эссе
Опубликовано в журнале Новая Юность, номер 5, 2005
Солнечным утром 24 мая 1743 года в семье практикующего врача в небольшом швейцарском городке Будри родился хиленький младенец. И сам отец, и его коллеги сомневались, что ребенок доживет до вечера. Но прогнозы эскулапов не оправдались: благодаря заботам матери и отменному молоку кормилицы, взятой из альпийской деревушки, мальчик скоро окреп. При крещении ему дали имя Жан Поль Марат. Родители мечтали, что сын продолжит дело отца. А чтобы достичь этого, мальчик должен хорошо учиться, слушаться старших и не болтаться без дела — согласитесь, принципы, достаточно распространенные во все времена. Но во все эпохи требования отцов редко согласуются с желаниями их отпрысков. Жана Поля с детства отличало упрямство, граничащее с тупостью. Сам Марат, впрочем, так не считал: «Я был наказан только один раз, и несправедливое унижение произвело на меня столь сильное впечатление, что вернуть меня под указку моего воспитателя было невозможно: целых два дня я отказывался принимать пищу. Мне было тогда одиннадцать лет — судите сами о твердости моего характера уже в этом возрасте по одной этой черте. Так как мои родители не могли меня сломить и родительский авторитет оказался задетым, меня заперли в комнате. Будучи не в силах преодолеть негодование, я задыхался, я открыл окно и бросился вниз, на улицу. К счастью, окно было расположено невысоко, но, тем не менее, при падении я был сильно ранен, и до сих пор у меня сохранился шрам на лбу…» В приведенной цитате есть все, что впоследствии определит личность этого человека: экзальтированность, фанатизм, тяга к свободе, талант создавать химерические иллюзии, в которые он сам начинал верить. Никто всерьез никогда не наказывал слабенького одиннадцатилетнего подростка, родители любили и жалели его. Не было в помине и никакой голодовки. Жан Поль лишь категорически отказывался от нелюбимой им каши из тыквы, а травма, полученная после прыжка из окна первого этажа, свидетельствовала скорее то его природной физической неловкости. Да и упрямства хватило ровно на два дня, затем сын вернулся к занятиям и жизнь в доме вошла в привычную колею. Спокойное семейное существование нарушила внезапная смерть доктора Марата-старшего.
Лишившись отца, Жан Поль отправляется продолжать образование во Францию. В 1765 году он пересекает Ла-Манш и продолжает обучение естественным наукам и медицине в Англии. В 1769 году свет увидела книга Марата «Об одной глазной болезни», а спустя шесть лет Эдинбургский университет присудил ему ученую степень доктора медицины. Он становится врачом, и, судя по всему, неплохим. Во всяком случае, власти английского Ньюкастла, где он проявил себя во время эпидемии холеры, официально присвоили Марату звание почетного гражданина этого города. Некоторое время Марат даже состоял лейб-медиком графа Артуа, будущего французского короля Карла X.
Он много, по двадцать часов в сутки, работает, оставляя на сон не более двух часов. «В новой моей квартире, — пишет Марат, — я приспособил две комнаты специально для производства вскрытия и опытов над животными. Чтобы стать хорошим хирургом и вообще правильно врачевать болезни, необходимо много упражняться в живосечении и в опытах над живыми животными… если бы я был законодателем, то настоял бы, во имя блага моей родины и всего человечества, чтобы на преступниках, приговоренных к смертной казни, врачи производили трудные и новые операции, и в случае удавшейся операции приговоренные к смерти были помилованы или присуждены к более слабому наказанию». Гуманизм этого человека уже тогда имел достаточно специфические формы…
Плодом бессонных ночей становятся несколько философских опусов и две научные работы, посвященные лечению хронической гонореи и описанию заболевания радужной оболочки глаза, вызванного лечением ртутью. Довольно скромно, но подобная мелочь не мешает Марату высмеивать в памфлетах Ньютона, д’Аламбера, Лавуазье, именуя знаменитых ученых шарлатанами и невеждами. Зато собственные творения и жестокие опыты над живыми кошками и собаками представляются Марату фантастическим прорывом в науке. Он сам пишет лестные рецензии на собственные труды и регулярно помещает их в журнале, издаваемом его приятелем. Но, увы, неимоверные амбиции, вздорный и честолюбивый характер стали непреодолимым препятствием для успешной карьеры молодого врача. Он наживает несчетное число врагов среди коллег. Французская Академия наук с насмешкой забраковала его труды. Марат немедленно пришел к выводу, что «бессмертным» ему помешали сделаться только происки его личных врагов и завистников, что весь порядок вещей, существующий в мире, направлен исключительно против него. Вывод напрашивался один: надо менять существующий мир.
