рассказ
Опубликовано в журнале Новая Юность, номер 2, 2005
Оправдание системного легкомыслия — это схема, подтверждающая возможность
легкомыслия, как всепроникающей системы.
Шопенгауэр
1.
Раньше я никогда не боялся женщин. Наоборот, это они боялись меня.
Дело в том, что у меня, как говорится, счастливая внешность. Правда, я не чувствую себя к ней причастным. Эти черные кудри, большие выразительные глаза, узкое лицо, длинные и в то же время мужественные кисти рук — всегда казались мне чем-то отдельным, незаслуженным, дармовым.
И все-таки получилось, что с самого начала я сделался рабом своей красоты. Я простаивал часами перед зеркалом, не в силах побороть зарождавшегося во мне ленивого высокомерия. А что остается, если пропорции тела идеальны, движения естественны и изящны, если нет ни одного упущения, но все свидетельствует о роскошной щедрости природы. И это особенно поражает, если сравнить меня с отцом — лысым, упитанным портным, всю жизнь гнущим спину над чужими ширинками.
Очень рано я обнаружил маленький секрет, который позволил мне манипулировать людьми. Стоило проявить заинтересованность, и я мог добиться всего, чего хотел. Папа покупал третье мороженое подряд, билетерша бесплатно пропускала в кино, женщины отдавались.
Первый раз я почувствовал разочарование. В шестом классе меня затащила в постель длинноногая блондинка на три года старше. Это было на второй день после того, как она перешла в нашу школу. Одноклассники краснели, когда встречались с ней глазами. Они рассматривали ее незаметно, только для того, чтобы вызвать этот образ в потной темноте перед сном. Мне же стоило зажечь огонек интереса во взгляде, и она подстерегла меня в рекреации, вложила бумажку с номером телефона в мою ладонь и загадочно улыбнулась.
Лежа рядом с ней и глядя на ее полноватые бедра, я испытывал странное чувство. Я ей завидовал! Это стыдно, знаю, но здесь и сейчас я решил быть окончательно искренним. Только так можно разгадать сон, в который превратилась моя жизнь, избавиться от ее мучительной иллюзорности.
После этого случая в школе меня стали называть Леон. А не Левка, как раньше.
Мне всегда нравился Есенин. В 18 лет, подражая ему, я начал писать стихи. Ничего другого делать не хотелось. Мир был так прекрасен и свеж, что тратить время на чтение пыльных книг было бы преступлением. Я оставил отца в его унылой квартире, захламленной обрезками тканей, и ушел в свободное плаванье. Шлялся целыми днями по улицам, незнакомые люди давали мне еду и деньги, за это я громко декламировал глупости, которые были лицемерно печальны, неправдоподобно пламенны или невыносимо претенциозны.
Старик о смерти осенью грустит, А нам не надо волноваться. Пред нами дорога жизни блестит. Давайте же обниматься.
Это еще самый невинный образец.
Как бы то ни было, я ни разу не ночевал под открытым небом. Всегда находился человек, готовый приютить меня. Как правило, это была женщина.
В 20 лет я легко поступил в Литературный институт, очаровав приемную комиссию. Но моим мечтам о жизни трубадура не суждено было сбыться. Меня окружал какой-то вонючий сброд в растянутых свитерах. Эти несчастные очкарики могли часами гнусавить о поэзии, при этом в их собственной жизни вы бы ее днем с огнем не нашли.
Впрочем, я сблизился с одним веселым безобразником. У него водились деньжата. Как и я, он воспитывался без матери. Звали его Гарик, единственный и поздний сын какой-то шишки. Кажется, высокопоставленного дипломата или политика. Гарик никогда не рассказывал, как будто стеснялся. Ездил он на спортивной Jaguar. Я обожал эту машину, мне казалось, что она идеально подходит к моему телу.
Очень часто мы вместе пили вино на солнышке и смеялись над прохожими. Гарик показал мне оздоровительную силу цинизма, научив лгать, пакостничать, актерствовать, сквернословить и при этом наслаждаться собой. Совесть & Стыд на его кухне были острой приправой, которой пользовались, чтобы придать блюдам пикантность. От этого времени осталось одно яркое впечатление — бесконечный летний день, когда родители, наконец, уехали на дачу, оставив мир в руках двух шалопаев.
Через пять лет терпение моих покровителей кончилось, и меня выгнали из института. Я все еще был первокурсником. Как ни странно, Гарик в тот же год получил диплом. Его работу по Генри Миллеру опубликовали в модном журнале “Золотой век”.
Я же снова оказался на улице. Научившись разбираться в дорогих винах и сигарах, но без гроша в кармане. Все еще прекрасный, но уже чувствуя, как время, словно перевалив самую высокую точку, стремительно покатилось вниз.
Прошел еще год мытарств, и я оказался там, где был до последнего времени. Рифмовальщиком в ресторане “Пушкин”. Я успокаивал себя тем, что многие мои сокурсники спились в убогом кабаке. Пусть меня предпочли им из-за внешности, я уже давно смирился с тем, что это моя путеводная звезда. И все-таки я был устроен. В каком-то смысле даже улучшил свое социальное положение, вырвался из нищеты — если вспомнить, что мой отец портной.
Работа рифмовальщика не пыльная. Мне нужно было быстро и складно заворачивать стишки на заданную тему. Новый менеджер, шустрый еврей, считал это шикарным ноу-хау. Я ходил с платком на шее, в лакейском камзоле, взятом на прокат в Театре классической постановки, и старался не слишком жестикулировать левой рукой. Там под мышкой была дырочка, проеденная молью. Казалось бы, мелочь, но я чувствовал ее, как ожог, когда ходил между столиками, мрачно раскланиваясь. Мне снились жующие физиономии, и наяву я отдавался желанию утопить кого-нибудь из них в тарелке стерляжьей ухи. Оно стало навязчивым, но я уверял себя, что всего лишь вошел в роль.
У человека, с которым я познакомился в один из таких вечеров, были соломенные волосы и круглое обветренное лицо с красными щеками, как будто нарисованными на добром молодце лубочным художником. Он был пьян. Я запомнил его с сигарой в руке и открытым ртом. Расходящееся косоглазие придавало ему ражий вид. В его манере говорить и одеваться читалось страстное желание выглядеть персонажем 19 века. Ужины в “Пушкине” были продолжением этой дурацкой игры. Понятно, что меня он заметил сразу. Каждый вечер требовал стихов про русскую природу. Кричал “человек”, стучал по столу, топал ногами, звал цыган, хотя все цыгане уже давно переехали на вокзал.
С ним за столиком сидели какие-то клерки в корпоративных пиджачках. Вначале я думал, что это один и тот же человек, но потом присмотрелся: клоны — чисто выбритые, улыбчивые, услужливые и естественные, как выщипывать волосы из носа. Где он их брал — не знаю. Может быть, в собственном офисе.
Как бы то ни было, они явно тяготились им. Поддакивали, помалкивали и сваливали при первой возможности. Это был театр одного актера. Частенько он допивал свою водку, чокаясь с графином.
Мне всегда казалось, что один его глаз смотрит на меня, в какой бы угол я ни забился. Есенина он слушал с видом паука, пьющего кровь. Застывал, набычивался. В его представлении, очевидно, так грустят озорные гуляки.
Я сразу понял, что он из породы убогих, которым судьба дала деньги и власть, — в насмешку над остальными.
Как-то раз он подозвал меня, указав на стул рядом с собой. Графин был пуст, в недоеденном ломте мяса дымилась раздавленная сигара, зрачки, потеряв связь друг с другом, плавали, как у ящера, — в противоположных направлениях. Локтями он уперся в стол, чуб волос, небрежно свисший над потным лбом, дополнял этот продуманный, как мне казалось, образ.
— Вот природа, да? Природа. — Он собрал лоснящиеся пальчики и поднес их к моему носу, изо всех сил фокусируясь. — Вот эти березы, да? А знаешь ли ты, братец, что такое русская природа, — он резко откинулся, важно выпятил живот, засунув ладони в кармашки жилета. — Эта, эта, эта… женщина! Женщина. Вот ты поэт, а не соз… наешь!
