Опубликовано в журнале Новая Юность, номер 3, 2007
РЕЗУЛЬТАТЫ ИСПЫТАНИЙ
- Социально непригодный
- Магдалина
- Пример для подражания
- Счастливая
- Зависимая
- Страхи
Потолок, окно, зеленые стены. Шторы, потолок, окно, ковер на полу. Взгляд, ползет, улитка. Какая улитка? Мама. Нужно поесть. Написать письмо.
Я мужчина. Мне тридцать с чем-то, я некрасив и несчастен. Я одинок, ох, как я одинок. Нет, вы решительно не знаете, что такое одиночество. Одиночество — это стены, потолок, стены, это весь мир, суженый до пределов одной маленькой комнаты, это когда бесполезность открытия глаз по утрам давит так сильно, что хочется заснуть и никогда больше не просыпаться.
Но нет, я просыпаюсь, я одеваюсь и иду. Недавно я стал свободен. Я вдруг порвал все одним махом, все эти социальные нити, путы, выкарабкался из дикого кокона. Ах, Боже мой, я говорю это сейчас, и у меня сладкие слезы на глазах и мечтательно замирает сердце. Как я представил себе это утро, это блаженное утро, когда я иду на работу, такой окрыленный и счастливый, не без легкой дрожи, конечно, но это так, земное, бренное, пока еще оставшееся во мне. Я иду, пишу какое-то там заявление, в общем, формальности необходимые соблюдаю — и все, я свободен, я готов для добра и подвигов, я готов примерять крылья.
Интернат для детей с психофизическими нарушениями развития. Дверь заперта, стучу. Слышен дикий ор, какие-то неведомые животные кричат и разносят все внутри. Дверь открывается, и вся эта неистовая стая маленьких зверенышей набрасывается на меня. Хватают меня, виснут на мне, слюнявят, пробуют на вкус. Я собирался работать здесь воспитателем, санитаром — кем возьмут. Помогать детям, дарить им тепло своей одичалой души. Но сейчас я не чувствую ничего, кроме брезгливости и легкого страха, — кто-то укусил меня, кто-то плюнул, ах, как же отвратительно они пахнут, в их лицах так мало человеческого. Они тычутся в меня своими дикими мордашками, я осторожно глажу их волосы, вызывая у них некоторое подобие улыбок. Дети, дети, они не понимают меня, нет, некоторые слегка говорят, а некоторые и вовсе сидят на полу, мычат и раскачиваются. Я и сейчас вижу их лица, ощущаю запах, чувствую дискомфорт и желание уйти. Я не могу, не могу, не могу. Я слаб. Боже, зачем? Разве научишь Ты взрослых, так калеча детей, превращая их в маленьких человекообразных монстров, обреченных на существование в зверинце. Жалость, жалость, жалость — вот большее, что я могу выдавить из своей душонки по отношению к ним, а некоторые и того меньше… А я? Разве я не такой же убогий, кто меня любит? Я не вписываюсь в стандарты общества, я не такой, как надо, мужчина, я не могу содержать семью, я не могу завоевать женщину, впечатлить ее, я не могу делать добро, потому что не знаю, как его делать. Я знаю только, что нельзя лицемерить, я больше не могу лгать; по крайней мере, себе я не должен больше лгать, я хочу, наконец, познать себя, познать других, познать жизнь, я хочу опуститься на дно и выплыть наружу другим, просветленным, знающим.
— Что мне делать? Я так люблю его. И как ни преступна, как ни грешна эта любовь — я не могу от нее отказаться. Я мало того, что возжелала чужого, но чуждого мне. Этот человек не мог быть моим, даже будучи свободным, потому что он другой. Что я люблю в нем?
— Свое спасение, Магдалина. Ты одинаково боишься двух вещей — духовного мира и обыденности и надеешься убежать от них с этим человеком. Повседневность скучна и однообразна, а духовности ты боишься, потому что слишком много мирского в тебе, слишком много суетного тебя прельщает, искушает твой дух и плоть, Магдалина.
— Почему ты называешь меня Магдалиной?
