Опубликовано в журнале Новая Юность, номер 4, 2005
Когда говорят “современное искусство”, чаще всего подразумевают отнюдь не объективное положение дел на арт-сцене. Современное искусство — это лозунг, боевой клич и пароль одновременно. Современный художник— бунтарь, провокатор, ниспровергатель догм. Тем и интересен сам себе, а также “братьям по оружию”. Казалось бы, вот он, недвусмысленный критерий, сплачивающий и ведущий на штурм бастионов консерватизма. Однако это лишь на первый взгляд. В действительности здесь нет ни общих стратегических целей, ни особого кодекса поведения, зато чрезвычайно развито чувство принадлежности к касте. И не спрашивайте, почему художник X считается своим в доску, а на художника Y, вроде бы точно такого же, смотрят искоса и втихомолку называют примазавшимся. Объяснения вы, может, и получите, но доверять им не стоит: солидаризация внутри данной общности — процесс почти мистический.
Собственно, это я к тому, что некоторое время назад (довольное приличное, впрочем) удивлялся и все пытался понять, отчего Нина Котел так безоговорочно и прочно признается “своей” в актуальных московских кругах. Речь шла не о человеческом взаимодействии — тут-то как раз ничего удивительного: Нина человек достаточно открытый и коммуникабельный, — а о сугубо творческих аспектах. Честно скажу: тогда, в 90-х, ее интенсивное участие в сборных проектах мне казалось не вполне органичным. Работы Нины Котел, выполненные в традиционных техниках, обычно на голову превосходили всякую живопись по соседству — пластическими достоинствами, неожиданностью композиционных решений, да и просто уровнем ремесла. Выглядело так, будто устроители неосознанно “подставлялись”, подвергали сомнению и проверке на прочность те концептуальные и постмодернистские ценности, которые собирались утверждать и рекламировать. Медийные же работы Нины — как правило, инсталляции, соединяющие фото, видео и холсты/рисунки,— казались, напротив, слишком типичными для предлагавшегося контекста, вполне мейнстримовскими и будто бы лишенными яркой индивидуальности. Словом, что-то не срасталось в моем убогом сознании, оставалось без объяснения, причиняя тем самым определенный внутренний дискомфорт.
До чего-то впоследствии дотянулся своим умом, кое-что приоткрылось в результате разговоров с автором. Синтезированная версия такова: Нина Котел не проводит разграничений между разными своими занятиями, для нее это суть одно. В отличие от многих других художников с крепким профессиональным образованием (свое, полученное в киевской средней художественной школе и тамошнем же художественным институте, она без ложной скромности называет элитным), так вот, в отличие от многих она не классифицирует свой труд как высокое служение искусству, как подвиг и почти аскезу. Дескать, оказался перед мольбертом, взял в руки кисть — и ты уже демиург, носитель особой духовности, ретранслятор космических идей. Закончил сеанс— и опять превращаешься в обычного хомо сапиенса, со своими житейскими заботами, мало имеющими отношения к акту творчества.
Для героини нашего материала этот разрыв между “ипостасями” принципиально чужд: “Я могу заниматься только искусством, ничем другим”. Отсюда почти инстинктивное стремление любым своим порывам и хотениям придавать эстетическую форму. Пожалуй, медийные сферы привлекают ее не столько инновационностью (по крайней мере, сама она не считает себя безудержным апологетом технического прогресса), сколько возможностью расширить спектр своих высказываний. Спорный вопрос, конечно, так ли уж невозможно найти выражение самым мельчайшим движениям души в “обычной” изобразительной системе, но Нина Котел в эту проблему просто-напросто не упирается. Отложила карандаш — взяла в руки фотоаппарат; потребовались движущиеся кадры — вооружилась видеокамерой; необходимой показалась выразительная сила традиционных материалов — при ней опять карандаш или кисточка.
Думается, такая универсальность и сблизила ее… ну, не то чтобы с авангардистами — словечко заезжено и мало что описывает в сегодняшней ситуации, а с представителями современного искусства — в том самом смысле, о котором говорилось выше. Здесь тоже не любят держаться одной темы, одной интонации, одной технологии. Давным-давно и с легкостью, обусловленной ее живым интересом ко всему, что помогает давать выход творческому потенциалу, Нина Котел в эту среду, как нынче принято выражаться, инкорпорировалась (уверен, впрочем, что она этого слова не одобрит). Единение с конгломератом “современных художников” для нее проблемой вообще не является — это трудность, лично мною когда-то для нее втайне сочиненная. Представлялось, что не может не быть такой трудности, что где-то в уголках ее мозга идет непрерывный поиск компромисса, что при внешней безмятежности некоторые решения принимаются с трудом. Теперь признаю: имел место умозрительный поклеп. Она и вправду им всем “своя”. Она действительно одна из “них всех”.
