Опубликовано в журнале Новая Юность, номер 2, 2005
Желтая река умирает в созвездии Мертвого Пса — думал Лян Хой на исходе очень трудного дня… он был безработным.
*
Много дней та река уже унесла… месяцев, лет. Где они?.. Нет их. Только Лян Хой неизменчив. Спросите его — он ответит как прежде, где умирают желтые реки.
*
Китайская народная мудрость гласит: надежда умирает последней. В предметно-обиходном иероглифе рядового китайца это изречение хранится в подкове, прибитой над дверью, ведущей из хижины. Недаром капитан Немо повсеместно носит подкову на шее, как символ лучшей надежды и минувшей радости… Подарок! (когда-то она принадлежала орловскому тяжеловесу Сарданапалу).
Ох, недаром!.. время от времени нить протирается, подкова падает ему на ступню, и он благодарно в ответ улыбается.
*
Что можно сказать еще?.. об одном человеке, не причинив при этом ущерба ни себе, ни ему. Разве только — что в детстве он был ребенком, в юности юным, в молодости молодым. Что старость он встретил стариком, а смерть мертвым…
И не важно, сколько при этом было ему лет — ибо известны случаи, когда человек, вообще не родившись, доживает до глубокой старости, больше того — он жил бы еще… ну и хватит о смерти.
*
На Средне-китайской возвышенности есть внезапная низменность. Там, между семи болот, расположилась деревня, так и называемая — Деревня между семи болот.
В этой деревне и жил не спеша Лян Хой, но и не задерживаясь… как мы и увидим впоследствии.
*
Поздние низменные историки сомневаются в существовании этого исторического лица, аргументируя свои доводы отсутствием в те времена паспортной системы.
Историки же возвышенные, в наши уже времена, требуют введения паспортной системы на паспорта. Тут явный сговор, а любой сговор подразумевает неминуемый приговор, но это дело грязное.
Как сказал один прохожий — грязь свинье за обычай. Так не будем же свиньями в угоду грязи!.. Так говорил Лян Хой.
*
Приходит Лян Хой в гости к Ли Чуню и говорит:
— Ли Чунь!
— Лян Хой!..— ответил ему Ли Чунь.
Так состоялось их знакомство, они подружились и закурили.
*
Лян Хой решил уйти в монахи и ушел. Подходит к учителю вежливо, садится на колени и спрашивает:
— Учитель, как жизнь сделать долгой?
Учитель, следуя отвратительной литературной традиции, что есть силы, бьет бамбуковой палкой по непокрытой голове ученика — палка ломается напополам… ученик нет.
— Спасибо, учитель!.. — отвечает ошарашенный неофит, про себя же подумал: а ну вас всех тут!
*
Вот, значит, сидит Лян Хой у окна своей хижины в сезон дождей и думает:
— Вот дождь!
— Да… — отвечает ему дождь.
*
Однажды Лян Хой навестил своего друга, Ли Чуня. Ли Чуня не оказалось дома. Лян Хой постоял у незапертой двери и решил:
— Пойду-ка я обратно!
Не так-то прост обратный путь. Не всякий решится при жизни.
*
Ночью. Зимой. Когда стены хижины сотрясает ледяной ветер, когда даже мыши не отваживаются покинуть свои норки ради уставших от ветхости словарей, — взять и пожарить настоящей китайской картошки… Вот радость!
Жарит Лян Хой картошку, курит по обыкновению в это время и соображает вслух, преднамеренно смешивая традиции:
— Великий Ком целует в лоб.
— В щеки… Иуда.
— Мойра… мойра целует в губы!.. Нет, нет места на лице человеку.
*
Прошлой весной шел Лян Хой по грунтовой дороге, и сердце билось в его груди. А навстречу ему девушка, красоты необыкновенной. Лян Хой почтительно спросил ее:
— Как зовут же тебя?
— Поздняя роса на ранних цветах благоухающей в одиночестве сливы.
— Ух ты!.. — вскрикнул учтиво Лян Хой, продолжая смотреть на нее в потерявшем язык восхищенье. Девушка постояла…постояла, и пошла себе своей дорогой, уронив с наплевательским видом руки.
Стало быть, верно говорили древние, что следовать нужно не велению сердца и не ухищрениям разума, а судьбе… Думал Лян Хой, выпивая рисовой водки с Ли Чунем поздней осенью …при луне, на веранде — которая словно парусная лодка плыла сама по себе навстречу их страху.
*
В тот год была необыкновенно суровая зима. Ли Чунь решил нанести ответный визит Лян Хою. Обул Ли Чунь теплые сандали и отправился в путь. Долго он шел, но, достигнув цели своего пути, узнал, что Лян Хоя не стало.
— Ты зря пришел, Ли Чунь!.. — вслух произнес Ли Чунь сокрушенно.
Возвращаясь в свою хижину, он тихонько напевал колыбельную песню… там в дали за рекой… в небе ясном заря догорала… Но на словах: он упал между ног… — голос его почему-то сорвался, и заплакал Ли Чунь.
*
Много лет они знали друг друга. Это редкий случай, когда возраст дружбы ей не помеха. Да и что ей могло бы теперь помешать?
*
У Ли Чуня была умная жена. Она часто говорила Ли Чуню:
— Дурак ты, Ли Чунь!.. и за что я тебя люблю?
*
Жена Ли Чуня не выдержала и забеременела. Вскоре она родила мальчика.
— Я тебе еще рожу!.. — сказала уставшая жена.
— Спасибо!.. — ответил Ли Чунь.