— Потому что ты одновременно и блудница, и праведница. Ты одновременно и грешишь, и каешься. Грешишь, оттого что возлюбила человека, каешься, оттого что возлюбила Господа. Любовь твоя к человеку грязная, земная, порочная — мало того, что возжелала чужого, запретного, так еще и обладать им желаешь всецело, и плоть свою развращаешь, и ребенка будущего губишь. Но вспомнишь про Бога — плачешь, прощения просишь, а освободиться сама не можешь, вцепилась, как клещ. Говоришь, что не можешь его бросить, если б как-то само, если б помог кто, взял за руку, увел, а вспомни, сколько раз вы чуть не расставались, а ты все кричала, с ума сходила, умереть грозилась. Хватала иголку и латала, латала, латала ваши отношения, пришивала себя к нему, пускай выходило дрянь, но ты довольна была, Магдалина.
— Я себе не принадлежу. Я уничтожена как личность. Я все для него сделаю. Я на все пойду. Что скажет, то и совершу, какой захочет, такой и буду. В глаза ему смотреть стану, каждое слово ловить, руки целовать.
— Дура, дура, дура… Сладко тебе подчиняться? Очи блестят, совсем сумасшедшая. Откуда это в тебе, откуда? Зачем ты хочешь собакой стать, себя разрушить? Ты ведь ничего стоить не будешь, он выбросит тебя, как кожуру, шелуху, пустое, ненужное.
— Я хочу, чтоб любовь моя не знала пределов, мер, граней. Чтоб она всю меня наполнила, окутала, подчинила себе, в себя превратила. А если выбросит он меня, пнет, как собачонку — я платье красное надену, волосы распущу и босая по миру пойду, за ним пойду, где бы ни лежал его след. Я с ума сойду, в его тень превращусь, каждый взгляд его, как собака кость, ловить буду и им одним питаться. Будет бить меня, гнать меня, как собаку — благодарить буду, руки целовать. Все в себе убью, одну любовь оставлю. Однажды у двери его тихо сдохну, плоть моя умрет, а любовь останется, и знать будет он — я всегда рядом, всегда с ним, всегда в нем.
— Ты уже с ума сошла, Магдалина! Ты не знаешь просто, что с собой делать, вот и вывернула себя наизнанку и бросила под ноги первому встречному, а он и любви твоей недостоин и не нужна она ему вовсе.
— Любви всякий достоин, всякое дитя Божье. Я свою любовь ему как цветок несу, я хочу, чтоб стал он лучше, чтоб сердце его очистилось, потеплело…Я не рассчитывала ничего, не гадала — она сама пришла, любовь моя, я не знала ничего, не слышала шагов ее, не ведала о ее приближении. А вошла она в меня — улыбнулась я, расцветилась. Как давно ждала я тебя, моя гостья, вот тебе сердце мое — будь в нем как дома, хозяйкою будь в нем… И что мне делать теперь, если любовь моя грязная стала, грешная стала, плотская, мирская, вожделеющая, собственническая. Что мне делать теперь, не могу я выгнать ее ибо осиротею, ибо ничего кроме нее внутри меня уже не осталось, она все в себя впитала, все собою наполнила….Может, и пожалеет меня Бог, ведь за любовь многое прощается…(плачет).
— Бедная девочка! Слезами покаяния омываешь ты грехи свои и этими же слезами удобряешь для них почву. Одного прошу — все вынеси, все стерпи, но не соверши убийства! Не погрузи лезвие ни в его, ни в свою плоть, не лишай себя возможности спасти свою душу.
Я старуха, мне семьдесят. Я считаю, что мне повезло в жизни. Я любила и была любима, познала материнство. Мне никогда не было стыдно за своих детей. Я была на хорошем счету в обществе. Состоялась в профессиональном плане. Я добрая.
Мой муж умер, дети живут отдельно. Я сдаю комнаты квартирантам, помогаю внукам и коплю на черный день. Я старая и больная. Дни мои похожи один на другой. Но моя жизнь уже прошла и прошла хорошо. Я все познала, всего добилась, я не зря жила.
