рассказ
Опубликовано в журнале Новая Юность, номер 2, 2004
Жуков попал под трамвай. Вот так, успел подумать он, теперь разнесется слух, что Жуков попал под трамвай. Потом он ушел из сознания и уже подсознанием слышал голоса, звучащие из незримого прост-ранства.
— Попал под трамвай!
— Ногу отрезало!
— Поди ж ты, а ведь шел, как все.
— А теперь вот лежит. Может быть, поднять надо?
— Да он уже здесь вторые сутки лежит! Обычное дело.
— Тоже, шутник нашелся! Скорую надо вызвать!
— Уже вызвали.
— И то хорошо.
Очнулся Жуков в больничной палате. Он сразу понял, что он в больничной палате, увидев везде больничные койки с лежащими на них больными. Рядом с ним уже сидел человек в белом халате, под которым виднелся мундир какого-то ведомства.
— Ну, вот вы и пришли в себя! А я уже давно жду, когда вы придете в себя. — Человек со значением посмотрел на свои часы. — Вы мне должны ответить на некоторые вопросы. Скажите, пожалуйста, как вы сюда попали? Кто вас сюда доставил?
Жуков собрался с мыслями, но ничего вспомнить не мог.
— Не помню, — сказал он и снова собрался с мыслями.
— Постарайтесь вспомнить. Это очень важно. — Человек держал в руках блокнот и хотел что-то записывать. Его очень раздражало, что он еще ничего не записал.
— Нет, не могу вспомнить, — раздражаясь тоже, ответил Жуков.
— Как же не можете? Но ведь вы Жуков?
— Жуков! — согласился Жуков.
— Вот! — обрадовался собеседник. — А говорите, ничего не помните. Уже все говорят, что вы попали под трамвай.
Жуков задумался. Тут появился врач и резко прервал допрос:
— Сержант! Я ведь вам дал только пять минут. Пять минут прошло. Больному нужен покой. Прошу вас. — Врач указал сержанту на дверь. Сержант, а Жуков подумал, что, возможно, даже старший сержант, неохотно поднялся и направился к выходу.
— Мы еще вернемся к нашим вопросам, — бросил он на прощанье.
— Вернетесь, вернетесь, — поддакнул врач, — но когда больной будет в состоянии отвечать на ваши вопросы. Как вы себя чувствуете? — обратился он уже к Жукову, когда за сержантом закрылась дверь.
— Трудно сказать, — ответил Жуков, начиная понимать, что теперь он действительно больной и это надолго.
Врач задумчиво помял Жукову живот и сказал: — Хорошо, хорошо.
Жуков попробовал пошевелиться и почувствовал пустоту в некоторой части своего тела, что он решил осознавать как легкость.
— Пожалуй, хорошо, — согласился он с лекарем, — но где нога?
— Нога? Какая нога? — Лекарь сделал вид, что удивился, и посмотрел в сторону от больного, как будто там обитали чьи-то ноги. Жуков приподнялся и тоже посмотрел в ту сторону, но его ноги там не было.
— Мне кажется, левая. Моя левая нога. Ее нет. — Он попытался пошевелить отсутствующей ногой и указал врачу на плоское место внизу под одеялом. Врач еще более удивился и тут же удивил своим ответом:
— Так вас и привезли уже без ноги. Вы что, не в курсе? Вы же под трамвай попали! Вас привезли без ноги, мы вас и выписываем без ноги. Где мы вам ногу возьмем? Если бы вас привезли вместе с ногой, мы бы ее могли вам пришить. Или пришили бы еще кому-нибудь, кто не меньше вас нуждается в новой ноге! А такие у нас есть. Ждут очереди. — В голосе врача послышался упрек. Жуков подумал, что в результате несчастного случая у него и слух повредился или он еще не совсем пришел в себя. Но тут он нашел в себе силы возмутиться:
— То есть как? Мою ногу пришить черт знает кому? Как это понимать? Или уже пришили?
— Как понимать? Вы что, не знаете, как регулируются ноги в нашем обществе? Кто заплатит, того и нога. А вот вы появились здесь без ноги и уже пытаетесь диктовать нам свои условия! Вы что, не поняли, зачем здесь находился сержант внутренних войск? Он расследует ваше дело, связанное с вашей ногой. Вы спрашиваете — где нога? И он спрашивает — где нога? И мы вам задаем тот же самый вопрос. Вы нам, извините, планы срываете. Серьезное дело. Нам от вас без ноги никакого толку. Мы вас выписываем, поскольку вы пришли в себя, чтобы вы койко-место не занимали. Так что следите впредь за своими ногами! Не оставляйте их где попало! Ноги на дороге не валяются. Вы когда-нибудь видели, чтобы ноги валялись?
