Опубликовано в журнале Новая Юность, номер 4, 2005
Перевод Елена Морозова
Воспоминания о том времени, когда Франсуа Тимолеон, аббат де Шуази , переодевшись в женское платье, проживал под именем графини де Барр
Франсуа Тимолеон, аббат де Шуази (1644—1724), вошел в историю не только как писатель, но и как человек весьма неординарного нрава. Он был младшим сыном канцлера, возглавлявшего секретариат герцога Гастона Орлеанского, брата короля, и внучки Мишеля де Лопиталя, знаменитого канцлера и мастера закулисной интриги. Как и многих младших отпрысков знатных семейств, родители прочили его в служители церкви, однако детство, проведенное в компании с Месье, младшим братом Людовика XIV, наложило свой отпечаток на личность будущего аббата. Месье очень любил переодеваться в женское платье и пристрастил к этому маскараду товарища своих детских игр Франсуа Тимолеона.
Превосходно образованный, владелец нескольких церковных бенефиций, женоподобный Тимолеон в восемнадцать лет получил постриг и должность аббата. Но церковная карьера юношу явно не устраивала, и он, переодевшись в женское платье, отправился в Бордо, где, скрыв свой истинный пол, поступил в театр. После смерти матери, случившейся в 1669 году, молодой человек получил солидное наследство, позволившее ему на протяжении пятнадцати лет вести беспорядочную галантную жизнь, большая часть которой проходила в женском платье. По словам молодого человека, завоевать доверие любой красавицы было значительно легче в облике ее товарки, нежели поклонника-мужчины. Скандалы, вызванные его любовными похождениями, заставили Тимолеона на время покинуть Париж. В 1671 году он под именем графини де Барр поселился в окрестностях Буржа. Вернувшись через несколько лет в Париж, он некоторое время продолжал жить в женском облике, именуя себя мадам де Санси. В мужской костюм юноша облачался крайне редко — только чтобы принять участие в одной из придворных церемоний, которыми во множестве отмечено царствование Людовика XIV.
С возрастом страсть Тимолеона к переодеваниям и любовным интригам заметно утихла. В 1676 году он посетил Рим, совершил путешествие в Англию, а в 1683 году, после тяжелой болезни, окончательно обратился к Богу и поступил в семинарию. В 1685 году он стал участником миссии в Сиам, целью которой являлось обращение Сиамского короля. В Париж он возвратился уже священником. Желая снискать благоволение Людовика XIV, он написал “Жизнеописание Давида и Соломона”, исполненное неприкрытой лести в адрес Короля-Солнце. Следующее свое сочинение под названием “Подражание Иисусу Христу” он посвятил мадам де Ментенон, последней любовнице и супруге Людовика XIV (после смерти королевы Марии-Терезии король тайно обвенчался с мадам де Ментенон). Став членом Французской Академии, аббат де Шуази последние двадцать лет жизни посвятил написанию “Мемуаров, способствующих составлению истории царствования Людовика XIV” и одиннадцатитомной “Истории Церкви”.
В 1715 году умер ставший к старости чрезвычайно набожным Людовик XIV, и аббат, поддавшись на уговоры маркизы де Ламбер, рискнул описать свои юношеские любовные приключения, но при жизни автора они опубликованы не были. Часть под названием “Графиня де Барр” была издана в 1735 году маркизом д’Аржансоном, внучатым племянником аббата, унаследовавшим дядюшкин архив. “Многие сочтут эту историю совершенно невероятной и будут правы. Но все же уверяю вас, она написана человеком исключительно правдивым”, — заметил д’Аржансон по поводу издания записок аббата де Шуази.
Елена МОРОЗОВА
Франсуа Тимолеон
Графиня де Барр
Поначалу матушка моя располагала двадцатью пятью тысячами ливров ренты, пятьюдесятью тысячами экю приданого, четырьмя тысячами франков вдовьей доли, восемью тысячами ливров пенсии, выплачиваемой одним из принцев, и шестью тысячами франков, полученными от старинной приятельницы, великой королевы, имени которой я называть не стану. Но когда матушка скончалась, после нее осталось всего двенадцать тысяч франков серебром, некоторое количество драгоценностей, мебель и серебряная посуда; к счастью, долги все были уплачены.
Из трех матушкиных сыновей я был самым младшим; старший занимал должность управляющего провинцией, средний получил полк, я же довольствовался суммами, доставшимися мне от отца и одной из тетушек, сделавшей меня своим наследником, и вкупе доходы мои с наследства составляли десять тысяч ливров ренты; еще четырнадцать тысяч ливров ренты я имел в качестве бенефиций.
Я сказал братьям, что хотел бы поделить материнское наследство. Дабы не иметь неудобного соглядатая, с коим им пришлось бы обсуждать домашние дела, братья приняли мое предложение и, уверенные, что я не стану их обманывать, согласились выделить мою долю.
После раздела матушкиного достояния каждый из нас оказался владельцем имущества на сумму в семьдесят тысяч франков. Я взял на двадцать тысяч франков драгоценностей, на восемь тысяч мебели и на шесть тысяч серебряной посуды, что составило тридцать четыре тысячи франков; мне, таким образом, причиталось еще тридцать шесть тысяч. Эти сумму я оставил братьям, равно как и деньги, приходившиеся на мою долю из материнской пенсии и из ее вдовьей доли, и посему оставленная мною сумма в общей сложности превышала сорок тысяч франков. И мы все трое остались очень довольны.
Я был в восторге от доставшихся мне ослепительных драгоценностей; до сих пор у меня были только серьги стоимостью в двести пистолей и несколько колец, а теперь я получил серьги в виде подвесок стоимостью в десять тысяч франков, бриллиантовый крест стоимостью в пять тысяч и три великолепных кольца. Этого вполне хватало, чтобы украсить себя как подобает и во всей красе появиться в обществе. С самого детства мне нравилось наряжаться в женское платье, мое пристрастие к женским нарядам стало причиною моих приключений в Бордо, и, хотя мне уже сравнялось двадцать два года, лицо мое нисколько не мешало мне переодеваться в женщину.
Старший брат круглый год служил в интендантстве, а средний — в армии, причем даже зимой. Господин де Тюренн очень любил моего брата, и дабы иметь основания его продвинуть, в течение года давал ему различные поручения. Зимняя кампания, участники которой обычно не подвергают риску свою жизнь, для продвижения является гораздо более важной, нежели две летних кампании, когда тебя каждую минуту могут убить. Причину тому найти легко: большинство молодых людей хотят на зиму убыть в Париж, чтобы походить в театр, в Оперу, пообщаться с женщинами, и мало кто готов пожертвовать удовольствиями ради карьеры.
Я же, не испытывая никакого принуждения, мог поступать так, как подсказывали мне мои наклонности. Отмечу лишь, что однажды мадам де Лафайет, с коей встречался я довольно часто, увидев на мне крупные серьги и мушки на лице, на правах доброй подруги сказала, что такие украшения не предназначены для мужчин, а потому с ними мне лучше надевать женское платье.
Прислушавшись к авторитетному мнению, я подстриг волосы, чтобы удобнее было делать прическу. Надо сказать, прическа у меня получилась действительно великолепная, что в то время дорогого стоило, ибо накладные волосы были не в моде. В те времена было принято прикрывать лоб мелкими кудряшками, по обеим сторонам лица выкладывать крупные кольца, а на затылке сооружать нечто вроде валика из крупных кудрей и украшать сей валик лентами или жемчужинами, ежели таковые имелись в заводе.
У меня было немало женских платьев, я облачился в самое красивое, надел свои новые роскошные серьги в виде подвесок, бриллиантовый крест и в таком костюме отправился с визитом к мадам де Лафайет. Увидев меня, она воскликнула:
- Ах! Какая очаровательная дама! Вы правильно сделали, что последовали моему совету. А если у вас еще остались сомнения, давайте спросим мнение господина де Ларошфуко (который как раз находился в комнате мадам).
Оба принялись вертеть меня во все стороны, и оба остались довольны моим новым видом.
Женщины любят, когда вы прислушиваетесь к их мнению. Мадам де Лафайет посчитала себя обязанной убедить свет, что, последовав ее совету, пусть даже и немного легкомысленному, я поступил правильно. Это придало мне мужества, так что на протяжении двух месяцев я каждый день наряжался в женское платье и в таком виде наносил всем визиты, посещал церковь, слушал проповеди, был в Опере, в театре, и добился того, что к моему новому виду все привыкли. Своим лакеям я велел называть себя мадам де Санси.
Я заказал известному итальянскому художнику Фердинандо свой портрет в женском платье, тот написал его, я остался вполне доволен и вскоре даже стал показывать его.
Всякий раз, когда Месье бывал в Париже, я отправлялся в Пале-Рояль; Месье всегда был ко мне чрезвычайно расположен, ибо он, как и я, имел склонность к переодеванию в женское платье, но по причине своего сана (а принцы являются пленниками собственного величия) он не осмеливался появляться в нем повсюду. Зато по вечерам принц надевал кружевной чепец, серьги, приклеивал мушки и любовался собой в зеркало.
юбовники постоянно льстили принцу, и он, видимо, желая отблагодарить их, каждый год в жирный понедельник давал грандиозный бал. В этот раз он приказал мне явиться к нему на бал в платье с глубоким вырезом, с открытыми плечами и без маски; шевалье де Прадину было поручено ввести меня в курс дела.
Общество собралось поистине блистательное: тридцать четыре женщины, щеголявшие жемчугами и бриллиантами. Мой наряд оценили, танцевал я великолепно, словом, бал был устроен словно специально для меня.
Начав танцевать с очаровательной мадемуазель де Бранка (той самой, которая потом стала принцессой д’Аркур), месье вскоре оставил ее и удалился; вернулся он в женском платье и маске. Все его узнали, впрочем, он и сам не намеревался таиться, так что когда шевалье де Лорен предложил ему руку, он не чинясь протанцевал с шевалье менуэт, а потом опустился в кресло, где его тотчас окружили дамы. Прежде чем снять маску, принц заставил долго себя упрашивать, хотя с самого начала было ясно, что он только и ждал, когда же наконец настанет его черед предстать перед всеми во всей своей красе. Трудно сказать, до какой степени доходило его кокетство, знаю только, что он, стоя перед зеркалом, обожал любоваться собой; еще он любил приклеивать мушки и много раз менял их местами, пока наконец не находил нужного расположения; пожалуй, я быстрее справлялся с этим украшением. Мужчины, уверенные в своей неотразимости, гораздо более стремятся подчеркнуть свою красоту, нежели красивые женщины.
На этом балу слава моя прогремела, и ко мне сразу потянулись любовники, в основном чтобы развлечься, а некоторые даже искренне.
Жизнь моя текла легко и приятно до тех пор, пока неожиданный, я бы даже сказал грубый поступок господина де Монтозье полностью не изменил ее течения.
Мотозье привез в Париж дофина послушать оперу; оставив мальчика в ложе собственной дочери, герцогини д’Юзес, он отправился в город наносить визиты: он не любил музыки. Я в это время сидел в ложе напротив, и мои бриллиантовые серьги сверкали на весь зал. Через полчаса после начала представления мадам д’Юзес заметила меня. Так как мадам очень любила меня, она захотела со мной пообщаться и отправила за мной Ла ***, состоявшего в свите дофина. Она велела Ла *** сказать мне, чтобы я пришел навестить ее; я не заставил герцогиню ждать и немедленно направился к ней в ложу; юный принц, коему в то время было, наверное, лет двенадцать, явил мне множество знаков своей нежной дружбы. На мне было белое платье, расшитое золотыми цветами и отделанное черным шелком и розовыми лентами, а украшениями служили мушки и бриллианты. Меня сочли очаровательной. Месье попросил меня побыть с ним и разделить легкую трапезу, которую принесли ему прямо в ложу; я был искренне тому рад.