И все-таки Марат до Великой французской революции — человек достаточно понятный и объяснимый. Каждому в жизни не единожды приходилось сталкиваться с подобными личностями. Упрямый, вздорный, скандальный, но, в то же время, трудолюбивый, энергичный, честный в быту, обладающий солидным багажом знаний, он мог с годами превратиться в старого брюзгу-неудачника или стать примером ученого-педанта. «Его и тогда, кажется, все терпеть не могли, — подводил черту под этим этапом биографии Марата писатель Марк Алданов. — Чудовищная нервность у него сочеталась с манией величия, а мания величия дополнялась патологической завистливостью. Можно понять, что он завидовал Вольтеру, признанному королю писателей,— вдобавок, престарелый Вольтер посвятил одной из его книг весьма ядовитую и остроумную рецензию. Можно понять и то, что он ненавидел Лавуазье: великий химик упорно не обращал внимания ни на его работы, ни на его нападки. Но Марат завидовал Ньютону, которого в глаза никогда не видел, который умер задолго до его рождения. Мировую славу Ньютона он рассматривал как личную себе неприятность».
Но в мире уже разгорался большой пожар, начавшийся с маленькой свечки, зажженной при взятии Бастилии. Начиналась эпоха Великой французской революции. Приведу еще одно высказывание человека, неплохо разбиравшегося в революциях, карбонариях и прочих маргинальных штуках. Умудренный жизненным опытом Генрих Гейне как-то с грустью заметил: «Только дурные и пошлые натуры выигрывают от революции. Люди с большим сердцем всегда будут ее жертвами».
Начало революции Марат воспринял как выигрышный лотерейный билет. Он становится трибуном, глашатаем парижских люмпенов — Другом народа. Так называл он себя; так же и именовалась газета, издаваемая Маратом. Содержание этого «боевого листка» советские историки оценивали необычайно высоко: «На страницах газеты Марат последовательно отстаивал задачи развития революции, срывая маски с тех, кто под прикрытием лживых и лицемерных фраз стремился затормозить ее дальнейший ход…»
Марат упрямо взбирается по ступеням власти, он неистовствует, впадает в транс, призывает рубить головы роялистам, жирондистам, всем противникам нового режима, только чтобы раздавить гадину контрреволюции. Он требует послать на гильотину ни много ни мало, а 260 тысяч врагов революции. Если учесть, что население тогдашней Франции составляло около тридцати миллионов, это означало обезглавить каждого десятого француза, включая стариков, беременных женщин, детей…
Во время публичных выступлений Марат становился воистину страшен своей гипнотической силой, завораживающей толпу. В ту эпоху не существовало фотографии и кинорепортеров, но по хронике других времен мы имеем возможность видеть публичные выступления других «друзей народа» — Гитлера, Троцкого, Ленина — и по ним вполне можно составить представление, какой эффект имели воспламеняющие лозунги Марата на парижских санкюлотов. Весьма вероятно, что Марат и достиг бы своих целей, став диктатором Франции.
Но… 1 июля 1793 года в Париж на простой коляске въехала правнучка великого драматурга Корнеля Шарлотта Анна Мария де Корде, жившая в Нормандии.
