Опубликовано в журнале Новая Юность, номер 2, 2005
.
Когда по городу проходишь просто так - На вызов воздуха, без вызова и драмы, Любая мелочь и приятна и пуста... Уже река принадлежит искусству, И облака уносятся, куда нам Не по пути - за перевал моста. Я позвоню тебе из саксофона, Я посмотрю в глаза определенно - Такая ты немыслимая дама. За перевалом двадцати пяти Открытого пейзажа не найти, Но вместе с тем - вот я уже и дома. Жизнь тянется, и я вхожу во вкус, Я медленно гармонии учусь, Той, что опаснее огня, но слаще дыма. А если через Шпиль необходимо Пройти на одиноких парусах, Я падаю, но, слава Богу, мимо. И голубые мальчики в глазах....
В субботу на субботник - свят обычай страсти и отваги. Вхожу в засаду, а не в сад - повсюду девы-работяги. И песни в воздухе висят. Пустые ночи надо мной. Дряхлеет город деревянный. Тот, что, в затмении, весной вспотел, поплыл и, точно пьяный, встречает каждый выходной. По лестницам гуляет луч, бежит по вывескам и крышам, но на бороздках горних круч один лишь ход печали слышен, затем что дух ее текуч. С небесной ясностью, гляди, выходят, напевая, девы, встают работы посреди и с неизбежностью припева грусть отнимают от груди..
Я хочу создать озерную школу И мотаться чайкою над Байкалом С поэтическою лозою в клюве… Синева гудит, как орган фальшивый. Голова гудит, но чуть-чуть поменьше. Мы идем с товарищем из Листвянки. Вся листва, как водится, облетела, Облетели горы, дома и пристань, Голый воздух - вот все, что у нас осталось. Мы оденем его и возьмем с собою. Мы оденем листьями и цветами Край пейзажа, выгнувшийся за нами….
Русалка в эфире на птичьих правах, тем более - осень на всех островах. Но щебет в холодном эфире дневном становится розой, узором, окном. В сияющих водах ты долго плыла, на камень садилась и водку пила. Пока все желтело, хладело без слов, и форму вещей принимала любовь. Куда полетим из русалочьих гнезд, с байкальских насестов, нагретых берез? На юг? - так и быть, - горизонт наклоня, и легкость твоя наполняет меня - под шум одинокой далекой земли и неба, в которое рыбы ушли..
Я знаю, что все не запомню: И нежность, и слабость, и тьму, Мотив, от небес устремленный, И голос, вредящий ему. Останется именно голос, В котором разыграны врозь И что не сбылось и распалось, И то, что навеки сбылось..
Хотели Амстердам, но нету Амстердама, есть пиво "Амстердам", и небо, и река, московские понты и областная драма, и то, чего уж нет, - все это есть пока. Легли в культурный слой, в намоленную воду, по детской прихоти качающую нас, затем что не снести, как тает год от году провинциальной музыки запас..
В клубах вонючего "эLэMа" на диких берегах Илима особенно черна Вселенна, особенно необозрима. Мне страшно, и светло, и зябко, но я с судьбой играю честно, что на обрыве ночи зыбкой стоит пристрастно и отвесно. Кто дал мне родину такую, как с ней, хоть сдуру, примириться? - раз звезды пашут вхолостую с немыслимой своей границы - ища не правды - оправданья, а это и смешно, и мало. И осекается дыханье, и жизнь течет куда попало..
И я здесь был… И я любил… Шу-шу и камыши, утопленные по уши в топленых и теплых сумерках. И именно что стоны на скамейке… По мне так - вспомнить значит повторить. И я здесь пил… Я заходил в кафе, где смотрят сквозь тебя ухоженные женщины и дети - любители тоскливой "кока-колы", и барменша как бандерша с Одессы. Пропустишь сто, и мир уже другой, и вы с ним совпадаете как будто по ритму страсти, заданному свыше. И я гулял… Когда сносили Шпиль, мужчины плакали, а женщины крепились. Неубедительно. Так возносился царь эмблемой нерушимой власти мертвых над временем… И я здесь вел досужий разговор о Бахусе, о логосе, о сексе. Но чем все кончилось? Побегом, пораженьем? Не знаю. Важно то, что я здесь был…