Врач разошелся не на шутку. Жуков в чем-то его начал понимать. Его работа — пришивать ноги, а тут — пустота. И ноги действительно на дороге не валяются. Валяются отдельные люди, на которых привыкли не обращать внимания. Но на него, на Жукова, обратили же внимание, подобрали, доставили куда надо, а вот ногу, видимо, второпях забыли.
— Я не виноват, что ногу забыли, — подавленно промямлил он.
— В том-то и дело, что ноги при вас не было уже на месте происшествия. Об этом и хотел вас допросить сержант. Он уже замучил нас всех расспросами, не брали ли мы вашу ногу. Он даже осмотрел наших больных с точки зрения вашей ноги, не пришили ли кому. — Он обвел рукой палату. — Ничего не обнаружил. Да и не мог обнаружить. Здесь не те больные. В основном слепые и подслеповатые, они и своих-то ног даже не видят. Так что все вопросы теперь к вам.
— Ко мне? А трамвай? Я имею в виду вагоновожатую? Ее допросили? — догадался вдруг пострадавший.
— Вагоновожатую! Эк куда хватили! Ее допросишь. Она сейчас — герой дня. На телевидении, туда сержанта и близко не подпустят. Который у нас час? — Теперь эскулап посмотрел на часы. — Как раз начинается передача! Не то “Феномен домино”, не то “Стирка галстуков”. Сейчас мы включим телевизор. — Он достал из кармана халата дистанционное управление и включил прибор, установленный в красном углу больничной палаты. Экран загорелся.
— Я ношу с собой управление, чтобы избирательно включать для больных только нужные и полезные программы. Иначе они могут перевозбудиться и навредить друг другу, а то и персоналу. Вот, посмотрим. — Он стал искать нужную программу. Возник звук.
— Телевизор! Телевизор! — раздалось из разных углов палаты. Больные стали выныривать из-под одеял и срывать с глаз повязки.
— Осторожнее! Не сорвите роговицу, — осадил их врач и объяснил Жукову: — Вы попали в глазную палату, не было мест. Им еще рано снимать повязки, но они бы и без нас нашли способ включить телевизор. Будем считать, что мы не нарушили им все лечение. Вам это просто необходимо посмотреть. А в другую палату вы пока не дойдете. Посмотрим, пока нет глазного врача.
Как раз начиналось обещанное ток-шоу. Его вели две милые дамы, одна с рекламы жидкости для волос, другая с рекламы целебной жевательной резинки, первая все время поправляла и распускала волосы, вторая неустанно жевала резинку, причем в обертке, которую она вынимала изо рта и показывала зрителям, когда ей приходилось произносить предложение более чем из двух слов. Зрители сидели полукругом, вперемежку мужского и женского пола, а где-то между ними были вкрапления как бы промежуточного пола, что было, вероятно, интересной задумкой для следующего выхода. Жуков еще заметил, что у женщин головы были более округлые, а у мужчин, тем более у молодых, более продолговатые. Во всем этом угадывался некий продуманный дизайн.
— Встречайте Клаву Клоповскую! Это самый популярный вагоновожатый на сегодняшний день! Аплодисменты! — звонко взревела ведущая, встряхивающая волосами. Под рукоплескания по винтовой лестнице откуда-то из ватных облаков, правда без крылышек, спускалась ангелоподобная Клава, сияющая, движение по винтовой лестнице выигрышно подчеркивало ее крепкие бедра, насиженные при вождении трамвая. Она грациозно опустилась на лавку, где уже сидел какой-то негр.
— Скажите, Клава, вам удалось недавно отрезать ногу Жукову, да? Расскажите нам, как вам это удалось? Вы специально для этого устроились работать водителем трамвая, да? — Вторая ведущая размахивала оберткой от жвачки, камера скакала, нацеливаясь то на обертку, то на сияющее личико Клавы. Клава поправила короткую юбку, закинув одну крепкую ногу на другую, улыбнулась негру, который, как-то неестественно выпрямившись, с испугом глядел на нее.