Я женщина, мне тридцать. Еще недавно я была девочкой. Худенькой, с большими темными глазами, вот эта фотокарточка, она все помнит. Это я. Теперь я другая, я пополнела, повзрослела. Я — женщина, никак не скажешь иначе. Иногда ко мне обращаются “девушка” в транспорте или в магазине, но потом, увидев мои усталые глаза, осекаются. Я много пережила, и это отпечаталось на моем лице, оно постарело.
У меня есть хорошая семья, хорошая работа, дом, друзья, деньги. Жизнь моя не безоблачна, но ее можно назвать счастливой. Единственное, что беспокоит меня — это отсутствие ребенка и иногда прошлое. Плоть моя бесплодна, отчего, почему? Но, думаю, еще не повод отчаиваться — он будет, будет, наш ребенок, он родиться; деньги, много денег подарят мне радость материнства. А прошлое, давняя моя любовь — это так, эпизодическое, маленькое вкрапление горечи в удачную семейную жизнь.
Я настоящая женщина, я умею обращаться с мужем так, чтобы ему было хорошо со мной. Главное — это гармоничное сосуществование наших личностей — позволять друг другу быть самими собой, сохранять свои личностные пространства. Не внедряться на его территорию и не растворять себя в нем. Когда он приходит с работы, непременно спросить, голоден ли он. Затем подать ему пищу, сделать себе чай, сесть рядом и спросить, как у него дела. Задавать дополнительные вопросы только в том случае, если он расположен к беседе. Ничего не спрашивать дважды. Не склонен говорить, уходит в себя — оставить его в покое, одиночестве, взять чай и пойти смотреть телевизор. Придет, сядет рядом — дотронуться до него, легко, ободряюще, ненавязчиво. Не отреагировал или слегка улыбнулся — пойти заняться домашними делами, погладить, например, ему на завтра рубашку. Собрался уходить — спросить просто “Уходишь?”. Не сказал куда, не уточнять. Не стремиться держать его под контролем, отслеживать каждый его шаг. Дать свободу, не лезть в тот уголок души, в который всем, кроме него, вход воспрещен. Делать все, чтобы ему было комфортно рядом, чтобы он мог легко дышать, чтобы он возвращался всегда домой, отовсюду, отовсюду возвращался домой.
Меня пугает то, что все чего-то от меня ждут. Особенно это, конечно, касается моих родных. Я должна соответствовать каким-то социально одобряемым стандартам. Меня постоянно с кем-то сравнивают, и меня тошнит от этих сравнений. Раньше я жалела их, жалела мать — она, как может, обо мне печется. Я чувствовала стыд оттого, что я не такая, какой они хотят меня видеть. Теперь же я злюсь, мне хочется сделать все наоборот, хочется погрузиться в такое несоответствие, чтобы все они ахнули, чтобы поняли — не от слабости сделала я это, а от силы, в знак протеста сделала, чтоб собой стать, наконец, чтоб избавиться от этих сравнений, от этих штампов, этой зависимости от мнений чужих. Так хочу сделать, чтоб, в конце концов, плюнули на меня, рукой махнули, позволили мне жить, как я вижу жизнь свою. Чтоб забыли все про меня, если не хотят принять меня такой, какая есть я, заглянуть мне в душу, хоть на сантиметр глубже обычного. Все, все разрушить, все, все сломать и на руинах жизни своей искусственной сказать, наконец, — я свободна! Так ведь нет, не могу… и более того — готова на сладость им стать такой, какой видеть меня хотят, это ведь тоже своего рода свобода, притвориться, шкуру овечью надеть, чтоб тоже забыли, успокоились и забыли. А там вылезти потихоньку, помаленьку все на свой лад переделывать. Боже мой, следят за каждым шагом, каждый вздох оценивают! Но не такая я, не такая, паршивая я овца в стаде, оставьте же, наконец, все меня в покое, дайте мне самой жизнью своей отравиться, не желайте для меня как лучше, ибо не знаете, не знаете обо мне ничего!
