перевести. Переводчик переводил. Так и есть. Одно и то же. А на этой могиле? Достаточно. Завтра я уезжаю, распорядитесь насчет билетов…
Наконец он оказался у нас.
На границе, паспортном контроле у него украли паспорт.
Подал заявление о краже. Украли и заявление.
Поехал на кладбище.
Там его и взяли. За воровство.
Секретарь плыл по эскалатору.
Вокруг блестел, дребезжал и радовался сам себе огромный супермаркет.
“А где кладбище”, спросил Секретарь.
“Здесь”, сказал гид и показал вокруг.
По встречному эскалатору двигались люди с мокрыми лицами. В руках шелестели пакеты с покупками.
“В начале это было обычное, заурядное кладбище всего с двумя магазинами. Цветочным и алкогольным. Потом хозяин цветочного магазина скопил денег и открыл магазин сигнализации. Чтобы когда цветы с могил будут воровать или мрамор отколупывать, сработала сигнализация. Торговля наладилась, кладбище наполнилось классическими звуками. Лунная соната, Турецкий марш. Некоторые даже специально за вазы дергали, чтобы послушать сигнализацию и угадать мелодию. Потом хозяин магазина напитков тоже поднатужился и открыл рядом новый магазин…”
Они сошли с эскалатора. Секретарь фотографировал. Вот в длинной супермаркетовской тележке провозят новенький, купленный на распродаже гроб. В нем уже что-то есть. Вспышка. Отснято. Тележку оставляют около отдела ширпотреба и всей толпой идут покупать пластиковые стаканчики для поминок. Около гроба остается печальная супружеская пара. Помявшись, пара исчезает в соседнем отделе нижнего белья, где тоже распродажа.
“А где теперь хоронят”, спросил Секретарь.
“Где-то внизу”, неуверенно сказал гид. “В одном из нижних этажей. Но туда обычно не доходят. Здесь же столько всего полезного. Для хозяйства. Вообще, для жизни. Процессия рассеивается по дороге. Кто в один отдел, кто в другой, кто кимоно померить. Гроб убирают уборщицы. Видите, сколько уборщиц. Да-да, вот этих”.
Секретарь фотографировал уборщиц в розовых комбинезонах. Женщины весело помахали щетками.
Заиграл популярный марш Шопена.
“Решено”, сказал Секретарь. “Куплю землю здесь. Как вас, кстати, зовут”.
“Стенгазета”.
“Как”.
“Стенгазета. Древнее китайское имя. Образовано из двух иероглифов: стена и газета. Великая китайская стена и многотиражная китайская газета”.
Они снова плыли по эскалатору.
Откуда-то сверху по перилам съехал траурный венок. Вот еще одна печальная группа вышла из зала игровых автоматов.
“Если вы собираетесь здесь покупать”, говорил китаец Стенгазета, “делайте быстро и незаметно. А то вас обвинят в воровстве. Будете потом всю жизнь на Самолете летать”.
Эскалатор остановился. Покупатели стали спускаться, толкая друг друга сумками. “Мама”, кричала девочка, “идем покупать игрушки, идем игрушки покупать, игрушки”. “Подожди”, отвечал женский голос, “подожди, сначала похороним дедушку”. “Нет, сначала игрушки, дедушка подождет”.
Ее зовут Стюардесса.
“Я происхожу из знатного, но обедневшего рода. Ходила в музыкальную школу, но уже не помню, на чем играла. Помню, футляр таскала, а что внутри – не помню. Может, скрипка; может, флейта или вообще мусор и листочки. В школе всегда руку тянула”.
Секретарь слушал Стюардессу. Вот он – его говорящий надгробный памятник. Он будет лежать, а она стоять над ним, держа мраморную вазу с сухими гвоздиками. Со временем она тоже станет мраморной. И влюбленные будут приходить к ним. И, нацеловавшись до изжоги, чертить на мраморной Стюардессе разные слова.
Секретарь погладил Стюардессу по холодной, отполированной дождями униформе.
Самолет летел, переполненный страхами, затекшими ногами, неудобными позами. Официант торопливо развозил обед. Что изволите. Чего желаете. Что изволите. Чего желаете. Над головами плыли бутылки вина.
“Это лучший день в моей жизни”, сказал Официант, потянувшись горлышком бутылки к бокалу Аделаиды.
“Потому что ты стал, наконец, официантом”, спросила Аделаида.
“Потому, что я встретил тебя. Хочешь, я тебе дам еще одну порцию”.
Закрыв глаза, она выпила залпом холодный кислый бокал.
