Опубликовано в журнале Новая Юность, номер 6, 2004
Уверяю вас, вы (я имею в виду просвещенного читателя «НЮ») о нем знаете. Не можете вспомнить ни одной работы прославленного маэстро — художника, графика, скульптора, дизайнера, сценографа, путешественника, кулинара? Не спорьте, знаете. Более того, его знало большинство населения бывшего Советского Союза (не нашу ли страну называли самой читающей в мире?). Тоже не подозревая об том. С кем тщетно соревновалась людоедка Эллочка, обширный лексикон которой мы усваивали с первой же читки бессмертного романа Ильфа и Петрова? Правильно. С Вандербильдихой. А кролик, перекрашенный в «мексиканский тушкан», оказавшийся, в конце концов, «шанхайским барсом», также обогативший наш словарь?
Теперь, когда, наконец, в Москве в русско-американской галерее «Золотое яблоко» состоялась выставка Эрте, мы с вами от всего сердца можем посочувствовать бедной девочке, а не осмеивать ее вместе с жестокими авторами.
Она была эстетка, наша Эллочка. А авторы… Где уж им, детям самой грандиозной «перестройки» века, понять трепет женственности и изыск певучих линий «от кутюр», восторг от вида томных изгибов изящного тела, казалось бы сросшегося с ниспадающим шелком и существующего лишь в гармонии или контрапункте с пушистой длинной лентой змеящегося меха. Американская буржуйка Вандербильд, так же как и многие европейские гранддамы и звезды, любила идеи и творения Эрте и, облачаясь в наряды по его эскизам (какое плебейски-техничное слово!), превращалась в совершенное создание, идеал, жар-птицу. А за такое не жаль было отдать все сокровища мадам Петуховой.
Создатель сих чудес вовремя попал в Париж. И, таким образом, Романа Петровича Тыртова (1892—1990), принявшего псевдоним, сложенный из произнесенных по-французски инициалов своего имени (не позорить же семью!), обязательно следует упоминать среди блудных сынов «парижской школы». Ибо столица Франции, помимо того, что уже превратилась в генератор мировых художественных идей, стала и безусловным средоточием мировой моды, способным к усвоению ее новых революционных идей и обладавшим энергией продуцирования их.
Роману Тыртову было 19 лет (в 1912 году), когда он обосновался в Париже, где поначалу подвизался в качестве корреспондента петербургского журнала «Дамский мир». А «дамский мир» очаровал его рано. Аристократ, потомок татарского хана Тырта, сын адмирала, начальника Морского Инженерного училища, не проявил никаких стремлений продолжить семейное поприще и сделать, как и отец, и дед, блестящую офицерскую карьеру. У него были другие интересы. Его равно интересовали театр, рисование и мода.
У мальчика была не только элегантная, но и умная мама. Набросок «фасона» вечернего дамского платья, вырисованного шестилетним сыном, она «реализовала», заказав по нему для себя платье у модистки. Можно себе представить самоощущение малыша, когда окружающие восторгались его воплощенной фантазией.
Еще одно ключевое для биографии Эрте событие — поездка в 1900 году с мамой и сестрой на Всемирную выставку в Париж. Конечно, и сама выставка (на которой в русском отделе блистал Фаберже, почетный диплом получил Рябушкин, … впрочем, перечислять все ее события не к месту) представляла собой мир приключений, но главным, ошеломляющим впечатлением на душу лег город — Париж. Именно здесь ему мечталось жить все последующие годы детства и ранней юности. На выставке мальчика представили И.Е. Репину, тот с похвалой отозвался о его рисунках и даже дал ему урок живописи. Много позже Эрте дружил с Энди Уорхолом (и давал ему уроки мастерства), человеком иных эпохи, мира, поколения. (Впрочем, он пережил и его, который был на тридцать пять лет младше.) Зная эти реальные факты, все же неимоверно трудно осознать естественное сосуществование в рамках одной биографии, одной личной памяти Репина и звезды поп-арта. Проще соединить имена Петипа и великого Баланчина, который восхищался Эрте.