*
Как-то в полнолуние жена Ли Чуня сидела у окна и смотрела восторженно на луну.
— Луна — это око любви!.. — пылко шептала она совершенно серьезно.
Ее звали Поздняя роса на ранних цветах благоухающей в одиночестве сливы.
*
Ли Чунь удил рыбу в Желтой реке. Недалеко от того места, где он стоял, закатав до щербатых коленей штаны, женщины стирали циновки.
По дороге проехала повозка. Не успела она скрыться за лесом, как следом за ней проковылял монах. Женщины громко о чем-то своем засмеялись.
Где-то заплакал ребенок. На смену ему ухнула и завизжала пила. Гусь поскользнулся на глинистом склоне и съехал преждевременно в воду.
По европейскому календарю это было 1924-го марта.
*
До того, как Лян Хой умер, он был, несомненно, жив, — так думал Ли Чунь. Его жена была не права.
*
Ли Чунь с очень озабоченным видом спешил домой. Не заходя в хижину, он громко воскликнул:
— Женщина!
— Женщина!.. — повторил требовательно нетерпеливый Ли Чунь. Он был не на шутку взволнован.
— А!.. — наконец отозвалась беспечная женщина, как ни в чем не бывало.
*
Как-то жена Ли Чуня подарила мужу новую циновку, а Ли Чунь как раз в это время сидел на старой. Он благодарно пересел на новую и попросил жену:
— Если тебе не трудно, выбрось этот хлам из нашего дома, дорогая, пожалуйста!
Жена выбросила старую циновку, а, возвращаясь, подумала:
— Смотри… я недооценивала своего мужа.
В это время Ли Чунь ответил в хижине:
— То-то!
*
Но однажды Ли Чунь заболел. Его бросало то в жар, то в холод. Он кутался в одеяла и соображал примерно так:
— Я — Ли Чунь… мужчина. У меня есть жена… она женщина. Стало быть, это судьба!
На следующее утро ему стало значительно лучше, а через два дня он уже был совсем здоров и не задавал себе никаких вопросов.
— Слава богу!.. — сказала ему жена.
*
Бог завещал человеку спать днем, потому что днем все и так само по себе вертится. То ли дело ночью, тут не зевай.
Ночью мир всякую секунду в опасности… вот и жмется он к ногам человека, словно щенок от тоски первобытной.
— Разве совесть позволит теперь мне уснуть?
Но совесть Ли Чуня помалкивала. И сам Ли Чунь помалкивал. Он спал, жена его спала… плакала во сне, но плач ее тоже спал. Все спало. Поднебесная не знает еще пробужденья.
*
Отсутствие собеседника обязательное требование для настоящей беседы — смекал Ли Чунь.
*
Жена Ли Чуня перестала говорить: “Дурак ты, Ли Чунь”. Ли Чунь забеспокоился, но было уже поздно… да и что бы он мог сделать?
Умерла… и нет больше Поздней росы на ранних цветах… в этой жизни его. Один остался Ли Чунь.
— Дурак ты, Ли Чунь!.. — теперь он себе говорит.
*
Когда Ли Чунь решил, что ему пора писать стихи, он послал сына в лавку Маленького Суня за вином. Приготовил себе в саду опрятное место, выпил и написал:
У стрекозы четыре крыла.
Она легка и красива.
Я же пишу стихи.
И пью, не спеша, вино…
За ним только что мой сын сбегал.
У меня был друг, звали его Лян Хой.
Он умер, теперь не живет.
Когда он сидел вечерами лицом на Юг,
Спящий дракон из долины Кунь Лунь
Садился ему на плечо.
Лян Хой отбирал имена у вещей,
Когда на рассвете смотрел на Восток.
Но вещи, взмолившись однажды, упали к ногам…
С нижайшей просьбой к Владыке.
— Умри же, Лян Хой! —
Промолвил Великий Хлам.
И умер Лян Хой.
Жена у меня есть…
Ибо куда она… доколе я жив здесь?
Поздняя роса на ранних цветах
Благоухающей в одиночестве сливы.
— Это имя ее!
Когда она была молода,
Она боялась смотреть в огонь.
Я пепел видел в ее глазах…
Поистине, призрачно все.
Лунный старец пришел, когда я спал.
Я услышал шаги его.
Я не ждал тебя!.. говорю ему.
Но он все равно пришел.
Проснулся я ночью,
От того, что в ногах, словно котенок спит…
Красная нить у нее в руках.
Ну что ж, говорю, хрен с ним.
*
Когда ему надоело писать стихи, а сыну его давно уже надоело бегать за вином… сын устал и попросил отца:
— Расскажи мне, отец, что-нибудь.
И отец рассказал:
— Приходит как-то раз Лян Хой к Ли Чуню, а тот строгает еловую доску во дворике… в тени молодого бамбука.
— Чем занимаешься, Ли Чунь?.. — спросил Лян Хой.
— Вот, вожу рубанком по еловой доске. Семь лет прошло, как срубил эту ель на Западном Склоне Гор.
— Хорошим делом ты занят!.. — промолвил Лян Хой, прикуривая и садясь на бревно… — На этом бревне,мой сын, ты сейчас сидишь!
*
Как-то Лян Хой пришел в гости к Ли Чуню. Ли Чунь сидел у окна в глубокой задумчивости и горевал.
— Отчего ты горюешь?.. — спросил Лян Хой.
— Отчего же мне не горевать!..— ответил Ли Чунь. — Вот, смотри: Я, Ли Чунь, вхожу в Желтую реку. Желтая река впадает в Желтое море. Желтое море, всем известно, впадает в океан. Океан впадает в Поднебесную, но Поднебесной некуда впадать, как только в саму Поднебесную… для чего же мне, Ли Чуню, входить в Желтую реку?