Некоторое время он смотрел на меня, сощурившись, с видом хитреца, прикидывающего достоин ли собеседник еще одной интересной мысли. Потом стукнул пятерней по столу.
— Я тебя познакомлю, эта, с истинной женщиной. Русской. Из крестьянок, да, от земли, от плуга. Эта… мать всего живого. Благо…словенная — ух! Правоверная. Моя… моя суженая супруга. Через нее поймешь среднюю полосу. Через нее, братец, и только через нее ощутишь эта… благо… благословение…
Он заказал еще водки. Говорил медленно и мутно, морща лоб, с трудом подбирая слова и потрясая кулаком, когда это не удавалось. Его звали Захар. У него был лесоперерабатывающий завод и свое, как он выразился, “имение с конями”. Он записал мой телефон и обещал позвонить. Я изображал энтузиазм, уверенный, что Захар проспится и выбросит бумажку. Но ранним утром следующего дня раздался звонок.
У него был черный джип “Мерседес” с затемненными стеклами. Когда я влез, Захар изо всех сил хлопнул меня по плечу.
— А, поэт! Я тебе обещал, и я слово держу, брат. Покажу, эта, свое имение. Поживешь, эта, посмотришь. Почитаешь, эта, стихи. Поэзия… ух возвышает и… ну что говорить, сам знаешь.
Он действительно волнуется или мне показалось? Я обратил внимание на его пляшущие брови и руки, судорожно вцепившиеся в руль. Он говорил, не глядя в мою сторону, вытянув шею, уткнувшись в дорогу, как будто проезжал сложный вираж, хотя машина стояла на месте.
— Моя-то из простых, молодушка, ну хочет искусства, само собой, тянется, как всякий стебель к солнцу, пока мы тут, сам понимаешь, трудимся, эта, над вишневыми садами, и нуждается, эта,… ну в развеянии поэзии тоже… так что… почитай, как звали…
Захар исподтишка глянул на меня и резко сорвался с места. Мы ехали молча, а во мне росло смутное беспокойство. Куда везет меня этот псих? Он явно что-то не договаривает. Хочет, чтоб я развлекал его жену? И не боится, до чего это может довести?
Вообще-то, я никогда не считал себя трусом. С другой стороны, почитайте газеты. Среди нас полно извращенцев и насильников. Пропадать ни за что — это просто глупость.
А если меня хотят подставить? Например, он убил свою жену, а сделает так, что вместо него посадят меня. Мало ли способов. Скрытая фотокамера, подброшенный нож, взятие с поличным на месте преступления.
Я внимательно разглядывал Захара. Мне показалось, что у него искусственный цвет волос. Да, у корней они явно темнее.
— Постойте, — сказал я, наконец, не выдержав, изображая на своем лице усмешку. — Я даже вещей не взял.
— Там все есть.
— Честно говоря, я не знал, в чем моя задача. Я ведь еще не согласился. А вы так сразу…
— Сколько тебе платят за вечер в “Пушкине»?
Секунду я колебался. Потом решил соврать.
— Сто долларов в день.
— Я дам тебе тысячу за три.
Я пожал плечами. Мы уже выехали из Москвы. Мимо неслись деревья. Как ни цеплялись они ветками друг за друга, скрыть темноту леса у них не получалось. Тьма никуда не спешила, она ждала, когда живое потеряет волю к жизни, ждала, зная, что дождется. Она была сильней, и эта власть гипнотизировала.
Изо всех сил я пытался унять сильно бившееся сердце. Помассировал виски, откинулся на сиденье, уткнувшись взглядом в дорогу. Я мог бы потребовать остановить машину, а если Захар откажет, — легко справиться с ним. Но все это будет выглядеть смешно. Ведь, в конце концов, ничего пока не происходит. Меня везут делать легкую работу и предлагают за это большие деньги.
Я представил себе запечатанную тысячу. Это десять чистеньких, свежих бумажек по сто. Хоть жуй — стерильно.
Я смогу купить синюю рубашку Armani и кремовые брюки Ermenegildo Zegna. Это в одном магазинчике на Староконюшенном. Да, уже примерял. Убивать — за что? Сидит на мне просто потрясающе. Знаешь, мама, такой цвет, ультрамарин… с черными волосами — очень красиво.
Засунул руки в карманы, закатал рукава — прогуливаешься по набережной. Люди улыбаются. Теплый морской ветер покачивает, тонкая ткань касается кожи. Ведь ничего же не надо.
Некоторое время я сторожил сознание. Мне удалось, всегда удается, — и я заснул.
Капуста или кочерыжка, — Захар сглотнул и поморщился, все так же глядя на дорогу. — Капуста бесконечно щедрая. Отрываешь один лист, а там другой, третий — как будто нет конца. А кочерыжка жесткая, цельная, самая суть, единственная истина, пища Иисуса.
Захар видел кочерыжку. И почему-то капуста казалась ему белой, таинственной и сочной, как женщина. А кочерыжка вызывала отвращение. Она была похожа… на рейтузы отца.
Которые висели на батарее в кухне, под окном. Светло-серые с едва заметными разводами у гульфика и растянутой резинкой.
Захар часто хотел представить себе отца, который умер, когда ему не было девяти. И все время в мозг лезли эти рейтузы.
2.
Мария дотронулась до крупа и хлопнула по жесткой шерсти. Конь мотнул головой и переступил копытами.
— Ну, милый. Не спи.
Она подошла к холке, провела рукой по крепкой груди, погладила вдоль брюха, чувствуя, как под кожей проснувшегося животного затрепетали судороги. Грешная, грешная, — снова пронзила ее неотвязчивая мысль.
Продолжая гладить коня, она уткнулась носом в его теплую шкуру, ощутила запах — наивный, дурманящий, — улыбнулась и нежно поцеловала ее.
Марию переполняла поразительная, незнакомая сила. Всю ночь она не спала. Сидела перед окном, смотрела на луну, мечтала о чем-то безграничном, подвластном ей. Мерещился бал, люди в масках и плащах, бегущие между деревьев, фейерверк, потом яхта, океан. Она летела над зеленой водой и не боялась упасть. Она была рыбой и птицей. Усталости никакой не чувствовалось.
Мария надела на Беса уздечку, вывела из конюшни. Как была, в ночной сорочке на голое тело, она взлетела над землей, стиснула сильными ногами бока. Пятясь и фыркая, конь сделал несколько нерешительных шагов. Мария пришпорила пятками и, перемахнув через забор, Бес вырвался в поле.
Всем телом девушка прижалась к могучей черной спине. Пахнущий сеном и навозом ветер сладостно защекотал ноздри. Под копытами головокружительно пестрели травинки, скакала пустая, бутафорская в лунном свете земля. Бес толкал ногами и какое-то мгновение зависал в воздухе. Под бедрами Марии двигались упругие мышцы, и ей казалось, что это она сама несется огромными прыжками через поле к посветлевшему краю небес. Ей хотелось выше, еще выше, оторваться совсем, сейчас же, в этот миг.
Но вот перед ней выросла темная полоса леса. Мария выпрямилась, натянула поводья. Конь пошел шагом, и сразу вернулись вечерние сомнения. Уехать ли. Вернуться, не раздумывая, утренним поездом в Москву или остаться — ждать, что будет.
Мария попыталась еще раз все проанализировать. В целом, ничего странного нет в том, что начальник пригласил на дачу пусть не главного, но заметного сотрудника такого важного, можно сказать, ключевого отдела компании, как бухгалтерия. Все-таки Мария работала у Захара Васильевича уже полтора года. Кроме того, он вполне мог узнать откуда-нибудь, что месяц назад Мария защитила диссертацию. Хотя на работе она особенно об этом не распространялась, специалистов по офшор в России не так много, и исчерпывающий обзор зон беспошлинной торговли, очевидно, произвел где надо соответствующее впечатление. До Захара Васильевича, вероятно, дошли слухи, он решил присмотреться к девушке, которой удалось сочетать практическую и теоретическую деятельность.
