заметки (продолжение публикации)
Опубликовано в журнале Новая Юность, номер 3, 2004
Замечательный японский писатель Кобо Абэ в жизни был не столько литератором, сколько философом. С ним было трудно говорить, поскольку разговор никогда не получался ровным и равным. Ну вот, к примеру, во время очередной встречи подмечаю, что у него на кожаном шнурке вокруг шеи висит пухлый цилиндр из темной меди с причудливой кабаллистической росписью. “Амулет?”, — задаю невинный во всех отношениях вопрос, а в ответ получаю:
“Нет, просто лекарство, чтобы всегда было под рукой. Амулет сопряжен с верой, вера — с разочарованием, разочарование — с самоуничижением на почве собственной ограниченности. В этом судьба любого фетиша. Впрочем, лекарство — тоже фетиш, рожденный искусством фармацевта, ограниченного в своем творчестве химическими законами и рамками познания. Странно ведь, верно? — И здесь ограниченность, и чем меньше мужества признать ее, тем больше амулетов в нашей жизни”.
Философ Кобо Абэ всегда с неохотой говорил о Японии, зато с удовольствием — о проблемах нравственных и в широком контексте. Так, к примеру, он был убежден, что главная беда России — это “образованный люмпен”, больше известный у нас сначала как слой разночинцев, а потом пышно титулованный на родине “русской интеллигенцией”. Именно эта, как выражался Абэ-сэнсэй, “социальная опухоль”, возникшая на переломе эпох в межклеточном сословном пространстве и совершенно чуждая “основным узлам” общества, расшатала устои империи и разъела основы, фактически уничтожив главную иммунную систему государственного организма: традиции, вековой уклад, основы веры.
Будучи человеком широчайшей эрудиции и к тому же медиком по образованию, Кобо Абэ сравнивал роль русских разночинцев в социальной сфере с разрушительными функциями “свободных радикалов” в медицине: оставаясь несвязанными, эти частицы подвергают жесточайшей бомбардировке и разрушают в итоге организованную основу жизни — клетку…
В устах человека откровенно левых убеждений и даже бунтаря в молодости параллели со “свободными радикалами” казались, мягко говоря, рискованными, даже выдуманными. Только много лет спустя, уже после того, как не стало самого Кобо Абэ, истинный смысл этой параллели стал отчетливо ясен: опираясь на “русский пример”, Абэ говорил о социальном балансе в обществе, об ответственности за этот баланс и индивида, и системы. Противоречия между собственной биографией и резкими суждениями он не видел, да его и не было: в Японии разночинцы а-ля-рус появиться просто не могли, поскольку японская система общественного устройства очень тонко “заточена” на охранительную функцию и жесточайшим образом нейтрализует “свободные радикалы” на любом социальном этаже.
Впрочем, если быть скрупулезно точным, существовал краткий исторический отрезок, на котором страну дважды едва не засосало в “воронку” масштабных социальных неурядиц. Во второй половине 40-х годов прошлого века существовала реальная и серьезная угроза тотального разрушения “японского кристалла”. Японцы тогда успешно справились с ситуацией, оперевшись в одном случае на собственный опыт и национальную традицию, а в другом — на … российский опыт и энтузиазм еврейского эмигранта. В первом случае страна столкнулась с проблемой военной реформы, во втором — аграрной. Как раз с нее, ввиду совершенной малоизвестности, и имеет смысл начать.
Как украинский еврей спас Японию от коллективизации
Об этом практически не пишут в современной японской исторической литературе, но полвека назад писать не стеснялись: поверженную в разруху и униженную поражением в Тихоокеанской войне, Японию от немеркнущих перспектив социалистического эксперимента со всеми подобающими атрибутами и последствиями спасло обыкновенное чудо — аграрная реформа. Земельный передел, проведенный бескровно, в краткие сроки и с высочайшей эффективностью, дал решающий толчок всему экономическому и социальному развитию страны, выведя ситуацию из крутого социального штопора, в который Япония уверенно и, казалось, безвозвратно заваливалась. При этом, несмотря на всю японскую специфику, факт остается фактом: реформировали Японию по столыпинскому рецепту. Концепция аграрных преобразований, рожденная для России и Россией абортированная, все же доказала свою состоятельность и была успешно завершена.
Это стало возможным благодаря одному замечательному человеку, которого практически не знают на его первой Родине, уже плохо помнят на второй и, увы, все реже и реже упоминают на третьей. Имя этого человека — Вольф Исаакович Ладежинский, а “родинами” были: Россия — по рождению, Америка — по гражданству, Япония — по оставленному следу в жизни.
Родился Вольф Ладежинский в 1899 году на Украине в зажиточной еврейской семье (его отец был крупным мукомолом и держал солидное по малоросским масштабам хозяйство), в революцию, как водится, все потерял и еле уберегся от погромов и петли. В нормальную жизнь при большевиках даже по юности не поверил и, оставив в итоге многочисленную родню на украинских революционных просторах, по зимнему льду в 1920 году перебежал Днестр и оказался в Румынии. Два года скитаний в Европе, и в 1922 году — “высадка” в Америке по типичному эмигрантскому сценарию: без копейки денег, без связей, без языка, но с отменными качествами трудяги.
Ладежинский мыл окна в Нью-Йорке, работал в пекарне, шил матрасы и продавал газеты на Шестой авеню, выкладываясь до “последнего не могу” ради заработка и твердо зная, для чего он нужен: в 1928 году он получил американское гражданство, в 1934-м стал обладателем докторской степени в Колумбийском университете по специальности “сельскохозяйственная экономика”. В 1935-м Ладежинский был принят на службу в министерство сельского хозяйства США с окладом две тысячи долларов в год в качестве эксперта по азиатским вопросам и по проблемам российско-советского аграрного хозяйства. Тогда же о нем впервые заговорили в высоких американских эшелонах — жесткая критика Ладежинским сталинской коллективизации как новой формы закабаления и порабощения российского крестьянства и основы тоталитаризма выделялась среди прочих выступлений доскональным знанием предмета, аргументированностью и глубоким анализом.