Но радость была недолгой, ибо вскоре, завершив визиты, явился де Монтозье; мадам д’Юзес назвала ему мое имя, а потом спросила, как он меня находит в женском платье. Монтозье долго рассматривал меня, а потом сказал:
- Не могу не признать, мадам или мадемуазель (не знаю, как к вам следует обращаться), что вы действительно очень хороши. Но признайтесь честно, неужели вам не стыдно ходить в платье и изображать женщину, тогда как вам выпало счастье не родиться таковой? Подите прочь, сударь, пока господин дофин не сообразил, что шутка ваша дурно пахнет.
- Простите, сударь, — подал голос малолетний принц, — но я считаю, что эта дама прекрасна как ангел.
Не зайдя к себе в ложу, я в прескверном расположении духа покинул Оперу. Преисполнившись решимости снять с себя женскую одежду, ставшую причиной сделанного мне упрека, я быстро понял, что не смогу поступиться своими пристрастиями, а потому решил на три или четыре года уехать жить в провинцию. Там меня никто не знает, а значит, я смогу изображать из себя красавицу сколько мне будет угодно.
Поглядев на карту, я нашел, что мне вполне подойдет Бурж; я там никогда не был, меня там никто не знает, а потому я стану жить там, как захочу.
Пожелав самолично разведать тамошние места; я сел в карету, отправлявшуюся в Бурж; с собой я взял лакея по имени Бужю, состоявшего при мне с самого детства. Так как волосы у меня были черные, я надел светлый парик, дабы, если я окончательно поселюсь в городе, меня бы никто не узнал.
По прибытии мы остановились в лучшей гостинице, и на следующее утро я отправился гулять по городу; после непродолжительной прогулки я посчитал, что город сей вполне в моем вкусе. Справившись, не продается ли где-нибудь загородный дом, я получил ответ, что на торги выставлено имение Креспон, принадлежавшее казначею государственной казны по имени Гайо.
Осмотрев дом, я нашел его весьма живописным, равно как и его окрестности. Сам дом был построен двадцать лет назад, и теперь его продавали вместе с мебелью и окружающим его парком площадью примерно двадцать арпанов, где имелись партер, огород, пруд и небольшая рощица. Поместье окружала добротная стена, сменявшаяся в дальнем конце парка решеткой, за которой протекала речушка; там вполне можно было бы плавать на лодках, если бы неподалеку, вниз по течению, не стояло несколько мельниц, где мололи муку для пекарен Буржа. Но я заметила, что возле парка речушка делала поворот, а до сего поворота вполне можно кататься на лодке и прогуливаться по берегу.
Очарованный увиденным и узнав все, что меня интересовало, я поспешил в Париж, ибо мне сказали, что дело о продаже дома находится в парижском суде Шатле. По дороге я только и думал о том, как бы мне поскорее приобрести имение Креспон. Рядом с этим поместьем располагалась большая деревня.
Прибыв в столицу, я отправился к прокурорам, имена и адреса которых мне удалось раздобыть. Там мне сказали, что изначально поместье было продано с торгов за двадцать одну тысячу ливров; чтобы повторно выставить его на торги, надо будет прибавить треть его стоимости, то есть уплатить двадцать восемь тысяч ливров.
В Бурже меня уверили, что земля стоит более двух тысяч экю, так что я согласился, заплатил все, что от меня потребовали, и стал с нетерпением ждать, когда же я смогу поселиться в новом поместье, кое мой поверенный, мэтр Акарель, приобрел на свое имя. Я доверил мэтру свою судьбу, и тот, как только все бумаги были подписаны, отправился вступать во владение приобретенными землями.
Господин Гайо, заработавший на сделке дополнительные семь тысяч франков, на которые он не рассчитывал, прекрасно принял моего поверенного. Мэтр Акарель сказал ему, что жить в поместье будет молодая вдова по имени графиня де Барр, и вдова сия хочет как можно скорее переехать в дом.
До приезда графини Акарель поручил привратнику присматривать за домом, а господин Гайо обещал поверенному приглядеть за всем имением…
Акарелю очень понравилось мое приобретение; я сгорал от нетерпения, когда же, наконец, можно будет отправиться жить на новое место; однако необходимые приготовления заняли у меня целых шесть недель. Я написал братьям, что отправляюсь путешествовать и буду отсутствовать год или два, а потому оставляю генеральную доверенность на управление своим имуществом мэтру Акарелю.
Жена моего лакея Бужю была весьма искусна в создании причесок; когда я сказал ей, что теперь буду ходить в женском платье постоянно, она посоветовала мне продолжать подстригать волосы, чтобы их было легко укладывать по моде, и, не желая отказываться от ее услуг, я ее послушался.
Я заказал себе два роскошных платья, затканных золотом и серебром, и еще четыре новых чистых платья простенького фасону, а также разных украшений. Лент, чепцов, перчаток, муфт, вееров и прочего было у меня в достатке, ибо я полагал, что в провинции найти достойные предметы туалета будет сложно.
Сообщив слугам, что отправляюсь путешествовать, я всех уволил и со всеми рассчитался; затем я снял маленькую комнатку с мебелью неподалеку от Пале Рояль. Тем временем Бужю арендовал для меня на месяц дом в предместье Сент-Оноре и отправил туда мою карету, четырех пристяжных лошадей и верховую лошадь. Еще он нанял хорошего кучера, повара, конюха, способного при случае служить почтальоном, горничную, чтобы одевать меня и белить лицо, и трех лакеев — двух взрослых и одного мальчика, последнего, специально чтобы носить за мной шлейф платья. Еще он велел перекрасить мою карету в черный цвет и написать на ней соответствующие цифры, дабы никто не сомневался, что карета принадлежит вдове. Когда все было готово, Бужю явился ко мне.
Жена Бужю принесла мне безупречно чистое платье из гризета, я надела его, прикрыла прическу чепчиком и закрыла лицо маской. В то время было принято носить маску; это было удобно, так как в маске я не боялась быть узнанной.
Бужю заплатил квартирной хозяйке, и мы сели в ожидавшую нас у дверей наемную карету.
Мы отправились в дом предместье Сент-Оноре; там меня под именем графини де Барр представили нанятым Буржю слугам. Похоже, я им вполне понравилась, и я пообещала, что, если они будут служить мне усердно и не ссориться между собой, я всегда буду с ними добра и справедлива.
Спустя два дня мы поехали в Бурж; мне хотелось, чтобы Акарель ввел меня во владение, а посему мэтр поехал в карете вместе со мной и мадам Бужю. Муж мадам и моя горничная Анжелика разместились наверху кареты; повар сопровождал нас на верховой лошади. В чемоданах, притороченных к карете, находилась моя серебряная посуда, а в ногах я разместила шкатулку с драгоценностями, кою решила не выпускать из виду. Мебель, кровать, ковры, одежда и белье были размещены в наемной карете, и та оказалась нагруженной так, что в нее пришлось запрячь двух дополнительных лошадей, хотя на улице стоял май и дороги были хорошие.
Я отбыла в тот же день, что и багажная карета, и делала такие же переходы, что и искомая карета. Я ехала так для того, чтобы каждый вечер видеть своих людей, и те могли бы мне прислуживать.
Во время первой остановки на ночлег я, выйдя из кареты, увидела возле дверей гостиницы одного из своих кузенов. Я осталась в маске, и он меня не узнал, а на следующий день мы отбыли задолго до его отъезда. Прибыв в Бурж, мы тотчас направились к господину Гайо. Акарель успел сообщить ему день и час нашего приезда, и сей господин выехал нам навстречу.
Отъехав от города на четверть лье, он увидел нашу карету и, спешившись, пошел нам навстречу; поравнявшись с нами, он попросил дозволения сесть ко мне; Акарель и мадам Бужю сели в его карету.
Я была рада побеседовать с господином Гайо наедине; он рассказал мне про нравы жителей Буржа, выказав при этом незаурядный ум. Однако дела сего достойного человека пришли в расстройство, хотя кое-какие средства у него еще оставались. Когда мы прибыли к нему, он представил меня жене, а потом отвел в отведенные мне апартаменты и тотчас меня покинул, даже не подумав занять меня беседой. А я-то уже решила, что в нем нет ни капли провинциальности!
На следующий день я отправилась осматривать приобретенный мною дом; он мне понравился еще больше, чем прежде, и я велела перенести в него всю свою мебель. Но, чтобы ее расставить, требовалось дня три-четыре, и все это время мне предстояло жить в доме господина Гайо.
В Бурже я никого не знала, а потому ходила только к мессе; когда я замечала, как кто-нибудь из мужчин явно пытается разглядеть мое лицо, я на минутку снимала маску и вновь ее надевала, подогревая таким образом их любопытство.
Наконец я со всеми удобствами устроилась в Креспоне; я познакомилась с тамошним кюре и быстро убедилась, что это человек вполне светский и нисколько не святоша. Он любил и порядок, и радости жизни, и прекрасно исполнял свои обязанности. Я пообещала ему стать усердной прихожанкой, соблюдать пост, и, следуя советам добрых проповедников, помогать бедным. Его самого я попросила войти в число моих друзей и запросто приходить ко мне на обед, когда ему будет угодно; я не доставлю ему хлопот и исполню все, что обещала.
Каждый день на обед у меня подавали свежий суп, две обильных жирных закуски, а также жидкую кашу и два больших блюда легких закусок. К вечеру готовили жаркое. А если кто-то заходил в гости, всегда наготове было мясо, которое надо было только насадить на вертел.
В деревне моей было два дома, хозяева которых, хоть и были дворянами, доход имели скудный. Кюре привел ко мне шевалье д’Анкура, тот показался мне человеком мягким, но ума весьма посредственного. Тем не менее он был прекрасен как ясный день и знал об этом. В прошлом он служил в мушкетерах и участвовал в трех или четырех кампаниях; ремесло военного показалось ему слишком суровым, и вот уже два года, как он жил у себя и охотился на зайцев. Сначала он попытался соблазнить меня, но я не стала отвечать на его заигрывания, ибо полагала, что он находит меня красивой только потому, что я богата. Но я вела себя с ним вежливо и терпеливо сносила все его ухаживания.
Когда дом мой наконец привели в порядок, я отправилась в Бурж. Я надела достойное, однако скромное платье, украшенное недорогими кружевами, а в уши вместо бриллиантов вдела простые золотые сережки; прическу я сделала скромную, надела чепец, дабы не снимать его во время визитов, украсила себя черными лентами и не стала прилеплять мушки.
Я заехала к супругам Гайо, и те отвезли меня к генеральному наместнику господину дю Кудрэ. Лицо у этого человека было уродливое, однако доброе, и был он очень остроумен. Он принял меня со всеми подобающими почестями, представил жену и дочь. Жене было лет пятьдесят, однако нетрудно было понять, что прежде она была очень красива; дочери было лет пятнадцать или шестнадцать; росту она была небольшого и смугла лицом, словно кожу ее не сумели отбелить. Однако пребывала она в столь прекрасном расположении духа, что общение с ней делалось весьма приятным.
Пока я беседовала с хозяевами дома, к ним с визитом явилась маркиза де Лагриз с дочерью, коя показалась мне необычайно красивой. Но так как надвигались сумерки и мне пора было домой, то я не успела разглядеть девушку как следует.