— Я давно мечтала, — бойко затарахтела Клава, — я давно мечтала, еще девочкой когда была, попасть к вам на вашу передачу. А водителем трамвая я стала случайно, я и не знала, какая меня ждет удача…
— А ты не подумала, Клава, — ведущей явно понравилось имя героини, оно очень помогало жевать жвачку и звучало как Квава, если жвачку не вынимать изо рта, — а ты не подумала, что водителю автобуса и вообще автомобиля легче задавить человека, да, ведь автобус может легче маневрировать и преследовать человека, если он начнет уклоняться, а вот трамвай, он же только по рельсам едет, да? Хотя, правда, если что отрезать, да, то только трамваем. А, Квава?
— Ой, — Клава изобразила на бледном личике крайнее недоумение, — ой, я как-то об этом не думала. Я думала, трамвай легче водить…
— Извини, что я тебя перебиваю, — взмахнула волосами ведущая, — но у нас уже есть вопрос, молодой человек во втором ряду, он так тянет руку, да, что нельзя ему не дать, пожалуйста, передайте ему микрофон!
— Клава, ты только что сказала, что мечтала еще девочкой, расскажи, когда ты перестала быть девочкой, в каком классе, на каком уроке, как это произошло. — Молодой длинноголовый человек так сотрясал в руке микрофон, что голос его содрогался, отчего публика пришла в восторженное состояние, которое не прекратилось даже тогда, когда микрофон у него отобрали.
— Хороший вопрос, — оценила ведущая с вечным фантиком, — но на него Клаве пока отвечать рано. Этот вопрос снова встанет во второй части нашего ток-шоу. Я прошу вас не забывать о нем, — она многозначительно указала в сторону молодого длинноголового человека, — как вас зовут? — Она снова поднесла микрофон к его рту.
— Тимофей! — назвался длинноголовый.
— Классно! — восхитилась ведущая. — Почти как название известного шампуня! Напомните нам о вашем вопросе, Тимотей (она так и подчеркнула, Тимотей, а не Тимофей), когда мы подойдем к другой теме. Пожалуйста, Клава, напомни нам, как все произошло, как ты отрезала ногу!
— Я уже сказала, что я давно мечтала…
— Да-да, это мы уже слышали, мечтала, да, а как отрезала? — настаивала ведущая, встряхивая волосами.
— Ну, почему же, отчего же, можно начать и с того, как мечтала, — перехватила инициативу ведущая со жвачкой. — Клава!
— Да я, — замялась Клава, теряя свое первоначальное сияние, — я, честно говоря, даже не заметила, как отрезала. Ехала и мечтала. Такое дело. Мне уже только на следующей остановке сказали, что я ногу отрезала. А что Жукову, так это мне уже у вас в студии сказали. Меня же прямо с работы взяли и к вам в студию отвезли.
— Клава, Клава! — зажурчала встряхивающая волосами, — ты раньше времени наши секреты не выдавай! А у нас вопрос. Как тебя зовут, — обратилась она к солидной пожилой даме, непонятно как затесавшейся среди любознательной молодежи.
— Анна Ивановна, — ответила дама и поправила очки.
— О, почти императрица, Анна Иоанновна! Слово императрице!
— Я, конечно, далеко не императрица, но некоторые родственные связи у меня имеются… Но мой вопрос вот в чем. В связи с Жуковым. То есть не было ли у тебя, Клава, неудачной связи с Жуковым? До того, конечно, до наезда. А, Клава?
— Да, это нам тоже интересно, — подхватила ведущая, — Клава?
— Ну, честно говоря…
— А нам только честно, нечестно нам не надо! Клава!
— Честно говоря, я Жукова ни до того, ни после не видела! — Клава снова повернулась к негру и с выжиданием уставилась на него.
— Нет, нет, Клава, мы должны тебя разочаровать, это не Жуков! — отвлекла ее ведущая с фантиком.
— Да я тоже вижу, у него, кажется, две ноги, — догадалась Клава.
— Кстати, Клава, а куда делась нога Жукова? — спросила волосатая ведущая.
— Откуда мне знать? — пожала плечиками Клава. — Я же только на станции узнала… Трамвай же уже проехал. Пассажиры что-то кричали, но до остановки я с ними не разговариваю, могу проехать остановку-то.