Ладежинский, в частности, был убежден, что демократизация общества и всей экономики невозможна без новых земельных отношений, и доказывал, опираясь на столыпинский опыт, что “грамотная” аграрная реформа является мероприятием не столько экономическим, сколько прежде всего социально-политическим: она выступает единственным действенным противоядием против радикальной социалистической демагогии и стабилизирует расшатанное внутренними потрясениями общество в уязвимый переходный период.
Столыпинские аграрные реформы в России, по его мнению, были началом верного и здорового пути, в то время как большевистские эксперименты обрекали страну на нищету, бесправие и произвол диктатуры. Российский опыт, как полагал Ладежинский, в этом смысле мог стать универсальным для большинства стран Азии, в которых земельные отношения имели значительный феодальный крен и были сильно политизированы.
На исходе Тихоокеанской войны, когда поражение японцев представлялось уже неминуемым, Ладежинский вместе с экспертами госдепартамента подготовил меморандум, посвященный возможным аграрным преобразованиям в послевоенной Японии. Идеи, заложенные в этот меморандум, дошли до генерала Маккартура, который личным распоряжением и вызвал Ладежинского в Токио осенью 1945 года после того, как стал главой оккупационной администрации.
Вызвал, как оказалось, очень вовремя. Крупное помещичье землевладение со множеством феодальных и даже средневековых пережитков в разрушенной голодной стране стало мощным и опасным катализатором лево-радикальных настроений, особенно на фоне массового притока в деревню миллионов демобилизованных солдат. Раздавленная военным поражением государственная японская машина и оккупационные власти ощутимо теряли контроль над ситуацией, а призывы к революции и “народному земельному переделу”, как принято говорить, овладевали японскими массами. Аграрная реформа, таким образом, стала проблемой номер один для “архитекторов” послевоенной Японии — нужно было срочно “выпускать пар”, чтобы страна не сорвалась в пропасть социальных потрясений.
Первый вариант земельного закона был сверстан японцами уже в ноябре 1945 года и принят парламентом в декабре, но он оказался слишком косметическим, не затрагивал истоков проблемы и в итоге подвергся шквальной критике лево-радикалов и был забракован Маккартуром. Возникла опасная пауза, которую неожиданно заполнила Москва: на третьем совещании Совета союзников для Японии (апрель 1946 года) советский представитель генерал Деревянко заявил, что “основными причинами возникновения в Японии реакционной шовинистической милитаристской клики были средневековые пережитки в стране и в особенности феодальный гнет в японской деревне”. В связи с этим представитель СССР предложил не чикаться больше с японскими помещиками и потребовал оперативно провести экспроприацию земли по канонам советской социалистической коллективизации с выплатой (для соблюдения внешних приличий) символических пособий потенциальным японским земельным “лишенцам”.
Провокационная простота предложенного советским генералом решения, мгновенно поддержанного японскими коммунистами и социалистами, запалила фитиль, который союзники едва загасили: после озвученной инициативы Деревянко работа над новым вариантом японской земельной реформы в штаб-квартире Маккартура пошла едва ли не круглосуточно: Японию спасали от экспроприаций и колхозов в режиме аврала.
Выкладки Ладежинского и его энергия на этом этапе оказались ключом к составлению всей концепции преобразований. В деталях она дорабатывалась совместной американо-японской бригадой экспертов, которую вместе c Ладежинским возглавляли представители госдепа и других ведомств. Москва, стоит отметить, настаивала на своей радикальной версии реформы до конца, но от преимуществ сталинской коллективизации японских трудящихся все же удалось уберечь. Последняя попытка проторить дорогу колхозам в Японии обрела форму особого мнения генерала Деревянко, занесенного в протоколы майского заседания Совета, но эта особость уже ни к чему привести не могла.
Окончательный вариант новой реформы под редакцией Ладежинского и сборной команды был положен на стол Маккартуру в июне 1946 года, он его одобрил и переправил в качестве руководства к действию японскому правительству. В октябре эта версия уже под названием “Новый закон о земельной реформе” была принята японским парламентом.
По закону, излишки земли (по строго установленному реестру) выкупались государством у помещиков и продавались на льготных условиях реальным землепользователям, причем крестьяне получали 30-летнюю отсрочку по этим выплатам. К тому же инфляция сыграла на редкость позитивную роль — благодаря ее крутым темпам: подавляющее большинство новых владельцев земли расплатились за нее уже через несколько лет после получения наделов. Помещики большой радости, естественно, не испытали, но в накладе не оказались: полученные от государства средства были вложены в развитие промышленности, инвестированы в торговлю и строительство, что положило начало всеяпонскому экономическому подъему.
Но не только, и даже не столько экономика была важной. Главное, реформа сбила социальный накал в стране, а взрывоопасная голодная деревенская масса уже через год после начала преобразований трансформировалась в достаточно консервативный по убеждениям слой мелких и средних собственников, у которых вчерашние симпатии к экспроприационным призывам сменились глубокой и устойчивой аллергией к революции и потрясениям. Благодаря концепции Ладежинского “свободные радикалы” оказались связанными, Япония после опасного, но, к счастью, недолгого дрейфа как бы “вернулась в берега”.