6.1. Страх — это то, с чем я живу, это сущность моей жизни. Не испытывать его — значит умереть, перестать существовать в данном мне сейчас облике. Даже во сне я чувствую его, мерзкий, липкий, холодный.
Понедельник, семь утра. Отвратительное ощущение будней, долженствования, обреченности. Нужно вставать с постели, выкидывать свое тело в холодное сонное пространство, мыть его, одевать, поить кофе, тащить на улицу, садиться в переполненный угрюмыми людьми транспорт. Офис. Наклеенные улыбки, наигранный оптимизм. Эх, за работку! Тошнит, тошнит от фальши, от невозможности быть собой, послать все к черту. Мой страх — это движение по кругу. Я хочу быть собой и боюсь быть собой. Я боюсь стать кем-то иным, чем я теперь есть. Я боюсь разорвать привычный ход вещей, боюсь неизвестности, боюсь, как бы не было хуже. Я сопротивляюсь, но мое сопротивление не проявляет себя вовне, так и оставаясь внутри, циркулируя в самом себе. Я боюсь совершить революцию в своей жизни и боюсь остаться таким, какой я есть, боюсь загнить, смириться, стать червем, просрать время и стыдиться взглянуть себе в глаза. Я жду шанс, жду возможность проявить себя. Ах, Боже мой, ну дай мне сделать что-нибудь, ну выиграть в лотерею, получить наследство, отправиться в экспедицию, черт побери! Я задаю себе сроки для коренных изменений — месяц, полгода, год. И боюсь не успеть сделать хоть что-нибудь, хоть что-нибудь стоящее. То, ради чего стоило рождаться. Я боюсь оглянуться назад и увидеть бездну потерянного времени, которое невозможно вернуть, уйму ошибок, которые уже нельзя исправить.
6.2. Стать свободной, обрести свою сущность. Брехня все это, самообман! Я просто хочу хорошо устроиться в жизни. Носить красивые платья, пока мое тело еще соблазнительно, украшать себя, пока я еще могу нравиться, улыбаться, пока улыбка моя еще пленит, а глаза сверкают. Держать сигареты в мундштуке красивыми холеными руками… Я могла быть в тысячу раз красивее, чем сейчас, если б у меня были деньги на модные наряды и салоны. Я могла быть талантливее, если б у меня были деньги на новые впечатления и знания. А пока я дешевка. Меня жалеют, ко мне снисходительны. Я боюсь обмануть себя, что все это мне не нужно, что все это фальшивый камуфляж, пустышка, бренная материя. Я боюсь увидеть себя старой, так и не познавшей радостей жизни, так и не примерившей красоты, не испившей удовольствий.
6.3. Я страшусь только одного — что плоть моя не в силах породить новую жизнь. Женщина проявляет себя через материнство. Я не смогу быть полноценной женщиной, пока не рожу ребенка. Я не смогу быть настоящей женщиной ни в своих глазах, ни в глазах мужа, ни во всех остальных глазах. На меня будут смотреть, как на ущербную. Я перестану уважать себя. Дерево, не дающее плодов, срубают. Как я смогу сохранить себя, сохранить семью, если не взращу в себе младенца? Кому я оставлю свою кровь, свои гены, кому передам свои знания? На кого я стану изливать свою любовь, когда муж будет пребывать на запретной для меня стороне своей жизни? На кого я понадеюсь в старости, кто поможет мне умереть спокойно, с сознанием того, что я оставила свой след на земле, бросила в нее свое семя?
6.4. Я боюсь своей любви. Своего неукротимого, сумасшедшего чувства. Я боюсь, что однажды не смогу удерживать его под контролем, и оно прорвется, как бурная река через плотину, и понесется, руша все на своем пути. Я боюсь, что могу погубить себя или тебя. Или эту женщину, она совсем мало в чем виновата. Боюсь, что любовь может обратиться в ненависть. Возненавижу тебя за то, что небрежен ко мне, за то, что отвергаешь то прекрасное, что несу тебе, за то, что боишься себя, меня, моего к тебе чувства. Возненавижу себя за то, что нелюбима, не удостоилась любви, значит — недостойна, значит — что-то во мне не так, я глупа, скучна, уродлива.