— Значит, ты, Клава, лично ничего не имеешь против Жукова, да? — помахала фантиком ведущая.
— Да я же сказала, — почти плачущим голосом оправдывалась Клава, — я его и в глаза не видела, я мечтала…
— Но ты же все время повторяешь, — я мечтала, я мечтала, да, — перебила ее волосатая ведущая, — согласись, если все это объяснить по Фрейду, да, ты мечтала его переехать, потому что он мужчина, можно даже сказать — мужчина твоей мечты.
— Хотя, быть может, не обязательно Жукова, но кого-то обязательно переехать, да, ты же для этого и трамвай стала водить, согласись! — вступила ведущая с фантиком.
— Вот об этом я как-то не подумала, — вдруг озадачилась Клава, — быть может, это и было у меня в этом, в подсознании. Но я же сразу после школы на трамвай работать пошла, мы в школе Фрейда не проходили и на курсах вагоновожатых тоже.
— Вот! — воскликнула ведущая с фантиком.
— Вот! — воскликнула волосатая ведущая. И обе укоризненно указали на Клаву, будто она виновата во всем, потому что вовремя не проходила Фрейда. Все ждали развязки разговора, но вместо этого была объявлена реклама, где обе ведущие занимались уже своим прямым делом. После рекламы о Клаве мгновенно забыли, то ли что-то произошло в студии в это время, то ли так и было задумано, но почему-то было предложено публике поприветствовать смирно сидящего с нею негра, который встал в ответ на рукоплескания и робко, но галантно раскланялся. Оказывается, его звали Петр.
— Вы были в этом трамвае, Петр? — спросила первая ведущая.
— Нет, не был, — смущенно поведал Петр
— Так вы не были в этом трамвае? — Вторая ведущая даже побледнела.
— Я вообще не езжу на трамвае. У меня автомобиль, — не без гордости признался Петр.
— Так вы тоже не знаете, где нога Жукова?
— Понятия не имею! — Петр посмотрел на ноги Клавы, изящно закинутые одна на другую.
— И вам никто в трамвае не говорил, что вы — негр? Петр!
— Да это и так видно. К тому же уже сказал, что я езжу на автомобиле.
— Ну, это уже нам неинтересно, — подвел черту врач и выключил телевизор. — Главное, мы выяснили, что никто не знает, где ваша нога. А жаль! Вы, — он обратился к Жукову, — пока поешьте манную кашу, вы ведь не ужинали и не завтракали, не так ли? Потом к вам зайдет наш человек, и если ничего нового не произойдет, мы вас выпишем. Успеха! — И доктор вышел под возмущенные выкрики больных, недовольных отключением телевизора. Некоторые уныло натягивали на глаза белые повязки.
“Манную кашу, — передразнил про себя эскулапа Жуков, — а как я дойду до кухни? На одной-то ноге?” Он попытался приподняться и сел в постели.
— Помочь? — предложил сосед с повязкой только на одном глазу, — я дорогу к раздаче на ощупь знаю! — И он помог Жукову встать. Так они вышли в коридор и подошли к раздаточной, где уже никого из больных не было.
— Талон есть? — спросила раздатчица, наклоняя почти уже пустую лохань с жидкой кашей. Лицо у нее было очень доброе.
— Какой талон? — опираясь на кривого помощника, спросил Жуков.
— Талон на кашу, если ты не из платной палаты. Если из платной, то и так дам, все одно пропадет.
— Талона нет, — развел бы руками Жуков, если бы не боялся потерять опору на плечо одноглазого. Но добрая женщина уже вылила в тарелку остатки каши и выдала еще и ложку, догадавшись, что и ложки у Жукова нет.
— Ешь, Жуков, тут говорят, тебе ногу отрезало, тебе надо новую отращивать! На здоровье!
Жуков не стал расспрашивать, откуда добрая женщина знает обо всем, так как догадался, что все уже об этом так или иначе оповещены. Его довели до постели, он съел с аппетитом, но без удовольствия свою кашу и еще раз поблагодарил одноглазого доброхота, когда тот отнес за него пустую тарелку. Тут и появился обещанный “наш человек”. Он не представился, а только с пониманием долго смотрел на Жукова, потом, ни слова не говоря, достал складной метр и стал обмерять Жукова, видимо, на предмет замещения пропавшей ноги.