Победа украинского еврея над угрозой коллективизации Японии, надо сказать, для самого Ладежинского закончилась своеобразно. Сначала был новый взлет — он получил задание помочь провести аграрные преобразования генералиссимусу Чан Кайши на Тайване, где тоже преуспел, заслужив в кулуарах звание “крестного отца” тайваньской реформы. Потом было возвращение в Японию — уже для работы в американском посольстве, но в 1954 году командировка вместе с успешной карьерой госслужащего прервалась.
Ладежинский попал в водоворот “охоты на ведьм”, был причислен к неблагонадежным элементам, объявлен несоответствующим требованиям безопасности и уволен из министерства сельского хозяйства. При этом ему инкриминировали в качестве свидетельств подозрительной деятельности посещение СССР в 1939 году (такой факт был, но Ладежинский тогда приезжал по заданию своего же родного министерства) и … написание критических статей о советской коллективизации. Последнее обстоятельство аргументировалось так: разве может человек, имеющий близких родственников в СССР и знакомый с повадками режима, критиковать коммунистическую систему?
Опала, правда, оказалась недолгой. За Ладежинского вступились многие видные антикоммунисты, и, в итоге, уже в 1955 году при личном участии президента Эйзенхауэра Ладежинскому был предложен новый пост в американских государственных структурах, а министерство сельского хозяйства США признало неправомерность своих действий по отношению к нему. Более того, “дело Ладежинского” послужило толчком к пересмотру всей практики проверок на благонадежность и привело к существенным изменениям в процедуре, связанной с проблемой обеспечения безопасности в американских правительственных ведомствах, о чем в Америке благодарно и долго вспоминали.
От таких высоких материй, впрочем, сам “виновник” перемен был далек — в 1955 году он стал советником по земельной реформе и по программам обустройства беженцев в Южном Вьетнаме при президенте Нго Дин Дьеме, а в 1956-м (после нового негромкого скандала, на этот раз на почве конфликтов интересов) и вовсе оставил госслужбу, сменив ее на работу в Мировом банке. Советами и экспертными выкладками Ладежинского пользовались в Иране, Мексике, Индонезии, Корее, Непале, Малайзии, Индии. В этом калейдоскопе, однако, Япония осталась вершиной — эта страна получила от Ладежинского больше других и была ему ближе других.
Вольф Ладежинский, пожизненный холостяк, тихо скончался в 1975 году в Вашингтоне, оставив после себя некролог в “Нью-Йорк Таймс”, блистательную реформу в Японии и замечательную коллекцию предметов восточного искусства, переданную по завещанию в Иерусалимский музей…
Остается добавить, что на “первой родине” этого неординарного человека земельная реформа ни экономически, ни политически до сих пор толком не состоялась. Это к тому, что есть веские резоны все же обратиться к японскому опыту. По крайней мере, в той его части, которая для Ладежинского была главной: демократический земельный передел является единственной надежной гарантией от радикальных “заносов”.
Каждому – место под солнцем
Неорганизованность вообще и социальная неорганизованность в частности — это японский кошмар. Это именно то, что может развалить “японский кристалл” в одночасье. Впервые Японию всерьез лихорадило от подобной проблемы в конце ХIХ века, когда в результате серии реформ выброшенными из привычного жизненного уклада оказались десятки тысяч самураев, умиротворение которых (как в прямом, так и в переносном смысле) потребовало от властей крайнего напряжения ресурсов, и было пролито много крови.
Почти сто лет спустя, когда возникла аналогичная по масштабам социальная проблема (после поражения в войне была распущена 7-миллионная японская армия), никаких серьезных приключений уже не случилось — нация усвоила уроки и адаптация некогда ключевой силовой структуры к новой жизни прошла без катастрофических осложнений.
Формула успеха была проста: что бы ни происходило в стране, у каждого должно быть свое место под солнцем. Это означало, что даже за явной ненадобностью ни один человек в погонах не окажется под забором и не станет отбросом общества. Проигравшая Япония была оккупирована и голодала, но социальной “дыры” на самом чувствительном в ту пору — армейском направлении — не допустила. Недовольные были, но недовольства не было — вот еще один японский парадокс, над которым стоит поломать голову.
По сути, военная реформа в Японии стартовала сразу же после того, как был подписан Акт о капитуляции в Тихоокеанской войне. Страна была морально раздавлена, но в казармах сохранялся железный порядок. Без осложнений прошла высадка оккупационных войск, вслед за которой началось тотальное разоружение. Сопротивления не было, был четкий и жесткий график, основанный на последовательности операций: регистрация, сдача аммуниции, фильтрация и т.д. В безработных и деклассированных элементах профессионалы — офицеры и унтеры императорской армии — после этого не ходили: буквально в первые месяцы оккупации были воссозданы полицейские отряды, охранные и прочие закрытые структуры, которые комплектовались командными звеньями расформированных дивизий, потом пришел черед возрождаться подразделениям береговой охраны, а японский траловый флот так и вовсе использовался сразу и по прямому назначению, пускай и под американским кураторством …
Организованность процесса и отменная дисциплина поразили американцев, но стоит отметить, что Япония разоружалась не в первый раз. Об этом мало говорят, хотя факт крайне занятный: японцы единственными в мире отказались от огнестрельного оружия в масштабах нации еще в XVI веке. Тогда завезенные португальцами на остров Танэгасима, а затем расползшиеся по стране стволы были столь же организованно и дисциплинированно собраны и уничтожены по приказу феодальных властей как “недостойное оружие”.
Тот первый “огнестрельный мораторий” протянул недолго — прогрессивное средство убийства преодолело административные барьеры и овладело Японией, поскольку такова была социально-политическая необходимость. Примерно так же было свернуто и японское разоружение в новейшей истории: в 1954 году вполне официально возродились японские вооруженные силы.