— Жителям Поднебесной надо хорошо знать, для чего им не пить вина!.. — посетовал Лян Хой.
*
Много дней прошло с тех пор, как Лян Хой был так недолго монахом. И вот однажды, проходя на прогулке (он третий день уже гулял) мимо монастыря, заглянул-таки туда на минуту-другую. Сел перед учителем на колени и говорит:
— Здравствуй, учитель!
— Ну что, Лян Хой, нашел ли в миру долготу своей неприветливой жизни?
Лян Хой разделся донага и оделся заново. Учитель, что было духу ударил Лян Хоя по непокрытой голове бамбуковой палкой и палка не сломалась, а Лян Хой потерял сознание на пять минут, не больше.
— Пошли же вы все тут!.. — промолвил учитель, утомленный безудержным Солнцем чужих, в конец обессмысленных, стоп.
И они с Лян Хоем продолжили прогулку уже вдвоем.
*
— Ты только глянь, Ли Чунь, как спит этот человек в твоей бамбуковой роще!
Учитель действительно спал на рассвете, как малый ребенок. Парочка синиц, найдя его волосы вполне пригодными для гнезда, вовсю теребили его лысеющую макушку. Тот в ответ улыбался той самой девочке, что так мило ему когда-то картавила, а он об этом ей промолчал… Говорили глаза. Теперь он сам говорит. Все теперь говорит. Теперь говорить ему самое время.
— Ничего не понять!… — шептались синицы между собой.
Ли Чунь и Лян Хой тем временем опохмелились. Им стало уютно, как, помнится, в детстве только бывало… когда ты болеешь ангиной, лежишь одиноко, а с кухни, вслед желтому следу, доносятся звуки… тепло, приглушенно посуды… или отца говорящего голос далекий.
Солнце взошло. Соседский петух прокричал и захлопал крылами довольно.
— Слушай, Лян Хой, тебе приходилось бывать на улице Сиюминутных Ласк?
— Конечно, но почему-то я всегда добирался туда на рассвете. В это время там удивительно тихо… Недавно старик Хе мне сказал, что всякий музыкант сможет воспроизвести звук, но редкий из них — тишину. Я услышал ее в первый раз на этой самой улице и полюбил. С той поры не могу… не умею насытиться звуком.
*
Приходит Ли Чунь к Лян Хою, а тот сидит себе дома и курит. Много курит. Целая гора окурков, широкая, как груда битых кирпичей.
— А что это ты, собственно?.. — прикурил Ли Чунь.
— Вот фикус… сотворен непосредственно Богом… нерукотворен. Возьми, отломи верхушку и привяжи к стволу, не имея при этом никакого понятия… в этом. Где гарантия, что чуда не свершится, и она не прорастет? Хоть бы хны прорастет. А вот, к примеру, часы… вещь рукотворная. Попробуй-ка забраться в них!.. никакого чуда… сломаются. Я уже пробовал.
— Хорошо, Лян Хой, что мы сами тоже, как фикусы, — нерукотворны.
*
Один раз в три года, в месяц Оскудевающих Лиц, в час великого Солнцесмотрения на смену одному поколению приходит другое. Этот день не отмечен в календаре… на всякий случай.
В этот день у старухи У черная кошка родила Молодую Змею. Все в округе то и дело приходили полюбоваться на нее, а она лежала на шелковой подушке и, смущенно покусывая тоненький хвостик, уважительно смотрела во все глаза — она впервые видела столько людей.
*
Как-то в деревню забрел Великий Порицатель. Он ходил по улицам, и не было в деревне такого человека, которому он не нашел бы соответствующего порицания.
Утомившись, Великий Порицатель зашел в лавку Маленького Суня, где в полной Невменяемости лежал на земляном полу пьяный Лян Хой и, еле выговаривая слова, громко глумился.
То и дело фразы: “Восемь приобретений”, “Темная застава”, “Три Ипостаси” перемежались омерзительной гнусной руганью.
Великий Порицатель подошел к невменяемому и, наклонившись, только и успел сказать: “Уважаемый!..”, как был жестоко избит Лян Хоем.
На следующее утро, когда Лян Хою все рассказали, он впал в глубокую задумчивость привычного раскаянья… за которым последовал непредсказуемый результат:
— Я устал от вина!
— Не зря порицателя звали великим!.. — Этими словами Маленький Сунь всегда заканчивал свой рассказ. Маленький Сунь был недалекого ума, откуда же ему было знать, что именно так становятся Великими Прорицателями.
*
Все меньше в Мире вещей, все явственней образов убыль… Решил Лян Хой, в своей хижине сидя на голом полу… Значительно меньше поэтому пыли, добавил.
*
Как-то старуха У спросила у Лян Хоя, который только что помог ей снять с дерева обидевшуюся на старуху Молодую Змею:
— Почему ты до сих пор не женат?
— Я хотел уснуть, да не смог споткнуться.
*
Старик Хе и Лян Хой очень часто засиживались в лавке Маленького Суня. Они говорили не много. Старик выпивал не спеша, а Лян Хой все курил и куда-то смотрел не мигая. Иногда старик Хе забывал свою боль и, забывшись, играл на свирели.
Маленький Сунь любил затевать споры, потому как был мечтателен, и ему надоела его лавка пуще его своенравной жены. Когда посетителей было не много, и они были удовлетворены, он подсаживался к двум приятелям разговоры поговорить.
