Очерк русской водки
Опубликовано в журнале Новая Юность, номер 3, 2007
Мой прадед был краснодеревщик и большой любитель водки. Звали его Фаддей. Он жил за Волгой в городке Уральск, который в допугачевские времена назывался Яик.
Говорили, что, получив деньги за гарнитур, Фаддей выдавал жене на детей и хозяйство, расплачивался с подмастерьями, и уходил в загул.
Где его носило месяцами? По каким водочным рекам? Иногда через купцов доходили до жены его, моей прабабки, вести. То с Нижегородской ярмарки, то из Москвы. Из Алма-Аты, до которого от Уральска было, что до столицы, одинаково. Через купцов же передавал он гостинцы и письма.
Пока, наконец, не возвращался.
Неделю отлеживался, приходил в себя. Пил отвары, сидел в бане. Вечерами во дворе травил байки про то, где был и что видел. Показывал книги, безделушки, иконки.
А спустя неделю принимал заказчика, брался за работу. Собственно, работой он и спасался от водочных демонов.
И вот однажды он пропал надолго. Где? Что? Никаких вестей. Спустя полгода вроде видели его в Бухаре. Или в Самарканде? И что собирался он с караваном в Китай, чтобы разузнать секрет китайской водки (ну и мебели, конечно).
В то время, накануне Русско-японской войны, все увлекались Востоком.
Так, без вестей, в догадках и молебнах, прошел год. А день в день, через год, Фаддей вернулся. Мосластый, лысый, загорелый. С амулетом в виде медного Шивы. С каким-то забубенным саквояжем и черной кривой палкой.
Их видно на моей фотографии, которую сделали с него в полицейском участке.
Вернулся — и зажил прежней жизнью, как будто ничего не случилось. Но из города с тех пор не отлучался, а если выпивал, то аккуратно. Семейная легенда гласит, что все это время прадед жил у индийских монахов. И что якобы монахи заточили водочных демонов в сушеную тыкву. Некая тыква, действительно, хранилась у нас дома. Размером с кулак, сухая, сморщенная. Похожая на бутылку. Внутри нее что-то пересыпалось, побрякивало. Так мне, во всяком случае, казалось в детстве. Однажды, когда родителей не было дома, я соскоблил замазку и перевернул “бутылку”.
Тыква оказалась пустой.
С тех пор мне кажется, что его демоны стали и моими демонами. И что теперь меня они толкают в дорогу.
Водка — напиток центробежный, толкающий под руку (под ногу), путевой. Главный водочный путешественник Венедикт Ерофеев отправился в Петушки из Путинок (начало Дмитровки), где в допетровский времена сходились (путались) главные московские тракты.
Коньяк, тот возможен только в одном месте — там, где неповторимая коньячная почва. Поэтому идея этого напитка аристократична и эгоистична, центростремительна.
Водка, наоборот, напиток демократичный. Его можно гнать как угодно и где угодно, было бы зерно, вода и аппарат. Водка есть везде, куда бы тебя ни занесла судьба и ноги. И везде вбирает особенности места, где ты оказался. Не случайно страннику в гостях первым делом подают местные водки.
Поскольку водка — это визитная карточка точки в пространстве; его квинтэссенция; суть. И, выпивая рюмку, ты как будто заключаешь соглашение с гением этого места. Вступаешь с ним в контакт.
Поэтому Россия была и есть водочная держава. Поскольку страну, которая больна избытком пространства, легче всего понять, а затем и скрепить в том числе и водкой.
Водка сшивает безудержное пространство страны. Стягивает его, скукоживает. Дает возможность помыслить в целостности, совокупности. Передает в понятном жанре неповторимые особенности чужих мест. И людей, которые эти места населяют. Поскольку из таких незнакомых и чуждых мест (и людей) наша страна, в сущности, и состоит.
Водка – это “гений места” в жидком виде. Но это еще и машина времени. Способ одолеть наши гипертрофированные – несмотря на сухие законы — просторы.
Федор Иванович Тютчев, чтобы избавиться от болезни пространства, прятался в Европу. Откуда писал стихи и письма о великодержавной государственности, которая единственно способна держать страну в узде.
А можно было сделать иначе, проще – сесть в кибитку и двинуть в дорогу. И пить по дороге исправно, как призывал Пушкин Вяземского. (“На каждой станции советую из коляски выбрасывать пустую бутылку. Таким образом, ты будешь иметь от скуки какое-нибудь занятие”).
Тогда пространство перестанет казаться чужим, враждебным.
И сдастся на милость путешественника.
Вот Сибирь. Там любое перемещение в рамках пятисот километров считается смешным. Реплика: “Надо съездить на обед к теще — у нее кедровая настойка” — пугает не настойкой, а тем, что до тещи полтысячи с гаком.
Но, факт — путники, пьяные и довольные, да еще с остатками настойки — возвращаются в срок.
Одолеть сибирские (заволжские, вологодские, уральские — любые) просторы без водки, действительно, трудно. Поскольку трезвый разум не в силах помыслить огромное количество пространства, сквозь которые ему предстоит проехать.