Я завязала дружбу с супругой генерального наместника, и та уже на следующий день нанесла мне визит. Я с удовольствием показала ей переоборудованные и заново обставленные апартаменты, кои она еще не видела.
Гостиная моя была великолепна: в ней висел фламандский гобелен тончайшей работы, стояли парадная кровать, накрытая вышитым шелком бархатным покрывалом с золотистой бахромой, и удобные банкетки, накидки для которых были сшиты из моих старых юбок; имелся также мраморынй камин. Мне не хватало только зеркал, но через две недели я обзавелась и ими.
Узнав, что после кончины маркизы дю Трон, случившейся в ее замке неподалеку от Буржа, мебель из замка выставили на продажу, я купила по хорошей цене два зеркальных трюмо, два каминных зеркала, большое зеркало и хрустальный подсвечник.
Так что судите сами, как красиво была обставлена моя комната. Не менее хороши были и прихожая, и большая спальня, и кабинет. Все эти помещения, включая ведущую в сад галерею, были расположены на первом этаже; на втором этаже находились спальня, небольшая молельня и две гардеробные, куда можно было подняться по внутренней лестнице. По другую сторону лестницы располагалась столовая, откуда можно было попасть в кухню. Внизу еще имелись комнаты для гостей, где стояли удобные кровати; двери этих комнат выходили в коридор, огибавший весь дом. Комнаты для слуг, равно как и конюшни, я описывать не стану, ибо там, разумеется, также было все необходимое.
Я провела супругу генерального наместника по всему дому, а затем по случаю гостьи был дан превосходный обед — несмотря на то, что явилась она сразу же после полудня, и у меня не было времени велеть приготовить что-нибудь необычное. Супруга наместника попросила меня оказать ей честь и прибыть к ней на обед в следующий четверг; она сообщила мне, что на этом обеде у меня будет возможность познакомиться со всеми знатными дамами города, коим не терпится меня увидеть.
Отправляясь в указанный день на обед, я решила предстать перед собравшимися во всем своем блеске: ведь до сих пор я ездила в город одетой достаточно скромно, чтобы не сказать небрежно.
Я надела серебристый корсаж, вышитый полевыми цветами, и юбку с длинным шлейфом, украшенным такой же вышивкой; с обеих сторон юбка была подхвачена желтой и серебряной лентами, а сзади, на самой талии, был завязан бант. Моя собственная грудь от силы тянула на бюст пятнадцатилетней девочки, поэтому груди у меня были накладные, а корсаж закрытый, без выреза.
С самого детства на меня надевали тесный корсет, который сильно меня сдавливал и выталкивал наверх грудные мышцы, отчего рыхлость и объем их увеличивались. Всегда старательно ухаживая за своей шеей, я каждый вечер протирала ее настоем из мочи теленка и смазывал мазью, приготовленной из бараньего копыта, дабы кожа ее была белой и нежной. Мои черные волосы были причесаны и уложены в крупные кудри, в ушах покачивались бриллиантовые подвески, на лице искусно расположились несколько мушек, а шею украшало ожерелье из поддельного жемчуга, гораздо более красивого, чем настоящий. Впрочем, увидев на мне такое количество украшений из драгоценных камней, вряд ли кому-нибудь могло прийти в голову, что на мне может быть надето что-то поддельное.
Бриллиантовый крест, который мне никогда не нравился, я еще в Париже обменяла на пять красивейших бриллиантовых шпилек, кои и воткнула себе в прическу, перевитую желтыми и серебряными лентами, выгодно оттенявшими красоту моих черных волос. На дворе стоял июнь, и я решила обойтись без чепца, но, опасаясь воздействия солнечных лучей, надела маску, скрывавшую щеки, белые перчатки и взяла веер. Увидев меня в таком убранстве, вряд ли кто-нибудь смог бы догадаться, что перед ним не женщина.
В половине двенадцатого я вместе с мадам Бужю села в карету и отправилась в Бурж; когда я подъехала к дому наместника, супруга его намеревалась выезжать; увидев меня, она решила отложить поездку, но я, узнав, что она направлялась слушать мессу в соборную церковь, убедила ее не нарушить своих планов. Послушать мессу собирались все городские красавицы и кавалеры, и мне любопытно было на них взглянуть; поэтому я села к ней в карету, и мы поехали вместе.
Все, кто был в тот раз в церкви, глаз с меня не сводили; мои украшения, платье, бриллианты, мое впервые увиденное лицо привлекали всеобщее внимание. Когда после мессы мы шли к своей карете, из толпы, выстроившейся вокруг нас наподобие живого коридора, много раз доносились возгласы: “Ах, какая красивая женщина”, что, разумеется, не оставило меня равнодушной.
Дома нас ожидало обещанное общество; помогая мне выйти из кареты, генеральный наместник подал мне руку; в гостиной я встретилась с маркизой де Лагриз и ее дочерью, с четой Гайо и аббатом из обители св. Сифориана, расположенного в двух лье от Буржа. Несмотря на почтенный возраст, аббат обладал недюжинным умом и нисколько не утратил старомодных галантных манер.
- Сударыня, — обратился он ко мне, — мне много рассказывали о вашей красоте, однако реальность превзошла все мои ожидания.
Отвечая на расточаемые мне любезности, я расцеловала маркизу де Лагриз, коя показалась мне необычайно привлекательной: маркизе было не более сорока лет, и она все еще была красива. Все свои надежды маркиза возлагала на дочь, несомненно, того заслуживавшую.
Это было милейшее существо, обладавшее мелкими чертами лица, красивой кожей, маленькими, однако исполненными огня глазами, большим ртом, красивыми зубами, алыми пухлыми губками, белокурыми волосами и восхитительной грудью; девице было уже шестнадцать, но казалось, что ей не более двенадцати. Она мне понравилась, я всячески обласкала ее и пять или шесть раз подряд поцеловала, чему мать ее была рада несказанно. Я привела в порядок изрядно растрепавшуюся прическу девицы и дружески посоветовала ей не открывать так сильно грудь, а, наоборот, сделать пошире обрамлявший ее кант платья. Мать ее была мне так благодарна, что с трудом подбирала слова, дабы благодарность сию высказать.
- Сударыня, — отвечала я ей, — среди моих слуг есть женщина, воспитавшая меня; она умеет делать прекрасные прически. Посмотрите, это она меня причесывала, и, судя по тому, с каким восхищением все взирают на мою прическу, она делает это весьма искусно.
Общество тотчас подтвердило, что я причесана как нельзя лучше; сразу видно, что я приехала из Парижа: тамошние дамы отличаются особым шиком.
- Но это не значит, что я не умею причесываться сама, — продолжала я. — Разумеется, мы все часто ленимся и предпочитаем пользоваться услугами горничных. Но если девушка по собственному желанию умеет обходиться без услуг горничной, она, бесспорно, обладает немалым преимуществом перед теми, кто полностью зависит от своих слуг.
- Сударыня, — продолжала я, обращаясь к мадам де Лагриз, — если вы доверите мне на неделю вашу дочь, ручаюсь, она научится превосходно причесываться. Я буду обучать ее этому ремеслу по три часа в день; потом мы будем вместе проводить время, она будет спать в одной постели со мной и на время станет моей младшей сестрой.
Мадам де Лагриз ответила, что будет счастлива прибыть ко мне, дабы засвидетельствовать мне свое почтение, и поблагодарила за доброе отношение к ее дочери; я более не настаивала.
Доложили, что кушать подано; все двенадцать гостей сели за стол; еда была обильной, но подавалась исключительно сумбурно. Отдавая распоряжения, муж и жена зачастую говорили совершенно противоположные вещи, отчего стоял постоянный крик. Я же привыкла отдавать своим слугам распоряжения каждому в отдельности, а потом уже не обращала на них внимания, и все шло само собой, как по маслу.
Так как в те времена еще не знали ни кофе, ни шоколада, а чай только-только стал появляться на столе, то после обеда гостям было предложено выпить рюмку туринского вина.
В четыре часа все перешли в музыкальную гостиную, где нас ожидали музыканты с теорбой1, двумя скрипками и виолончелью; некая девица, обученная игре на клавесине, аккомпанировала этому маленькому оркестру, однако из рук вон плохо; впрочем, ее вины в этом не было: она делала все, что могла. Предполагалось, что за клавесином будет органист из местного собора, но тот заболел, а супруга наместника во что бы то ни стало хотела устроить концерт. И вот, едва начавшись, музыка тотчас превратилась в настоящую какофонию. Не стерпев, я стала давать девице советы: указала, что клавесин ее должен исполнять мелодию на полтона выше, что в одни моменты следует делать паузы, а в другие соблюдать полнейшую тишину. К сожалению, слова мои пропали даром: девица была слишком необразованна, чтобы воспользоваться моими советами.
- Сударыня, — обратился ко мне почтенный аббат, — судя по вашим словам, вы превосходно разбираетесь в музыке. Так берите же дело в свои руки, садитесь за инструмент и играйте.
Все хором стали меня упрашивать, бедная девица тотчас уступила мне свое место, а потому мне оставалось только согласиться.
Желая всего лишь показать свои возможности, я исполнила несколько прелюдий и фантазий, а также “Схождение Марса”, сочинение, для исполнения коего требуется изрядная легкость руки. Быстро разобравшись, с кем имеют дело, музыканты попросили меня сыграть вместе с ними весь концерт. Для меня это труда не составляло, я раскрыла ноты и игрой своей сопровождала всю звучавшую музыку, в том числе и итальянскую; и все исполнялось правильно и живо, так что когда в восемь часов концерт завершился, всем показалось, что еще только шесть. Тут явилась мадам Бужю и известила меня, что карета подана.
Я не любила возвращаться поздно, особенно когда надевала все свои драгоценности; я попрощалась с собравшимися, не забыв пригласить их в свой новый дом, и все с радостью приняли приглашение.
Я не предполагала, что обещание свое они исполнят столь скоро. Однако уже на следующий день во двор ко мне въехала большая карета маркизы де Лагриз; из кареты вышли маркиза с дочерью, наместник с супругой и дочерью и аббат обители св. Сифорьена. Аббат был очень приятный человек, и его всюду приглашали.
1Теорба — музыкальный инструмент, разновидность лютни.
Карету их я увидела в окно. В это время я сидела, облачившись в очаровательное домашнее неглиже: платье из алой тафты, на плечах косынка, обрамленная целым водопадом белых лент, кружевной чепец с алыми лентами, никаких мушек на лице, в ушах маленькие золотые сережки. Спустившись вниз, я встретила гостей с такой радостью, словно давно готовилась к их приезду и успела облачиться в парадный туалет.
— Судари мои и сударыни, — обратилась я к прибывшим, — теперь вы видели меня во всех нарядах.
- Сударыня, я поистине затрудняюсь ответить, какой из нарядов идет вам больше, — провозгласил аббат, — могу лишь сказать, что будь я на сорок лет моложе, я бы непременно влюбился, но, скажу честно, скорее, в сегодняшнюю пастушку, нежели во вчерашнюю принцессу.
Все рассмеялись. Я предложила пойти погулять по саду и довела всех до самой рощи, дабы дать моему повару время сделать жаркое на вертеле. Через полчаса ко мне подошли и доложили, что кушать подано; обед был не слишком обильный, зато вкусный.
- Судари мои и сударыни, — обратилась я к гостям, — у меня нет ничего лишнего, но, полагаю, вы нашли все необходимое, а посему надеюсь, что вы будете приезжать ко мне часто, ибо все необходимое у меня имеется всегда.
Я нашла мадемуазель де Лагриз еще более миленькой, чем прежде, и под предлогом показать ей, как следует исполнять на клавесине одну сложную пьесу, уединилась с ней.