Я боюсь того, что знаю, почему я не столь важна для тебя, не столь значима, не столь дорога. Потому что я слаба, зависима, я не состоялась как личность. Я вся наполнилась этой безудержной страстью, оттого что была пуста внутри, оттого что ничего у меня не было, и ничего нет, и ничего я не умею, кроме как кинуться тебе на шею, опутать тебя собой, задушить в объятиях.
Я боюсь того, что не могу быть собой, потому что не знаю себя. Не знаю, кто я и для чего. Не знаю, чего я хочу и что я могу. И боюсь заглянуть в себя, боюсь увидеть там мелкую, пустую, дрожащую душонку.
Я боюсь того, что не люблю тебя. Что просто прикрываю этой якобы любовью свой страх, свою беспомощность перед миром. Мне нравится, что ты позволяешь мне быть слабой, девочкой, ребенком, принимаешь за меня решения, решаешь мою судьбу. Мне нравиться глядеть на тебя снизу вверх, подчиняться тебе, ибо сама я слаба, беспомощна и ни на что не способна. Я хочу, чтобы ты вынес меня в теплое сухое место, приютил, обогрел, а потом я расправлю перышки, взмахну крыльями, выну из глубины души личность, которую я топчу и прячу, которую я не знаю совсем.
Кто я, Господи?!
Я хочу писать, но есть ли у меня талант? Я хочу любить, но могу ли я любить и вызывать ответное чувство? Я хочу родить ребенка, но способна ли я стать матерью в физическом и моральном плане?
Я боюсь. Боюсь сделать все неправильно и боюсь ничего не сделать. Боюсь жить и боюсь умереть. Боюсь себя и своих страхов.
6.5. Я боюсь только одного — что после смерти не найду мужа, родителей, друзей, что останусь в одиночестве. Я всегда боялась одиночества, но здесь, в земной жизни, я, по крайней мере, знаю, как с ним справляться, а одиночество после смерти — оно чужое, неясное, слепое. Я представляю, как иду одна в темноте, я не знаю, где я и куда иду, и никого нет рядом, и не у кого спросить дорогу. И мне страшно оттого, что я не знаю, когда все это кончится, страшно, что я могу встретить кого-нибудь неприятного, и страшно, что могу не встретить никого вообще. Я буду звать, и никто меня не услышит, и в то же время темнота будет полна всяких шорохов и невнятных звуков. Мне не захочется ни есть, ни пить, ни отдыхать, потому что у меня не будет тела, и страх одиночества — это единственное, что останется у меня. Наверное, это потому, что я не избавилась от него в жизни, он так прочно прикипел к моей душе, что она не сможет расстаться с ним и на том свете.
ВСТРЕЧА
Холодно. Зябко. Ветрено. Сыро. Ноги утопают в вязкой кирпичного цвета глине. Иду почти наугад. Не помню дороги. Второй ряд, место неизвестно. Теперь у нее новый адрес…
Здравствуй! Я пришла к тебе. Она подставляет свои холодные щеки и вытягивает тонкие губы, чтобы поцеловать меня в ответ. Здравствуй! Как я соскучилась! Обними меня! Так давно не виделись… Мне жутко тебя не хватает…
Вот, приехала в гости. К своей лучшей подруге. Купила цветы. Жалкий маленький букетик хризантемок. Других не было. Этот странный старый автобус. Строгие люди внутри. Всю дорогу ревела. Боже мой, еду в гости! Мое красное лицо отражалось в боковом зеркале водителя. Все вышли. Конечная. Толстая тетенька вяжет букеты из хризантем, деловитого вида дядька — продает. И мимозы. Странные весенние ветки мимоз. Не смотрятся на фоне осени. Хоть и желтые, но все-таки подразумевают собой весну. А какая весна нам сейчас? Никакой весны. Моросит дождик. Затяжной, осенний. Промозгло. Ботинки утопают в вязкой кирпичного цвета глине. Иду наугад. Несу цветы. Моей лучшей подруге.