— Нога вам будет, — наконец произнес он глухим голосом с некоторым нерусским акцентом, — но вам придется на нее поработать. Мы выделим вам для этого участок.
— Какой участок? — не понял Жуков.
— Участок в метрополитене, а там видно будет, — разъяснил “наш человек”, — вы будете ходить по вагонам и собирать себе средства на вашу будущую ногу. С вами будет ходить еще кто-нибудь из наших слепых, кому в свою очередь нужны глаза или, во всяком случае, очки. Чем лучше вы будете передвигаться, так сказать, на трех ногах, тем скорее получите четвертую и, соответственно, обретете новое видение, я имею в виду новое видение мира вообще. И уже тогда, во всеоружии заслуженных вами ног и глаз, вы уже будете собирать средства на всю оставшуюся жизнь! Дело будет под нашим контролем. А теперь собирайтесь! Все остальные указания получите позже. За вами уже приехали.
И верно, в дверях стояли санитары, судя по виду обязанные перевозить буйных сумасшедших. Они подхватили Жукова под руки и понесли на выход, он даже не успел попрощаться с одноглазым, но, судя по всему, их еще сведут вместе. Доставка на дом была проведена блестяще. В машине его переодели, напялили на него новые брюки специально для одноногого — успели пошить! — изумился Жуков. В кармане брюк он обнаружил ключи от своей квартиры, которыми он и воспользовался, лично открыв свою дверь, после чего его вежливо уложили в постель и посоветовали “пока отсыпаться”, а кто-то из санитаров услужливо добыл почту из его почтового ящика и вручил ее хозяину.
Оставшись один, Жуков просмотрел почту. Несколько поздравлений с возвращением домой из каких-то непонятных ведомств, он не стал вникать из каких. Несколько предложений обменять его квартиру на более низкий этаж, чтобы не подниматься, и на меньшую площадь, ибо ему теперь долго не понадобится “расхаживать из угла в угол”. Зачем, подумал он, лифт есть, а площадь значения не имеет, если ему придется проводить основное время в метро. А вот и метро, красочные буклеты заманивали именно его, Жукова, именно на эту линию. Чем больше узловых станций, тем выше “текучесть пассажиров”, тем выгоднее. А вот предложение уже из рекламного агентства, он с любопытством прочитал заманивающий текст: “Пока вы еще не обзавелись второй ногой, вы можете выгодно продать нам свою фактуру! Как нам стало известно, у вас нет обременяющих вас родственников. И если вы согласитесь на всю страну провозгласить с голубого экрана, что все ваши родственники погибли в катастрофе (мы еще продумаем в какой), а вы потеряли свою любимую ногу, но вот вы съели батончик нашего отечественного производства и только тут поняли, что все ваши жертвы были ненапрасны! Ждем вашего согласия”. Потом Жуков, кажется, заснул, потом еще прочитал несколько посланий, потом снова заснул. Проснувшись, он задумался, не принять ли предложение сняться для рекламы, ведь даже Горбачев снимался ради итальянской пиццы из отечественной муки, чем, видимо, и прославится в истории, то почему бы и ему таким образом не войти в пантеон звезд?
Здесь он вспомнил, что у него есть телевизор, и включил его, чтобы разнообразить свою жизнь. Он еще подумал, как хорошо, что он не потерял зрение, как его соседи по больничной палате, и как хорошо, что он не кузнечик, у которого ухо на ноге, а то сейчас он бы слышал звук только вполуха.
На канале “Физическая и прочая культура” шла беседа с художником, которого ведущий (а это был мужчина, хотя и лысый) называл то модным, то элитарным, а тот скромно отговаривался, что он всего-навсего “знаковый”. Фамилию художника Жуков не расслышал (не то Квохчев, не то Склочьев), но уловил, что тот бывает чаще за границей, чем на родине, что он гражданин мира, а сейчас как раз в фонде имени академика Злощавого выставил свое новое произведение из цикла “objets trouvers” (найденные объекты) под названием “ОСТОРОЖНО, НОГА!”.