- Дитя мое, — обратилась я к ней, — вы меня совсем не любите.
Вместо ответа она бросилась мне на шею.
- Скажите честно, согласны ли вы провести неделю у меня в гостях?
Она залилась слезами и нежно обвила руками мою шею, давая тем самым понять, сколь сильно она растрогана.
- Но согласится ли ваша матушка?
- Моя матушка мечтает об этом, но не осмеливается вам напомнить, опасаясь, что тогдашние слова ваши были не более чем комплимент.
- Тогда, милое мое дитя, — отвечала я ей, целуя ее от всего сердца, — я снова заведу разговор о вашей прическе, и мы посмотрим, каков будет ответ вашей матушки.
Мы вернулись и присоединились ко всей компании; под предлогом, что мне необходимо отдать кое-какие рапоряжения, я поведала свой замысел мадам Бужю, и через несколько минут та вошла в гостиную и направилась в гардеробную; тут я подозвала ее и спросила:
- Мадам, взгляните на прическу мадемуазель де Лагриз: как вы ее находите?
Бужю внимательно поглядела на прическу и ответила:
- Очень жаль, сударыня, что красивая девушка, обладающая замечательными волосами, причесывается так, как ей вовсе не к лицу.
И добавила, что на лоб зачесано слишком много волос, а кудряшки, обрамляющие лицо, никуда не годятся, ибо скрывают прекрасные и свежие щечки. Тогда я обратилась к мадам де Лагриз:
- Хотите, завтра я пришлю к вам мадам Бужю, дабы она причесала мадемуазель де Лагриз? И вы сами увидите, какая получится разница.
Тут меня прервал почтенный аббат.
- Сударыня, — произнес он, — зачем вам лишаться своих слуг? Вчера вы предложили мадам де Лагриз оставить у себя ее дочь на неделю, дабы за это время научить ее делать прически.
- Если бы графиня сделала подобное предложение моей дочери, — вставила супруга наместника, — я бы даже не раздумывала.
- А я, — подала голос девочка, — была бы только рада.
- Ах, сударыня, — воскликнула мадам де Лагриз, — не сейте между нами рознь!
- Милые девушки, — со смехом объявила я, — я оставлю у себя ту, которая любит меня больше!
- Это я! Я! — в один голос воскликнули обе девочки, бросаясь ко мне на шею; их маленький спор внес оживление в общую беседу.
- Не сердитесь, — ответила я, — у нас есть возможность порадовать вас обеих, только по очереди.
Я сказала так в надежде, что они поверят, что я люблю и одну, и другую.
- Будет справедливо, — произнесла мадам де Лагриз, — если моя дочь останется у вас первой, тем более что я уже собрала ее.
— Я не ревнива, — ответила супруга наместника, — но тогда моя дочь уж точно будет второй.
- Как вам будет угодно, — ответила я. — Я люблю их обеих, и обеим буду рада оказать сию маленькую услугу.
Было решено, что мадемуазель де Лагриз останется у меня на неделю, а затем ее сменит мадемуазель дю Кудрэ, также пожелавшая обучиться парикмахерскому ремеслу.
Дамы вернулись в Бурж, а к вечеру мадемуазель де Лагриз доставили ее личные вещи и белье. Я отправила лакея к кюре с приглашением прибыть к нам на ужин; кюре привел с собой шевалье д’Анкура; я представила им свою маленькую пансионерку, и та весь вечер радостно им улыбалась; после ужина я отослала и кюре, и шевалье.
Мне не терпелось лечь в постель; мне казалось, что девочка разделяет мое нетерпение. Мадам Бужю переодела ее ко сну и первой уложила ко мне в постель, ближе к стенке; быстро присоединившись к своей гостье, я, не успев даже лечь, обратилась к ней с просьбой:
- Придвиньтесь ко мне, моя прелесть.
Она не заставила себя упрашивать, губы наши встретились, и мы одарили друг друга нежными поцелуями. Не выпуская девочку из объятий, я долго целовала ее прекрасную грудь, а потом попросила ее положить руку на грудь мне. Как я уже говорила, размер моей груди был невелик, но я все же попросила ее сделать это, дабы она не сомневалась, что я женщина. Пойти дальше в первый день я не отважилась, хотя окончательно убедилась, что девочка любит меня от всего сердца.
Когда на следующий день мы отправились с визитами к соседям, мадемуазель де Лагриз откровенно скучала и шептала мне на ухо:
- Ах, моя прекрасная госпожа (так она стала называть меня), какой сегодня длинный день!
Я понимала, что она хотела сказать. Как только мы легли, ее не пришлось упрашивать, она сама придвинулась ко мне и осыпала меня ласками; я буквально умирала от любви и посчитала себя обязанной доставить ей полное удовольствие. Сначала она сказала, что я делаю ей больно, а потом закричала так, что мадам Бужю вскочила и прибежала узнать, не случилось ли чего. Мы лежали, тесно прижавшись друг к другу; малышка плакала, но у нее хватило мужества сказать Бужю:
Мадам, это судороги, коим я подвержена, они причинили мне боль.
Не выпуская ее из объятий, я от всего сердца расцеловала ее.
— Ах! Как больно! — вновь воскликнула девушка.
— Мадемуазель, — лукаво ответила старая хитрюга Бужю, — боль пройдет, зато потом вам будет очень хорошо.
В самом деле, все прошло, и слезы боли сменились слезами радости; малышка изо всех сил прижималась ко мне и не говорила ни слова.
— Любишь ли ты меня, моя милая? — спросила я ее.
— Да! Но увы, я не понимаю, что со мной, не знаю, что я делаю. А вы всегда будете меня любить, моя прекрасная госпожа?
Вместо ответа я шесть или семь раз поцеловала ее в губы и вновь приступила к действиям; теперь они не доставили ей стольких мучений, как было в первый раз, и она больше не кричала, а лишь испускала долгие вздохи, исходившие прямо из сердца; затем мы уснули.
Наши радости не мешали нам помнить об обещании, данном матери мадемуазель. Бужю прилежно учила девочку делать прически, но я велела ей растянуть учебу на две недели. Мне не хотелось столь быстро лишаться своей маленькой подружки, и я с досадой вспоминала девицу, которая должна была ее сменить.
Спустя три дня к нам на обед приехала мадам де Лагриз. Я предупредила девочку, что не стоит говорить матери о том, как мы любим друг друга, и та мне ответила:
- О, разумеется, я не стану рассказывать моей дорогой матушке о тех удовольствиях, кои мы получаем вместе, иначе она станет ревновать вас. Ведь мы почти все время спим с ней в одной постели, но мне с ней совсем не так хорошо, как с вами, прекрасная госпожа; и хотя я очень люблю свою дорогую матушку, вас, моя прекрасная госпожа, я люблю еще больше.
Невинность сего наивного создания доставила мне удовольствие и одновременно смутила меня; но я отбросила прочь удручавшие меня мысли.
Мадам де Лагриз нашла, что дочь ее прекрасно причесана; однако она не видела ее за работой.
- Сударыня, — предложила я ей, — проведите с нами остаток дня, и завтра вы увидите, как проходит обучение вашей дочери; у меня большая кровать, мы ляжем вместе, а малышка будет спать с Бужю.
Она не заставила себя долго упрашивать и согласилась; с одной стороны, согласие ее не могло меня обрадовать, так как предстоящая ночь была для меня потеряна, но, с другой стороны, я таким образом завоевывала полное и окончательное ее доверие. Поэтому мы вместе пообедали, погуляли по саду, а после ужина я попросила мадемуазель де Лагриз почитать стихи.
Я была хорошей актрисой, ремесло это было первым, кое мне удалось постичь.
— Я выбрала, — сказала я матери, — благочестивую пьесу (это был “Полиевкт”1), из коей она почерпнет только христианские чувства.
Девушка читала дурно, но я поняла, что немного прилежания, и она станет читать так же хорошо, как и я, ибо она чувствовала стихи, а чувство это свойственно далеко не каждому.
Мадам де Лагриз неустанно благодарила меня; я поделилась с ней своими наблюдениями, а именно сообщила, что дочь ее не держит прямо спину, не слишком чистоплотна и не убирает свои вещи, и попросила мать сделать ей внушение; я хотела, чтобы мать убедилась, что я не влюблена в ее дочь, а просто желаю ей добра.
Поужинав, мы легли спать; специально для мадам де Лагриз сменили простыни и застелили новые, белые. Когда мы легли, я, придвинувшись к мадам де Лагриз, два или три раза поцеловала ее, а потом отодвинулась к себе на край и сказала:
— Давайте спать. Теперь, сударыня, вы видели, как мы обычно прощаемся перед сном с вашей дочерью. Смею вас уверить, она спит как сурок; впрочем, это неудивительно, ведь целый день она пребывает в трудах, а затем бегает по саду с Анжеликой, так что ночью она крепко спит.
На следующий день замороченная мамаша, увидев, с какой ловкостью дочь ее закручивает локоны, пришла в полнейший восторг, тем более что Бужю сказала ей:
— Смею заверить вас, сударыня, через две недели мадемуазель будет делать все так же хорошо, как и я.
Мы пообедали, и мадам де Лагриз отбыла, что доставило огромное удовольствие нам обеим.
- Давай сегодня вечером опять будем целоваться! — весело воскликнула девушка. — Мне кажется, я уже целых десять лет не целовала мою прекрасную госпожу!
Сразу после ужина мы отправились в постель: необходимо было срочно нагнать упущенное время. Мы приступили к нашим обычным ласкам, хотя бедняжка и не понимала всех их тонкостей.
Спустя четыре или пять дней к нам на обед прибыли супруга генерального наместника, ее дочь, мадам де Лагриз и добрейший аббат; гости провели у нас весь день. Малышка дю Кудрэ, коя была необычайно умна, то и дело повторяла:
— Мадемуазель де Лагриз слишком долго учится делать прически; мне кажется, я бы сумела преуспеть в этом деле уже после четырех уроков. Сначала ведь речь шла о неделе, а теперь и двух недель не хватает.
Полагая ускорить таким образом наступление своей очереди, она на самом деле отодвигала ее, ибо мне больше всего хотелось, чтобы девица эта убралась куда-нибудь подальше. Я любила свою маленькую подружку, а девица дю Кудрэ мне нисколько не нравилась.
Мы предавались удовольствиям еще три недели; за это время мадемуазель де Лагриз научилась делать великолепные прически. Перед отъездом я пожелала, чтобы она причесалась сама, без помощи Бужю. Когда прическа была готова, а карета уже ждала нас у подъезда, я вдела ей в уши очень красивые сережки, состоявшие из маленького рубина, окруженного двенадцатью маленькими алмазами, и сама повезла девушку к матери.
— Я хочу сделать вам еще один подарок, лучше этого, — сказала я ей по дороге, — но об этом мы поговорим позже.
Мадам де Лагриз была в восторге; она всем показывала дочь с ее новой прической и с моих слов заверяла всех, что девочка сделала эту прическу сама; особенно мадам де Лагриз восхищали мелкие кудряшки.
— Делать их совсем не сложно, — заверила я ее, — я умела делать такие кудряшки еще когда была девочкой; теперь, разумеется, мне они не пристали.
Улыбнувшись, супруга генерального наместника сказала:
— Если графиня научит делать такие кудряшки и мою дочь, я буду на вершине счастья.
Фраза сия означала, что она предлагает мне взять к себе девочку, и мне ничего не оставалось, как исполнить обещание. Я увезла ее дочь с собой, но она провела у меня всего восемь дней — Бужю так быстро научила ее делать прически, что я даже удивилась.