Девушка искренне верила в демократические идеи Руссо и Монтескье, но реалии революции вызывали у нее лишь ужас, смешанный с отвращением. Она желала отомстить за жертвы безумного красного террора. Ее выбор колебался между Робеспьером и Маратом. Последней каплей стала статья Марата в «Друге народа», где он требовал для упрочения революции еще двести тысяч голов.
Утром 13 июля 1793 года Шарлотта купила большой столовый нож с черной ручкой. В седьмом часу вечера она направилась в дом на улице Кордильеров, где со своей сожительницей, тридцатилетней малограмотной работницей Симоной Эврар, обитал Марат. Друг народа принял девушку во время очередной лечебной процедуры. Он сидел в деревянной ванне, напоминающей по форме сапог, под географической картой, висевшей на стене меж двух пистолетов. Над картой было начертано всего одно слово: «Смерть» — революционерам всех эпох катастрофически не хватало вкуса и чувства меры.
Разговор шел около четверти часа. Шарлотта рассказывала о контрреволюционных происках жирондистов в Нормандии. Марат, записав имена предателей революции, успокоил девушку: «Хорошо, через восемь дней они будут гильотинированы». В этот момент Шарлотта ударила Марата ножом в грудь. Удар пришелся в сердце. Захрипев, Марат успел позвать на помощь. В комнату ворвались Симона Эврар и несколько людей, ожидавших аудиенции.
Марат был мертв. Шарлотту сгоряча ударили стулом по голове, и она без чувств рухнула на пол. 17 июля 1793 года после скорого революционного суда Шарлотта де Корде была обезглавлена. После казни тело казненной было обследовано на предмет определения ее девственности. На гнусную экспертизу в анатомический театр явилась делегация Конвента, в состав которой вошел знаменитый художник Давид. Он тщательно зарисовал с натуры тело девушки.
Давид вообще все делал очень тщательно: перед этим он так же скрупулезно зарисовал тело убитого Марата, комнату, где тот был убит, орудие убийства и ванну, ставшую плахой. Потом, обобщив впечатления, Давид напишет знаменитое полотно, изображавшее смерть вождя якобинцев.
Госпожа Революция любит дела делать быстро. Тело Друга народа тоже наспех, небрежно забальзамировал доктор Дешан. Впрочем, поспешность мэтра могла объясняться и более прозаическими мотивами: Дешану, известному высокими гонорарами за свою работу, дали недвусмысленно понять, что «республиканец должен считать себя вознагражденным за свой труд честью— тем, что он способствовал сохранению останков великого человека». Сердце трибуна запаяли в серебряный кубок, который поместили в агатовую шкатулку, реквизированную из сокровищ королевы Марии-Антуанетты.
Погода в те дни в Париже стояла жаркая, и уже на следующий день труп начал стремительно разлагаться. Чтобы придать покойнику пристойный вид, лицо попытались загримировать. Увы, косметика мало помогла — вид умершего Марата мог привести в содрогание даже городского палача. Пришлось вырезать язык и положить в гроб, поверх республиканского флага, правую руку от останков другого покойника. Тучи мух кружились над гробом, рядом с которым стояла роковая ванна Марата. Впрочем, совмещение столь, казалось бы, несовместимого удивления не вызывало — народ предавался скорби, отгонял надоедливых мух и требовал отмщения.
Похоронили Друга народа сначала в мавзолее из гранитных глыб в саду Кордельеров. Вполне допускаю, что, по представлению революционеров, мавзолей — некий непременный атрибут вождя, достигшего определенного чина в табели о рангах.
Но вскоре Конвент постановил считать вождя якобинцев «Бессмертным», а его бренные останки решено было торжественно перенести в Пантеон. Но революционный угар уже шел на убыль, и очень скоро французы осознали, что террор и публичные казни не самое лучшее, что есть на этой земле, а люди, призывающие к убийствам тысяч невинных, — или сумасшедшие, или злодеи. Гроб Марата ночью втихую вынесли из Пантеона и закопали на каком-то небольшом городском кладбище, где в тиши могильных плит и цветущих кустов сирени лозунг «Свобода, Равенство, Братство» кажется вполне уместным…
Спустя несколько месяцев одна из парижских газет сообщила, что гроб Марата был зарыт неглубоко, и дожди мыли землю, обнажив тело того, кто еще недавно приводил толпу в неистовство. По словам репортера, «гражданский комиссар секции Пантеона отправился на кладбище и выбросил в грязь нечистые останки разбойника…»
Все, казалось бы, история поставила точку. Но прихотливы судьбы человечества. Историки, писатели, психиатры неоднократно предпринимали попытки выяснить, как повлияли особенности характера, воспитание, привычки юного Марата на его превращение в кровавого Друга народа, чем на самом деле страдал этот человек.