На фоне декораций “холодной войны” замечательная идея о полностью разоруженной стране, придуманная для Японии державами-победительницами, была обречена на профанацию — такова политическая причина. Прелесть, однако, в том, что отнюдь не политика была главным “драйвом”: восстанавливая силовые структуры под присмотром оккупационных властей, поверженная в прах страна решала прежде всего острейшую внутреннюю проблему. Официальные функции и общественный статус возвращались сотням тысяч “подвисших” в социальной иерархии людей. Тем самым, если вспомнить сентенции Кобо Абэ, связывались “свободные радикалы” — носители опасных профессиональных навыков не отторгались обществом, а получали официальную “крышу”, место под солнцем. Это и была суть японской военной реформы в послевоенный период.
Конституционность японских “сил самообороны” ставится под вопрос “миролюбивой общественностью” до сих пор, но дискуссия на этот счет уже вряд ли выйдет за рамки юридической схоластики — сухопутная армия, авиация и флот существуют в Японии как реальность, и этой реальности — 50 лет.
При 124 миллионах человек, населяющих Японию, вооруженные силы страны в настоящее время насчитывают около 240 тысяч солдат и офицеров. Японский военный персонал в корне отличается от прочих зарубежных: на одного рядового в Японии приходится почти 2,5 командира, по официальной статистике, и по степени профпригодности японской армии равных нет.
Примечательно, что новобранцы, решившие испытать судьбу на ниве военной карьеры, должны сдавать вступительные экзамены на право быть зачисленными рядовыми в “силы самообороны”. Ежегодно вакантных мест образуется 20—22 тысячи, и армейский конкурс позволяет отбирать лучших и осуществлять на деле принцип “армия — не проходной двор”.
Интересен и такой факт: за 50 минувших лет зарплата высшего командного состава “сил самообороны” возросла в 7 раз, а зарплата рядовых — в 20 с лишним раз. Японская страсть к миниатюрам распространяется и на военные структуры тоже. Так, к примеру, в советские времена у нас на родине едва ли не секретной информацией считались следующие цифры: в аналоге отечественного Минобороны — японском Управлении национальной обороны (высшие руководящие должности в аппарате которого, кстати, занимают гражданские лица) — весь штат, включая девочек в справочной и уборщиц, составляет 539 человек; а личный состав объединенного комитета начальников штабов (это, по-нашему, Генеральный штаб) укладывался даже 10 лет назад в 163 штатные единицы.
“Экономичность”, особенно в сравнении с нашим ожиревшим генералитетом, очевидна, но она вовсе не является свидетельством упущений и недосмотров в оборонной политике. Бросающееся в глаза “перепроизводство” офицерских кадров обеспечивает возможность развертывания в максимально сжатые сроки армии численностью 800—900 тысяч человек, в которой не будет “провалов” в командных звеньях.
Расходы на нужды обороны в Японии, как, впрочем, и в других странах, поступательно растут и достигают довольно внушительных сумм (в последние годы около 50 миллиардов долларов). Однако общая доля этих затрат в госрасходах за годы существования “сил самообороны” последовательно уменьшалась — в 1955 году этот показатель составлял 13,6% госбюджета, а в 2001 — 6%. В стране с нормально развивающейся экономикой это не означает сокращения вдвое, ровно наоборот: при постоянном росте государственной “сметы” и завидных темпах развития стабильно скромный процент, выделяемый на военные нужды, в денежном выражении становится все более увесистым с каждым годом.
Самое же симпатичное состоит в том, что средства, выделяемые на зарплату и закупки провизии для персонала в японском военном бюджете превышают 45% (на закупку вооружений отводится неполные 20% от общего пирога). И такая пропорция наполняет особо ехидным смыслом знаменитую ленинскую кинофразу: “Не надо бояться человека с ружьем”. С такой зарплатой и социальным пакетом бояться и в самом деле не надо.
Дремучее заблуждение о том, что военно-промышленный комплекс является становым хребтом любой развитой экономики, успешно наследуется политиками в России независимо от партийной принадлежности. Между тем в Японии ВПК практически отсутствует. Доля чисто военной продукции в японской экономике выглядит почти символической — 0,54% промышленного производства.
Произведенные в Японии “лицензионные” истребители и перехватчики более надежны в эксплуатации и более совершенны в результате серии доводок, чем “оригиналы”, которые сходят с конвейера в самих Соединенных Штатах. Этот факт интересен сам по себе, но он же служит своеобразным “мостиком” к такому важному аспекту, как уровень и качество японских вооружений.
При внешней скромности количественных характеристик технические параметры и возможности японских разработок чрезвычайно перспективны. Так, к примеру, созданная японцами крылатая ракета средней дальности по степени надежности, точности попадания и полетным характеристикам признается специалистами лучшим оружием такого класса в мире. Весьма высоко оцениваются экспертами японские эсминцы, танки и другая техника. Но главным, как представляется, выступают все же не отдельно взятые проекты и образцы, а общий уровень промышленного производства и технического оснащения японской экономики, который неизбежно “вытягивает” до мировых высот и военную продукцию.
В Японии стандарты, принятые в гражданских производствах, не только равны, но часто значительно перекрывают те требования, что адресованы военному конвейеру. К тому же приоритетом для японских промышленников служит все-таки не военная продукция, объемы которой весьма невелики, а гражданская индустрия с ее огромным спросом и неиссякаемым рынком.
Все то, что в развитых в военном отношении странах кладется под гриф “секретных разработок”, в Японии с колес идет в товары бытового назначения и в массовое производство. Знаменитые композитные соединения, например, были заперты в США за семью печатями, в то время как в Японии из углеродного волокна уже до того, как взлетел прототип “невидимки”, начали делать зонтики и клюшки для гольфа.