И все-таки священное для ученого стремление к истине говорило Марии, что не офшоры заставляют Захара Васильевича грустнеть, смущаться, сцеплять крючьями пальцы, отводить глаза и мямлить какую-то чепуху при виде ее. Кроме того, для поощрения сотрудника хватило бы двух дней, а Мария гостит у начальника уже вторую неделю.
Хотя некоторые приметы настораживали девушку и раньше, вчера произошел случай сильно взволновавший ее. Был час заката, они шли по аллее, наступая на красные шутовские полосы, оставленные на земле умирающим солнцем. Мария давно хотела рассказать Захару Васильевичу о модном финансовом оазисе на Гибралтаре. Она подозревала босса в заядлом консерватизме. Достаточно взглянуть на него. Вот сейчас, например, он идет, надувшись, опустив голову, и кончиком трости чертит по дорожной пыли прямую линию. Но ведь в наше время нужно быть экспериментатором, смельчаком и выскочкой, энергично двигаться вперед. А вдруг ей удастся заразить этой мыслью и Захара Васильевича. Нужно было только повыигрышней начать.
На Марии, собиравшейся пока светло часок постучать об стенку на корте, была короткая белая юбка и белая футболка Lacoste без рукавов. Рядом с солидным мужчиной в костюме она чувствовала себя совсем как девочка.
— Захар Васильевич, — сказала она небрежно, сделав большой шаг, повернувшись на одной ножке и наклонив голову так, чтобы черные волосы упали густой искрящейся волной, — а вы знаете, сейчас, очень интересная вещь: в последнее время по качеству банковского сервиса, скорости трансакций и непрозрачности Гибралтар далеко вперед обошел Каймановы острова и… и прочие офшоры.
Захар Васильевич ошалело моргнул, потом как-то по низу глянул в сторону Марии, дошел до юбки и резко отвернулся.
— Мария, эта…
Они остановились. Прямо на Захара Васильевича упал безжалостный луч солнца. Щурясь и закрываясь руками, как житель Помпеи при виде огненной лавы, он шагнул в тень.
— А ладно, не надо.
Он растер ладонями лицо. И с какой-то просветленной улыбкой, скрывающей страдание (или ей показалось), взглянул на Марию одним глазом из-под растрепанной брови.
Она смущенно поправила волосы, и всю обратную дорогу они шли молча. А вечером Мария нашла на столе в своей комнате записку.
“Я часто не могу унять свою ужасную страсть. С моей стороны это дерзость. Коленопреклоненно извиняюсь. Примите же в знак примирения кабардинца Беса. Сей конь отныне поступает в ваше пользование”.
Хотя из записки могло следовать, что “ужасная страсть” Захара Васильевича заключается и в старом офшоре на Каймановых островах, Мария угадывала, что терзало босса. Более того, с самого начала, с того момента, когда он вошел в ее кабинет и заговорил о лошадях, ее преследовало ощущение, будто она нащупала в Захаре Васильевиче какую-то важную струну. И с одной стороны, так мучить его было, конечно, гнусно. А с другой, чувствовать себя в какой-то степени хозяйкой этого обширного поместья с его лугами и рощицами оказалось просто обольстительно. При мысли о квартире в Москве с заваленным бумагами столом, все внутри поджималось, как собачий хвост. Да и потом, Мария до конца еще не разобралась в своих чувствах к Захару Васильевичу. Ей казалось, что в последнее время она относится к нему как к большому ребенку, а по старым романам известно, что это может вести к более сильной привязанности.
И она решила уехать только когда все прояснится. Сразу после того, как это решение было принято, на место беспокойства пришли грезы. Впервые за свою жизнь Мария почувствовала себя немножко грешницей, в высоких сапогах присаживающейся на колени мужчинам, соблазняющей, дразнящей, коварной, роковой, играющей в любовь и живущей за чужой счет. Это была всего лишь фантазия. Одна из тех, что стремительно врываются в сердца отличниц за решением задачек по математике.
И теперь ночное возбуждение не прошло. Прижимаясь к Бесу, своему Бесу, она чувствовала все тот же зуд, то же нетерпеливое напряжение. И хотя Мария хорошо знала, как снять его с помощью заветного футляра в сумочке, оставленной дома, ей хотелось чего-то совсем другого, чего-то большего, невероятного, немыслимого. Стать Хлоей, Маргаритой, рабыней прозрачного бога, растворяющейся в любви; ветерком в этой чаще, которого не остановит ни сучок, ни ствол могучего дуба, ветерком, играющим с травой и целующим жесткую кору.
Но вот в темноте за деревьями блеснуло серебряное блюдце отраженной в озере луны. Мария снова припала к шее Беса, чтобы проехать под ветками елей, посаженных через равные промежутки. Конь медленно шел по галерее промышленного леса. Перед прудом оказался небольшой пляж. Мария спрыгнула, почувствовав, как ступни зарылись в прохладный песок с колючими еловыми иголками, привязала Беса, задумчиво подошла к берегу и окунула ногу в темную воду. Грешная, — прошептала вода. Улыбнувшись, легким движением лебединых рук Мария сдвинула с плеч бретельки. Сорочка скользнула на землю. Скрестив руки, она осталась обнаженной.
Мысль о том, что кто-нибудь может наблюдать за ней, ни на миг не покидала ее. Не торопясь, хотя вода была холодной, она вошла по пояс, негромко вскрикнула, присела и поплыла, раздвигая перед собой тяжелую черную массу.
И только когда она перевернулась на спину и посмотрела на луну, волшебство полностью овладело ей. Ее покачивала невидимая сила, и эта сила была та же, что дремала и рвалась к жизни в ней самой.
Она была одна, совершенно одна, — никто не видит, а если и видит, что такого. Она не человек, а русалка. Мария взглянула на свое мерцающее тело, и вместо ног увидела хвост. Это было совсем не страшно. Звонко рассмеявшись, она с головой исчезла в воде.
Горничная Ольга возвращалась со станции ранним утром. В пакете у нее лежало новенькое средство для мытья туалетов. Тот самый знаменитый Фатумгель. Помните: Фатумгель — очиститель туалетов, Фатумгель — разрушитель микробов, Фатумгель — это вечное лето, Фатумгель — красоты биоробот. Такой железный человечек на экране, поливает из синего кувшинчика цветок в виде унитаза.
Так вот, оказалось, он уже в продаже. Ольга, как увидела, сразу решила, купить. Пусть стоит в два раза дороже обычного, зато по рекламе должно хватать на месяц. Для тех, кто не в курсе, — проводишь под ободком, как обычно, и получается специальная защитная пленка, грязь не липнет. Звучит подозрительно, но попробовать стоит. Не могут же они народ до такой степени дурить, итак мозги набекрень.
Ольга заглянула в пакет. Выглядит небогато. Кувшинчик маленький, но сильный, наверное, как чума. Чего в них добавляют, черт знает…
Горничная шмыгнула носом — не простудиться бы по такой сырости, — и зашла в дверь. Проковыляла по коридору черного хода прямиком в туалет. Надавила, поводила под ободком. Ярко голубая жидкость стекала, выводя по фаянсу красивый рисунок. Так выглядят горы в Геленджике ранним утром. Ах, Геленджик, Геленджик. Ольга поднесла Фатумгель к носу. И пахнет морем. Захару Васильевичу должно понравиться.
Горничная аккуратно закрыла крышку и пошла к себе. Сейчас семь, до девяти можно поспать. Она поставила кувшинчик на стол, села в кресло и прикрыла глаза.
Фатумгель — красоты биоробот. Что они в него добавляют. Черт разберет.
Ольга протянула руку, взяла кувшинчик и внимательно рассмотрела этикетку с железным человечком, улыбающимся блестящими железными зубами. Состава не пишут. Интересно, а что если…
Горничная вышла, прошла в кухню, взяла грязную тарелку, капнула на нее голубым и поставила под воду. Нескольких движений руки оказалось достаточно, чтобы смыть липкий холодный жир.