Ну как ты тут, в этих венках дурацких, выцветающих. В этих цветах грядочных, в желтых розах вазочных? Крест, гладкий, коричневый. Целую. Где ты? Нет тебя. Нет тебя здесь!.. Я же знала, знала… И все равно приехала. Приехала. К тебе.
Земля. Холодная. Я полежу тут с тобой, рядышком. Вместе лучше ведь. Теплее…
Знаешь, я иногда очень ясно вижу твое лицо, улыбку твою, а иногда забывается. Будто кто-то ластиком подтирает воспоминания, делая их тусклее, размытее. Волосы, густые, каштановые. Руки в веснушках. Глаза светло-карие, ореховые. Тонкие губы. Подбородок волевой, как говорили… Люблю тебя.
А помнишь… а помнишь… Я то думала, что будем мы старыми вешалками сидеть на скамеечке, пасти внуков и перебирать свои “помнишь… а помнишь”. Но нет… Все иначе вышло.
Лежу я тут с тобой, волосы твои глажу. Холодные. Это земля. Земля просто. Сырая, осенняя, начинающая уже замерзать. Что делать теперь? Где тебя искать? Куда прийти к тебе? Куда????!!!!..
— Тетенька, вы живая? — детский голосишко где-то сверху. — Папа, папа, иди сюда, тут тетенька лежит на могиле!
Поворачиваю голову. Надо мной, немножко поодаль, мальчишка лет пяти-шести. Испуганные светлые глазенки.
Появляется мужчина, около тридцати, в очках, черном пальто. Смотрит. Пристально. Серьезно. Я тоже смотрю. Взгляды соприкасаются и отталкиваются друг от друга, словно мячики.
— Вам плохо?
— Мне плохо…
Протягивает руки. Помогает подняться. Отряхивает землю. Берет под руку, ведет к машине. Сажает на заднее сиденье. Садится вперед. Впрыгивает малыш, устраивается рядом со мной. Я прислоняюсь виском к стеклу. Малыш вытирает мне лицо, на котором смешались слезы с землей, легко, осторожно, несмело, маленькой теплой ладошкой. Большие светлые глазенки.
— А у нас мама умерла…
Просыпаюсь оттого, что малыш тихонько дергает мою руку.
— Приехали, приехали!
Он выскакивает из машины, подбегает с другой стороны, плющит о стекло личико. Отец мягко отстраняет его, открывает дверцу, помогает мне выйти. Кружится голова. Легкий звон. Слабость. Боль в висках. Мужчина снова берет меня под руку. Мы идем в дом.
Снимаю грязные ботинки, пальто. Малыш тянет меня в детскую.
— Там домик для белки, мы с папой построили! Пошли смотреть скорей!
Я сажусь с ним на ковер и рассматриваю домик из кубиков, из окошка которого действительно торчит бельчачий пушистый хвостик.
— И книжки новые.
Высыпает передо мной целую груду книжек. Листаю. Цветные картинки. Чипполино. Мальчик-луковица. Интересно, он сам от себя плакал? Растягиваюсь на ковре. Потолок белый. На стенах цветные рыбки на голубом фоне. Кажется, что я в аквариуме. Что я тоже рыба. Большая рыба. Закрываются глаза. Я всегда хочу спать, когда много наплачусь. Как ребенок. Защитная реакция.
— Пойдемте кушать, пожалуйста.
Вздрагиваю. Боюсь снова этих серьезных внимательных глаз, но он уже уходит из детской. Широкая спина в домашней джинсовой рубашке. Мальчик хватает меня за руку, пытается отодрать от пола.
— Кушать, кушать! Папа сказал — кушать! Идем, я покажу тебе ванную! Мама говорила, всегда нужно мыть руки перед едой.
Мою руки. Водя горячая. Проникающее через кожу тепло. Скользкое мыло. Выерзывает из ладоней. Малыш всовывает свои маленькие ладошки под кран, выхватывает мыло, сжимает в руках, позволяет ему выскользнуть в мыльницу и снова сует ладошки под струю горячей воды. Кожа краснеет.