Секрет японских успехов, иными словами, не в закрытости лабораторных исследований, а в скорейшем внедрении любых перспективных новинок в массовое производство, освоение которого позволяет основательно “обкатать” новичка и найти ему десятки полезных профессий. Военная сфера применения — только одна из них и, как правило, далеко не самая главная.
Именно поэтому Япония оторвалась от конкурентов в области систем наведения, радарной техники, устройств памяти, оптоволоконном оборудовании связи, в промышленной керамике, ферритах, в производстве печатных плат, микроэлектронных компонентов, полупроводников… Ко всем этим “закрытым” в других странах темам японские военные ученые отношения не имеют — работает над ними исключительно “гражданка”.
После всего сказанного традиционный политологический вопрос: “Станет или не станет Япония крупной военной державой?” — не представляется актуальным. У Японии есть все необходимое для того, чтобы осуществить такую трансформацию уже сегодня. Вот только зачем? Нужно очень не любить свою родину, чтобы променять выгоды сугубо гражданского развития на сомнительные перспективы форсированного вооружения в условиях, когда ничего серьезного такому развитию не угрожает. Гипотетические рассуждения о том, что может произойти в один “прекрасный день”, не относятся к числу популярных в Японии. В “один прекрасный день”, в конце концов, все может произойти. Но изнурительное ожидание этого не отравляет жизнь гражданам страны, в которой у каждого есть место под солнцем, а все “свободные радикалы” надежно связаны.
Оркестр без солистов
Если задаться целью хотя бы приблизительно определить основные элементы и узлы колоссальной по мощи японской экономической машины, то первое, что бросается в глаза, — это ряд существенных “алогизмов”, выводящих японскую модель за скобки складно сложенной политэкономами теории современного капитализма. И если трудно с ходу ответить на вопрос, какой в Японии государственный строй, столь же непросто подобрать дефиницию к японской экономической системе.
Штука в том, что в академические стандартные рамки она никак не вписывается: вроде бы безусловно рыночный организм, но при этом чудовищно велика роль государственного регулирования; на первый взгляд, торжество либерально-конкурентной идеи, однако при детальном рассмотрении выясняется, что это — просто обманка, а на самом деле главная экономическая “начинка” — это вековые представления о “правилах игры” и сугубо административные “стероиды” в лошадиных дозах, без которых ничего не шевелится.
В Японии не спрос рождает предложение, а срежиссированное предложение формирует спрос. Приоритеты отраслевого развития определяют не успешные корпорации, а государство. В, казалось бы, эталонно экспортно-ориентированной экономике главный локомотив вовсе не экспорт, а внутренний рынок, причем отнюдь не производственный, а строительный. Большинство японских отраслей сидит на разнообразных госдотациях, а сельское хозяйство вообще существует вопреки законам рынка — ни одного конкурентоспособного продукта в этом экономическом секторе японцы не производят.
При этом мало кто знает, что заработанные на успешной торговле на чужих рынках доллары японцы не конвертируют назад в иены, а “складируют” вдали от родины на протяжении вот уже нескольких десятилетий, чтобы не подорвать экспортный потенциал. Назову только одну цифру, чтобы был понятен масштаб аномалии: к 2000 году сумма этих отложенных за рубежом японских накоплений составила порядка полутора триллионов долларов! Если их отозвать, мировая экономика рухнет в одночасье. Но японцы не отзовут, поскольку глобальный обвал похоронит и японскую экономику тоже. А главный принцип в японской экономической модели — беречь cвоего родного японского конкурента.
Это никак не объясняется наукой, но зато фиксируется Гиннесом: Япония — единственная в мире страна, где в течение 50 лет не разорился вообще ни один банк. Историческое достижение, правда, нынче уже не живет: крутые экономические “горки” укатали даже уникальную японскую “сивку”, так что банкротства по банковской части в этой стране теперь имеются. Однако “падеж” наблюдается, как правило, в нижних и средних эшелонах бизнеса; до японского корпоративного Олимпа, к которому причислены так называемые системообразующие компании, волна несчастий и санаций не дошла.
Отчего-то есть ощущение, что и не дойдет, как бы трудно ни складывались для “тузов” обстоятельства. Благосклонность фортуны к этому не имеет отношения. Просто-напросто в роковой час, когда кто-либо из “игроков высшей лиги” всерьез поскользнется, коллеги-конкуренты и главный экономический куратор — государство — протянут руку помощи и столпу упасть не дадут.
Это вовсе не по-рыночному, но исключительно по-японски: сделать все возможное для того, чтобы пошатнувшийся устоял на ногах, выжил, набрал силы для нового рывка, возвращающего в общую “обойму”. Милосердие отнюдь не присуще японскому бизнесу, мотивация в данном случае иная: чтобы выжить, надо блюсти “закон баланса” и беречь конкурента. В Японии выживает не сильнейший, а системный игрок.
Согласно существующим в японском деловом мире представлениям, баланс — это одно из наиболее ценных экономических и конъюнктурных обстоятельств, которые обеспечивают стабильную уверенность и гарантию развития. При его нарушении страдает не только тот, кому не повезло, — страдают все, теряя устойчивость и привычные ориентиры. И если взять эти соображения за точку отсчета, тогда станет понятно, почему японскую экономику называют “оркестром без солистов”.
В самом деле, ни одна из всемирно известных японских корпораций не является безусловным лидером в родном отечестве. Она может располагать солидной долей рынка, но никогда — монополией. За эти рыночные доли идет нешуточная война, но “летальный исход” в японской версии конкурентных драм среди титанов бизнеса практически исключен.
Живучесть японской деловой номенклатуры определяется не только достоинствами и весом самих “звезд”, но в первую очередь теми “командами”, за которые они выступают. Таковых в японском бизнесе шесть, нередко именуемых “большой шестеркой”. Сами японцы титулуют их финансово-промышленными группами, соперничество и союз которых и обеспечивают в конечном счете гибкость и “непотопляемость” всей модели.