Обладая умом живым и острым, мадемуазель де Кудрэ была также наделена деятельным характером; вместо того чтобы идти на утреннюю прогулку, она причесывалась, а после обеда разрушала созданную утром прическу, чтобы к вечеру причесаться по-новому. Она спала со мной в одной постели, я целовала ее перед сном, получала ее ласки, но ни на какие действия не отваживалась. Помимо того, что она была не столь любезна, как мадемуазель де Лагриз, она казалась мне себе на уме и более осведомленной в соответствующих вопросах. В отличие от Аньес (так звали мадемуазель де Лагриз), она вряд ли бы поверила, что детей делают через ухо. Но так как она всегда умела подольститься ко мне, то не будь той, другой, я бы, наверное, полюбила ее.
Через восемь дней я наконец отвезла торжествующую мадемуазель де Кудрэ в Бурж; она научилась прекрасно причесываться и была уверена, что выиграла соревнование, ибо обучение ее заняло совсем немного времени. Мать также гордилась достижениями дочери.
Мадемуазель де Лагриз призналась, что ей понадобилось бы не менее месяца, чтобы научиться делать прически так же хорошо, как научилась мадемуазель де Кудрэ:
— Вы же знаете, моя прекрасная госпожа, мадемуазель де Кудрэ умнее меня, — сказала мне моя милая на ушко. — Многие считают меня дурочкой, но меня это нисколько не волнует. Главное, чтобы вы так не считали.
Спустя два дня прошел слух, что в Бурж прибывает интендант по имени де Лабарр; известно, что затем интендант сей вступил в армию, совершил немало подвигов на поле брани и стал вице-королем Канады, где и скончался.
Я посчитала себя обязанной встретиться с ним, полагая, что встреча сия в моих интересах. На встречу я оделась очень скромно: из украшений на мне были только бриллиантовые серьги и три или четыре мушки.
Супруга генерального наместника представила меня интенданту, и тот принял меня прекрасно: он уже был обо мне наслышан.
Спустя несколько дней супруга наместника сообщила мне, что завтра интендант собирается нанести мне визит и что он попросил ее сопровождать его.
В честь интенданта я решила устроить маленький праздник. В этот день я надела лучшее платье, какое только у меня было, украсила прическу желтыми и серебряными лентами, вдела в уши бриллиантовые серьги-подвески, надела жемчужное ожерелье, прилепила дюжину мушек, словом, не забыла ни одного из своих украшений.
Интендант прибыл ко мне в полдень; его сопровождали генеральный наместник с супругой и дочерью. Едва заметив, что на главной улице показалась карета интенданта, я быстро спустилась вниз, дабы первой приветствовать его; интенданты — настоящие короли провинций, и какие бы почести ты им ни оказывал, они никогда не будут лишними.
Опрятность моего дома и красота его обстановки поразили интенданта. В ожидании, пока подадут на стол, я предложила обществу погулять по саду. Занимать почетного гостя мне помогали кюре и шевалье д’Анкур.
Вернувшись в дом спустя полчаса, мы увидели, что во время нашего отсутствия прибыли мадам де Лагриз с дочерью и почтенный аббат обители св. Сифорьена. Все сели за стол; трапеза была обильной и изысканной, и все были довольны.
Затем мы прошли в музыкальный кабинет, где все было готово для исполнения музыки. Приглашенные из Буржа музыканты заняли свои места, а сама я села за клавесин, дабы сопровождать их игру.
— Как, графиня, — изумился интендант, — вы тоже играете?
В ответ я, не тратя лишних слов, самостоятельно, без аккомпанемента, исполнила две или три пьесы Шамбоньера. Затем начался концерт.
Оркестр состоял из виолончели, скрипки, теорбы, виолы и моего клавесина; мы исполняли только пьесы, которые успели отрепетировать. Мне показалось, что интендант остался очень доволен; концерт продолжался до шести вечера.
Потом было предложено пойти погулять; утром мы успели дойти только до входа в парк, теперь же мы дошли до берега реки, где все увидели, как замечательно я сумела обустроить это место. На небольшой набережной, сооруженной по моему приказу, были расставлены мягкие табуреточки, окружавшие столик, где стояли вазы с самыми разными фруктами, которые только можно было найти в это время года. Девицы, не ожидавшие подобного сюрприза, с восторгом набросились на персики.
Мы гуляли около полутора часов, а когда настало время перекусить и отдохнуть, я предложила интенданту прослушать отрывок из пьесы; для такого случая я научила мадемуазель де Лагриз читать сцену из “Полиевкта”.
— Смелее, мадемуазель, — приободрила я девушку, — возьмите шляпу господина интенданта, она принесет вам удачу. Вы будете исполнять роль Севера, а я роль Полины.
Мы начали читать; интендант не уставал изумляться и восхищаться.
— Я видел выступление Дюпарк, — сказал он, когда мы умолкли, — но она даже в подметки не годится нашей графине.
— О, господин интендант, — отвечала я ему, — актерское ремесло было первым, чему меня стали обучать; матушка моя организовала театральную труппу, участниками которой стали все окрестные соседи и соседки, и каждый день мы представляли Корнеля: либо “Цинну”, либо “Полиевкта”, либо какую-нибудь другую его пьесу.
Малышка Лагриз также играла неплохо. С наступлением сумерек мы вернулись в парк и по тропинке направились к каретам, уже ожидавшим моих гостей. Компания отбыла, очень довольная оказанным мною приемом; кюре не забыл отрекомендовать меня как образцовую прихожанку, а интендант расхвалил заодно и весь приход.
Мадам де Лагриз также захотела устроить праздник, дабы пригласить на него господина интенданта и меня; она и раньше советовалась со мной по поводу устройства празднества; теперь ей тоже понадобился мой совет. Тогда я порекомендовала ей дать бал и хороший ужин и не устраивать музыкальных вечеров, и сейчас я не могла посоветовать ей ничего нового.
— Но если вы пожелаете, сударыня, — со смехом сказала я, — из любви к вам я готова вновь выступить в амплуа актрисы; мадемуазель де Лагриз также прекрасно исполняет свою роль, а значит, сумеет мне подыграть.
Мадам де Лагриз ответила, что для подготовки ей нужна неделя; еще она попросила меня приехать к ней на этой неделе, дабы посмотреть, как идут приготовления.
— Но вы сами понимаете, сударыня, по сравнению с вами моя дочь декламирует очень плохо.
— Я с вами не согласна, — ответила я, — ваша дочь читает превосходно; я дала ей всего пять или шесть уроков, а если бы мне удалось дать ей еще несколько, она бы исполняла свою роль даже лучше меня. Поэтому небольшое путешествие в Креспон ей было бы весьма полезно; к тому же она смогла бы усовершенствоваться в искусстве создавать прически.
— Сударыня, — смутилась мадам де Лагриз, — вы слишком добры к моей дочери, я боюсь злоупотребить вашей добротой.
Но тут же велела скорее позвать дочь.
— Дочь моя, — произнесла она, — не желаете ли вы провести несколько дней с графиней?
Вместо ответа девица бросилась к себе в комнату собирать вещи и вскоре вернулась со свертком под мышкой.
— Похоже, дочь моя, вам нисколько не грустно расставаться со мной!
— Дорогая матушка, — отвечала ей та, — я просто перестала стесняться госпожи графини!
Ответ ее был столь удачным, что мы обе расцеловали ее.
Когда я вернулась к себе в сопровождении мадемуазель де Лагриз, в замке воцарилась всеобщая радость: слуги заметили, что я люблю эту девушку от всего сердца, и тоже полюбили ее.
— Мадемуазель, — обратилась к ней Бужю, — вы прибыли, чтобы продолжить обучение? Я научила вас укладывать кудри, но мне кажется, вы еще плохо управляетесь с накладными волосами.
Мы поужинали; было поздно; мы умирали от желания отправиться спать; ночь показалась нам еще приятнее, чем прежде; небольшая разлука лишь обостряет аппетит.
На следующий день я вспомнила, что вот уже более шести недель не имею известий от месье и мадам Гайо и что подобное невнимание с моей стороны могут посчитать черной неблагодарностью. Я тотчас отправила им письмо, в котором заклинала их прибыть ко мне и провести столько времени, сколько они пожелают; я написала, что они по-прежнему могут чувствовать у меня как у себя дома.
Супруги не заставили себя упрашивать; приехав около полудня, они пожелали разместиться в большой спальне; они прекрасно знали, сколь хороши там кровати, и выбрали самые лучшие.
Я угостила их обедом, самым лучшим, какой только успели приготовить; после обеда мы отправились гулять. В парке они облазили каждый уголок и всюду восхищались тем, какой прекрасный новый облик сумела я придать каждому закоулку. Дотошным своим осмотром они вогнали в пот и меня, и мадемуазель де Лагриз; они заметили это не сразу, но когда заметили, тотчас бросились извиняться:
— Не стоит волноваться, — ответила я, — зато после такой прогулки мы все прекрасно выспимся.
Мы поужинали, и мадам Гайо стала торопить всех ложиться спать.
— Я не привыкла, — ответила я, — ложиться так рано, но возражать не стану и с удовольствием лягу — при условии, что мы будем болтать до полуночи.
Пришли Бужю и Анжелика, моя вторая горничная; они причесали меня на ночь, накрутив волосы на папильотки и надев поверх чепец; затем мне подали ночную рубашку, украшенную алансонскими кружевами. Сняв бриллиантовые серьги, я вдела в уши простые золотые сережки, мушки упали сами, и я легла в постель, накрывшись сверху покрывалом.
— Вы не похожи ни на одну из известных мне дам, — сказала мне мадам Гайо. — Наверное, только такая красавица как вы может обходиться практически без помощи горничных; вам хватает одного зеркала, и вы все умеете делать самостоятельно.
Мадемуазель де Лагриз стояла тут же, но поодаль.
— Давайте же, девочка моя, — приободрила я ее, — ложитесь в постель. Вы устали не меньше меня.
Анжелика мгновенно раздела ее, и она осторожно легла на краешек кровати. Месье и мадам Гайо устроились в проходе между кроватями и принялись наперебой рассказывать обо всем, что случилось за последнее время в Бурже. Заметив, что мадумуазель де Лагриз лежит с совершенно каменным лицом, я решительно обратилась к ней.
— Придвиньтесь ко мне, дитя мое; пожелайте мне доброй ночи, а потом можете спать; мы не хотим принуждать вас принимать участие в беседе.
Она придвинулась ко мне, и я, заключив ее в объятия, повернула ее так, что она оказалась спиной к проходу, а потом и на спине, в то время как я легла на левый бок, положив правую руку ей на грудь; ноги наши переплелись, и я, намереваясь поцеловать мадемуазель де Лагриз, наклонилась над ней.
— Полюбуйтесь, — обратилась я к мадам Гайо, — сколь бесчувственна эта малышка! Она заставляет меня саму проделать весь путь и не отвечает на мои ласки, кои я столь усердно ей расточаю.
С этими словами я усердно принялась за дело: целовала яркие, словно коралл, губки девицы, одновременно ухитряясь дарить ей и более существенные удовольствия; у нее не хватило сил сохранить молчание, и вполголоса, стараясь скрыть учащенное дыхание, она прошептала:
— Ах, как мне хорошо!
— Так вы, значит, более не хотите спать, юная мадемуазель? — спросил месье Гайо.
Девушка поняла, что сказала глупость, и теперь придется выкручиваться.
— Да, вы правы, — ответила она, — когда я укладывалась в кровать, я хотела спать, потому что умирала от холода; теперь же я согрелась, мне стало хорошо, и больше не хочу спать.