Тут-то и появляется водка.
Употребленная в нужных пропорциях под разговор, закуску и пейзажи в окне, она скашивает срок пребывания в дороге. Не умаляя при этом чувства вовлеченности в процесс пересечения местности.
Мне скажут, что в дороге лучше спать. Но дело в том, что после сна остается трагическое ощущение, что ты пропустил что-то важное, ключевое. Что зря вышел из дома, да и вообще зря на свет появился.
Так оно, в сущности, и есть, если спать в дороге.
За пределами Московской области водка превращается в абсолютную валюту. И конвертируется во что и как угодно.
Я приехал в Барнаул, чтобы отправиться в Горный Алтай. Путь лежал через Бийск, где течет река Бия. На подъезде к городу по местному обычаю нужно выйти из машины, плеснуть в реку водки, выпить самому — и крикнуть: “Здравствуй, Бийск! И Бия-мать!” И ехать дальше.
Исполнив ритуал, мы подъехали к винному магазину. Тут же большая часть общих денег была потрачена на закупку водки — в бутылках разного объема, между прочим. Заметив мое искреннее беспокойство, мои барнаульцы предупредили, что в краях, куда мы едем, лучшей валютой является водка.
“Тверже не бывает”, — сказали они.
Так оно и вышло.
В поселках и деревнях Горного Алтая за бутылку покупалось все. Мясо и рыба, мед и грибы, дрова и марихуана, моторная лодка и проводник на неделю. Лошади и амуниция. Ружья, вертолет и собака Тузик.
Исходя из каких ценностных качеств можно сопоставить водку — и “истопить баню”? Водку — и “сарай с кроватями на три ночи”?
Оказывается, можно.
Скоро — как ни странно — я и сам наловчился в счете. И дело тут не в алтайской дикости. Не нужно ехать в Сибирь, чтобы убедиться в этом, я хочу сказать. Поскольку в деревнях Тверской области — всего триста с лишним километров от Москвы — дело обстоит точно также.
Водка — напиток исторический. В том смысле, что русская история если не закручивалась вокруг водки, то уж держалась на ней — точно.
Глядя на ее скачкообразные, порывистые темпы, в голову неминуемо лезет сравнение с водочным застольем. Где тоже ведь сначала “хлопают”, а потом смотрят, что из этого получилось.
Европейская история течет, как коньяк по стенке бокала — медленно, вальяжно. Азиатская — стоит на месте или плавно кружится. Русская взрывается одним махом, как вкус водки во рту, — а потом закусывает, закусывает, закусывает.
Звездный час в истории водки приходится на вторую половину XIX века, когда на российском рынке утвердились три кита водочной промышленности. Это были (по возрастанию качества):
- фирма Петра Смирнова (П.А.Смирнова), основанная в 1860-м году;
- фирма И.А.Смирнова, стартовавшая на два года позже;
- и фирма вдовы М.А.Попова, основанная в 1863-м.
Лучшей из них считалась “поповка”, или “московская водка”, получившая в 1873-м году официальное название “особенной”. На этикетке так и значилось: “Водка московская (особенная) вдовы М.А.Попова”.
В это же время писал в Москве и самый “водочный” литератор Александр Островский. При внимательном изучении его пьес видно, что Островский был обличителем российского пьянства в худшем его изводе – то есть пьянства бессистемного и неразборчивого. И ненавязчиво пропагандировал русскую водку высшего качества.
По подсчетам Вильяма Похлебкина, один человек у Островского выпивает за пьесу около одного литра “очищенной”, то есть лучшей, водки. Вот объемы, которые он использует:
- штофы (1,2 литра, то есть одна десятая ведра);
- полуторные штофы (1, 83);
- граненые стаканы (184 мл);
- полуторные (276);
- шкалики (или получарки, 1/10 водочной бутылки, то есть 61,5 мл).
Фигурируют также: “ерофеич” — настойка ректификата-спирта на травах, и “листовка” — особая водка, передвоенная со смородиновым листом на кубике в ресторане Гурина, что в Замоскворечье.
Ее вкус — тонкий, с ароматом свежей смородины, славился на всю Москву. И прекрасно сочетался со всевозможными русскими закусками.
Водочное обилие в пьесах Островского противопоставлено дурной моде тогдашнего купечества на “иностранные” напитки вроде “лиссабончика”, “мадеры”, “бургонского”, “рома”. Или студенческого “крамбамбуля” — гремучей смеси из пива, сахара и яиц на водке.
Само собой, эти напитки не имели никакого отношения к португальским или французским оригиналам. И готовились “из кизлярского чихиря, покупаемого на Нижегородской ярмарке”, как писал экономист Г. Небольсин в “Статистическом обозрении внешней торговли России”.
С ними — в пользу русской водки — и боролся Островский.
Лучшие русские писатели всегда знали толк в русской водке. Поскольку нет ничего лучшего, чем выпить ледяную рюмку под огурец с черемшей и салом, когда три-четыре страницы прозы наконец-то написаны.