Если заменить этой штукой средства для мытья посуды, экономия будет вообще очень даже приличная. Как хозяин удивится, что Ольга чисто вымыла посуду, а еще и деньги назад принесла! Произведет ее в ключницы, в метрдотели, в главные менеджеры или еще в кого-нибудь. А кухарку выгонит. И они будут жить вместе, а там, кто знает, почему нет.
Ольга взяла красивую бутылку, выдавила в нее немного Фатумгеля и поставила в дальний угол полки. Потом еще раз осмотрела кувшинчик и пошла обратно. По дороге она заметила, что дверь этой прошмондовки открыта. Аккуратно заглянула вовнутрь. Здесь, как обычно, все вверх дном, на полу валяется книга, тут же штаны, туфли, белая рубашка, а сама спит голая поверх одеяла. Совсем сдурела. А если Захар Васильевич зайдет.
Возмущенно цокнув языком, Ольга закрыла дверь и с чувством собственного превосходства вернулась в свою маленькую, чистенькую комнату.
3.
Я вздрогнул и, наконец, открыл глаза. Шея затекла, а тело от пота стало, как клейкая лента для мух. Мне снился страшный сон. Доехав, я подробно записал свои ощущения.
Нужно было сдать экзамен по поэзии, иначе меня выперли бы из института. Я долго искал какую-то Марфу, седую женщину с собранными в пучок волосами, от которой зависела моя судьба. Бегал по лестницам, падая в пролеты, врывался в аудитории посреди лекций, останавливал людей, хватая их за одежду и заглядывая в лица. В одном из них я узнал отца, с распахнутыми в ужасе детскими глазами.
— Еще не сдал?
Я изо всех сил махнул рукой, скрываясь от него в толпе. Наконец, кто-то похожий на Гарика, насмешливо рассматривая меня, сказал, что Марфа ушла, но просила зайти к ней домой. Я выбежал из института и помчался по улице, сам не зная куда.
Она стояла перед подъездом и искала в сумочке ключи.
— А, это вы,— Марфа оказалась совсем старухой. Глубокие морщины скомкали ее монашеское лицо, и я подумал, что страшно виноват перед ней. Слишком долго я гулял, слишком легкомысленно относился к тому, ради чего она жила. — Подождите немного. Квартира 88.
Слабая надежда заслужить ее прощение вернулась ко мне. Я знал, что только любовью могу доказать, что искренне и глубоко чувствую, как важна для меня поэзия.
Пока я ждал, в голове кокетливо извивались цифры: 88, почему 88, а не 86, или все-таки 86, нет, кажется, именно 66. Наконец, я позвонил в дверь.
Мне открыла высокая женщина с темными распущенными волосами, ярко красными губами и большими блестящими глазами. На ней было черное пальто.
— Марфа, это вы? — неуверенно спросил я.
— Поэзия вечно молода, — сказала она грудным голосом, отступая в глубину квартиры.
С воодушевлением и благодарностью я последовал за роскошной дамой в комнату, убранную восточными коврами и разноцветными подушками. Пожилые любят яркое, — подумал я, садясь перед Марфой на пол.
Некоторое время она молчала, глядя на меня с высоты единственного в комнате стула, напоминающего трон.
— Леон, мой милый, ты прекрасен, — наконец произнесла дама, и я понял, что экзамен начался. — Как промысловый шелкопряд, Твой труд, дружочек, не напрасен, А чтобы шелковый наряд…
— На ваш шикарный стан накинуть, — подхватил я, молитвенно складывая руки. — Обнять его своим стихом, Поцеловать и опрокинуть, Любовь моя не за углом.
Марфа улыбнулась. Я подполз к ней и засунул руку под черное пальто. Что-то скользкое молниеносно обвило меня, сдавило грудь и голову, и я увидел, что опутан сотнями змей. Это была смерть, отворачиваясь от лица Марфы, чувствуя, что прогневал бога и не достоин жить, я изо всех сил размыкал глаза.
…Захар все так же пялился на дорогу.
— Что, кошмары снятся? — спросил он, не поворачивая головы.
— Да так.
— Душа у вас, поэтов, грязная, вот и снятся…
Я рассматривал этот злобный профиль с поджатыми губами — профиль обожравшегося хорька.
— Мое, эта, гнездо.
Мы свернули и выехали на старую аллею, в конце которой виднелась настоящая помещичья усадьба с треугольным мезонином, колоннами, двумя лестницами и газоном, по которому, хлопая крыльями, бегали куры. Среди кур, в клубах пыли, металась полная женщина с красным лицом. Растопырив пальцы и чертыхаясь, она хватала ту птицу, которая была ближе, поэтому кидалась то в одну, то в другую сторону. Когда мы подъехали, женщина остановилась в растерянности, глупо моргая и тяжело дыша. На ней было коричневое платье советской школьницы, серый передник с двуглавым орлом и нелепый белый кружевной чепец, делавший ее похожей на свинью с бантом. Еще одна жертва больных фантазий свихнувшегося миллионера. Такая же, как я.
По-хозяйски оглядывая поле боя, Захар высунулся из окна.
— Ольга, а что, эта, где кухарка?
— Кухарка, Захар Васильевич, отпросилась, — пропищала охотница на куриц, — у нее дочь рожает.
— У вас никто не рожает?
Ольга смущенно засмеялась и махнула рукой.
— На жизнь, эта, жалуются, а рожают, как кролики. А кто готовить будет?
— Я буду, Захар Васильевич, курочку хотите.
— Кууурочку, — с болью в голосе пропел Захар, сплюнул, выкатился из машины и взбежал по лестнице.
Я шел за ним, не торопясь. В доме, кажется, было много слуг — это успокаивало. Меня встретил — кажется, это называется швейцар. Мужик в потертом камзоле, на котором висели блестящие пуговицы. У него была мелкая хищная голова, толстые пальцы и огромные, как будто роговые, ногти с черной каймой. Он как-то исподлобья поклонился и, прихрамывая, пошел через анфиладу комнат. Я двинулся за ним. Каким надо быть идиотом, чтоб нанимать таких слуг. Он подожжет дом при первой возможности.
Мы шли через помещения, в которых стоял кислый запах стары х тряпок. При виде белеющих в полутьме айсбергов зачехленной мебели мною снова овладело утреннее беспокойство. Чехлы чтобы скрыть кровь, а из слуг, кого я, собственно, видел. Женщину со зверским лицом и этого дебила-крестьянина. Они вполне могут оказаться его сообщниками. Какая-то кухарка рожает — все это похоже на спектакль.
Существо со щупальцами вывело меня на просторную, солнечную веранду. Заложив руки за спину, вокруг накрытого стола ходил Захар.
— Надо следить, сам понимаешь, за всем, брат, ты уж, эта, не обижайся, мы тут по-соседски.
Он снова играл в барина.
— Присаживайся, отведай, чем, эта, бог прислал… чувствуй себя, как говорится, и не забывай…
Захар подошел к одному из стульев, на котором висел длинный черный сюртук.
— Надень, брат, а то у нас тут по старинке.
Значит, подставят. Труп найдут в чужой одежде.
— Я бы, честно говоря, не хотел…
— Уважь, брат, уважь…
С угрожающим видом он ринулся в мою сторону.
— Ладно.
Я выхватил у него сюртук, потом взял брюки и, глядя ему прямо в лицо, переоделся. Все было точно по размеру. Они готовились, знали, что приеду именно я. Мы сели за стол, друг напротив друга. Я бросил взгляд в окно. Там были деревья, низкий забор. Если что, можно разбить стекло и уйти.
— Ты уж не взыщи, нужна в наше время твердая, эта, почва, да почва, для предпринимательства и вообще, ну для жизни… чтоб люди чувствовали, кто главный и почему, так сказать, по праву рождения, что ли…
— Очень интересно, что же это за право рождения такое?
Мне захотелось вызвать его на спор, узнать, что он скрывает, кем претворяется.