Я перестала ее целовать и откинулась на спину.
— Она совсем меня не любит, — произнесла я, — а я, как вы сами видите, очень люблю ее.
— А почему девочка не любит такую красивую даму? — спросила мадам Гайо.
— Это неправда! — воскликнула мадемуазель де Лагриз, садясь на кровати, — я люблю прекрасную госпожу, люблю от всего сердца!
И, позабыв обо всем, она обняла меня за шею и принялась так страстно целовать, что любой на месте супругов Гайо сразу бы понял, в чем дело.
— Всему свое время, — назидательно произнесла я в ответ. — Еще минуту назад вы были холодны как лед, так что теперь мой черед проявить холодность.
С этими словами я отправила ее на место, но, не удержавшись, вновь принялась целовать ее, приняв таким образом позу, удобную для наших истинных занятий. Сознание того, что на нас смотрят, доставляло мне безмерное удовольствие: необычайно приятно обманывать людей прямо у них на глазах…
Завершив, мы молча откинулись на подушку; головы наши лежали рядом, тела по-прежнему плотно прижимались друг к другу.
— Сын мой, — обратилась мадам Гайо к супругу, — видел ли ты когда-нибудь два столь прекрасных лица?
— В самом деле, — ответила я, — моя маленькая подружка просто очаровательна.
— А вы, сударыня, разве вы не прекрасны? Вы просто ангел красоты! — воскликнула мадемуазель де Лагриз.
И с этими словами мы поцеловались.
— Моя девочка действительно прекрасна, — отвечала я мадам Гайо, — а я по сравнению с ней просто старуха. Судите сами, ведь мне уже целых двадцать лет!
В таких беседах прошел вечер; потом наши гости легли спать, и мы тоже заснули.
На следующий день у нас ужинали кюре и шевалье д’Анкур; после ужина мадам Гайо вновь стала всех торопить ложиться спать, полагая, что мы продолжим вчерашнюю беседу.
— Но сегодня совсем иной день, — возразила я, — и компания у нас сегодня более многочисленная, так что церемония отхода ко сну займет значительно больше времени.
Тем не менее я позволила уговорить себя.
— Если вы отказываетесь лечь из-за меня, — прибавил кюре, — то заверяю вас, я не имею ничего против.
Девочка моя тотчас легла и придвинулась ко мне; головы наши соприкасались, но мы не целовались.
— Вы больше не любите друг друга, — заявила мадам Гайо, — а потому больше не целуетесь.
— Любим, но опасаемся, что господин кюре сочтет сие занятие неподобающим, — со смехом отвечала я.
— Я, сударыня? Но что, скажите мне, может быть более невинным, чем поцелуй старшей сестры, дарованный сестре младшей?
После его дозволения я, как и в прошлый раз, уложила мадемуазель де Лагриз спиной к собравшимся, она сама перевернулась на спину (она хорошо знала, как надо ложиться), и я, наклонившись над ней, принялась ее целовать.
Поцелуи наши были продолжительными как никогда, и никогда еще мы не испытывали от них такого большого удовольствия; время от времени я отрывала свои губы от ее губ и клала голову рядом с ее головкой; положение же наших тел не менялось.
— Это моя маленькая женушка, — сказала я господину кюре.
— Тогда вы будете мои дорогим муженьком! — воскликнула девушка, открывая глаза, кои она закрыла, едва я принялась целовать ее.
— Согласна, — ответила я ей. — А я, если господин кюре не возражает, буду твоим дорогим муженьком.
— Не только не возражаю, но и благословляю от всего сердца, — ответил со смехом кюре.
— А я, — подхватил Гайо, — готов воспитывать всех детей, которые пойдут от этого брака.
Пока они веселились, мы тоже продолжали веселье, только по-своему; вновь овладев своей маленькой женушкой, я целовала ее так пылко, как не целовала никогда прежде; мы не произносили ни слова, только иногда кто-нибудь из нас шептал: “Мой дорогой муженек!”, “Моя маленькая женушка!”, и мы обе часто-часто вздыхали.
— Вот дело и сладилось, — с усмешкой произнесла мадам Гайо, — графиня снова замужем, и ее воздыхателям придется поискать счастья в другом месте.
Лукавый тон ее был адресован шевалье д’Анкуру, который во всем, что мы сейчас делали, не находил ничего смешного.
Потом, накинув на плечи меховые пелеринки, дабы не замерзнуть, мы сели на постели и принялись весело болтать. Я прочла письма, полученные мною из Парижа (в провинции любят столичные новости), а после все отправились спать.
Последующие дни прошли не менее приятно; постоянной темой для шуток была наша женитьба; вернувшись в Бурж, месье и мадам Гайо рассказали о ней всем и вся, поэтому, когда мадам де Лагриз прибыла меня проведать, она незамедлительно спросила меня со смехом:
— Как, сударыня моя, вы женились на моей дочери, не уведомив меня?
— Зато, сударыня, — возразила я, — свидетелями нашей женитьбы стал сам господин кюре и иные, вполне достойные люди.
— Сударыня, — ответила она мне, — мой дом готов, не будете ли вы так любезны осмотреть его вместе со мной? Сегодня четверг, а в воскресенье я собираюсь дать ужин в честь господина интенданта.
Я пообещала прибыть к ней завтра в три часа пополудни и сдержала обещание; но я не привезла с собой мадемуазель де Лагриз, а на вопрос матери ответила, что у дочери ее мигрень, и мне пришлось уложить ее спать; в воскресенье же мы вместе приедем на бал.
— У нас будет достаточно времени, чтобы заняться туалетами, ведь интендант прибудет не раньше восьми часов.
Обойдя дом, я увидела, что все в нем сделано как надо: специальная комната отведена для слуг, спальня мадам де Лагриз — для танцев (из нее вынесли большую кровать), туалетная комната переоборудована в малую гостиную, куда могут пройти отдохнуть те, кто устанет танцевать; в маленькой комнате дамы могли переодеться или поправить свой туалет.
Одобрив приготовления мадам де Лагриз, я вернулась в Креспон; там ждала моя маленькая женушка; она была очень рада меня видеть, и я разделяла ее радость.
У нас оставалось три дня, дабы насладиться друг другом, и мы воспользовались этими днями как нельзя лучше; по вечерам компанию нам составлял господин кюре; шевалье д’Анкур не приходил; он сказался больным, однако, скорей всего, он только делал вид; я знала, что он немного ревновал меня.
В воскресенье сразу после мессы мы вместе с мадемуазель де Лагриз и Бужю сели в карету. Мы взяли с собой все, что могло нам потребоваться, дабы как следует принарядиться. Волосы наши мы закрутили еще с вечера и до сих пор не вынули из них папильотки.
Обед у нас был не слишком плотный: мы хотели сохранить легкость для танцев. Я настояла, чтобы мадам Бужю первой причесала мадемуазель де Лагриз: девушка должна была стать королевой бала.
Когда мадемуазель была полностью одета и причесана, я вынула у нее из ушей подаренные мною серьги с рубинами и вдела в них свои бриллиантовые подвески; мать девушки стала бурно возражать; чтобы ее утихомирить, мне пришлось сказать, что отказом своим она нанесет мне тяжкую обиду, и та в конце концов сдалась. В волосы девицы я воткнула свои бриллиантовые шпильки. Увидев, какой красавицей предстала передо мной мадемуазель де Лагриз, я пришла в восторг и, позабыв обо всем на свете, осыпала ее поцелуями.
Также я украсила свою маленькую женушку дюжиной мушек; мушки были крошечные, но приклеить больше у меня не получилось.
Мое платье было столь же красивое, причесана я была прекрасно, на мне было жемчужное ожерелье и рубиновые серьги; рубины были поддельными, но все полагали их настоящими; никто даже представить себе не мог, что графиня, у которой так много драгоценностей, станет носить подделки.
На ужин были приглашены двенадцать дам; каждая дама должна была явиться со своим кавалером, дабы было кому пригласить ее на первый танец.
Приглашенные прибыли в семь. Интендант приехал в восемь; до ужина мы провели время в гостиной и, как и было задумано, продекламировали гостям две сцены из “Цинны»; моя маленькая женушка читала превосходно, и все единодушно решили, что не только я хорошая учительница, но ученица отличается поистине блестящими способностями.
В зале для танцев поставили два стола, каждый на двенадцать приборов; оба стола были сервированы одинаково; дамы сидели вперемежку с кавалерами; ужин был великолепный.
В половине одиннадцатого все перешли в гостиную, а большой зал стали готовить к танцам; слуги зажгли свечи, и в одиннадцать часов начался бал. Сначала все танцевали куранту, а потом и более короткие танцы.
В полночь мадам де Лагриз доложили, что внизу стоят люди в масках и просят впустить их; гости очень обрадовались. В зал вошли две группы чисто одетых людей в масках; всех их тотчас увлекли танцевать. Одна маска выделялась среди прочих как своим роскошным костюмом, так и превосходным умением танцевать; никто не сумел узнать ее. Я несколько раз протанцевала с ней и просто умирала от желания узнать, кто под ней скрывается; однако маска не намеревалась выдавать свой секрет. Тогда я отвела ее в малую гостиную и стала настойчиво требовать ее явить свое лицо; маска не выдержала моего напора и сдалась: это оказался шевалье д’Анкур.
Признаюсь, его поступок меня расстрогал; узнав, что на бал он явился из-за меня и, чтобы никто его не узнал, надел маску, я попросила его больше маску не снимать. Он покинул бал незаметно и возвратился к себе. За свой наряд он наверняка отдал весь свой годовой доход…
Мы танцевали до четырех часов утра, и мадам де Лагриз стала уговаривать меня остаться; она велела постелить чистые простыни на кровати в маленькой спальне, и я провела там ночь. Сама она решила непременно спать вместе с дочерью, и они легли на кровати горничной.
На следующий день я вернулась в Креспон, куда к обеду прибыли кюре и шевалье д’Анкур. Я была гораздо более благосклонна к шевалье, чем обычно, и неустанно выказывала ему свое дружеское расположение; это придало ему мужества, и он посвятил кюре в свой замысел, заключавшийся в том, что шевалье хотел предложить мне руку и сердце. Он был убежден, что я вдова, молода, очень богата и очень хороша собой, а потому он мечтал на мне жениться.
Кюре, считавшийся другом шевалье, сделал мне предложение от его имени; но так как начал он издалека, я отвечала ему из еще большего далека.
— Сударь, — сказала я ему, — я счастлива, сама себе хозяйка и не хочу вновь становиться рабыней. Вы правы, шевалье очень любезен, а потому я буду находить возможности доставить ему удовольствие. Однако замуж я за него никогда не выйду.
После этого я высказала ему свои сожаления по поводу роскошного платья шевалье, приобретенного единственно из-за любви ко мне, и дала ему кошелек с сотней золотых луидоров, попросив его положить сей кошелек на стол к шевалье, так, чтобы тот не заметил, кто это сделал. Если же шевалье заговорит со мной об этом кошельке, я буду все отрицать. Кюре похвалил мое великодушие и сказал, что лучшего применения этим деньгам я найти не могла.
Когда до карнавала оставалось три недели, в Бурж прибыла труппа актеров. Супруга наместника провинции тотчас сообщила мне об этом и пригласила меня поужинать у нее после спектакля; я приняла приглашение и не пожалела, ибо спектакль доставил мне большое удовольствие.
Сьер де Розан, глава труппы, исполнявший роли героев-любовников, играл не хуже Флоридора; девушка лет пятнадцати— шестнадцати, игравшая служанок, на мой взгляд, была вполне достойна главных ролей. Остальные актеры и актрисы играли посредственно, чтобы не сказать плохо.