Основа каждой группы — это банк, живительный источник финансирования, который питает и держит на себе всю колоссальную структуру “семейства”. В каждой группе помимо этого есть свой торговый дом (производители в Японии, как правило, сами сбытом своей продукции не занимаются — это удел специализированных компаний), свое тяжелое производство (металлургия, химия), свои транспортные корпорации, фирмы, действующие в электронных отраслях, строительстве и т. д. Структура основана не на диктате одного “хозяина”, не на вертикальном подчинении, а на своеобразных принципах “экономической конфедерации”: сохраняя самостоятельность, компании, входящие в группу, как бы делят ответственность за процветание и благополучие друг друга, владея акциями родственных фирм, координируя производственную политику, выделяя приоритеты для экстренных финансовых и технологических “вливаний” в те подразделения, которые нуждаются в дополнительной опеке.
Выдержать жесткие удары судьбы и конкурентов и при этом преуспеть в технологической гонке в одиночку — ни одной корпорации не под силу. На помощь приходят “фамильные связи”, благодаря которым под конкретную идею или проект мобилизуются в краткие сроки и финансовые средства, и научный потенциал, и кадры. Так же дружно все члены группы вытаскивают из “дыры” неудачника, если ему не повезло.
С этой точки зрения, скажем, незыблемость позиций могущественной “Тойоты” состоит не только в ее солидных достижениях и астрономических доходах, но прежде всего в том, что корпорация входит в мощную семью “Мицуи”, имея таким образом в качестве буфера на случай неприятностей и свой запас прочности, и потенциал гигантского клана. За знаменитым “Каноном” стоит группа “Фую”, за его соперником “Никоном” — семья “Мицубиси”. Даже у ведущих японских пивных корпораций — у каждого своя клановая принадлежность.
Важно иметь в виду при этом, что “большая семья” — это не столько арифметика, сколько высшая и исключительно японская математика: с учетом специфики менталитета и воспитания “семейственность” создает такой феномен, как гарантированный спрос, никакими законами рынка не предусмотренный. На практике это означает, что в масштабах всей немаленькой страны дисциплинированные от рождения японцы, работающие, скажем, на “семью Мицубиси”, исключительно из патриотических побуждений и на благо родной корпорации пьют только пиво “Кирин”. Но это же неумолимо свидетельствует и о том, что за каким-нибудь соседним столиком в кафе или ресторане труженики разнообразных структур “Сумитомо” поддерживают честно заработанной иеной брэнд “Асахи”. И это не смешивается и не взбалтывается поколениями!
Независимо от масштаба бизнеса, в подавляющей массе японские предприниматели “играют” не одиночками в поле, а в одной из шести команд “премьер-лиги”, выступая либо подрядчиками, либо субподрядчиками могущественных семейств. Преимущества такой системы для японцев однозначны — каждый ощущает свою причастность к большому клану, дорожит ею и свято верит в некую общность экономической судьбы, обязывающую выкладываться до предела при реализации поставленных задач.
Есть ли исключения из этого правила? Есть, но это скорее не отклонение от самого правила, а одна из “вариаций на тему”. Скажем, крупнейший электротехнический гигант Японии корпорация “Мацусита” формально не входит ни в одну из команд, но фактически исповедует те же принципы, опираясь на собственную “семью”, состоящую из сотен компаний разного калибра. Аналогичная история с “Сони” и “Хондой”; а “Хитати”, например, находится в орбите сразу трех групп одновременно, что придает корпорации особую устойчивость.
Необычайно тесные родственные связи по вертикали позволили японцам довести до совершенства разделение труда и специализацию. Классическим примером в этом отношении выступает автомобильная индустрия, точнее, сравнение японской отрасли и американской по одному лишь параметру — числу субподрядчиков. Если американцы предпочли создание супер-гигантов с концентрацией практически всего комплекса необходимых для создания автомобиля работ в рамках одной компании, то японцы разбросали по “мелким родственникам” все, что только можно, оставив “головным компаниям” только сборку, конструкторские разработки и дизайн.
Этот, на первый взгляд, незначительный структурный нюанс стал главным ускорителем для японской автоиндустрии, вырвавшейся на позиции мирового лидера в кратчайшие сроки: мелкие узкоспециализированные компании, привязанные намертво к заказчику, оказались на голову производительнее и рентабельнее крупномасштабных производств. Вне фамильных связей они существовать не могут, так как обречены на мгновенную гибель, так что путь к выживанию и благополучию один — через повышение качества продукции, сокращение себестоимости и только в общей “упряжке”.
Все успехи и достижения “высшей лиги” уже независимо от отрасли опираются именно на такую схему, безусловно эффективную, но и чрезвычайно жесткую, не терпящую сбоев и капризов и карающую отступников самым страшным наказанием — изгнанием из клана, равносильным разорению. Для тех, кто прилежен и лоялен, напротив, перспективы самые радужные: “семья” активно помогает способным и деньгами, и советом, и кадрами, и технологией. В этом случае принцип “один для всех и все для одного” работает безотказно, но путь к нему тернист, и, чтобы заслужить такую награду, надо не жалеть себя.
Эта система в принципе уязвима и подвергнется мгновенной эрозии в том случае, если параллельно с “семейным” возникнет “индивидуальный” почерк дерзких одиночек. Японии, однако, такая опасность, по крайней мере в ближайшем будущем, не грозит, поскольку при всем разнообразии менеджерского стиля в разных компаниях, в этой стране деловой мир состоит из “близнецов”, играющих строго по неписанным правилам корпоративного духа. Разумеется, недовольные сложившимся укладом есть, но недовольства нет.