— Право, брат, право дворянина иметь, понимаешь, рассуждать и быть, эта…
Захар потряс кулаком. Все тот же “швейцар”, подойдя к столу, снял металлический купол с большого блюда. Невольно я сглотнул слюну, вспомнив, что давно не ел. Захар кивнул слуге, чтобы тот вышел с террасы, и представил жареного поросенка.
— Наша Глаша. — Потом встал и одним быстрым движением с хрустом отрезал у свиньи пятачок. — Я сам люблю, но ради такого гостя…
С пятачком на ноже он подошел ко мне, близко навис надо мной сзади, слишком близко, у самого уха. Я следил глазами за ножом. Ужасное бессилие овладело мной. Я понимал, что в любой момент этот человек способен нанести удар и мне надо быть готовым — схватить его за запястье, отбросить от себя, кинуться на рамы веранды. Но вместо этого я еще ниже припал к столу и оглянувшись, увидел прямо над собой белки Захара. Улыбка, самая безоружная и искренняя, перекосила мое лицо.
— Спасибо.
В ответ он хрюкнул — или мне показалось, — нет, он тянется, тянется губами ко мне. Я вскинул руку, мягко отстраняя его.
— Нет… не надо… пожалуйста…
Захар засмеялся — сдавленно и хрипло.
— Да, я по… по дружбе, брат…
Он попытался хлопнуть меня по плечу, но я вскочил. Бежать, бежать.
— Не волнуйся, что ты, честное слово…
Захар судорожно полез в карман и бросил на стол несколько сложенных пополам стодолларовых купюр.
— Вот — задаток…
Этот нерешительный жест вселил в меня уверенность.
— Вы пытаетесь меня купить?
— Ну, как дворянин…
Я не выдержал. Обида на оскорбление, пережитый страх, вернувшаяся храбрость взорвались изнутри бомбой замедленного действия.
— Какой ты к черту дворянин, — кричал я, не помня себя, входя в раж оттого, что Захар против ожидания не полез в драку, не возражал, а как-то сдулся и осел на стул. Я смотрел на него и наслаждался своим отвращением — наконец можно сказать им все, этим сытым бурундукам с размякшими мозгами. — Ты дворянин? Да ты старый урод. Что смотришь, да. Урод. Зачем ты затащил меня сюда? Думаешь, у тебя есть деньги и теперь все. Можешь мальчиков покупать? Педик! Вонючий педик! Мне не нужны твои деньги!
Стодолларовые бумажки разлетелись бабочками вокруг его лица. Захар вздрогнул, но так и остался сидеть согнувшись. Я спохватился. Кажется, переборщил.
— Извините, но … вы сами меня довели …
Захар нащупал бутылку вина, плеснул в стакан и залпом выпил.
— Ладно, кто старое поменяет, тому… я ж от чистого сердца.
Некоторое время мы сидели молча. Теперь мне становилось мучительно неловко. В таких случаях я вспоминаю Гарика и его самый смешной рассказ о том, как он облевал собственного отца. Это помогло. Всегда помогает.
Как ни в чем не бывало, я разделался с остывшим пятачком, потом, растянувшись по столу, искромсал поросячий бок и перенес к себе в тарелку пару нежных ломтей. Да, зря я так. Зато впредь будет думать.
— Так что, где жена-то? — спросил я с набитым ртом.
Захар выпрямился. Я был немного разочарован, на его лице снова застыла маска высокомерия.
— Она сейчас, эта… не смогла. Она спит, но… как говорится… вы сможете их увидеть в ее опочевальне в условленное распорядком дня время… А я в свою очередь, эта…
Захар снял с шеи салфетку и положил ее на стол.
— Откланяюсь….
Мне было досадно, что он уходит именно сейчас, когда между нами пусть таким способом установилось взаимопонимание. Глядя на его высокую, полную фигуру с головой, вдавленной в плечи, я даже подумал — а не такой уж он урод. В нем есть своя гордость, свое достоинство, и даже… его зверская внешность может оказаться привлекательной для некоторых мужчин и при определенных условиях, да… он мог бы мне понравиться.
— Всего несколькими днями я оставлю вас без своего присмотра по причине, эта, не отлаженных дел в Петербурге, — продолжал Захар. — Надеюсь, что вы проблюдете условия контракта и остальная часть суммы будет уплачена вам по факту моего прибытия.
После этой речи наш дворянин смешно топнул ножкой, дернул головой, изображая офицерский поклон, и облачком выплыл с террасы. Я грустно усмехнулся, доел свинину, собрал деньги, сунул их в карман. Потом включил свет и посмотрел на свое отражение в стекле. Приталенный сюртук подчеркивал фигуру. Со своими длинными волосами я был похож на декабриста или, положим, на оперного певца, исполняющего арию Ленского.
Что ж, за дело, други. Убедившись, что Захар не так опасен, как казалось, я захотел приключений, уподобился гончей, заслышавшей глас охотничьих труб.
Захар чеканил шаг по усадьбе, стараясь сконцентрироваться на своей задаче и не думать о случившемся. Внезапно он вздрогнул, взмахнул руками и застыл в ужасе.
Из-за угла с диким квохтаньем на него налетело что-то красно-белое и, пачкая кровью холщовый пиджак, забилось вокруг оцепеневшего предпринимателя. Следом показалась Ольга с огромным кухонным ножом в руке. Мельком взглянув в ее лицо, Захар с удивлением обнаружил на нем одну-единственную мысль — достать и уничтожить птицу, пусть ценой жизни. Это было дико, невежливо, некрасиво. Игнорируя Захара, молча, задыхаясь, с глазами, полными слез бессилия, с испуганным и решительным лицом, Ольга резала воздух, надеясь попасть в курицу.
— Что эта значит? — cпросил Захар дрожащим голосом.
Горничная, не обращая внимания, ударила ножом сверху вниз, задела комок перьев и, издав короткий вопль, собиралась уже кинуться в другую комнату, когда Захар пронзительно вскричал:
— Я спрашиваю, что эта значит?
— Ку… курица, Захар Василич… убью… падла, — пожаловалась Ольга, с ненавистью указывая ножом в сторону мелькнувшего в глубине анфилады пятна.
— Не сметь разговаривать со мной в таком тоне, — выпалил Захар, вплотную приблизившись к Ольге. — Я спрашиваю, вы в каком виде тут, эта…
— Да я, Захар Василич, курицу к ужину…
Предприниматель рванулся и вывернул из руки горничной нож.
— Так, — он спрятал оружие за спиной и, выдохнув, тихим голосом произнес — В моем имении я не потерплю, эта, никаких… Имение — мое гнездо, так… Гнездо… Собирайте вещи и… уходите… уходите…
Захар отвернулся и пошел, не оборачиваясь. Сегодня он был недоволен собой с начала и до конца. Хотел быть спокойным и торжественным, а получилось — секс с домогательствами. И теперь… Захар посмотрел на свой любимый пиджак — он весь в крови. И за что — вот что самое интересное.
Он остановился, чтобы еще раз крикнуть, так что в притихшей усадьбе отдалось обиженным эхом:
— Уходите!
4.
Она оказалась лучше, чем я предполагал. Лет двадцати семи, с большой грудью, хорошими зубами и правильными чертами лица. Крупная, здоровая, с румянцем во всю щеку, она медленно говорила тонким, надломленным голосом, плавно и, как ей казалось, грациозно двигала большими кистями рук, закатывала глаза, как девочка, замирала, и все это в какой-то правильной — по пиву Бочкарев — манере, словно вычитала в учебнике института благородных девиц.
Пикантная невинность и трогательная впечатлительность, как известно, проникают в самые закаленные сердца. Белое старомодное платье и большая смешная шляпа подходили ей, а букет незабудок на коленях ранил в сердце, как зрелище голого инвалида.
Я нашел ее сидящей на скамейке над обрывом, как и говорил швейцар. Поздоровался, заметив тень интереса, мелькнувшую в ее взгляде. За годы скитаний я научился сразу определять, насколько далеко мы со слабым полом можем продвинуться на пути коммуникаций. На этот раз дело было верное, однако опыт и вкус подсказывали мне, что размеренность, степенная беседа и застенчивые, как бы случайные проявления страсти — самый верный способ прийти к нашей цели с обоюдным удовольствием.
