Опубликовано в журнале Новая Юность, номер 3, 2007
Перевод Максим Калинин
ОТ РЕДАКЦИИ
Галвей Киннел, автор полутора десятка книг стихов и прозы, один из наиболее интересных поэтов Америки второй половины ХХ века, родился 1 февраля 1927 года в городе Провиденс, штат Род-Айленд. В 1948 году он окончил Принстонский университет.
На формирование поэта оказало некоторое влияние творчество Уолта Уитмена, Эдгара Аллана По и Эмили Дикинсон. Киннела всегда увлекал поиск путей в воображаемый мир, иную реальность. Его стихи отличает обилие неожиданных ходов, сюрреалистических образов. Однако это не помешало ему в 60-е годы стать активным участником движения за гражданские права, борцом против расового неравенства. Галвей Киннел также выступал против войны во Вьетнаме. В тот же период участие поэта в акциях протеста вкупе с выходом сборника его стихов “Книга кошмаров” стали причиной его ареста.
Заметное место в творчестве Киннела занимает тема взаимоотношений человека и природы. Образы детей и животных постоянно присутствуют в его поэзии, особенно в последние годы. Высказывание Киннела о том, что “никто не стал бы писать стихи, если бы мир выглядел совершенным”, в полной мере отражает и эстетическую, и этическую позицию этого писателя.
В свое время много путешествовавший по США и Европе, сегодня Киннел ведет тихую уединенную жизнь в своем доме в Вермонте.
Несмотря на широкую известность Киннела на Западе, на русский язык произведения этого автора переводились крайне мало. Данная публикация — одна из первых попыток познакомить русского читателя с этим поэтом.
Галвей Киннел
ИНДЕЙСКИЙ ХЛЕБ
Автостопом
Мгновение спустя водитель,
Страховой агент, командированный в Топику,
Произнёс: “Что это было?”
Я в своём камуфляже, в котором
И после войны можно тормознуть любую машину,
Сказал: “Похоже, ты сбил кого-то”.
Я сам видел изумлённое лицо
Задетого крылом человека,
Тотчас исчезнувшее.
“Что ж ты молчал?!” Водитель
Надавил на тормоз. “Я думал, ты видел”, —
Ответил я. На самом деле
Я хотел промолчать о случившемся,
Чтобы спокойно добраться до Топики.
Мы одновременно распахнули дверцы
И оглянулись. На обочине
Под неярким фонарём лежало тело.
Прохожий склонился над ним. На миг
Мне показалось, что это — я
Стою над мёртвым отцом.
Прохожий распрямился и крикнул нам:
“Забудьте! Его все сбивают!”
Было бы счастьем забыть такое.
Всю дорогу до Топики,
Где я сошёл, мы молчали.
Только выходя я промямлил: “Спасибо…”
“Ладно”, — буркнул водитель.
Фергус падает
Он залез на сосну.
Их сотни возле
Покинутой пажити.
Её чистили
Ещё в пятидесятые
Люди и лошади.
Он забрался на верхушку,
Думая выйти
Из отцовской тени,
И сразу увидел пруд,
Который тихо дымился.
Здесь, на берегу, Кларенс Акли облюбовал воскресным утром парочку кедров, до меня долетали звуки порубки, он пропал;
здесь Малькольм Норвей подкрался ко мне сзади и молча следил за моим поплавком, пока я не обернулся, ему была нужда в кедровой дранке, он пропал;
здесь, зимой 58-го, Гус Ньюланд в собачий холод в одиночку шабашил на заготовке дров, он пропал;
здесь заблудились в Хеллоуин два городских инспектора, полиция сбилось с ног, но лишь на следующую осень охотники наткнулись на два прижавшихся друг к другу скелета;
и только старик в плоскодонке рыбачит, где хочет, и никуда не девается.
И когда Фергус
Увидел пруд впервые,
Увидел первобытную древность,
Высвеченную полуденным солнцем,
Кости его
Налились свинцом,
И ветка под ним хрустнула.
Если бы я работал бензопилой,
Грыз абразивными зубами ёлку,
Или прожигал дуги,
Чёрные, словно подглазины,
В струганных тсуговых досках,
То кричи, Фергус, не кричи,
Но я пилил ножовкой и услышал, как он закричал,
Будто на него напали. Мы бросились на крик
И когда склонились над Фергусом,
Он прошептал: “Галвей, Инесс, я видел пруд!”
Лицо его посерело, глаза закрылись,
И нам стало страшно.
Да, пруд,
Подёрнутый дымкой
В ясный полдень,
В долине, куда многие приходили,
Но немногие возвращались,
Где и теперь с верхушки сосны увидишь
Старика в плоскодонке, промышляющего щурят.
Индейский хлеб
В детстве мы с мальчишками
Выкапывали корешки папоротника,
Варили их в котелке, сливали
Кашицу в траву, сушили на солнце,
Откусывали и выплёвывали к чертям.
Серая жвачка — наш индейский хлеб.
Этой весной я забрёл в лес,
Где мы пекли свой
Немудрёный хлебец. Всё изменилось:
Тротуары, гидранты, заборы, газоны.
Люди понастроили домов
На старом нашем месте.
Я рассказал об этом
Одному домовладельцу.
Он расхохотался в ответ, сказав,
Что в таком случае ему придётся
Переехать, и там его дети
Тоже станут варить папоротник.
По дороге домой я бросил взгляд
На последний островок нетронутых деревьев —
На него наползали призраки бульдозеров.
Господи, почему ты не оставил
Эту папоротниковую землю
Нам, индейским хлебоедам?!
Черникоедение
В конце сентября я люблю
Наведаться в черничник,
Чтобы позавтракать
Крупными, тусклыми, ягодами.
Колкие веточки сопротивляются
Чёрной магии черникоеда.
Я подношу веточку ко рту
И переспелые ягоды сами
Попадают на язык, словно слова
“такт” или “толк”,
Односложные, но в несколько букв.
Я давлю их языком
И говорю на тихом, тусклом
Черничном языке
В конце сентября.