стихотворения. предисловие и перевод с сербского Максима Калинина
Опубликовано в журнале Новая Юность, номер 3, 2005
ОТ ПЕРЕВОДЧИКА
Павичи пишут уже больше трёхсот лет. Первый из них, Эмерик Павич, выпустил первую книгу в 1768. С этого момента его далёкий наследник Милорад Павич исчисляет свою писательскую династию. Книгу XVIII столетия составили стихотворения, и также стихотворным был первый томик будущего автора «Хазарского словаря». Вернее, не томик, а нечто, напоминающее тонкий альбом. Немудрено, ведь напечатанные там сонеты трудно было поместить на страницу книжной ориентации — размер отдельных строк превышал 20 слогов. Сонеты были вдохновлены сербским барокко со странным влиянием западноевропейской поэзии середины прошлого века. Яснее прочих угадывалось присутствие Дилана Томаса. Книга называлась «Палимпсесты» и вышла в Белграде в 1967 году. Уже через три года в Америке отдельные палимпсесты были опубликованы в небольшой антологии «Четыре югославских поэта» в переводе Чарльза Симика. Кстати, земляка Павича. Позднее Павич выпустит ещё одну книгу стихов — «Лунный камень», но она уже будет целиком стилизованной.
Павич сам известен как переводчик поэзии. Наиболее популярны его переводы Пушкина, ведь: «…каждый писатель сам создаёт своих предшественников». «Евгений Онегин», «Домик в Коломне», «Цыганы» и «Полтава» расходились в Югославии большими тиражами, и нынешняя Сербия сохранила преемственность в этом отношении. Русскому языку Павича научил во время Второй мировой войны бывший офицер царской армии. Учитель с учеником занимались по двум букварям — сборникам стихов Тютчева и Фета, других не было (а нужно ли было?).
Под конец несколько слов о популярности Павича в России. Когда я взял в библиотеке Иностранной литературы им. Рудомино упомянутые «Палимпсесты», то с удивлением обнаружил, что стал у неё первым читателем — она была неразрезана. Но качество стихов Павича здесь вовсе ни при чём.
Максим КАЛИНИН
ЭПИТАФИЯ
В очажном дыму согреваются птицы и первые тают снежинки.
Чёрное млеко ночное в омуте гиблом вскипело,
На свет убежало, изгибы дороги приняв, как змеиное тело.
Снег превращается в слёзы, и вижу я, очи смежив, глазом каждой снежинки
Со щёк отверделых, что ветер становится чёрным в отчётливой дали
И ствол за стволом древеса подступают ко мне, словно на водопой пришедшие звери,
Тесно обстали меня. Долговязые сосны туман по верхам прободали.
Ветви вцепилися в небо, а корни опору нашли в дивной вере.
Промеж небесного взлобья и хребта осеннего леса
Птицы летят, торопясь, чтобы ветви, поспешные в росте, их в лёт не пронзили.
Под сердцем лелею болезнь одного со смертью замеса.
Лес — утешенье моё на земле, что я засадил семенами имён.
Уста мои — кладбище предков, которых в слова, как в могилу в свой час опустили.
В каждом из слов я лежу, в каждом из вас заживо я погребён.
Симпозиум
В разгаре осенний пир. В печную трубу набились листья и
гнёзда.
Сказано — сделано: отворили каретную дверцу у наших
дверей.
Из грязных глиняных мисок будем хлебать лунный свет.
В юном саду тени плодов и листьев бегают босиком.
Красивые грязные руки добавят заячьей крови в чаши с солнечным светом.
Сказано — сделано, но не взял я гроздь винограда с павлиньим
пером.
Кладбище в сердце моём, точащее реки из-под крестов.
Пепла полон мой рот, ибо хлеб обронил я в огонь.
Птицы — слезинки снов клюют из моих ушей.
Не отдаётся в недрах моих жуткий набат любви,
Убивающий птиц на лету и гасящий свечи
В церкви, где вылезло древо из полу. На солнце вышли святые
И деспоты, красно одетые. От времени страшны они.
Алчут пищи моей. И я беру гроздь винограда с павлиньим
пером.