«Всякий человек характером своей психики обязан строению своего тела». Тезис, провозглашенный доктором Жан Полем Маратом в ученом трактате «Философский опыт о человеческом теле», занятен уже тем, что позволяет проверить его справедливость на самом авторе ученого труда. Исследователи проблем агрессии И. Линдер и С. Титков считают, что большинство террористов, подобных Марату, — люди, обделенные в детстве материнским вниманием, перенесшие родовые или детские травмы, страдающие врожденными заболеваниями, инфантилизмом; нередко их детство протекало в тяжелых материальных условиях, они подвергались унижениям, долгое время не могли самоутвердиться. Часть из них — лица с ярко выраженными дефектами психики или физического здоровья, отягощенные комплексами неполноценности. Впоследствии подобные недостатки могут привести к той или иной форме тяжелой психической патологии.
Если до революции Марату для опытов требовались кошки и собаки, то после взятия Бастилии к его услугам была гильотина. «Психопатическая подкладка необыкновенно честолюбивого, несомненно талантливого, но вместе с тем крайне неуравновешенного человека, сдерживавшаяся долгое время требованиями научной методики и дисциплины, которой он сам себя долго подчинял, обнаружилась тогда во всей силе под влиянием вспыхнувших страстей и приняла такие чудовищные размеры, что человек превратился в зверя», — писал в газете «Русский врач» в 1908 году профессор В. Подвысоцкий.
Ломброзо считал, что «с раннего детства Марат отличался безграничным самомнением… Ничем не оправдываемое самомнение, необыкновенное тщеславие, постоянно возбужденное состояние и чрезвычайная писательская плодовитость — все в нем указывает на развитие самолюбивого бреда, к которому, как у параноиков, мало-помалу присоединился бред преследования, заставляющий Марата повсюду видеть завистников и врагов. Затем он впал в полное нравственное помешательство…»
Но кроме психической патологии Марат страдал каким-то кожным заболеванием, вызывавшим страшный зуд и провоцировавшим приступы бешенства у Друга народа.
Из-за постоянного зуда большую часть времени Марат был вынужден проводить в теплой ванне — вода облегчала мучения. В последний год жизни он почти не спал, питался одним кофе и бульонами, предпочитая всему какое-то странное лекарство: миндальное молоко, настоенное на глине. Скорее всего речь идет об экземе, хотя художник Давид, друживший с Маратом, утверждал, что тот болел проказой. Однако, по мнению испанского исследователя доктора Серхио Родригеса, весьма вероятно, что Марат, опередив свое время, страдал чумой ХХ века — СПИДом.
Еще более жесткий диагноз в 1922 году поставил французскому революционеру немецкий профессор Г. Мамлок: «Жестокий, эксцентричный психопат». Наличие психической патологии у Марата не вызывает сомнений у большинства современных ученых медиков. Скорее всего после судебно-психиатрической экспертизы на обложке истории болезни гражданина Марата появился бы диагноз, чем-то напоминающий приговор: «Психопатия паранойяльного круга с выраженными аффективными реакциями».
Современные доктора назначили бы коллеге Марату курс продолжительного лечения в условиях закрытой психиатрической клиники, где он мог совершенно спокойно именовать себя Другом всех стран и народов… Но в эпоху Великой французской революции таких методов лечения, увы, не существовало, и только нож Шарлотты де Корде сумел наконец утихомирить обезумевшего доктора Марата.