— Вы позволите?
Она подвинулась. Внизу клубились кроны деревьев, блестела река — мир в миниатюре, Эдем, на который в последний раз взирают Адам и Ева. Хотелось навсегда остаться на этой скамье, наблюдать, как растут и сливаются тени, как землю покрывает мрак, потом, словно надежда, первые лучи солнца, туманное утро, пение птиц, палящая жара, прохладный вечер и все сначала — до бесконечности. Вид настраивал на философский лад, и я не мог избавиться от мысли, что мизансцена выбрана не случайно.
Итак, мои действия должны быть безошибочными, а сближение быстрым и классическим, как первая партия из брошюры для начинающих шахматистов.
Беседа первая. О постмодернизме.
— Тоже гость Захара Васильевича? — спросила она, оглядев меня в то время, как я вдыхал полной грудью, будто интересовался лишь пейзажем, открывающимся с этого обрыва.
— Бывают же такие виды, — печально вздохнул я. — Да, в каком-то смысле я гость. Живу по соседству. Чувствуешь здесь себя совсем по-другому. Может быть, благодаря этим костюмам.
— Да, забавное чудачество. Но мне нравится. По-моему, Захар Васильевич постмодернист. Он такой умный и немного уставший от жизни.
Я вскинул брови.
— Ну, смотря что называть постмодернизмом.
Она задумчиво кивнула.
Беседа вторая. О поэзии и прозе.
— А вы, кто по профессии? — помолчав, спросила она.
— Я? Поэт, импровизатор. Знаете, пишу стихи на заказ, быстренько складываю рифмы. Про что вы хотите, я могу забацать.
— Ну, про одуванчик.
— Одуванчик, одуванчик, Мы подуем, нет тебя, Точно так же жизнь проходит, Одинока и пуста.
Она понюхала свой букетик.
— Почему так грустно?
— А вы хотите весело? Хорошо. Одуванчик, одуванчик. Желтый парень-молодец. Все приходит и уходит, Только ты смешишь овец.
Засмеялась.
— Почему овец?
— Не знаю, так в рифму.
Пауза.
— Вы читали Мураками?
Заглотнула крючок, начинает делиться сокровенным.
— Да, кое-что. Мне не очень. Захватывает, но однообразно. Ничего нового.
— А я люблю.
— Знаю.
— Откуда?
— Сейчас все это любят.
Сдержанное интеллектуальное превосходство.
Беседа третья. О деньгах.
— А вы… сейчас попробую угадать, — я поднимаю глаза к небу.
— Жаль, что я не вижу вашей обычной одежды, тогда было бы легче.
— Я ношу брюки, пиджачки.
— Учительница?
Отрицательно мотает головой. В глазах хитрый блеск. Ей нравится. Им всем нравится, чтобы их искали, а они прятались. За полупрозрачной фатой.
— Вначале я хотел сказать врач.
— Нет, я бухгалтер.
— Значит, как рыба в воде в мире денег?
Снисходительный кивок, — здесь я уже полный профан.
— Деньги — это самое важное, да? Они крутят мир, а вы в его центре.
— Для меня это просто цифры. Хотя иногда я думаю, что без денег жить проще.
Сразу видно, что ты этого не пробовала.
Здесь тонкий момент. Я говорил, что у меня нет и никогда не было денег, только дважды. Один раз, когда познакомился с панкушкой, у которой позже обнаружилась огромная квартира в центре Москвы, второй — в разговоре с испанцем, антиглобалистом, коммунистом и фанатом Кубы, оказавшимся главой российского филиала крупной косметической фирмы. Однако, как правило, безыскусно признаться в своей бедности — значит сразу вылететь из общей системы координат. С моей внешностью нельзя допускать, чтобы тебя считали серым. Иначе презрение будет оглушительным. Люди гораздо охотнее верили моим басням — о ссоре с богатым отцом, побеге из богатого дома или даже таинственном сиротстве. “Я не знаю своих родителей, но однажды мне пришло письмо с вензелем графства Монако: сынок, я отыгрался и скоро смогу предстать перед тобой во всем блеске”. Прокатывали самые фантастичные истории, потому что их можно рассказать друзьям и знакомым, а вот нужда не имеет сюжета. Мы живем в эпоху вымышленных историй — кто это сказал?
Но сейчас мне не хочется обманывать, не хочется вспоминать Гарика. Сам не знаю почему. Из-за пейзажа, одежды? Или из-за того, что задача слишком проста…
— А как вас зовут?
— Мария.
Очень романтично.
— А меня Леон.
Ну как? Подействовало?
Беседа четвертая. О формировании общественного мнения.
— Вы давно знаете Захара Васильевича?
Ты сама об этом заговорила.
— Не очень. Мы познакомились в ресторане “Пушкин”.
— А, знаю. Дорогое место.
— Да… Он сразу мне понравился. Открытый человек, хотя и странный.
— Он очень милый.
— Очень. А вы?
— Я работаю в его фирме.
— Ага.
Ну и?
— Он пригласил меня сюда провести две недели… и вот я… наслаждаюсь.
Надо было сразу догадаться. В любом случае, это ничего уже не изменит.
— Интересно.
— Что?
— Мне он сказал, что вы его супруга.
Вот она, первая эмоция. Поморгала, сглотнула, жеманно приложила ручищу к груди и откашлялась. Ничто так не связывает незнакомых людей, как общее недовольство третьим. Обсудить, взвесить, подсветить, ущипнуть, откусить и выплюнуть. “Милый” — тоже мне светская львица. Мы должны разбить лагерь под стенами неприятеля.
— Вот как.
Она недовольна, хотя могла бы отшутиться, что хорошо. Но своими размышлениями не делится, что плохо. Переживает в одну харю. Скрытная — бухгалтер, словом. Теперь нужно ее разговорить, а то скуксится.
— Я же сказал, он немного странный.
— Раньше я не замечала.
— А что, он предлагал вам жениться?
— Нет.
— Может быть, он собирался?
— Он что, всегда так делает?
— Как человек состоятельный, Захар не сомневается в том, каким будет ответ на его предложение.
— Ну и козел.
Виктория! Обратная сторона денег.
Слово “козел” наша Мария произнесла нараспев. И после этого по-детски надулась.
Беседа пятая. О любви.
— Уеду первым же поездом.
— Можно на ты?
— Конечно.
— Куда тебе спешить?
Первый выразительный взгляд — “останься со мной”.
— Не хочу, чтобы обо мне говорили всякие гадости.
— А что гадкого во влюбленном мужчине…
Боже, как я великодушен.
— Почему он мне не сказал?
— Ну, об этом не всегда легко сказать.
Второй выразительный взгляд — “я столько испытал”.
— Ты бы так поступил?
— Я? Я бы в первый же день зажал тебя в углу.
Ой-йой-йой-йой. Как это было смело. Ты смущена. Я тоже. Но подожди, время для поцелуя еще не настало.
— Так ты думаешь, лучше остаться?
— Ты уже ничем не рискуешь. После двух недель здесь…
— Понимаешь, я ведь не знала, что он…
— А может быть, он просто пошутил, насчет того, что вы женаты.
— Ничего себе шуточки.
— Остаешься?
— Да. Я прямо подойду к нему и спрошу, что он имел в виду.
— А если он падет на колени и станет целовать твои ноги?
— Ну уж нет.
— А что? От него всего можно ожидать.
— Тогда я…
— Позовешь на помощь меня.
— Да, — задумчиво и уже уверенней. — Хорошо.
Беседа шестая. О свободе и правде.
— Просто я чувствую себя полной дурой. Самое плохое, когда не понимаешь, чего от тебя хотят.
— Да, тогда приходится все решать самому. С пустого места.
— Вот этого-то я и не умею. Мной всю жизнь руководили.