ЛетуЧий храм
Трижды брадой препояшься, печь разожги и вина навари.
Мы на распутье. и лес, словно чёрный голубь почтовый
В клюве приносит ночь. Пчельный рой положи под шапку,
Под язык — зёрнышко мака. Глазастым церквям не заметить
Куда унесут нас ослы золотые и кони с рогами оленя,
Как засахарится на сердце: «Любятся птицы, кружась над
водой».
Прыснут тропинки от наших подошв врассыпную. Но ты
Серьгу нацепи с сардием, слышать могущим, и волосы в
плётку сплети.
Нож неси воткнутым в хлеб. Будет нам небо в птицах и море в
рыбах.
Стихи прочитаем ракушкам и мозаику сложим из гальки.
Ибо прохладные тени от мёртвых стволов улетают.
С нами в пути — маги, гудошники и звездочёты,
Скинувшие беспечально одежды земные. Пребудем
Мы поутру на погосте, где могилы друг с другом не схожи,
И ляжем, под голову — голубь, укрывшись подстеньем
летучего храма.
Памяти неизвестного поэта
Глаза мои полны вина и крови, словно потир афонского храма,
Но сердце до сих пор видит чайку, плещущую в пене над пучиной.
Уши мои — кладовые эха и чутки только к самим себе,
Но сердце до сих пор слышит волны, уносящие птиц, убитых
ветром.
Язык мой сменил три рубахи за три года и трижды я забывал
его,
Но сердцу до сих пор внятен язык отзвучавших литургий.
Ноги мои гудят, ибо посох мой не ломается,
Но сердце до сих пор ищет пепел твоих слов.
Ибо глух, ухожу к берегам, где тебя облаяли волны.
Ибо слеп, ухожу к островам, живописавшим твоим слезам.
Ибо после птичьей песни остаётся имя некого ветра.
Язык мой сменил три рубахи за три года и трижды я забывал
его,
Но сердце надкусило камень твоих земель и узнало вкус огня.
Я ученик поэта, которого нет, певца без песен.
Похвала Теодору Спану
Кто не возлюбил болезни своей, а в ней бытие предков и прежнюю смерть свою,
Кто не искусился вековым печалованьем и одряхленьем,
Кто не сочинил песни до того, как услышал пение,
Кто не разучился слушать и беречь услышанное от изречения,
Тот не воидет во храм тишины на прибрежье морском,
В его груди не задышит ветер, и хлеб не вздохнёт на зубах его,
Не увидит он прозелень травы в изразце речном и сосна не станет расти для него.
Как принесёт он осенние листья на шапке своей,
Не познавши печали предков, не переболевший их болезнями, не перепевший их песен в своих?
Как ему научить леса свои откликаться нашим новым именам,
А своих коз — протечь молоком ароматным по нашим
долинам?
С камнем в руке, с зеницею в ухе, жду пробужденья,
Обходя храмы на берегах эгейских, —
Воин, метнувший копьё за отметку жизни.
Качели над колодцем имен
В какие сны забредаешь, мой зачарованный взгляд, пока глаза
мои спят?
Сердцу понятна усталость твоя по возвращении на этот свет
После омовения в горячем ключе на дне колодца с ледяной
водой,
Где звёзды теряют отраженья свои. Сердце знает, но не скажет.
Что вы, глаза, словно псы бежите вперёд жизни моей, у неведомого воруя?
Кто пугает вас в чаще, что ныне — поросль? Могу ли испить из ваших ладоней
Завтрашний дождь? Вдруг в одно прекрасное утро проснусь,
А вас растерзали глаза из чужого сна? Девочка в белых
носочках
На качелях золотых кос качается над вашим колодцем.
Струйками пара поднимаются к ней потонувшие имена,
Но она, в их суть не проникнув, играет ими, словно камушками,
И бросает обратно. Напрасно, глаза, ныряете ночью за ними,
Превращёнными в цветы. Я не ведаю, как из цветка сотворить
слово.
Сердце знает как, но не скажет. И только девочка в белых
носочках
Могла бы помочь нам, но не знает как, или не хочет знать.
Перевод с сербского Максима КАЛИНИНА