Возможно, дело еще и в том, что Нина никогда не была до конца “своей” в московском Союзе художников— и по причине своей киевской “пришлости”, и из-за того, что почитала нравы, царившие в МОСХе, откровенно уродскими. Одна тогда, в начале 80-х, существовала официальная отрада — краткосрочные выставки в Доме художника на Кузнецком Мосту. Во всех других контекстах изобразительные боссы ее или в упор не замечали, или норовили заклеймить “концептуалисткой” — с чем я, конечно, не могу согласиться, хотя определение из ругательного давно трансформировалось в уважительное. По-моему, Нина Котел концептуалисткой никогда не была, хотя и оперировала (и теперь оперирует) концепциями. Вот “формалисткой” — да, безусловно. Сама же признается: “Я очень люблю необычные композиции. На меня в свое время сильно повлиял абстрактный экспрессионизм. Этого, может быть, сразу не видно, но если вы посмотрите внимательно на мои работы, то увидите, что они абстрактно закомпонованы. Их часто называют натюрмортами, но это не так”.
Они, квази-натюрморты, по сию пору остаются важнейшим признаком ее “фирменного стиля”. Нина с упоением берется изображать предметы, которые прежде не попадали в поле внимания художников — или по причине своей прозаичности, стандартизованности, “невкусности”, или просто в силу физического их отсутствия в былом обиходе человечества. Весьма сокращенный их перечень звучит приблизительно так: кожура от кабачков, яблочные огрызки, пластмассовые стаканчики, мусорные корзины, компьютерные мыши и клавиатуры, начинки киндерсюрпризов, ласты, гантели — трудно выбрать, с чего этот список начать и чем закончить. И снова, вслед за автором, подчеркнем: эти развернутые циклы создаются отнюдь не для “опознания”, не для художественной идентификации объектов, по тем или другим причинам избегавших дотоле попадания на холст или бумагу. Нина Котел их не маркирует посредством рисования-живописания, а включает в придуманный ею спектакль, где роли далеки от штампованных амплуа. Она не просто выводит на сцену непривычных персонажей, но и дает им неожиданный “текст”, отчего вместо дефиле возникает что-то вроде театра абсурда.
Перерастание сугубо изобразительного спектакля в медийный происходит по той же схеме. Для примера упомянем одну из самых ранних, начала 90-х, годов, инсталляцию под названием “Ядовитые выбросы украшают ландшафт”. Подразумевались фабричные дымы в небе над городом, хорошо обозревавшиеся из окна квартиры двух художников — Нины Котел и ее мужа Владимира Сальникова. Нина взялась эти самые выбросы зарисовывать — в виде разноцветных, практически абстрактных форм. Позднее решила заснять их на видеокамеру. Еще позднее показала изо вместе с видео в “Студии 20” на Якиманке, доведя остраннение сюжета до логического предела: отвлеченная красота экологически вредного явления перетекала с бумаги на экран, лишая видеоизображение всех признаков документа и сообщая ему характеристики медитативного зрелища.
С той поры список реализованных инсталляций вырос на много пунктов, но и станковых работ прибавилось изрядно. Иногда живопись переходит в акцию: чем, к примеру, не акция — смыть после окончания выставки настенную роспись? “Мне этот процесс очень понравился”, — говорит Нина, ничуть не кокетничая. Это утверждение и впрямь хорошо соотносится с ее парадигмой постоянного перетекания сиюминутных интересов в формы искусства — в том смысле, что исчезновение этих форм может в свою очередь вызывать у нее неподдельный интерес. И проблемы межжанровой коммуникации и хронологической преемственности решаются ею достаточно просто: “Связь между проектами — моя жизнь”.
Такая связь прочитывается и профессионалами (год назад Нина Котел стала лауреатом художественной премии “Мастер”, присуждаемой авторитетными экспертами), и, что называется, “широким зрителем”: сам не раз был свидетелем того, как на сборных выставках именно у ее работ посетители задерживались дольше, чем на две секунды, — то есть перекрывая обычный сегодняшний “норматив”. Бог весть, что именно они там находили. Одно можно утверждать: наверняка то, что им виделось в этих работах, там и присутствовало. Такое уж у них качество — они шире, просторнее любых толкований. Не знаю, кому как, а для меня это важное достоинство. Проиллюстрировать какой-нибудь социологический тезис или философский постулат — задача все-таки прикладная. Искусство, между тем, самоценно. Должно быть самоценным. Примерно таким, как у Нины Котел. Или вовсе не таким — тут дело вкуса. Лишь бы был вкус.