Опять нога, уже почти со злостью подумал Жуков, он вспомнил, как в детстве дети ловили противных пауков, которых называли “коси-коси-ножка”, отрывали им ноги и смотрели, как подрагивают и подрыгивают оторванные конечности, будто косят невидимую траву. У пауков по восемь ног, для них ноги, наверное, важнее головы, и будь у пауков язык, они бы только и говорили о своих ногах…
Тем временем камера уплыла в сторону фонда академика Злощавого и вошла внутрь, где художник, да, теперь фамилию можно было расслышать отчетливее — художник Квохчев выставил свою экспозицию и где, возможно, будет произведен перформанс, если появится достаточное количество доброжелательной публики. Художник Квохчев тоже был показан отчетливее, он сам на своих ногах, обутых в сапоги-ботфорты, вошел в помещение фонда и снял с продолговатой головы картуз, после чего Жукову показалось, что он его уже где-то видел. Наконец, на небольшом постаменте, похожем на усеченную копию пирамиды Хеопса, зрителям на мгновение показали сам “найденный объект”, то есть НОГУ, которую, как мелькнуло в голове Жукова, он тоже где-то видел. Возможно, это был как раз даже не двадцать четвертый, а пресловутый двадцать пятый кадр, который призван зомбировать зрителя, то есть заставлять его через подсознание постоянно обращаться к созерцанию происходящего в телевизионном ящике. Зачем зомбировать? Масло масляное! И так все таковы. Жуков закрыл глаза и воссоздал в себе образ объекта, он заострил внимание на штанине, которая у него всегда пузырилась на колене, и тут он, безусловно, был вынужден признать НОГУ как свою. У него неприятно засосало под ложечкой.
Квохчев тем временем вернулся в студию, где в развязной позе сидел перед лысым, все время поправляющим свой галстук, — видимо, этого ведущего, что обычно бывает редко, смущало общение с великим человеком.
— Да, кому-то повезет вблизи увидеть ваш объект! Это же настоящая нога? Выглядит как настоящая.
— Настоящая. Я не работаю с фиктивными объектами, — небрежно бросил создатель.
— А почему — “ОСТОРОЖНО”?
— Нельзя трогать. — Художник тем не менее потрогал собственную ногу.
— Да, понятно, ведь в любой галерее есть предупреждения для посетителей, нельзя трогать руками произведения искусства, — с пониманием откликнулся самый умный с канала “Физическая и прочая культура”.
— Не потому. — Квохчев поднял указательный палец, вымазанный яркими красками.
— А почему? Наверное, раз нога живая, то это уже рукоприкладство?
— И да и нет. А потому что нога разлагается, и вредные микробы могут смертельно поразить посетителя экспозиции. Факт смертельной опасности, конечно, только привлечет публику, но я не могу рисковать жизнью ценителей моего таланта, а тем более моего гения!
— Вы, как всегда, требуете осторожности при переходе границы добра и зла! Я вас правильно понял? Ведь посетитель вашей выставки прежде всего романтик!
— Вы меня правильно поняли. А посетитель — романтик.
— А где вы взяли эту НОГУ? Или это профессиональная тайна?
— Профессиональная тайна. Я умею находить ноги. Но не каждая годится для выставки.
— Значит, вам в какой-то мере именно с этой ногой повезло?
— Да, но только в какой-то мере. Я бы хотел большего. Ведь художник всегда остается собой недоволен, даже несмотря на успех у молодой публики. У меня был один посетитель, ему шестнадцать лет, он остался в восторге, и был еще один, почти при смерти, он был счастлив, что успел посетить.
— А что вы понимаете под желанием большего? — Ведущий описал руками круг, как бы обнимая необъятное. — Что нам ждать от вас в обозримом будущем? Чем вы нас порадуете?
— Вообще-то я искал голову, а не ногу. Нога, это вы сами понимаете, низ. Конечно, нога возвышает человека, помогая ему высоко держать голову, но голова венчает тело. В голове совсем иной дух, тем более когда голова разлагается. Я ищу голову.
— Да, все, как известно, в головах людей, и добро и зло, Бог и дьявол! А за чем дело стало? Все дело в спонсорах? — Ведущий невольно стал ощупывать свою лысину.
— Дело в том, что мне надо много голов. — Художник растопырил пальцы обеих рук, как будто “много” для него — это по крайней мере десять. — Нужен отбор, пусть даже мучительный. Я готов ехать за этим в любую горячую точку планеты. Военные обещали мне бронетранспортер и роту поддержки. Но не обещали при этом мою собственную сохранность. Это наши военные. Американцы обещали мне полностью сохранность, но не гарантировали голов. Но мне обидно, что материал часто лежит у нас буквально здесь, под ногами. Надо только вовремя на него выйти. Но не обращаться же для этого в криминальные структуры! Я все же сторонник чистого искусства.