Балету юного Тыртова обучала дочь Мариуса Петипа, таким образом, собственная природная грация на всю жизнь соединилась с усвоенной профессиональной пластикой, и впоследствии любое репрезентативное движение в его «устах» (эскизах) оказывается естественным comme il faut. Он выбирал между театром балетным и драматическим, но произошло то, о чем Эрте позже вспоминал: «Я пришел к выводу, что мог бы прожить без танцев, но не без живописи и рисования».
Оказалось, что и без Парижа он тоже не мог быть счастлив. И на вопрос отца, что бы сын хотел получить в подарок по случаю успешного окончания гимназии, тот попросил заграничный паспорт. Спустя десять лет, в 1923 году, когда Эрте с помощью благотворительных организаций с трудом вызволил семью Тыртовых из совдепии, отец признал: «Ты был прав, что уехал»…
В 1913 году молодой Тыртов поступил на работу в модный дом Поля Пуаре. Пуаре Великолепный (как его называли), торговец, меценат, великий организатор и, главное, художник — первый кутюрье, кто стал рассматривать моду как одну из форм художественной выразительности в ряду произведений высокого искусства. В его довоенных созданиях отчетливо звучат близкие реминисценции сценических костюмов Бакста из спектаклей «русских сезонов». Выплеснув образы Шехерезады (и не только!) в реальные интерьеры Парижа, Пуаре произвел переворот в мире моды. И в его атмосфере Эрте оказался своим.
Можно сказать, что «действия», а главное, вкусы молодого русского совпали со «временем и местом». Вспомним Генри Миллера. В Париж в начале века ехали еще и те, чей образ жизни вызывал агрессивное неодобрение на родине, и гомосексуализм (содомия) здесь был на легальном положении. И все же главным фактором комфортного существования Эрте во Франции (с начала Первой мировой он жил в Монте-Карло) была профессиональная востребованность. Мата Хари открыла парад одетых им для сцены звезд, среди которых блистали Анна Павлова и Сара Бернар; и несть числа кинодивам, ставшим его поклонницами и клиентками (в 1925-м началось его сотрудничество с голливудской киностудией «Метро Голдвин Майер» — сначала он одевал актрис «великого немого», в том числе Лилиан Гиш и Мей Мюррей, позже «обрабатывал» костюмами такие блокбастеры, как «Бен Гур»). Сам же Эрте отдавал особое предпочтение кумирам мюзик-холлов (с 1917 по 1927 годы — «Фоли-Бержер», номера Жозефин Беккер в парижском «Ба-та-клане», декорации и костюмы для Бродвея), варьете («Баль Табарэн», «Ля Нувель Ив»), кабаре («Лидо») и оперетты. Впрочем, к нему всю жизнь продолжали обращаться за сотрудничеством и многие драматические, оперные и балетные театры.
В 1915 году Эрте подписал контракт с «Harper’s Bazaar», американским ежемесячным журналом «для элегантно мыслящих дам», и до 1937 года публиковал на его страницах свои модели, а главное, сделал обложки для более чем ста номеров. Если поверить главному редактору, что «сочетание американской организации и французского вкуса — лучшая комбинация в мире», то ясно и какое место занимал Эрте в иерархии моды. Поэтому не странно, что он сотрудничал также с «Vogue», «The Illustrated London News», «Cosmopoliten», «Ladies’Houm Journal».
Он разрабатывал модели одежды и обуви, рисунки для тканей, аксессуары — во Франции (!), стране, где индустрия моды сделалась национальным достоянием. (Маленький пример: в 1939 году цена одного экспортного платья от ведущей фирмы равнялась стоимости 10 тонн угля.)
С конца десятых годов по «городу и миру» победно шествовал новый стиль — «ар-деко», марьяж модерна и конструктивизма, приправленный восточными специями. И ясно, что среди тех, кто правил бал и устанавливал его изысканные правила, был и Эрте. По формуле «богатство + шик + современность» он работал всю свою жизнь. Менялся лишь последний «ингредиент». Его «персонажи» всегда элегантно утонченны, всегда грациозны. Простой крой нарядов ни на гран не умаляет их очевидную роскошь. Ткани создаются рифмами бус, масками, подвесками, кольцами. Одежда срастается с телом, обращая его в мифическое существо, символ, знак, орнамент и танец. А отстраненность и гламурность, отрицая материальность тела, превращают в миф и явную их эротичность. «Вива ля дива!» — это про его женщин.