— Быть свободным сложно… Нужно довериться ощущениям.
Философию подпустить для искренности.
— Вот я и доверилась. Но оказалось, что они тянут в разные стороны. Чем же руководствоваться?
Если б я знал.
— Нужно смотреть правде в глаза.
— Какой? И где эти глаза?
А она не дура.
— Знаешь что, я в последнее время просыпаюсь и не могу вспомнить, кто я и чего хочу. Тогда я выхожу на улицу, иду, заговариваю с чужими людьми, пью пиво, рассказываю свои импотентские стихи и вроде все в порядке. Вопрос снят. Это продолжается уже два года. Я считаю, что абсолютно свободен. И при этом еще и поэт.
— А я месяц назад защитила диссертацию. Хочу быть бухгалтером. Профессионалом в области офшоров.
— Очень достойно с твоей стороны.
— Поэтому мне надо уехать.
— Но ты же не уедешь?
Машинально и удивленно.
— Нет.
Беседа седьмая. О красоте.
— Красиво здесь. Тебе что больше всего нравится?
— Здесь?
— Вообще.
— Я лошадей люблю. У меня на работе даже коврик для мыши с фотографией лошади.
— А они что? Отвечают взаимностью?
— Конечно! Они же чувствуют, как люди, и даже больше.
— Везет тебе.
Я растянулся на скамейке, сложил руки на животе и запрокинул голову.
— А мне вот нравится небо. Но, по-моему, взаимностью оно не отвечает. Ему вообще все равно, как я к нему отношусь.
— Выбери себе что-нибудь живое.
Живое не интересно. Живое каждый дурак может.
Беседа восьмая. О семейном счастье.
— Значит, согласишься выйти за Захар Василича?
Пожимая плечами:
— Он добрый.
— И богатый.
— И несчастный. Я буду жалеть его, щипать ему кур, распоряжаться средствами…
— Направлять их в офшоры.
— Направлять в офшоры.
— Сведешь знакомство с известными людьми.
— У меня в гостях будет Мураками…
— И президент Путин…
— Мы устроим фейерверк.
— Правильно. Главное, чтобы не было войны.
Она внимательно смотрит на меня. Я нагло поворачиваюсь к ней целиком. И вдруг на ее глаза ложатся тени, лицо становится все больше, оно заслоняет небо, лес, овраг, и я чувствую на губах что-то мягкое и влажное, изнанку мира, его сладость, негу, его беззащитность, его надежду. Это самый восхитительный момент — пчелка запустила рыльце в нектар. Как будто включают свет — наконец-то можно никуда не спешить, ни о чем не думать. А дальше все идет по накатанной — от ступени к ступени, от камня к трещине, — с закрытыми глазами берет высоту старый скалолаз.
Беседа девятая. О разлуке.
— Пора возвращаться, скоро начнет темнеть.
Это сказано ласковым, домашним голосом, у которого появились на меня некоторые права (я о них и не подозреваю). Интересно, она действительно старше или притворяется.
— А я думал, мы здесь заночуем.
Мария встает, поправляет платье, осматривается, как будто что-то потеряла. Теперь у нее вид моли, проспавшей перелет товарищей в другой шкаф. Надо же, действительно потеряла. Свой букетик!
Я смотрю на него, и все внутри вдруг обрывается от жалости и боли. Он немного подвял, синие звездочки болтаются на ослабевших стебельках. Мне хочется встать перед ней на колени и извиниться. Я обнимаю ее за талию, я вежлив, улыбчив, вдыхаю легкий запах ее пота и думаю, что мы, наверно, больше не увидимся.
— Ну, мне сюда.
Целую ее в шею, в щеку и в губы — нежно, как только могу. Иуда.
Она уходит, и я с облегчением вдыхаю этот печальный вечер. Сегодня я был искренен, и расставаться не легко. Но если я останусь, что меня ждет? Всхлипывания в тишине, ненависть до дрожи, соленые поцелуи, заклинания, мольбы, крики, за которые потом стыдно, — все то, что не нужно, что портит жизнь. Мы скажем “стоп” в самом начале и превратимся в приключение, о котором приятно вспомнить в такой вечер, как сейчас.
На темнеющем небе появилась бледная луна и, глядя на нее, я думаю, что того, кто отравлен одиночеством, кому достался тяжкий дар красоты, уже ничто не спасет. Но долго мечтать времени нет. Уже одиннадцать, и я захожу на веранду, где на стуле лежат мои вещи. Переодеваюсь, вешаю на спинку сюртук, потом по одной бумажке выкладываю на стол пять стодолларовых купюр — вот синяя рубашка Armani, а вот кремовые брюки Ermenegildo Zegna. Кому это нужно? Ведь не мне. Другому — требовательному и взрослому. Тому, кто смотрит со стороны.
Я снова беру в руки деньги и раскладываю их, как пасьянс. Это задаток, один день я был здесь и сочинял стихи. Я справился с задачей раньше и поэтому я беру сто и еще сто. Ты, Захар, этого хотел, и я мог бы взять больше, но возьму только еще сто и уйду. Это плата за то, что я оставил здесь часть самого себя. На той скамейке над обрывом.
5.
Лишь на пару часов Марии удалось забыться глубоким, как колодец, сном. Ей снилось, что она ходит в чужом саду по лабиринту из низких плотных кустов и ищет то ли отца, то ли сына, то ли брата. Ей надо было выплакаться у него на коленях, признаться в чем-то, чего она не понимала, найти ответ на вопрос, которого не знала, извиниться за то, чего не помнила. Несколько раз по дороге попадались белые фигуры, Мария радостно кидалась к ним, но это оказывались античные статуи — и все со злыми, страшными лицами. Мария бросалась бежать, перед ней мелькали пустые прямые коридоры, и она чувствовала, что сейчас умрет, если не встретит того, кому можно броситься на шею.
Она проснулась и села на кровати. В тишине было слышно, как бьется сердце. Резко обернулась — жуткая уверенность, что через мгновенье дверь откроется и вбежит маленький человек, весь поросший черными волосами, пронзила ее.
Под брошенным на кресло платьем Мария увидела очертания головы.
— Ольга, — тихо позвала она. — Ольга!
Голова двинулась, под дверью зашуршало. Мария откинула одеяло, схватила платье, бросила его, открыла дверь и по скрипучему полу, стараясь не смотреть на зачехленную мебель, выбежала на воздух. Здесь было не так страшно, и поначалу она решила пойти в конюшню, как вчера, но там что-то двигалось и дышало, а в темноте мелькнул белый глаз.
Несмотря на промозглую сырость, возвращаться за одеждой Мария не могла. Обхватив себя руками, дрожа всем телом, она села на холодные ступени и впилась глазами туда, где за театральными кулисами деревьев исчезала дорожка аллеи.
Приступы ужаса случались с ней, — она знала, что единственный способ справиться с собой — вспоминать, что было днем, действительно, а не в воображении, вернуться к реальным переживаниям, размышлять подчеркнуто хладнокровно и рационально.
Мария понимает, что связь с Леоном называется у гинекологов “случайной связью”, “неупорядоченными половыми отношениями”. Она отдает себе отчет в том, что за ней ничего не последует. Этот поверхностный и легкомысленный красавчик создан для таких приключений. В конце концов он найдет себе какую-нибудь некрасивую костлявую монашку, для которой на нем сойдется белый свет. Она будет стирать ему носки, готовить и тактично выходить из комнаты, когда застанет Леона с любовницей.
Для самостоятельных, сильных женщин долгие отношения с такими, как он, невозможны. Подобных людей следует рассматривать, как любовный тренажер. В современном обществе использование любовных тренажеров даже поощряется. Достаточно вспомнить, что рассказывала про популярный курорт Ибицу Марго Митина из отдела кадров. Там сексом занимаются прямо на пляже — особенно голландцы, самый раскрепощенный народ, за которым тянется вся Европа. Более того, существуют специальные кружки, где половыми отношениями лечат болезни. Извращениями также не считаются гомосексуализм, садизм, мазохизм, онанизм и прочее. Интимная жизнь выступает как естественная часть повседневности.