Как-то он спросил:
— Может ли человек совершить что-нибудь сам, если, к примеру, Небеса молчат, а Звезд не видать из-за туч?
Видите, как был утончен непосредственный Маленький Сунь!
Старик Хе ответил:
— Каждый может делать только то, что он может делать.
— А как узнать, что он может делать?.. — не унимался Маленький Сунь.
— Надо просто немного подождать и посмотреть, что он будет делать!..— сказал старик Хе и кивнул в сторону двери.
*
Старик Хе редко напивался до слез, но однажды так и случилось.
— Почему ты плачешь, старик?.. — спросил, извинившись, Лян Хой.
Старик ничего не ответил. Взял себя в руки. Попробовал заиграть на флейте, но не выдержал и снова заплакал…
— Сыновья отбирают имена у своих отцов намного раньше их смерти, и если случилось, что сын погиб, то ты доживаешь свой век без имени и без сына.
*
Лян Хой спрашивал старика Хе:
— Если птица может летать лишь короткими перелетами… еще качается ветка, с которой она вспорхнула, а она уже сидит на другой — то как же ей не летать коли она уже птица?.. К тому же ей так легко попасть в ястребиные когти.
— Я понимаю, о чем ты говоришь, Лян Хой. Такие птахи потому и прячутся в кронах деревьев — там много ветвей, а ястребу трудно расправить свои быстрые крылья.
Семь ковров может выткать любая птица. Семь холстов сменяют поочередно друг друга… ни один из которых не выткан еще до конца. Две, три нити, несколько черт — не завершат узор.
По этой причине столь важен внутренний взор, иначе она сойдет с ума и в отчаянье бросится в бескрайнее небо.
— Что же видит внутренний взор?
— Он видит все семь холстов. Они стоят друг за другом, словно они прозрачны.
Семь узоров ткет нам Великий Ком. Он не спит, он помнит всечасно о каждом — и порукой тому, может статься, наш внутренний взор… мы же, благодаря ему, можем позволить себе порой забываться.
*
— Мы спасались, спасались, и вот спаслись!.. теперь мы на таком безопасном расстоянии от чего-либо, что нам действительно уже ничего не грозит. Теперь мы все равно, что в пустыне — добраться до ближайшей пропасти нам не хватит уже ни сил, ни самой жизни. Дай нам Бог темноты под ногами и свиста в ушах.
Вот такой, не лишенный беспечности тост, произнес бывший учитель на первых своих Именинах — Отцовства… но пить он не стал, он был и так опьянен несказанно, ибо вернул себе прежнее имя, называя себя: Не плюй в колодец, дрянь такая!
*
В ту пору, когда расцветают Одинокие Сливы, время вечерами превращается в жизнь и ею можно дышать. Улицы словно теряются в дымке. Везде этот цвет — на одеждах, на лицах… в хижинах темных своих задыхаются радостно люди, и хочется им на крыльце помолчать, подкравшись друг к другу поближе.
Вот в такой вечер старик Хе и Лян Хой зашли в гости к старухе У. Старуха засуетилась собирая на стол, нацедила вина — хлопотала свежо и открыто… они засиделись за столом допоздна, старики никуда не спешили. Им было так хорошо, что они не заметили, как Лян Хой оставил стариков вдвоем.
Уходя, он кивнул Молодой Змее, и они пошли гулять. Лян Хой шел и шел, а рядом, совсем рядышком с ним, Молодая Змея… и вот уж кто в этот вечер с любопытством глядел по сторонам!
Они гуляли так долго и так далеко ушли, что рассвет встретил их на Западном Склоне Гор. Лян Хой сидел неподвижно на Недремлющем Камне и роса покрывала его тонкие плечи, а рядом, свернувшись, спала Молодая Змея… крепко сжимая соломиНку в своем кулачке, ту, что вчера так пришлась ей по вкусу. Она беспричинно сорвала ее у Бездонного Озера, между делом спросив у Лян Хоя:
— А почему оно называется бездонным?
— А потому, что у него дна нет!.. — ответил Лян Хой.
… Давно ли к нему заходила гадалка?.. попить мате, покурить. Лян Хой улыбнулся, ее вспоминая, да и было, признаться, с чего. Да!.. была и гадалка когда-то в этой деревне, на самой окраине, в Нежданном Углу. На хлеб она зарабатывала, доказывая людям то, что они еще живы.
Придет к ней кто-нибудь, с глазами как у лани пугливыми, она карты разложит, умом раскинет… возьмет и докажет — доступно и ласково. Пришедший уйдет, и живет себе дальше, как ни в чем не бывало… а она остается, раз за разом все дальше и дальше она оставалась, да так и осталась… теперь до нее не дойти, и ей не вернуться.
У нее были длинные черные волосы, и… она не носила кольца на пальцах, а как-то ловко прилаживала их в свои чудные волосы — кольца звенели неожиданно в тишине, в разговоре … она часто смеялась, вспоминала о каждом из них, и рассказывала иногда вечерами Лян Хою… любила, умела она рассказать. Но вот руки свои она не любила — даже когда была молода…
— Ну, что же, пойдем домой!.. — очнувшись, промолвил тихонько Лян Хой. Внизу, в долине стелился туман. Он плыл, словно густая река и клубился, будто розовый дым.
Он осторожно дотронулся до Молодой Змеи, та испугалась спросонья и укусила Лян Хоя в запястье. Когда же пришла в себя и поняла, что она натворила, впервые заплакала. Лян Хой же смотрел, улыбаясь, на чуть видный укус и ничего не предпринимал. Вскоре сознание ему изменило. Помутилось в глазах. Он прилег и уснул, и спал беспробудно три дня и три ночи. Молодая Змея час за часом лежала у него на груди и слушала сбивчивый голос мужчины.