В 1929 году он произвел реформу мужской моды, отстаивая права мужчины носить парчу и шелк, как это они делали в XVIII веке. Позже он стал создателем моды унисекс, вырисовав модели спортивных костюмов, одинаковых для мужчин и женщин. (А мы и не знали, что наша любимая «Серенада солнечной долины» — тоже анонимный привет от Эрте). Унисекс — понятие шестидесятых. Но приоритет авторства — за Эрте. Впрочем, и в шестидесятые никто не оспаривал его первенства в создании парных костюмов для мужчин и женщин.
С 1927 года проходят его персональные выставки. Одной из них, 1967-го, Эрте очень гордился: «Думаю, еще не было прецедента, когда музей купил бы полную коллекцию здравствующего художника». И действительно, Музей Метрополитен приобрел все 170 экспонатов. В Музее готовилась выставка «Эрте и современники». Правда, большинство «современников», с кем мастер начинал свой творческий путь, были уже в могиле.
Мода на него то затухала, то вспыхивала ярким заревом. Ему было под восемьдесят, когда на волне нового интереса к ар-деко (подогретого фоссовским «Кабаре» с Лайзой Минелли) он превратился в мегазвезду. Ежегодно его работы продавались на сто миллионов долларов. Он продолжает разрабатывать дизайн ламп и ювелирных изделий, мебели и афиш, плакатов и маек, игральных карт и аксессуаров, делает графику (в том числе прославленные шелкографии и литографии), скульптуру, пишет маслом, гуашью и темперой. Написал и издал (1975) книгу воспоминаний — «Вещи, которые помню». А в возрасте 97 лет сделал афишу, эскизы декораций и костюмов к мюзиклу «Звездная пыль». Смерть его была неожиданна и случайна — заболел он на острове Маврикий в Индийском океане, умер спустя три недели в Париже.
Несколько цитат в заключение. О нем (Говард Грир, голливудский художник по костюмам): «Вилла Эрте находилась на вершине холма, над казино «Монте-Карло» и прилегающими садами. На вокзале меня ждал фиакр. Лакей, одетый в сюртук в зеленую и белую полоску, с черными атласными рукавами, открыл мне двери виллы. Меня провели в огромную, светлую комнату, где единственной мебелью были большое бюро и стул, поставленный в самом центре на черно-белом шахматном мраморном полу. Стены были завешены серо-белыми полосатыми занавесами, висевшими очень высоко. Вошел Эрте. Он был одет в широкую пижаму, отделанную горностаем. Огромный персидский кот, выгибая спину, скользил между ног вошедшего. Друг Эрте, величественный князь Урусов, одетый в халат из китайской парчи с треном, следовал за ним.
«Хотите видеть мои эскизы?» — спросил Эрте и, подойдя к стене, потянул шнур, раздвинув серо-белые шторы; открылись сотни рисунков в рамках, развешанных строгими рядами.
Мне показалось, что никогда не существовало более плодовитого и более утонченного художника, чем этот маленький русский, рисовавший дни и ночи экзотических женщин с удлиненными глазами, извивающихся под тяжестью меха, перьев райских птиц и жемчуга».
Вертинский по поводу вечера, устроенного в 1931 году Эрте в одном из парижских ресторанчиков, гвоздем которого стала кулинарная «инсталляция» — десерт, «скомпонованный» из экзотических плодов, увенчанный голубой клубникой (не красной же!): «Я потом два дня ходил, словно затерявшись в зеркальной вселенной, где сквозь туман проявляются причудливые города, воздушные шары качаются как привязанные, а неизбыточность мига разлита в бесконечности воображения…»
И его: «Воображение — главное в моем творчестве. Все, что я делал в искусстве — игра воображения. И у меня всегда был один идеал, одна модель — движение танца».
«Я с отвращением ношу одно и тоже платье даже два дня подряд и ем одну и ту же пищу. Я всегда любил путешествовать, потому что это украшает жизнь. Монотонность рождает скуку, а я никогда не скучал в своей жизни».