— Вы неисправимый романтик! — Лысый развернул перед собою газетный лист. — А вы знаете, может быть, это и для вас будет неожиданностью, но я сейчас процитирую, что пишут о вас в американском еженедельнике “Нью-Совок”, статья называется: “Не учите Квохчева квакать”, а вот отрывок, кто-то потом может прочесть все полностью: “Нет сегодня такой точки приложения искусства, где бы ни ступала та или иная нога Квохчева. Он всюду твердо стоит на своем. Квохчев — это голова!” А теперь, к сожалению, мы должны на некоторое время прервать нашу рекламу для демонстрации художественной киноленты. До скорого!
Жуков так и не почувствовал облегчения. Что-то терзало его душу недобрыми предчувствиями. Он впервые вдруг осознал свою невосполнимую потерю. Какая-то Клава, и нет его ноги! Какой-то Квохчев и его НОГА. Произведение искусства! Вернисаж! Что он с ней сделал? Заспиртовал? Забальзамировал? Изжарил! Жуков и дальше бы мучил себя фантомными фантазиями, если бы от пережитого и не до конца осознанного не погрузился в глубокий сон.
Во сне Жуков обратился к помощи знахарей и экстрасенсов и при их поддержке начал отращивать себе недостающую ногу. Знахари утверждали, что для этого достаточно одного усилия воли, но непрестанного и неотложного. Если не начать отращивать сейчас же, потом уже не получится. Может вместо ноги отрасти хвост, как у ящерицы или крокодила. Сейчас как раз благоприятное стечение светил, которые управляют отращиванием ног. А именно: солнце зашло, а месяц еще не появился. Но воля должна быть направлена неуклонно и неукоснительно в этом направлении. Любое послабление может привести к нежелательным последствиям: ноги получатся разного размера и возникнут сложности с покупкой обуви. Или одна нога окажется короче другой (неважно какая), и Жуков вечно будет ходить по кругу, радиус которого заранее просчитать невозможно. Но нельзя и перенапрягать волю, ибо тогда уже рост ноги будет неостановимым и уже не нога будет для него проблемой, а он сам для идущей в бесконечность ноги. Он представил себе, что он болтается на собственной ноге, как на виселице.
Приходили и опять уходили восточные маги и факиры, которые отказывались помочь Жукову, обнаружив порочный круг в его состоянии. Чтобы обрести потерянный член, ему необходимо всего-навсего сесть в позу лотоса, скрестив и вывернув ноги. Но если у него только одна нога, то он не сможет впасть в эту позу и не достигнет задуманного. Вот когда он снова обретет ногу, тогда его научат, как достичь просветления, при котором ему вовсе не понадобится вообще иметь ноги. Он сольется со Вселенной, с абсолютом, который так един, что не нуждается в отдельных членах.
Как ни странно, во сне приходили видения, многие из которых вовсе не были связаны ни с отсутствием ноги, ни с ее восстановлением. Ему снилось нашествие абстрактной живописи на земные пейзажи и превращение натюрмортов в песчаные пустыни, занесение снегом поясных портретов известных личностей и даже запуск муравейников в космическое пространство. Определенное время проходило вообще без сновидений, поэтому, когда Жуков выспался и проснулся, ему стало ясно, что прошло довольно много времени, которого уже не вернуть.
Кое-как приведя себя в состояние, при котором он был способен мыслить и действовать, он начал действовать в доступных для него пределах.