— Старуха?.. Старуха нашла их, но не стала мешать.
— Если был бы он жив, разве смог он выдержать это?.. — спрашивает сын у отца.
— А он что… сейчас в соседней комнате?.. — отвечает ему отец.
*
Красавица Ши отправила своего слугу Фу купить новый веер. Старый был сломан ее башмачком, конечно же, по рассеянности. Бежит слуга Фу и… озабочен лицом. Лян Хой остановил его и спросил: куда же ты… на тебе лица нет.
Слуга Фу все рассказал Лян Хою, мол, с ног сбился, десятый веер ей покупаю, но все ей не так… загоняла уже… отвратительна в гневе, красива, ругается гнусно… вы бы слышали, мой господин… а недавно рыбу заставила чистить, что-то, похоже, я там перепутал с хвостом, так она, представляете, этой самой рыбой… Видите ли, Девственница, госпожа моя.
Лян Хой сорвал большой и жесткий лист неизвестного мне китайского дерева, что-то вроде моего фикуса, и дал слуге, чтобы тот, стало быть, унес его своей госпоже.
Слуга Фу так и сделал. Девственница Ши разгневалась и приказала найти ей того человека.
— Что это значит, проходимец?.. — спросила она Лян Хоя, когда ее слуга все же отыскал его и слезно уговорил последовать за ним. Лян Хой даже не успел собраться с мыслями и отвечал, как пришлось:
Лед, тающий в руке, распаляет желания.
Но прохладный напиток жажды не утолит.
Искусные заверения лишают надежды.
И желанный сон не смыкает глаз.
Ребенок плачет, теряя игрушку.
Соломенный заяц от него убежал.
Все заодно с ним горюют и ищут напрасно,
А утром ребенок даже не вспомнит о нем.
Через несколько дней Лян Хой, по своему обыкновению, заглянул в лавку Маленького Суня. Меж посетителями суетился слуга Фу… у Маленького Суня наконец появился помощник.
— Красавица Ши уволила меня… на следующий день… — смутившись, промолвил бывший слуга Фу.
*
Бывший слуга Фу был еще меньше Маленького Суня. Как-то поздно ночью, когда Маленький Сунь наконец выпроводил последнего посетителя, и они с Маленьким Фу убирали столы… уставшие, молчаливые… Маленький Фу, уже было перевернувший стул, вдруг поставил его обратно, сел и расплакался.
Маленький Сунь от неожиданности опешил:
— Что с тобой приключилось, Маленький Фу… есть ли что в Поднебесной, что стоило бы таких горьких слез?
Маленький Фу, всхлипывая и вздрагивая всем своим маленьким телом, только и сказал:
— Господин Сунь… как люди живут?
— Живут?.. — переспросил Господин Сунь, когда Маленький Фу успокоился…— А ты видел, как люди едят жирную, но не свежую селедку? Они, поджимая губы, стараются как можно дальше выставить зубы, будто зубы можно выставить хоть на один цунь от десен, или разламывают ее двумя пальцами… ты заметил, как они смотрят в этот момент на нее?.. Разламывают двумя жирными и несвежими пальцами, и кусок за куском, брезгливо отправляют в осторожно распахнутый рот. Вот и живут так же!
*
Маленький Фу не знал никакого Конфуция.
Он и знать не хотел, кто это такой — Конфуций.
Ему и дела никакого не было до этого типа.
Да пошел бы он в задницу после того.
Маленький Фу, засыпая, очень часто задавал себе безответный вопрос: что может удержать человека от смерти в том возрасте, когда в нем еще нет привязанности к ожиданию смерти?
*
Господин Сунь поучал Маленького Фу:
— Читай книги по кулинарии для аппетита, а готовь сам, зачем себя лишать удовольствия, благодаря которому и написаны все эти книги.
*
Трудно сказать, когда это было, но явно случилось значительно позже описанных выше событий. Как-то вечером, в самом начале осени, Молодая Змея сидела у распахнутого окна и смотрела на улицу, где чуть заметно желтели тяжелые вязы.
Мимо проходила Красавица Ши:
— Здравствуй, Молодая Змея!
— Здравствуй, Девственница Ши!
Какая глупая змея… подумала Красавица Ши (имеющая давно уже мужа и сына, любовника, любовницу и, тайно, ее тонкобедрую дочь).
*
Я жизнь люблю,
Как, может, только евнух женщин любит…
Это недописанное стихотворение Ли Чуня, посвященное евнуху Се Сида. Недописанное по причине того, что невзначай к нему постучалась старуха У и попросила поглядеть, как она ловко без помощи рук развязывает во рту трижды завязанный узел.
— Вот, что может беззубый рот!.. — сказала ему неунывающая старуха.
*
Мало кто помнит, когда в Деревне Между Семи Болот впервые появился Проповедник.
Теперь было бы трудно отличить его от всех остальных жителей деревни. Его миссия называлась Миссией, но была обыкновенной хижиной, над входом которой было написано по латыни: Сочетаясь в любви, совокупляйтесь и в совести!
Никто в деревне латыни не знал — люди простые, неухищренные, но с умом пытливым, неуимчивым… и пришлось проповеднику толковать латынь опытно, то есть обзавестись женой, хотя обзавестись можно разве что роликовыми коньками.