Арбитром в межкорпоративных спорах всегда выступает государство, оно же регулирует “длину поводка” для всех участников “забега” и поддерживает баланс. Это нетрудно, поскольку по сей день государство — это главный организатор японских экономических побед и главный инвестор. Вот уже в течение полувека основной стимулятор развития японского хозяйства — это астрономические по размерам пакеты госсубсидий в различных формах, которые регулярно впрыскиваются в экономику, как доза инсулина диабетику. Допуск к госкормушке — это для бизнеса любой величины и кнут, и пряник одновременно. В японской системе любимчиков не бывает — государственный “пирог” делится строго пропорционально, и каждому игроку известно: если сегодня самый вкусный “кусок” достался другому, то завтра обязательно настанет его черед. Проще говоря, в Японии своих не обносят, если они не нарушают установленного порядка и правил.
Японский бизнес предстает зарубежным конкурентам неким монолитом, под которым понимается непробиваемая и обезличенная экономическая мощь, действующая по особой, недоступной остальному миру логике. Между тем ничего недоступного в понимании японской системы деловых отношений нет — она просто другая, и только.
… Факт в принципе известный, но стоит напомнить, что знаменитые “кружки качества” — вовсе не японское изобретение, а новация Генри Форда, благополучно родившаяся на американском конвейере и там же похороненная за ненадобностью. Японцы, перенявшие фордовский почин уже после его формальной кончины на родине, довели идею до совершенства, слегка творчески переработав и превратив в очередное правило, воспринятое японским менталитетом как сотни других правил — то есть как то, что надо неукоснительно и без рассуждений выполнять. В итоге мир заговорил о феномене японского качества, и, по злой иронии, первыми дублировать японский опыт взялись … американцы.
Примеров сродни этому — десятки, но дело не в числе удачных японских заимствований, а в проблеме почти что философской, которая подобно каверзному вопросу насчет первенства яйца и курицы: в чем на самом деле таится секрет производственного успеха — в оргновинке, привнесенной администрацией или в готовности персонала воспринять ее как родную? Вспомните хотя бы почившую в бозе советскую госприемку, и вы вслед за японцами, которые этой казуистикой никогда не мучились, получите верный ответ.
Японский велосипед
Скорость технического прогресса, говорят, нельзя измерить во времени. Ничего подобного — в Японии можно. Здесь новая модель в бытовой электронике появляется на прилавках каждые шесть — семь месяцев, компьютеры выбрасываются как устаревшие в среднем через два — три года работы, возраст безнадежного старения для промышленного робота — пять—шесть лет, для автомобиля вы уже не найдете запчастей спустя семь лет после его спуска с конвейера, а вообще принято менять машину каждые три—четыре года, иначе реализовать ее японским автомобильным “старьевщикам” просто не удастся.
Впрочем, быстро стареют не только “железки” — в Японии, к примеру, каждый год появляется более 30 тысяч (!) новых продовольственных товаров.
Это и есть темп, которым живет деловая Япония, неуклонно наращивая обороты и уходя по спирали вверх к инновационным высотам.
При таких сумасшедших скоростях бывают, разумеется, и “заносы”. В погоне за совершенством где-то на рубеже 90-х японцы, уже пробившись в безусловные лидеры звукозаписывающей аппаратуры, не смогли удержать разгона и вдруг родили абсолютно ненужного никому технического уродца — трехкассетник. А еще было суперненужное достижение японских биологов: для борьбы с просевшим от перепроизводства рынком куриных яиц на прилавках появились в качестве стимулятора роста продаж … зеленые (по цвету скорлупы) яйца. До сих пор не очень ясно, с какой целью, но японцы успешно пересаживали мышам человеческие волосы, разработали технологию, лишающую мух мужского достоинства, и до сих пор (уже второе десятилетие кряду) добиваются выведения особой “урбанистической собаки”, которая не в состоянии лаять…
Впрочем, в японском хозяйстве абсолютных отходов практически не бывает ни на конвейере, ни в лабораториях. Из бытового мусора складывают искусственные острова, из пластиковых бутылок при переработке качают нефтепродукты, солома идет в качестве компонента в автомобильный пластик, а при разделке отжившего свой век современного японского авто в чистых отходах остаются только тугоплавкие электронные компоненты.
И все же известный постулат “совершенству нет предела” в японском случае — тезис весьма относительный и местами неверный. Ну, к примеру, возьмем знаменитую корпорацию “Тойота” — с ее конвейеров сходит продукция, процент производственного брака в которой составляет 0,03 процента. Погоня за несчастными сотыми до полного совершенства представляется (и, наверное, справедливо) бессмысленной — не в этих сотых счастье, а в уровне себестоимости. “Тойота” выжимает экономию по всей производственной цепочке, включая выкручивание лишних лампочек в туалетах для рационализации энергопотребления, но выше головы, а точнее, ниже предельно допустимого японскими условиями уровня затрат все равно не съехать.
Этот японский минимальный уровень невероятно велик в сравнении с любой зарубежной альтернативой — накладные расходы в Японии всегда выше, чем в США или Европе и просто заоблачно выше в сравнении со странами Юго-Восточной Азии или Китаем. Погоня за отменным качеством (затратная сама по себе процедура) в этих обстоятельствах оправдана только до поры — пока товар остается конкурентным в конечных ценах.
Именно эта планка ставит самые жесткие лимиты японским производителям, она же неумолимо “выдавливает” целые отрасли из Японии в другие, более дешевые страны. В настоящее время порядка 70 процентов японских компаний либо уже перевели значительные объемы производства продукции за рубеж, либо намерены это сделать в ближайшем будущем. Львиная доля японской электроники сегодня уже сделана не в Японии. И это естественно, если учесть, что молодой и зеленый начинающий японский служащий получает за каждый трудодень сто долларов с гаком, хотя полноценным квалифицированным кадром не считается и не является. Даже мойщики посуды в ресторанах и студенты в японских “Макдоналдсах” имеют от 10 до 20 долларов за каждый час работы — за эти деньги у конвейера будут стоять несколько прилежных китайцев целый день.