“Летчик вышел в туалет”, сплетничал Официант. “Нами управляет Автопилот”.
“Мальчикам вино нельзя”, объяснял он Халамеду.
“Я постриг тысячу человек”, Халамед загибал пальцы. “Тысячу голов, полных шорохами и звуками. Волосы – это продолжения человеческих мыслей. Это мысли, которые можно погладить рукой. От моих стрижек люди сходили с ума, люди женились, люди получали должность, люди уходили из дома в бурю, люди излечивались от курения. Меня изгнали из парикмахерской, кидали уличной пылью. Люди недооценивают волосы. Вся история человечества – это недооценка волос. Налейте вина. Налейте вина”.
Облака заглядывали своими бесформенными глазами в иллюминаторы.
Бутылка наклонилась к Халамеду: “Я хочу проживать в вашей стране, потому что она прогрессивная. Я мечтаю работать официантом и обслуживать граждан вашей страны”.
Вино влажно падало в бокал.
“Как думаешь”, спросил Летчик Стенгазету, “мы тогда долетели”.
“Не знаю”.
Они стояли в темноте перед исцарапанным забором. Забор был мокрым, в грибах.
“Раз мы все здесь”, сказал Летчик, давя пальцем грибы, “значит, долетели”.
“Может, наоборот. Раз мы все здесь”.
“Нет”.
Летчик ударил по забору кулаком; посыпались разбуженные капли.
“Надо поднимать мятеж. Это единственный способ доказать им, что мы еще живы”.
“Ладно”, сказал Стенгазета. “Я пошел. Холодно здесь”.
Летчик еще раз стукнул по забору.
Стенгазета зашлепал прочь. Под сандалиями хрустели садовые улитки.
Летчик достал из кармана железную игрушку. Повертел в руках. Сделал дурацкое лицо. Приставил к виску.
Уронил.
Быстро поднял, поцарапавшись о траву.
Выстрелил.
Разноцветные ракеты вырвались, шумя и освещая. Сад наполнился пульсирующим, быстрым светом. Вывалились из темноты большие деревья, замерцали кусты, сирень, сторожевая вышка, трава, развалюха пансионата; лицо Летчика, разорванное улыбкой
– Мятеж! – закричал Летчик. – Мятеж! Все на мятеж!
И был мятеж. Кто-то разбил окно – уже разбитое до этого. Некоторые играли в Зарницу; погон не было, срывали друг с друга пуговицы. Весь сад был усеян пуговицами, блестевшими под луной.
Другая часть тем временем перерождалась под ножницами мальчика Халамеда. Он курсировал между головами; брил, стриг, оказывал услуги. Голов становилось все больше, вот уже целый самолет голов, и все нуждаются, и у всех из извилин, из мозжечка, из Сильвиева водопровода растут волосы. С последней головой пришлось возиться особенно долго, поскольку это был земной шар, обросший, непричесанный как школьник, с двумя мокрыми хулиганскими глазами. Мальчик Халамед поцеловал его в Гренландию, вздохнул и начал стрижку.
Мигали лампы. Бегал с вырванным штурвалом Летчик. Внизу шла новая война, и приземлиться было некуда. Снова шел Долгий Дождь, по промокшей земле двигались беженцы, поминутно сплевывая воду, затекавшую в открытые от бесконечных просьб рты. А в самолете пахло весной, и какой-то крестьянин сидел, обхватив ногами саженцы грузинских деревьев.
А мятеж все никак не мог закончиться, хотя свеча уже упала в тарелку и заливала воском куриные крылья.
Ранним утром, когда мятежники и мятежницы легли спать, приехало несколько автобусов.
Автобусы подъехали тихо, как будто колеса у них были обмотаны платками. Из первого автобуса вылезли трое. Один сплюнул. Другой тоже сплюнул. Третий сплевывать не стал, огляделся. Спросил:
– Здесь расстреливать будем?
Двое других посмотрели на него:
– Ты что, забыл – им заменили? Спишь еще, что ли? Давай, сплюнь. Сплюнь, давай. Сплюнешь – сразу проснешься.
За забором свежим утренним голосом залаяла собака.
Открыл глаза и потянулся охранник на вышке. Мутно посмотрел на автобусы. Снова закрыл глаза.
– Может, хотя бы одного пристрелить… – говорил третий. – Хотя бы одного можно? В такую даль ехали все-таки.
– Говорят тебе, заменили им это. Заменили. Ладно, если кто-нибудь захочет остаться. Только если сам захочет, понял? Тогда пристрелишь.
– Понял, – сказал третий и сплюнул.