Но он не жаловался на свою судьбу и сочетал, как мог, совокупляясь и в любви, и в совести, несмотря на то, что ему было дано, что дается немногим — он видел, как падает звездная пыль… так же явно, как мы видим снег в ноябре.
*
Когда умер старый евнух Се Сида… а он был знатным евнухом при императоре Трех Обворованных Лун… говорят, что покойник пришел в гости к Проповеднику и они всю ночь громко беседовали, пили рисовую водку, а к рассвету на всю деревню в голос печально пели не известную никому из местных жителей песню… Я же вам могу сказать более чем уверено, что это был псалом Давида: “ Душа моя была во мне, как дитя, отнятое от груди”.
С первыми петухами покойник, как им и положено, покинул дом своего приятеля. Между прочим, Се Сида при жизни говаривал простые, но проникновенные слова: Женщина значит ровно столько, сколько жизнь… А что значит жизнь?.. Да ничего не значит, но в то же время, это единственное, что у нас было при жизни.
*
Был базарный день. Много съехалось торговцев в Деревню Между Семи Болот. Фермеры, крестьяне, купцы, факиры и прочий сброд. Все спуталось, крутилось, шныряло, спало, голосило, улыбалось, дышало, читало, совокуплялось и пело, и плакало стоя.
Многие спрашивали:
— Вы не видели старика Хе? Не встречался ли вам?..
Многие отвечали:
— Третий год никто не видел старика Хе, и ничего о старике не слышали.
Но Великий Прорицатель прорек, что видел его на луне, он узнал его по походке.
И старик не заставил себя долго ждать. Появился к зиме и поселился у старухи У. Пришел к ней и сказал:
— Давай, старуха У, ты будешь жить со стариком Хе?
— Ага!.. — ответила ему старуха.
Молодая Змея уже повзрослела… очень даже симпатичная змейка. Старик подарил ей алую нить. Змейка поцеловала быстро-быстро стариковскую руку, покраснела и убежала незнамо куда… полюбился ей берег Бездонного Озера.
*
На следующее утро петух, как и положено ему изначала, взлетел на плетень и трижды громко пропел в Поднебесное Ухо… Старик Хе расхохотался. Старуха У тоже слегка улыбнулась.
— Почему же ты его не зарежешь?
— Мне нравится, как ты смеешься.
Так выяснилось, что они оба понимают голоса птиц. А петух, между нами говоря, кричал:
— Угомонись, дорогая, не жди от меня наслаждений!
… Да, кстати, старик принес любопытную весть. Прошлым летом он встретил Лян Хоя живым и невредимым на Западном Склоне Остывающих Гор, но тот его не узнал, даже оклика не услышал. Сидел на недремлющем Камне рядом с Мертвой Собакой и что-то, похоже, ей не спеша объяснял. Он не стал им мешать.
Дмитрий Попов
Сон о ревене
Служащему с удивительной регулярностью снился один и тот же сон. Стоило ему лечь, закрыть глаза и дождаться момента, когда сознание заволакивает странный туман, когда полудрема медленно и неотвратимо наваливается на него, глазам человека представала зыбкая картина. Ночь. Широкое поле, густо поросшее разнотравьем. Высокая, в человеческий рост растительность простирается до горизонта, затянутого синеватой дымкой. Взгляд спящего спокойно скользит по этому зеленовато-бурому покрову, пока не останавливается на красноватом свечении в центре поля. По приближении оказывается, что ровный свет испускают мелковатые цветки какого-то мощного растения. Его стебли гордо поднимаются на несколько метров от земли, гордо вознося фосфоресцирующие соцветия. Далее Служащий видит фигуру спящего человека в одном из цветков. Голова героя сна покоится на толстом кожаном портфеле. Служащий пытается заглянуть в лицо спящего и тут понимает, что это и есть он сам, уютно свернувшийся калачиком и видящий сон о том, что созерцает огромное поле с удивительным Ревенем в центре. От этих мыслей в голове Служащего начинается страшный звон, неведомая сила поднимает его прочь от растения с человеком в цветке, несет куда-то ввысь, высота затягивает его, заливает темными водами его душу и резко выкидывает из сна. Бешеное сердцебиение, холодный пот и бьющийся в припадке будильник — так наступает очередное утро нашего героя.
Далее — все по сложившемуся сценарию: полуслепое прохождение в ванную с непременным задеванием всех острых углов окружающей обстановки коленями и локтями, смутно-тревожный взгляд в зеркало над раковиной, созерцание свежей щетины. Традиционный и оттого унылый завтрак. Склонив голову над чашкой дрянного кофе, Служащий с непонятной тоской вспоминает сон. Почему поле? Почему гигантский ревень? Почему, позвольте спросить, я внутри цветка, и я же, смотрящий со стороны на самого себя? Но, увы, искать логику в снах — занятие весьма и весьма глупое. Хорошо ли это или плохо — судить не нам. Сон нельзя проанализировать с точки зрения “здравого смысла”, этого вечного арбитра, его можно лишь прочувствовать и понять по мере сил информацию, спрятанную в этом волшебном ящичке. Задача эта казалась человеку, воспрявшему ото сна, почти неразрешимой. Мысленно плюнув на ночное наваждение, Служащий принялся созерцать вид из окна кухни.
Взору его открывалась панорама пустыря, втиснутая в оконную раму. Это рукотворное поле, густо заросшее сорняками, перемежающимися с битым кирпичом, ржавеющей арматурой и ломанными бетонными плитами, было человеку приятно. Взгляд его спокойно воспринимал пустое пространство. И лишь на далеком горизонте глаза тревожили белые обрубки панельных новостроек.