— Вот это полотенце. Мое — со слониками! Нравится?
— Нравится.
Входим на кухню. Три тарелки. Спагетти, сосиски, кетчуп.
— Эти длинные макароны надо заматывать на вилку! Вот так!
— Тёма, не болтай за столом! Кушай!
Чай, пахнущий карамелью. Овсяное печенье с кунжутом.
— Смотри, как красиво плавает сахар. Плавает, мокнет и исчезает!
Допиваю. Провожу пальцем по кружке. На ней выпуклые цветы. Прожилки на листиках.
— Спасибо!
— На здоровье. Я постелю Вам в комнате Артемки. Я вижу, Вы устали.
— Я помою посуду!
— Нет. Идемте со мной.
Я иду с ним. Артемка идет с нами, но потом остается в зале, включает телевизор. Я смотрю, как мужчина открывает шкаф, достает постельное белье, раскладывает кресло-кровать, стелет постель. Ровные методичные движения, спокойное лицо…нет, я бы сказала — бесстрастное, немое лицо… Слишком спокойное. И в этом спокойствии есть что-то пугающее.
— Если хотите принять душ — вот чистое полотенце.
— Да, пожалуй.
Горячие струи воды гипнотизируют. Сижу на корточках в ванне и лью на себя из дождика горячую воду. Не могу остановиться. Зеркало запотевает. Пальцами вытираю кружок и смотрю на свое лицо. Мои глаза похожи на две проруби во льду. Темные, холодные, глубокие.
Свежее белье пахнет стиральным порошком. Сворачиваюсь клубком, натягиваю одеяло до подбородка. Про себя пою себе колыбельную. “Сон придет на мягких лапах…” Засыпаю.
Мне снится море. Когда плохо, оно приходит ко мне во сне. Чтобы утешить, ободрить, вселить надежду. Море живое. Оно разговаривает. Оно чувствует. Оно ждет.
Открываю глаза и пытаюсь понять, где я. Глаза привыкают к темноте. Незнакомая комната. На соседней кровати тихонько сопит ребенок, разметав ручонки. Встаю, поправляю съехавшее с него одеяло. Глажу мягкие волосы. Дети так милы во сне. Как тихие ангелы. Снова ложусь на свое кресло. Сон пропал. За окном еще глубокая ночь. Робкий свет просачивается откуда-то из соседних комнат. Этот свет такой любопытный, такой манящий… Мне кажется, там добрая фея гладит свои крылышки большим старинным утюгом. У нее всегда такие глянцевые, такие безукоризненные крылышки, а ведь спит же она когда-нибудь. Поспит — и гладит их, выглаживает, чтобы не показываться на публике мятой, не портить свой сказочный, безупречный имидж. В детстве я верила, что ночью оживают игрушки. Вот, кажется, шевелится беличий хвостик в Тёмкином домике.
— Мне тесно, выпустите меня отсюда! — пищит тоненький голосок.
Не могу удержаться — сажусь на коленки перед домиком, снимаю верхние кубики-крышу. Вынимаю белку. Обычная пушистая игрушка. Кладу ее рядом с Тёмкой. Вот удивится утром, что белочка выбралась из домика!
Неужто и огонек фальшивый?! Иду на свет, как бабочка. Только вместо крыльев у меня — широкие рукава длинного растянутого свитера, который я спешно натянула на себя перед тем, как идти.
Свет выползает из кухни. Вернее, из-под кухонной двери. Робко замираю. Робко нажимаю ладонью на дверную ручку. Коротко всхлипнув, дверь открывается.
За столом сидит Тёмин отец. Он ничего не делает — просто сидит за пустым, чисто вытертым столом. Поднимает на меня глаза, блестящие из-под очков. Смотрит на меня. Молчит.
Поднимает на меня глаза, блестящие из-под очков. Смотрит на меня. Молчит.
Смотрит на меня. Молчит.
Смотрит на меня. Молчит.
Смотрит на меня. Смотрит, смотрит, смотрит………….
Я пью этот взгляд, как холодную воду, захлебываюсь им, он застревает в моем сердце.