Я слышал массу рецептов от разных писателей. Но на практике применил только один из них, подаренный мне Игорем Клехом.
Главная проблема в хреновухе — свежий корень хрена. Его можно купить на рынках, но далеко не на всяких. Бутылку водки лучше брать без дозатора, чтобы не переливать, русскую, но не ту, что славится нежностью и ароматом, а ту, что с характером, то есть, ядрена и мужественна.
Корень хрена нужно тщательно вымыть (но не чистить!) и порезать на бляшки толщиной с полпальца. Засыпать в бутылку с водкой высотой на три пальца со дна. После чего убрать в темное место и забыть на сутки при комнатной температуре.
Через сутки водку следует процедить и обязательно выбросить хрен. Не оставляйте использованный хрен в бутылке, как это делают московские кабатчики средней руки. Хрен вбирает из водки “лишнее”, отдавая лучшее. Но если долго держать их вместе, процесс начнется обратный. Помните — хреновуха должна быть прозрачной, как слеза, а не мутной, желтоватой (какой ее, опять же, продают в притонах).
Охладить, подавать. Если нехитрая процедура выполнена правильно, вкус напитка будет сахарным и ядреным одновременно.
Совершенно незабываемое сочетание.
На закуску копчености, сало.
Однажды я переправлялся на лодке через большое озеро в верховьях Волги. Перевалочным пунктом служил островок Божье дело. Мы причалили сюда, чтобы размять ноги. Не успел я сойти на берег, как подскочил мужик из здешних рыбаков. Бог знает, кто он такой, если честно, и был-то.
Мужик подскочил и, щурясь на солнце, сказал всего одну фразу:
— Максимыч не передавал?
— Что? — озадаченно спросил я.
— Значит, не передавал.
И все же Максимыч передал. Уж не знаю, каким образом, но только на обратном пути у рыбаков с Божьего дела горел костерок, кипела уха.
А на столе стояла запотевшая бутылка.
Они сидели вокруг импровизированного стола. Играл на пеньке радиоприемник, на клеенке лежали аккуратно нарезанные овощи, грибы, хлеб. Стаканчики стояли — чистые, прозрачные. Глядя на них, я подумал, что водка, в сущности, имеет у нас громадное цивилизующее значение. Является ядром клетки, вокруг которого накапливается жизненная сила. Точка, откуда начинает расти кристалл.
Вот место. Оно безвидно и пусто, и нет на нем ничего, кроме сора и бессмысленной требухи. Но стоит появиться водке — и, смотрите, люди тащат ящики — это будет у них стол — и бревна — скамейка.
Раскладывается очаг, чтобы сварганить закуску. Находятся под рукой принадлежности, чтобы трапеза вышла душеполезной.
Поэт Игорь Померанцев писал, что главный критерий позитивности пространства — это возможность в нем без помех, всем сердцем, целоваться. Мне кажется, водка есть не менее важное условие положительной состоятельности пространства и пейзажа в нем.
А стало быть, человека.
Я уверен, что многие из современных городов возникли именно так. Что в основе отбора лежала не только оборонительная стратегия, но и благоприятность пейзажа, места. Выступающего в качестве обрамления для неминуемой трапезы. Как говорил пушкинский Петр, закладывая Петербург — “И запируем на просторе!”
И был прав.
Как пускают в новый дом кошку, так и людей с водкой можно запускать в пейзаж. Там, где они начнут свои приготовления, и находится самое то место.
Мой алтайский знакомец Коля по прозвищу Пол-лица, кстати, так всегда и поступал. В дорогу по речкам он брал только водку. Все остальное, говорил он, “там есть”. Такова была его экзистенциальная философия.
И, действительно, находилось место, где все имелось. Появлялись и грибы, и дикий сладкий лук, и ягоды, и кедровые орехи, и травы, чтобы заваривать чай. Все это жарилось на костре и было невероятно вкусно. А когда мы проплывали мимо этих мест через неделю, то видели, что наше место обжито; что оно не пустует; развивается.
Собственно, смысл водки состоит в закусках.
Они — русская водка и русская кухня — созданы друг для друга, и немыслимы по отдельности.
Соленья и маринады — свежий черный хлеб — супы — разные сальные, копченые да кровяные разности из смежной малоросской кухни — обязательно что-нибудь кавказское, вроде хинкали — и азиатское вроде лагмана и плова — и дальневосточные штучки, икра с лососиной, сельдь.
Перечисляю, что первым приходит в голову — и горячее, и холодное вместе — ибо писать подробно о водочных закусках негуманно для ума и желудка, когда автор за работой.
Перечисляю, чтобы напомнить: цель водки состоит в том, чтобы передать гастрономическое богатство кухни, а потом и богатство разных человеческих характеров, темпераментов. В этом смысле водка напиток связующий, коллективный. Объединяющий и безграничный. Она “раскрывает” поданное на стол — где бы этот стол ни стоял. И людей, которые его окружают.
В этом — смысл, значение водки.
В этом ее предназначение, хочу я сказать.