Горько было сознавать, что в одной из таких же тихо живет и он. Стандартная застройка стандартными домами для стандартных людей со стандартным мышлением. Быстрота сборки, а не искусство зодчества, мертвый расчет с позиций экономии и практичности. Жесткие геометрические формы теснили душу и, казалось, сковывали движения.
Вид на эти многоэтажки открывался изо всех окон квартиры Служащего, за исключением кухни. Поэтому он любил именно этот пустырь, влекущий своей красотой забвения.
Несколько раз человеку приходила на ум мысль, что неплохо бы прогуляться по пустырю, но всякий раз он оставлял эту идею. Причина — удручающе широкая канава, отделяющая дом от вожделенного поля.
Помедитировав над пустой чашкой, Служащий подхватил портфель и покинул жилище. По дороге он вновь погрузился в мысли о Ревене, и адекватное осознание действительности вернулось к нему лишь во влажной духоте метро — просто кто-то совершенно варварским образом наступил человеку на ногу. Потом плотный пассажиропоток вынес нашего героя на поверхность земли.
Еще несколько десятков шагов, и перед взором предстает здание Конторы, выкрашенное в параноидально-зеленый цвет. Мысли потекли в своем обычном направлении: принять такое-то число заказов, заполнить отчетную документацию, подать на подпись директору. Пожалуй, самая ужасная часть дня, часы бесплодного перевода времени и сил на бесконечные бланки.
Само помещение, где работал наш герой, представляло собой достаточно большой зал, разгороженный белыми пластиковыми панелями на отдельные рабочие соты. В каждой из них чудом помещался небольшой письменный стол, шкафчик и весьма неустойчивого вида стул. Утром, влезая в свою клетушку, Служащий немедленно погружался в бесконечный водоворот документов. В первые несколько минут белые разгородки вызывали тихую ярость, напоминая ненавистные стены домов-штамповок в спальном районе. Но постепенно сознание преображалось под давлением верениц цифр и букв, раздражение вытеснялось тупым равнодушием.
В два часа пополудни — обед в компании сослуживцев. Это, пожалуй, единственно интересные минуты рабочих будней. Каждый раз, переступая порог столовой, все сотрудники Конторы становились невольными участниками особой театральной мистерии. Все люди, собиравшиеся в помещении, яро ненавидели друг друга. Но эти чувства были спрятаны внутри и лишь по некоторым оговоркам, мимолетным взглядам и бессознательным движениям открывали нашему наблюдательному герою окошко в маленький персональный ад в душе каждого. Чувства кипели внутри, внешне же были дружеские объятия, невинные вопросы о здоровье и жизни вообще плюс приклеенные улыбки. Это были роли, хозяева их поведения, ловко играющие своими марионетками.
Служащему всегда было занятно, когда в пылу острейших дружеских шуток один из участников беседы рефлекторно сжимал в дрожащей руке вилку. Казалось, еще секунда — и она окажется в теле собеседника. Но нет — порыв преодолен, рука безвольно гладит скатерть.
Был среди сотрапезников Служащего один персонаж, располагавшийся через стол, который вызывал у него подобный неосознанный импульс. Человек тучного телосложения, вечный серый костюм мышиного оттенка, красный галстук, перетягивающий жирную шею. Верхняя часть туловища венчалась головой с редкой растительностью, глазами неопределенного водянистого оттенка и поджатыми губами, часто кривящимися в паскудной усмешке. Иногда взгляды Служащего и этого человека встречались, происходил мгновенный обмен информацией: да, я знаю, ты меня недолюбливаешь, но ты же ничего не можешь сделать — сделать что-то против меня, значит пойти против порядка Конторы, против самого Директора, а это весьма чревато …
После трудового дня Служащий, растворившись в массе своих коллег, возвращался домой на метро. Мерное покачивание вагона и перестук колес погружали его в дрему, начинались раздумья о повторяющемся сне. Возникла мысль, что это некое представление, в котором он без всяких репетиций, набело играет, даже не зная своей роли. Играет, не ведая страха быть освистанным публикой. Режиссер этого действа пытается втолковать герою его роль, определить точные действия, но нерадивый актер продолжает бессмысленную, на первый взгляд, игру. Оттого реальность, находящаяся по ту сторону сознания, становится навязчивой до дурноты. Не важно, примешь ли ты правила игры, главное, играй легко, играй в свое удовольствие, играй для собственного счастья.
Эти последние слова то ли сами пришли в голову Служащего (бездумный взгляд в динамичную тьму окон вагона), то ли были прочитаны в газете сидящей рядом дамы. Это не было важно. Теперь, сидя на кухне и поглощая еду, герой предвкушал отход ко сну — явление Ревеня воспринималось теперь как что-то необходимое.
Служащий вновь свободно парил над полем. Неясные горизонты теперь манили спящего, и в ожидании движения он ощутил легкий ветер, подталкивающий его, указывающий дорогу к Ревеню. Добравшись до мудрого растения, герой всматривался в его соцветия, ища свое спящее alter ego.
Человек спокойно спал в цветке, так же, как и в прошлый раз. Но эта картина теперь не вызвала головокружения от мысли, что его двойник тоже сейчас видит сон о себе и о Ревене.
Служащий уселся у корней растения, прислонился затылком к мощному стеблю, чувствуя решимость охранять грезы спящего до рассвета, если он здесь когда-нибудь наступит.