Итак, Мария могла бы достать футляр, но вместо этого использовала Леона, поступив даже ловко. Если вспомнить, она поступала так уже четыре раза, что гораздо ниже среднего показателя для ее возраста. Когда она вернется в Москву, у нее останется от этой поездки светлое впечатление, которого не было бы, если бы она не встретила молодого человека.
Маленькая тень юркнула от дерева к дереву, Мария опустила голову и, глядя на подорожник, растущий в трещине под ногами, торопливо продолжала.
По-другому следует рассматривать отношения с Захаром Васильевичем. Я прекрасно понимаю, что происходящее со мной сейчас называется каким-нибудь психозом, победить который можно только, если рядом есть кто-то еще, кроме меня.
— То есть я имела в виду, просто кто-то еще, — прошептала Мария, улыбнувшись подорожнику.
С другой стороны, о Захаре Васильевиче она ничего не знает. Например, в настоящий момент он идет по аллее со стесанной половиной черепа, а за ним белый, как полотно, улыбаясь красным ртом, движется красавчик Леон. Тяжелая холодная рука опускается на ее плечо, голос шепчет — “твой любовный тренажер пришел, чтобы любить” — и, даже если это галлюцинация, сердце Марии разрывается, и она замертво падает на ступени старинной усадьбы.
Мария вздрогнула и обернулась. Кулисы аллеи чуть качались от ветра, сцена была пуста, но в воздухе пахло убийцей. Можно ли доверять видимости, когда вокруг столько укромных мест. Например, он мог бы спрятаться в небольшом углублении под лестницей.
Мария встала — будет очень весело, если завтра меня обнаружат мертвой в пруду или носящейся по усадьбе в ночной рубашке, с застывшим взглядом и растрепанными волосами. Надо лечь и успокоиться. Гордо выпрямившись, она шла обратно через темные комнаты.
Побороть страх. Как в том фильме про — нет, лучше не вспоминать. Рассчитывать на свои силы. Швейцар живет в другом крыле, кухарки нет, Ольга ее засмеет, а Леон… Как ей хотелось ворваться к нему и ни слова не говоря запрыгнуть под одеяло.
Если выпить, то можно успокоиться, думала Мария. Или, по крайней мере, принять какое-нибудь решение. Она заглянула на кухню. В синем мраке что-то монотонно жужжало, блестели большие кастрюли, а в центре пирамидой висела вытяжка. Это было похоже на операционную… или на морг. Мария прошла к холодильнику, открыла дверцу. И тут же захлопнула ее, зажав рот рукой, чтобы не крикнуть. На полке топорщилось перьями кровавое месиво и глядел один матовый куриный глаз.
Шатаясь, Мария повернулась, чтобы выйти, но в этот момент заметила бутылку на полке в дальнем углу кухни, прямо над раковиной. Подошла поближе, нашарила ее, откупорила и, едва взглянув на этикетку (это был ликер Малибу), опрокинула в горло.
В тот же миг молния обожгла ее внутренности, она хотела вздохнуть, но не могла, все пошло кругом, ноги подкосились, и Мария рухнула на белый кафель.
6.
Ведь ты знаешь, знаешь, что все будет как обычно, — Захар летел по шоссе, в магнитоле гремел Бетховен, и мурашки бегали у него по коже. — Они станут любить друг друга, а ты должен будешь смотреть, подглядывать из-за угла, или еще унизительней, через замочную скважину. Ловить каждое их движение, упиваться их счастьем, их молодостью, их красотой. Зачем тебе миллионы, если жизнь проходит мимо, не задевая. Если никому нет до тебя дела. Если ты урод.
— Я понимаю, что вы приняли окончательное решение, но мой долг в последний раз предупредить вас…
Захар сделал нетерпеливое движение рукой. Аккуратная черная бородка, загорелая кожа, бархатные глаза — у этого доктора было лицо поп-звезды. Оно лоснилось сытостью, довольством, пренебрежением к окружающим и говорило не о долге, а о простом животном счастье.
— Предупредить вас, что новая внешность — это крайняя мера. Обычно к нам приходят после аварий, пожаров либо в том случае, когда существует непосредственная опасность для жизни…
— Бандитам вы делаете, а мне не хотите.
Доктор страдальчески поднял глаза к потолку, после чего сразу напялил на себя сахарную улыбку.
— Никто не знает, как связана внешность с характером и мироощущением. То, что вы заказали, очень серьезно. После операции вы не узнаете себя в зеркале и можете почувствовать, что стали кем-то другим.
— А я этого и хочу…
— Кроме того, вам потребуется следить за здоровьем, не поправляться, заниматься спортом, бросить пить…
— Да, слышал, слышал.
— Ну что ж. Тогда я умываю руки.
И он показал Захару свои нежные ладошки, от которых пахло то ли кремом, то ли детским мылом.
Без сожаления и страха Захар лег на кушетку, подставил руку для укола и, как наркоман, с наслаждением выпустил из цепких когтей свое уставшее сознание.
— Смотри, — говорила, держа в руках кочан, черная бородка, о которой маленький Захар догадался, что это дядя Вадим, а значит, сегодня будет праздничный обед. — Что я делаю?
Загорелые руки с розовыми ногтями отделили от кочана сначала один белый лист, потом второй, третий.
— Капусту, эта… потрошите.
— Вот так же и человек. Есть внешнее — эти листы, а есть внутреннее, стержень. Если ты будешь умным и добрым, никто не станет тебя дразнить…как?
— Чудовищем.
Черная бородка весело раздвинулась, а Захар с жутью и головокружением почувствовал, что кто-то дергает его за плечи, ладони и колени, заставляя прыгать, кланяться, расставлять руки и вскидывать ноги в отвратительном танце.
А потом был другой сон. Три прекрасных человека, взявшись за руки, смеясь, водили хоровод по вишневому саду.
7.
Изменюсь ли я после того, что произошло? Следствие установило, что причиной смерти Марии был несчастный случай. Но я догадываюсь, где правда, и этой тайны не выдал. В ту ночь она была в моей комнате и, увидев, что кровать пуста, приняла свое последнее решение.
Я вышел из зала и тихо пошел по дорожке мимо могильных плит. Меня догнал высокий блондин с тонким носом, большими чувственными губами и острым неприятным взглядом, в котором насмешливость сочеталась с настороженностью.
— Ты меня не узнаешь, друг мой, я Захар.
Человек приподнял волосы и показал топорщившиеся за ухом швы.
— Сбежал из больницы, как только узнал.
Он обнял меня, и, морщась от тошнотворного запаха спирта, я думал, что мир сошел с ума, толстосумы меняют внешность, не зная, куда девать деньги, кидаются от мужчин к женщинам, лгут, ставят эксперименты над людьми. Мне был противен этот неестественный, выпотрошенный и зашитый, как чучело, человек. И впервые захотелось оставить все, уйти, хоть в монастырь.
— Махнем в “Пушкин”, возьмем водки и напьемся, брат, не могу плакать, швы, выпить же в такой день мы обязаны, друг мой, черт возьми, — говорил Захар, тряся меня за плечи. Но я отказался и, торопливо попрощавшись, направился к кладбищенской ограде.
Что остается от человека, когда все ненужное, лишнее, глупое отомрет, личины и маски падут, суета выдохнется? Выйдя за ограду, я остановился. Холодный ветер бил меня в грудь осенней сыростью, небо было безоблачным, бледным, ни радостным и ни печальным — каким-то пустым, безграничным. И вдруг откуда-то из-за спины зачирикало, загомонило, захлопало крыльями, и стая птиц — зяблики, синицы, дрозды? — пронеслась надо мной. Куда они летят? В теплые страны, туда, где есть солнце, девушки, море и песок. Туда, где должен быть я.
И тогда, глядя в стекло новенького бимера, подвернувшегося рядом, я заметил на рукаве рубашки Armani со стороны спины большое белое пятно.
Что ж вы делаете, сволочи. В такой момент. И почему именно я?