В провинциальных городах заезжая труппа дает спектакли каждый день, поэтому каждый день мне приходилось возвращаться в Креспон в глубоких сумерках. Зная мою нелюбовь к ночным поездкам, мадам де Лагриз пригласила мне пожить во время карнавала у нее.
— Сударыня, — обратилась она ко мне, — вы меня нисколько не стесните, я буду спать в малой спальне, а вам предоставлю большую спальню и гардеробную для ваших горничных.
— Но где же тогда будет спать мадемуазель де Лагриз?
— Хороший вопрос, — рассмеялась она. — Конечно же, со своим муженьком!
— Согласна, — ответила я и тоже рассмеялась.
Я чувствовала, что по окончании карнавала вряд ли стану и дальше любить мою маленькую женушку, и старалась изо всех сил. Малышка не подозревала, что я уже не столь пылко люблю ее; хотя она и потеряла свою невинность, душа ее по-прежнему была чиста и наивна.
На следующий день я съездила домой и велела, чтобы каждый день мне в Бурж присылали жирных каплунов, которых откармливали у меня на птичьем дворе, овощи для супа и зимние фрукты, коих у меня был большой запас; мои подношения не остались незамеченными на кухне мадам де Лагриз.
Каждый день мы ходили на представление; через несколько дней я послала за Розаном, дабы сказать ему, что молоденькая актриса вполне может играть первые роли.
— Совершенно верно, сударыня, — ответил он. — Однако наши актрисы на первых ролях могут согласиться на это только в том случае, если вы воздействуете на них своим авторитетом.
Я поговорила с интендантом, тот присоединился к моим просьбам, и уже на следующий день мадемуазель Розели (так звали молоденькую актрису) исполняла роль Химены в “Сиде”1; с ролью она справилась прекрасно.
Юная актриса мне понравилась, она была необычайно мила, а я была рождена, чтобы любить актрис. Я пригласила ее к себе и для начала принялась обучать актерскому ремеслу.
— Милочка, — сказала я ей, — в тексте есть отрывки, где стихи следует произносить очень быстро, а есть — где очень медленно; следует изменять тон, говорить то громко, то тихо; вы должны почувствовать себя Хименой и плакать, не обращая внимания на зрителей, или, по крайней мере, делать вид, что плачете.
Я показала ей, как следует читать роль Химены, и она быстро усвоила мои уроки. Увидев на следующий день ее на сцене, я поняла, что труды мои не пропали даром; тетка девушки и остальные актеры искренне поблагодарили меня.
— Эта девушка — настоящее сокровище, — сказала я им, — вы даже не подозреваете, сколь она талантлива. Быть может, ей суждено стать лучшей актрисой нашего века.
Аплодисменты публики подтвердили правоту моих слов, а резко возросшие сборы еще более убедили труппу в их правоте. Юная девица радостно принимала восхищение поклонников; она чувствовала себя принцессой, ибо все устраивали в честь нее празднества.
был из знатного дома ***; это был достойный человек, чуждый интригам, отличавшийся благоразумным поведением и любящий невинные удовольствия. Супруга генерального наместника представила меня ему; он принял меня превосходно и долго восторгался моим домом, который ему описали в мельчайших подробностях и, на мой взгляд, изрядно приукрасили. Я попросила архиепископа оказать мне честь посетить меня, и он пообещал приехать ко мне в Креспон.
В жирное воскресенье я отправилась к себе, дабы подготовиться к приему архиепископа. Все мои апартаменты были прекрасно обставлены; в комнате, где можно было разом зажечь более ста свечей, я велела соорудить театральные подмостки: я хотела сделать добрейшему епископу сюрприз и в честь его приезда показать спектакль. Чтобы епископ ни о чем не догадался, я попросила актеров держать свой приезд в секрете.
Гость прибыл в воскресенье в четыре часа, когда солнце еще светило и дарило всем свое тепло; но когда я повела его в сад, неожиданно похолодало, и нам пришлось вернуться в дом, где уже собралась вся знать Буржа. Я провела монсеньора в зал, предназначенный для представления, и почти насильно усадила его в кресло.
— Вы в деревне, сударь, — убеждали мы его, — нравы здесь мягче, и никто не упрекнет вас в том, что вы смотрите спектакль.
Актеры начали представление; было решено показать “Полиевкта”, благочестивую пьесу, против которой монсеньор не мог ничего возразить.
Крошка Розели, исполнявшая Полину, очаровала всех присутствовавших. Добрейший архиепископ подозвал ее к себе, явно желая поцеловать, но не осмелился. Я сделала это вместо него и мгновенно поняла, что по уши влюбилась в юную актрису, тем более что я уже считала ее творением рук своих.
После спектакля подали ужин; еда была превосходная, и ужин затянулся: каждый хотел выпить за здоровье архиепископа. Гости разъехались далеко за полночь. Мадам де Лагриз с дочерью остались ночевать у меня.
Я сама попросила их остаться, ибо имела виды на их карету: я хотела воспользоваться ею, дабы после хорошего ужина отвезти в город актеров, коих было много, а потому одной только моей кареты было мало. Едва я отвела ей постель в большой спальне, как тотчас поняла, какого дурака я сваляла: кровать была большая, а, значит, она уложит дочь спать с собой; но я не стала ничего менять.
На следующее утро я под предлогом необходимости поблагодарить архиепископа вместе с мадам де Лагриз и ее дочерью вернулась в Бурж; на самом деле я хотела поговорить с Розели и попытаться залучить ее к себе в Креспон хотя бы на несколько дней и, разумеется, без сопровождающих.
Для этого я явилась в театр за два часа до начала представления; актеры и актрисы бросились благодарить меня: все они были в восторге от игры Розели.
Отведя в сторону тетку девочки, я сказала ей, что не стоит губить здоровье племянницы, заставляя ее выступать каждый день; она исполняет большие роли, и в каждом спектакле ей приходится произносить от пятисот до шестисот тысяч стихов, что весьма утомительно, а потому она должна выступать не более двух раз в неделю.
— Я прекрасно понимаю вас, сударыня, — ответила мне тетка, — однако наши товарищи думают только о том, как бы увеличить сборы, а когда играет она, зал всегда полон.
— Позвольте мне увезти ее, — предложила я ей. — Сегодня у нас воскресенье, я верну ее вам в четверг, и дальше пусть она выступает только по воскресеньям и четвергам. Поверьте, это пойдет на пользу не только ей, но и всем, ибо даст ей возможность отдохнуть и лучше подготовить роль. А я обещаю вам, что стану репетировать с ней каждый день.
Тетка рассыпалась в благодарностях, и я увезла ее племянницу в Креспон.
Нетрудно догадаться, что спать мы легли в одну кровать. Я осыпала ее ласками, проделав все, на что была способна; но когда я решила направить ее на тот же путь, на который направила мадемуазель де Лагриз, девица решительно воспротивилась.
Вскоре я убедилась, что девица была достаточно умна и в отличие от малышки Лагриз значительно более образованна в том, что касалось любовных утех: шестнадцатилетняя актриса знает о жизни гораздо больше, чем знатная девица двадцати лет. Я продолжала настаивать, девица упорно отказывалась, однако я делала все, чтобы доказать ей свою страсть, и даже пообещала ей никогда с ней не расставаться. Заключив ее в объятия, я от всего сердца поцеловала ее, наши уста слились воедино, равно как наши тела.
— Доверьтесь мне, — шептала я ей, — вы же видите, душа моя, что у меня от вас нет секретов; моя тайна, спокойствие всей моей жизни теперь в ваших руках.
Она молчала и только тяжело дышала; я же прижималась к ней все теснее и теснее, чувствуя, как сопротивление ее ослабевает; и, удвоив усилия, я доблестно завершила битву, в которой и победитель, и побежденный оспаривают честь, кому достанется вся слава.
Я обнаружила, что Розели доставляет мне больше удовольствия, чем мадемуазель де Лагриз; любезность и милое кокетство актрисы, а также знание ею всяческих уловок, с успехом заменили знатность и невинность моей прежней подружки.
Мы не замедлили закрепить успех, и вскоре жизнь наша была подчинена исключительно утехам, удовольствие от которых в равной степени получали мы обе; она искренне поверила, что мы и в самом деле никогда не расстанемся, а потому постоянно осыпала меня ласками, так что я вынуждена была просить ее умерить свой пыл на людях; впрочем, при существующем положении мы даже на людях могли оказывать друг другу нежные знаки внимания, не опасаясь вызвать злословие.
В следующий четверг я привезла Розели в Бурж, где все нашли, что с каждым разом она играет все лучше и лучше.
Я отправилась на ужин к генеральному наместнику, где встретила мадемуазель де Лагриз; она выглядела печальной и одета была крайне небрежно. Хотя юная актриса вытеснила мадемуазель из моего сердца, я все еще любила ее, а потому спросила по-дружески, что случилось; вместо ответа она зарыдала и убежала. После ужина мне все же удалось поговорить с ней.
— Ах, сударыня, — отвечала она, — и вы еще спрашиваете, что со мной! Вы больше не любите меня и ездите в Креспон спать вместе с Розеали! Конечно, она красивее меня, но она не может любить вас так сильно, как люблю вас я.
Я слушала ее и не знала, что ответить; но тут появилась ее мать и попросила меня пройти с ней в кабинет; там она сообщила мне, что граф де Гут просит руки ее дочери.
Это был здешний дворянин, обладавший восемью или десятью тысячами ливров ренты, и я, желая избавиться от навязчивой девицы, презрела укоры совести и посоветовала матери не упускать такого жениха. Вдобавок бывшая моя подружка была добра и простодушна, и я боялась, как бы наши с ней отношения не возымели нежелательных последствий, ибо узнай о сих последствиях наше маленькое общество, оно было бы весьма и весьма удивлено. С Розеали же я не думала ни о чем, кроме удовольствия, и никогда не боялась сделать неверный шаг.
И когда через неделю объявили о предстоящем бракосочетании мадемуазель де Лагриз и графа де Гута, я отправилась в Бурж поздравить девушку.
Совесть моя подсказывала, что я обязана дать мадемуазель де Лагриз несколько полезных и необходимых советов.
— Мое дорогое дитя, — сказала я ей, — скоро вы выйдете замуж; постарайтесь быть счастливой в браке. Ваш муж прекрасно сложен, любит вас, и все хором утверждают, что он честный и порядочный человек. Однако не следует ожидать, что он всегда будет любить вас страстно, надо уметь ждать и прощать ему приступы дурного настроения. Вы девушка разумная, а потому не станете давать ему поводов для ревности. Думайте только о том, как ему угодить, учитесь вести хозяйство, заботиться о детях, если Господу будет угодно одарить вас потомством: дети — это благословение брака и самые нежные узы, связывающие супругов. Так выслушайте же меня внимательно, дитя мое: уверена, вы помните те сладостные ночи, которые мы проводили вдвоем с вами; вспомните, как вы вели себя в первую ночь, и в первую вашу брачную ночь постарайтесь вести себя с мужем точно так же; делайте все то же, что делали со мной, словно вы все еще не знаете, о чем пойдет речь. Позвольте ему подольше поласкать вас, прижаться к вам, защищайтесь, плачьте, кричите, чтобы он был уверен, что именно он научил вас всему тому, чему обучила вас я; от вашего поведения в первую брачную ночь во многом будет зависеть благополучие вашего брака. Пока не поздно, я хочу открыть вам глаза, ибо полагаю, что сделать это необходимо. Вы не должны страдать из-за своей маленькой тайны, но вместе с тем и вы, и я, мы обе заинтересованы сохранить его.