Пробуждение было на удивление легким, будто кто-то мягким нажатием включил сознание — и все. Ожидаемой истерики будильника не последовало, потому что села батарея, так и не дождавшись очередной смены. Взгляд на наручные часы прогнал остатки сна: Служащий проспал. Дальше торопиться не имело никакого смысла — любое опоздание (границы его могли варьировать от пяти минут до нескольких часов) жестоко каралось лишением премиальных и вызовом “на ковер”. Завтрак прошел неспешно, и это удивительным образом придало пище давно забытый из-за суеты вкус. Появилось неясное предчувствие скорого приключения. Так рамки стального распорядка были растворены наступившим утром, и даже перспектива выговора не заставляла сердце бешено колотиться.
Час пик давно миновал. Непривычная пустота в транспорте не нарушила утреннего настроения, и дорога, обычно казавшаяся бесконечно утомительной, прошла удивительно быстро.
Миновав турникет, он направился к узкой служебной лестнице — в эти часы холл был забит людьми, и воспользоваться лифтом было просто невозможно. Но не успел преодолеть и первого пролета, как столкнулся со своим неприятелем из столовой. Впервые прямо взглянув в глаза Служащего, не смутился, напротив — фамильярно взял под руку и пошел вместе с ним. Потом неожиданно остановился и произнес монолог следующего содержания. Ты ведь опоздал, верно (восклицание). Ты прекрасно знаешь, что за это бывает. Штат Конторы невелик, недостатка в кадрах нет, особенно таких, как ты. Твое положение шатко, и как оценит твой проступок Директор, неизвестно… Но я могу помочь, мы все можем быть полезны друг другу… Но сначала я бы хотел попросить тебя…
Далее последовало то, чего ни говорящий, ни его слушатель не ожидали: Служащий коротко замахнулся и ударил ненавистного коллегу. Тот охнул и осел по стене. Что будет дальше, Служащий не стал ждать. Просто повернулся и побежал к выходу. Толкнув что есть силы дверь, он выскочил к трамвайной остановке и растворился в пыльной атмосфере улицы, запрыгнув на подножку.
Потом, сев в метро, он попытался понять свой поступок. Анализируя свое поведение, Служащий пришел к выводу, что поступить иначе, приняв предложение толстяка и оставшись на службе, он не мог. Это было единственно верное решение, подсказанное ему Ревенем, и именно поэтому он так легко нанес удар.
Вот и знакомый район, нагромождение блоков белесого бетона, в чреве одного из которых живет и он. Найдя яркую вывеску круглосуточного магазина, он уверенно зашагал по чахлой аллейке (соседство с торговой точкой было единственным маяком, выделяющим его дом среди десятка абсолютно одинаковых собратьев). Служащий обогнул родную многоэтажку и вышел к пустырю. С земли он казался куда шире, и даже линия горизонта не была зазубрена другими новостройками. Еще несколько шагов, и перед героем возникла глубокая канава, неприступный Рубикон, наполненный полузастывшей грязью. Одним прыжком преодолеть препятствие не удалось, жижа залила ботинок. Впрочем, это событие не извлекло из уст Служащего привычного ругательства.
Теперь путь его лежал через густую траву, и тоже был непрост: то и дело он спотыкался о строительный мусор, пустые канистры, рваные покрышки и прочие отходы цивилизации ускоренного строительства. Звуки близлежащей автострады, иногда доводящие до бешенства в квартире, здесь резко стихли, и лишь ветер шуршал травой и подталкивал легкой рукой в спину. Чем дальше Служащий отдалялся от домов, тем выше становилось разнотравье, реже скрипел битый кирпич под ногами. Казалось, что земля здесь давно растворила следы человека, свидетельство его замусоренного существования. И вдруг трава резко расступилась, открыв удивительную картину: округлая площадка, заросшая мхом, в центре которого возвышалось растение из его сна — Ревень. Одного взгляда было достаточно, чтобы узнать его: те же алые цветки, толстые стебли и широкие резные листья. Пару раз обойдя вокруг растения, Служащий почувствовал свинцовую тяжесть усталости во всем теле. Тут сказались и побег из конторы, и тряска в переполненном транспорте, и жаркое полуденное солнце, под лучами которого разнотравье источало пряный дурманящий запах.
Служащий снял ботинки, положил под голову портфель и лег у корней растения. Галстук был беспощадно сдернут, и теперь герой спокойно слушал звуки этой поляны, полуприкрыв глаза. Сначала он воспринимал только звук собственного сердца, но постепенно его вытеснил невнятный шепот колышущейся вокруг травы. Полотно голосов растений становилось все плотнее, насыщеннее: к основному мотиву стал примешиваться особый звук, похожий на плеск воды. Он не окружал героя, как шепот травы, а, казалось, рождался в корнях Ревеня.
Теперь, плотно закрыв глаза и внимательно вслушавшись в этот плеск, Служащий начал понимать его: это соки земли с шелестом всасывались корнями Ревеня, поднимались, текли по его жилам. Звук пульсировал, попадая в унисон со спокойным дыханием человека и его мыслями: здесь его истинное место, определенное кем-то раз и навсегда за сотни лет до его рождения. Как бы он ни сопротивлялся самому себе, с каждым шагом все больше запутываясь в собственных ошибках, решение всегда найдется под корнями мудрого Ревеня. Вернуться назад всегда можно, главное — осознать потребность в этом.
Дальше был глубокий, без сновидений, сон, пробуждение от утренней прохлады и возвращение домой — правда, без портфеля с бесконечными бланками, подписанными Директором. Этот вечный спутник был принесен в жертву Ревеню. Когда-нибудь, через год-другой, он будет переварен землей, и соли добротной кожи дадут силу новому соцветию Ревеня.