Плевок у него получился громким как выстрел; из кустов и деревьев вынырнули и зашумели, захлебываясь, птицы.
Караульный на башне снова открыл глаза и чуть не упал с башни. Замахав руками, удержался. Радость-то какая.
– Приехали? – крикнул он.
– Да, – сказали внизу.
– Нормалёк! Спускаюсь!
Двери остальных автобусов с хрустом раскрывались. Выходили и выпрыгивали люди. У некоторых были целлофановые пакеты. Из пакетов сонно пахло шашлыками, лепешками и состарившимися в дороге помидорами.
Трое суетились возле ворот.
– Музыку вытаскивай, музыку!
Вытащили из автобуса музыку. Большой черный магнитофон в царапинах:
– Я хочу быть твоей кока-колой!
Из ворот вылетела собака. И остановилась на лету, маленькая, весенняя собака, не зная, на кого лаять в первую очередь.
Отдыхающие медленно выходили из здания. Аделаида шла в тапочках. Сейчас, без косметики, она казалась матерью самой себя. В висках стучал поезд, тапки намокли, сережка в левом ухе стала тяжелой, как сумка с осенними яблоками.
Стенгазета нес перед собой развернутую стенгазету. Этой ночью он закончил ее. На газете был нарисован летящий самолет, радуга, и сделаны пояснительные надписи.
Нежно держались за руки Секретарь и Стюардесса. Прошедшая ночь их сблизила.
Люди по ту сторону ворот смотрели на них. Даже собака перестала лаять и тоже смотрела сквозь маленькие ресницы.
– В общем, так. Мы вам людей привезли, они вас заберут. Это вам от нашей авиакомпании такой подарок. Бонус такой. Старайтесь больше не попадаться на мелком воровстве, оставьте это детям. И пользуйтесь нашей компанией. Ура.
– Ура! – закричал спустившийся, наконец, часовой и прошелся колесом. – С благополучным приземлением!
Грохнул марш; взлетела и завертелась собака, поздравляя всех своим лаем.
Кишка из людей, выстроенных вдоль автобусов, замахала флажками, пакетами с шашлыком, цветами.
Начались прыжки, возгласы, поиски валидола.
– Это мятеж помог, надо было давно мятеж устроить! – кричал Летчик, размахивая кулаком.
– Это благодаря стрижке, вечная слава парикмахерам! – перебивал его мальчик Халамед.
– Стенгазета! Как только я закончил ее, все закончилось! – говорил Стенгазета.
– Вас всех спасла наша любовь, – шептала Стюардесса, толкая вперед Секретаря.
Аделаида вышла из ликующей толпы.
Вышла и отошла, приблизилась к стволу большого дерева.
Прижала лицо к холодной коре.
Пыль, сонные муравьи, паутина, личинки.
Песни кукушки: ку-ку. Тихие эгоистичные песни.
– Аделаида!
Они проходили паспортный контроль и валились в объятья встречавших.
“…загорел-то как, похудел, теперь будем…”
Вышел, с чемоданами, Секретарь. К нему бросилась девушка с безупречными ногами, талией и грудью. Все эти дары природы повисли на Секретаре и принялись его целовать.
“…о тебе тоже спрашивала, волнуется или вид делает…”
Вышла Стюардесса и остановилась возле целующейся пары, побледнев.
“…пока доехали, уже думал, что…”
Мальчика Халамеда встречали всей парикмахерской; привезли даже артиста по фамилии Трюфель. Трюфель оказался уже пенсионером. Он тряс руку мальчика и повторял одно и то же слово: “Наслышан. Наслышан”. Каждый раз в этом слове слышалось что-то новое: то шелест осеннего леса, то отдаленный взрыв гранаты, то вечерний крик птицы.
“…яблочки привезли, ты же лю…”
К Стенгазете никто не бросился. Только подошел мужчина в шортах и спросил, за сколько тот хочет продать свое произведение. Стенгазета посмотрел в безоблачное небо и назвал цену. Шорты хмыкнули и отошли.
Наконец, вышла Аделаида.
Стенгазета направился к ней.
Но не успел.
Около нее уже топтался муж, маленький, с каплей солнечного света на лысине.
– Аделаида, – говорил он и больно дергал ее за руку, – я прошу тебя вернуться в семью. Посмотри, дети тоже тебя просят.
Дети стояли тут же. Разве они ее просят. Просто стоят и дышат воздухом. Даже не воздухом, а непонятно чем, что она своим старомодным материнским сердцем не понимает. Вежливо смотрят на нее сквозь дым сигарет. Вместо того чтобы подумать о здоровье.