Объективная невозможность сделать массовый продукт дешевле становится мощнейшим катализатором деловой активности, и, в первую очередь, — толчком к разработке и созданию новых товаров и услуг. Основное требование к этому поиску: новинка должна быть исключительно привлекательна для потребителя и гарантировать монополию хотя бы на кратком отрезке конкурентной гонки. Иначе просто не выжить, поскольку делать лучше и качественнее других нынче уже недостаточно. При существующем и постоянно растущем мировом уровне автоматизации и “технологизации” труда преимущества “более качественного” вовсе не являются постоянной категорией и не гарантируют протяженного во времени успеха — к лидерам достаточно оперативно подтягиваются все остальные, разрыв между чемпионами и аутсайдерами ужимается в итоге до ручейка и позиции на рынке неизбежно переходят к тем, кто предлагает потребителю “тоже хороший”, но главное — более дешевый товар.
Дешевой продукции между тем Япония производить не в состоянии ни в одной отрасли, хотя практически в каждой отрасли способна выпускать первоклассные по исполнению и уровню качества товары. Это прямо рок какой-то, но так уж выходит, что не только традиционные промышленные и сельскохозяйственные товары, но и суперсовременные электронные изделия становятся при производстве в Японии нерентабельными. Они просто не могут быть рентабельными при колоссальной стоимости земли в стране, возносящей основание пирамиды всех остальных цен в поднебесье, при высочайшей планке социальных достижений, которую способно “спустить” только крупное несчастье или серьезное бедствие.
Японская “национальная нерентабельность” и сформировала в итоге главный японский экономический приоритет: рывок любой ценой в неведомое, в целину.
Такой рывок — необходимость. Но сама по себе осознанная необходимость сходу не превращается в материальную силу, нужны ресурсы, потенциалом которых страна, увы, не славится. Речь в данном случае вовсе не о сырье и минералах — доступ к ним нынче в мире практически не ограничен и предложение явно обильнее, чем спрос, да и Япония поступательно сокращает потребление “первичного сырья”, уходит от “грязных производств” и даже при сильном желании не может уже считаться зависимой от чьих-то поставок и природных богатств вообще. Проблема куда сложнее: страна все острее год от года ощущает дефицит плодотворных идей.
При всех своих высочайших экономических достижениях Япония известна тем, что в подавляющем большинстве успешных и впечатляющих примеров в основе японского рывка лежали чужие идеи и наработки, доведенные японцами до блеска и по возможности улучшенные. У страны просто не было времени на организацию своей фундаментальной науки, а деньги на исследовательские разработки в достойных объемах стали выделяться всего-то лет 25—30 назад. В основном же в любую отрасль включаться приходилось “с колес” — через приобретение патентов и технологий, приглашение зарубежных специалистов, кропотливую учебу и развитие исключительно “прикладного” жанра на базе компанейских лабораторий и исследовательских центров.
Японцы “выросли” благодаря редчайшему дару осваивать рожденное где-то передовое и материализовывать придуманное кем-то новое. В деле внедрения технологий и “отоваривания” открытий равных Японии нет, и это едва ли не главный японский ресурс. Но как раз теперь этот ресурс начинает выдыхаться. Не от того, что японцы стали ленивей или хуже, а потому, что технологический “пятачок”, на котором страна некогда была пионером, уже засижен и освоен до “последнего не могу”: магнитофон при всех немыслимых примочках все равно останется магнитофоном, телевизор — телевизором, а автомобиль — автомобилем. Улучшать все знакомое потребителю, иными словами, конечно же можно, но к новым высотам на этом “коне” не прорваться.
Между тем в сегодняшней японской экономике только около 20 процентов компаний и фирм способны тягаться с зарубежными конкурентами на равных и не рискуют быть мгновенно утопленными, остальные существуют исключительно благодаря опеке государства в разных формах, от прямых субсидий до изощренных регуляций, предохраняющих японский рынок от торжества “свободной торговли”.
Это не японский парадокс, а японский выбор. Страна на старте “экономической карьеры” избрала именно такой курс: упор был сделан не на классическую свободную конкуренцию, а на реализацию целевых индустриальных программ, выводивших на передовые высоты отдельные сектора промышленности.
Япония прокладывала путь к процветанию и стабильности через серию амбициозных общенациональных проектов, в которых для достижения цели концентрировались мощнейшие финансовые, технологические и кадровые резервы. При такой модели приоритетные направления и отрасли формировались как некий единый организм, живущий строго “по понятиям”, — то есть основываясь на традиционных “семейных” представлениях об “оркестре без солистов”.
Текстиль, металлургия, автомобильное производство, бытовая электроника — вот уже освоенные и частично “сброшенные” ступени японской “ракеты”. На каждом этапе страна благодаря избранному курсу развития, добивалась невозможного для нормальной открытой рыночной модели: эффекта сложения экономических векторов, то есть ситуации, когда усилия разных корпораций и государства действуют в одном направлении, обеспечивая исключительно высокие темпы движения вперед на участках прорыва.
Машина функционирует безотказно, но только при одном условии: нужен постоянный рост. Это и есть “японский велосипед”: в стране все хорошо, пока крутятся педали. Когда тормозится или останавливается экономический рост, преимущества такой модели перестают работать, и весь “костюмчик”, образно говоря, начинает трещать по швам.
Именно это и происходит с Японией сегодня.