Бедняжка расплакалась, но тут в кабинет, где мы сидели, вошла ее мать.
— Сударыня, — произнесла я, — ваша дочь плачет, вы должны похвалить ее за скромность.
Мать поцеловала ее.
— Дочь моя, — сказала она, — вы многим обязаны госпоже графине; следуйте ее советам и перестаньте плакать.
Мы вернулись в комнату, где сидели гости. На следующий день архиепископ лично обвенчал молодых, а через три дня молодожены отправились к себе в поместье, расположенное в семи лье от Буржа. Я обещала приехать навестить их и спустя два месяца сдержала слово.
Малышка Лагриз уже была беременна; все свое время она посвящала мужу и, подобно любой молодой женщине, избавленной от материнской опеки и ставшей полноправной хозяйкой дома, с удовольствием исполняла свои обязанности. Поначалу мне показалось, что я все еще была ей небезразлична, но в конце концов ее добродетель при поддержке моего непостоянства одержала верх.
После Пасхи архиепископ отправился в Париж, интендант покинул Бурж еще раньше, а знатные особы, проводившие в городе зиму, разъехались по своим поместьям. Сборы в театре упали, ежевечерней выручки перестало хватать даже на свечи, и труппа объявила об отъезде.
Боясь меня потерять, Розеали плакала днем и ночью; мне было столь же грустно, как и ей. И я привезла в Креспон ее тетку и заявила ей, что, желая обеспечить будущее ее племянницы, хочу на время оставить девушку у себя. Через полгода я привезу ее в Париж и там устрою в труппу известного театра Бургундского отеля, что при ее способностях и моих связях будет нетрудно. Предложение свое я подкрепила кошельком с сотней золотых луидоров, вложив сей кошелек в руку опешившей тетки, коя, похоже, никогда не имела столь крупной суммы.
— Если я откажусь от предложения, столь выгодного для моей племянницы, меня наверняка сочтут сумасшедшей, — ответила она. — А посему я предоставляю ее вашим заботам.
Когда торг наш завершился, тетка вернулась в Бурж и сообщила труппе, что госпожа графиня взяла девушку под свою опеку. Для труппы это была великая потеря, но такова участь всех провинциальных театров: как только кто-нибудь становится хорошим актером, он тотчас покидает труппу и отправляется искать счастья в Париж. Вскоре так же поступил и сам дю Розан. Понимая, сколь дю Розан талантлив, Флоридор полгода уговаривал его приехать в Париж. Глава труппы Розан любил малышку Розеали и был уверен, что со временем она может стать выдающейся актрисой. В труппе его удерживала только Розеали, так что, когда я взяла девушку к себе, он, отбросив сомнения, отправился в столицу и предложил свои услуги театру Бургундского отеля, куда и был принят под восторженные возгласы публики.
Как только актеры уехали, я вернулась к себе в замок и более в Бурж не возвращалась; вместе со мной в замке жила Розеали, кою все быстро полюбили.
О прежней своей милой я более не вспоминала; для меня замужняя женщина переставала существовать; таинство брака лишало ее в моих глазах частички женского очарования. Кюре и шевалье д’Анкур по-прежнему составляли нам компанию; шевалье проявил мудрость и смирился с отведенной ему ролью друга.
Благодаря моим заботам Розеали возвысилась над своим положением простой комедиантки; я купила ей новую чистую одежду и подарила серьги с бриллиантами, выменяв их на четыре бриллиантовые шпильки. Я всюду брала ее с собой, мы вместе ездили отдавать визиты соседям; и ее красота и скромность очаровали всех.
Я стала ездить на охоту и завела себе костюм амазонки; такой же костюм заказала я и для Розели; лучше всего она смотрелась в парике и шапочке, и я стала одевать ее как мальчика.
Из нее получился очаровательный кавалер, и мне даже показалось, что я стала больше любить ее; я называла ее своим маленьким муженьком, а все остальные — маленьким графом; она стала моими пажем. Я освободила ее от ношения парика, но зато коротко подстригла волосы; парик старит молодых людей, а короткие волосы делали мою милую совершенно неотразимой.
Наши невинные развлечения продолжались немногим более полугода; неожиданно маленький граф утратил аппетит, каждое утро его мутило и рвало, и он постоянно чувствовал дурноту.
Подозревая, что случилось, я снова одела Розеали в женское платье, более соответствовавшее ее теперешнему состоянию, равно как и состояние сие скрывавшее. Я велела сшить ей несколько широких ночных платьев с шлейфом и без пояса и пустила слух, что она больна; мигрень и колики пришли нам на помощь.
Несчастное дитя часто плакала, и я утешала ее, уверяя, что ни за что ее не покину. Она призналась мне, что у нее нет ни отца, ни матери, и она не знает, откуда она родом; тетка была ей не родная; когда Розели было всего четыре года, она из жалости взяла ее к себе и воспитала. Теперь я поняла, отчего женщина эта с такой легкостью отдала мне девушку.
Понимая, что в провинции ничего не скроешь и через шесть или семь месяцев неминуемо разразится скандал, я приняла решение поместить ее в руки опытных людей, умеющих исцелять болезни, кои, ежели их умело скрыть, вреда никому не приносят.
Легче всего такой недуг было скрыть в Париже. Поручив кюре присматривать за домом, я села в карету и вместе с Розели, Бужю и его женой поехала в Париж; мой повар сопровождал нас верхом. Незадолго до отъезда я попросила Акареля снять для меня дом с садом в предместье Сент-Антуан; я не хотела появляться в городе до тех пор, пока малышка окончательно не выздоровеет.
Сразу же по прибытии я поместила Розели к опытной акушерке, коя прекрасно о ней заботилась; я каждый день навещала свою возлюбленную и, желая порадовать ее, приносила ей маленькие подарки. Я думала только о ней и даже забывала украшать себя. Платья мои были не слишком опрятны, я надевала чепец и не носила ни серег, ни мушек.
Наконец Розеали разрешилась от бремени очаровательной девочкой, кою я тут же отдала на воспитание хорошим людям; когда девочке исполнилось шестнадцать лет, я выдала ее замуж за дворянина с доходом в пять или шесть тысяч ливров, и она была счастлива. Мать девочки через шесть недель оправилась и стала еще краше, чем прежде; я тоже начала заботиться о своей красоте. Принарядившись, я вместе с Розели отправилась в театр. Появление в зале Розеали было сравнимо с появлением звездочки на ночном небосклоне; но и я, и она, мы обе были удивлены, увидев на сцене дю Розана.
Он также узнал нас и явился к нам в ложу. Он был очень рад нас видеть, да и Розели, по-моему, была ему рада. Я сказала, где я живу, и разрешила ему навестить нас.
Явившись к нам на следующий день, дю Розан говорил только о том, какой красавицей стала моя воспитанница; прежняя страсть к Розели проснулась в нем с новой силой.
— Сударыня, — сказал он мне, — мое будущее обеспечено, у меня есть восемь тысяч ренты. Если вы согласитесь отдать мне Розели, я женюсь на ней. А ежели такая красавица, каковой она стала теперь, еще не разучилась декламировать стихи, я попрошу взять ее в труппу.
Я обещала поговорить с Розели и велела ему прийти дня через три-четыре.
В тот же вечер я нежно обняла девушку и обратилась к ней с речью, в конце которой, уронив слезу, воскликнула:
— Итак, решайте, угодно ли вам меня покинуть!
Она ответила, что сделает так, как я пожелаю.
Ответ ее мне не понравился, я решила выдать ее замуж и со следующего дня стала класть ее спать в соседней комнате. Мое отношение задело ее; решив, что я разгневалась, она подождала, когда все лягут, и, скользнув ко мне в постель, стала просить у меня прощения.
— О, — вздыхала она, — если я выйду замуж, будете ли вы по-прежнему любить меня?
— Нет, мое дорогое дитя, замужняя женщина обязана думать только о своем муже.
Она зарыдала и обняла меня так нежно, что я простила ее; мне даже показалось, что мы вновь вернулись в Креспон.
Дю Розан явился, как ему было назначено, и стал торопить меня с ответом. Я сказала ему, что Розели не имеет состояния, а посему прежде всего надо решить вопрос, примут ли ее в труппу.
— Но, — отвечал он как истинный влюбленный, — я не прошу приданого, ее персона для меня дороже любых сокровищ.
Я сказала, что завтра иду в театр вместе с Розели. Она будет сидеть со мной в ложе, в красивом платье, и он должен представить ее своим товарищам.
Все было исполнено, как я велела. Давали “Лжеца”1; после окончания спектакля Флоридор пригласил нас за кулисы, и, дабы развлечь всех, я вместе с Розели продекламировала несколько сцен из “Полиевкта”, кои мы репетировали с ней более сотни раз.
Актеры были в восторге и решили, не подвергая Розели иным экзаменам, принять ее в труппу; но я воспротивилась.
— Надо получить одобрение публики, — заявила я. — Поместите имя ее на афишу, пусть она сыграет раз пять-шесть, и тогда вы убедитесь, правильно ваше решение или нет.
Дю Розан полагал сию процедуру слишком долгой, я же, напротив, находила ее слишком короткой, тем более что сразу после их свадьбы мне предстояло отказаться от утех, кои не приелись мне до сих пор. Однако я решила не мешать устройству своей дорогой девочки, ибо я заметила, что дю Розан ей не только не противен, но, скорее, наоборот.
Розеали выступила перед публикой в составе труппы театра Бургундского отеля. Уже в первый вечер слова ее были заглушены шквалом аплодисментов. В подтверждение правильности принятого решения в тот вечер актеры выделили ей половину сборов.
Театральные платья очень дороги, а у Розели их не было совсем; я подарила ей тысячу экю, дабы она могла купить платья; дю Розан дал ей столько же. Он торопил со свадьбой; я же постоянно ее откладывала: то платья, заказанные мною для Розели, не были готовы, то белье; еще я хотела, чтобы свадьба была отпразднована у меня в доме.
Наконец настал урочный день: Розели вышла замуж, и более я ее пальцем не коснулась. Я полностью оплатила свадебные расходы и осыпала ее множеством мелких, но полезных свадебных подарков. Еще в Креспоне я подарила ей серьги стоимостью в четыре тысячи франков.
Когда девочка вышла замуж, я вновь стала заботиться только о себе, и меня тотчас обуяло желание стать красивой; я сшила роскошные платья, стала носить свои великолепные бриллиантовые серьги, кои не надевала уже три месяца. Ленты, мушки, кокетливые взоры, гримаски — ничего не было забыто; мне было всего двадцать три года, я знала, что все еще хороша, а потому я хотела быть любимой.
Я посещала все спектакли, все места публичных гуляний; я столь часто появлялась на людях, что многие стали узнавать меня, а узнав, выясняли, где я живу.
3Трагедия П. Корнеля.
Родные мои были уверены, что я поступаю дурно, продолжая изображать лицо противоположного пола: подобные шалости простительны только в ранней юности. Они явились ко мне и столь сурово пригрозили мне, что я решила бросить эти забавы. По такому случаю я отправился в путешествие по Италии. Одна страсть изгоняет другую: в Венеции я пристрастился к игре и немало выиграл, но еще больше проиграл.
Охватившая меня страсть к игре омрачила мою жизнь. Но когда я уже не мог считать себя красивым, ко мне вернулось мое прежнее пристрастие к женским платьям. Разумеется, оно вызывало смех, однако лучше быть объектом насмешек, нежели жить в бедности.
Перевод с французского Елены Морозовой.