– Дай сигарету, – сказала она дочери.
Взяла у нее сигарету. Посмотрела, куда выбросить. Передумала, затянулась.
– Никуда я не вернусь, – сказала она, кашляя. – Я хочу быть свободной, как птица. Как стареющая птица.
– Не хватает Официанта Ндао Василия Махмуда Родригеса.
Все стали искать Официанта Ндао Василия Махмуда Родригеса.
– Несчастный случай, – сказал Секретарь.
– Оставил нам на память свои вещи.
– И волосы, – добавил мальчик Халамед, вспомнив свой альбом.
– Несчастный случай, – снова сказал Секретарь и повернулся к Аделаиде, пытаясь выдавить из нее взглядом поддержку.
– Очень жаль, – сказал человек со списком. – Тут ему сразу три государства дали визу и вид на жительство. Ему оставалось только выбрать. Вы же знаете, что у мужчин его страны большие потенции…
– И они могут освободить наших мужчин от тяжелой работы, – хором сказали опечаленные консулы.
– А можно мне одну визу? – спросил мальчик Халамед. – Я хочу посмотреть мир.
– Нет, – положил ему на плечо ладонь человек со списком. – Ты нужен в парикмахерской.
– Я решил!
Все посмотрели на Летчика. Он стоял в воротах и пинал землю.
– Решил здесь остаться. Я – капитан, не имею право покидать. Я продолжу борьбу.
Все молчали. Один из троих стал нетерпеливо поглаживать автомат.
– Я так решил, – еще раз сказал Летчик.
Кто-то спросил, чем он будет питаться.
– Буду охотиться, – ответил Летчик.
– Лучше объяви голодовку, – посоветовал кто-то. – И организм очиститься, и известность придет. Если повезет, тебя покажут рядом с рекламой кетчупа.
Из толпы, помахивая пляжными тапочками, вышел Секретарь. Несмотря на пережитое, он уже пах хорошим дезодорантом.
– Летчик, давай с нами. Поедем на природу, подружимся с браконьерами, барбекю организуем. А хочешь… хочешь, и тебе на кладбище землю куплю? Тебе какие почвы нравиться: черноземы или дерново-подзолистые? Черноземы очень богаты магнием.
Летчик пожал руку Секретаря и помотал головой. Побрел обратно в Дом отдыха.
– По автобусам!
Бывшие отдыхающие обнимали друг друга, воруя из карманов всякую мелочь, носовые платки, паспорта. Кому что повезет.
Зашевелились автобусы.
Стенгазета предложил сняться на память, но его никто не услышал.
Обидевшись, он стал фотографировать солнце. Для новой стенгазеты.
Автобусы стали отползать.
– Я вас догоню, – пообещал человек с автоматом, спрыгнул и побежал к жертве.
Они ехали вдоль бесконечного взлетного поля. Или посадочного. Определить было сложно: ничего не взлетало и не садилось. Иногда попадались самолеты: голые, с украденными крыльями, колесами, креслами и стюардессами.
Некоторые были приспособлены под шашлычные или музеи природы.
– Я, – рассказывал человек с автоматом, – прибегаю туда. А Летчик, говорят, уже улетел. Я туда-сюда. Действительно, смотрю, нигде нет. Улетел. Вот так. Каждый мужчина рано или поздно становится космонавтом.
– Ну, это если родственники на ракету сложатся. А у Летчика она откуда? Сначала скопи денег на ракету и выкопай себе яму для старта.
– Так у него и самолета толком не было. Все из бумаги, только колеса немного из картона. А сколько людей по назначению доставил.
– Нет, он правильно решил. Только что он там, в открытом космосе воровать будет.
Стали строить гипотезы. Кто-то сказал, что наш человек и в космосе не растеряется. Кто-то, напротив, предположил, что Летчик никуда не улетел, а лежит где-нибудь в травке, под деревьями, и, улыбаясь, наблюдает качающиеся в небе ветви.
Стюардесса закурила.
– В автобусе нельзя курить!
– Брошенной женщине курить можно везде, – сказала Стюардесса, пуская кольца.
В окно вплыло: “Добро пожаловать”.
Поглядев на это Добро, Стюардесса закашлялась дымом. Аделаида стала хлопать ее по спине. Хлопала, хлопала, постепенно стала гладить. Утешала ладонями круглую спину, разрываемую кашлем.
Так они и остались стоять вдвоем, обнявшись.
женщина-а-а-ааааааааа-аааааа
ааааааа-ааааааааааааааа-а-аа
аааааааа-ааа
а?
Ташкент