Прежде всего он позвонил, ведь адрес и телефон прилагались, в рекламную службу, которая призывала его сняться для рекламы. Он поинтересовался с места в карьер, позволит ли ему данный гонорар сразу решить проблему с ногой, не занимаясь поиском средств на это в вагонах метро. Милый женский голос попросил его немного подождать, потом более взрослый женский голос начал выяснять все с самого начала, кто он и откуда, как будто не означенная служба выслала ему это лестное предложение. Получив затребованные сведения, женщина сухо, но твердо сообщила, что, по условиям контракта с телевизионной программой, которая будет крутить рекламу “батончика”, он, Жуков, не будет иметь права менять состояние своего физического облика до тех пор, пока реклама находится в обращении. “Мы не можем так вот запросто играть счастьем наших клиентов, — подчеркнула дама, — ведь они могут в любое время потребовать очной ставки с вами, и вы должны предстать перед ними в том виде, в каком вы обнаруживаете себя на рекламном ролике”. Жуков попытался уточнить, долго ли будет крутиться реклама, на что ему ответили: столь долго, сколь продолжительно будет обещанное клиентам райское наслаждение. Значит, уточнил Жуков, мое вознаграждение не будет единовременным? Конечно, заверили его, зачем себя обманывать чем-то единовременным, вы будете день ото дня разделять счастье с нашими клиентами, и так практически до бесконечности. Вы заслуживаете этого счастья потерей вашей реальной ноги и ваших фиктивных родственников. Я подумаю, отозвался Жуков. Но не до бесконечности, предупредили его. Имейте в виду, вы у нас не один-единственный одноногий. У нас в городе благоприятствует этому затяжной гололед. Не вы один попали под трамвай. Есть еще и метрополитен, где на нас работает давка в часы пик. Мы уже не говорим об электричках, а тем более о поездах дальнего следования. Здесь проявляется закон геометрической прогрессии. Так что поскорее определяйтесь с вашим выбором. Всего вам доброго.
Жуков попрощался и обратился к проблеме художественного выражения. В какой степени его нога может быть отчуждена как произведение искусства? Есть ли правовая оценка подобного отчуждения? Имеет ли право он, Жуков, возбудить дело против свободного художника, каковым является знаменитый Квохчев? Жуков полистал свою записную книжку в поисках юридически образованного лица и наконец нашел старого школьного товарища, который из-за мелкого хулиганства отбыл небольшой срок, достаточный для того, чтобы изучить основы римского права и по освобождении получить высшее юридическое образование. Ранее Жуков не обращался к нему за помощью, но направлял к нему своих партнеров по бизнесу, у которых возникали проблемы с законом. Все они до сих пор на свободе, что говорило о высокой квалификации этого школьного товарища. Дурного совета он не даст. Жуков позвонил.
— Да, — откликнулся глухой суровый голос.
— Аполлон Соломонович?
— Нет, это его супруга. Кто его спрашивает? — Голос стал еще более суровым.
— Это Жуков, — неуверенно произнес Жуков.
— Жуков? — кажется, голос несколько смягчился. — Я сейчас передам Аполлону Соломоновичу трубочку.
— А, Жуков! — обрадовался Аполлон Соломонович, — что-то я давно тебя не слышал. Есть дело?
— Не то чтобы дело, Аполлон. Вот, мне ногу трамваем отрезало.
— Да ты что! Не может быть. Хотя какие-то слухи до меня доходили. Ты не шутишь?
— Какие тут шутки. Истинная правда. Печальная.
— Надо же! Зачем ты под трамвай полез? Пьян, что ли, был? — В голосе Аполлона послышалось что-то вроде сочувствия. — Но я-то чем могу помочь? Я же не хирург, хотя и понимаю, что надо вовремя отсекать все ненужное. Но нога-то тебе была нужна?
— Да. В общем-то, не мешала. Я только теперь понял, как мне еене хватает. И пьян я вовсе не был. А тебе я звоню вот в связи с чем, если говоришь, чем помочь. Ты слышал о Квохчеве? Это человек искусства.
— Квохчев? Имел с ним дело. Это же известный автор памятников Квохчеву, о чем долго писали в газетах и показывали по телевидению. Памятников было слишком много, и все они не похожи на Квохчева. Были попытки возбудить против него дело со стороны лиц, которые утверждали, что он именно их изобразил в виде Квохчева. В результате стали писать о Квохчеве еще больше, и в том числе за рубежом. Были утверждения, что, изображая себя в виде своих соотечественников, он, Квохчев, растворен во всей природе русского народа и таким образом его олицетворяет, — Аполлон говорил все это быстро и с одышкой, — а за рубежом стали опасаться, что русские опять, угрожая Квохчеву, хотят вернуть 37 год. Он тогда вывез свои памятники из областных и районных центров и установил их во многих европейских столицах. Районные центры взмолились, чтобы им вернули эти памятники, заговорили о реституции, но было поздно. Квохчев стал велик и подорожал. Он обратился тогда ко мне, он же знал, что я дорогой, а я знал, что он платить может. А на судебные процессы он не являлся по моему совету, заявляя, что судьи не имеют права судить произведения искусства. Вообще никто не имеет права! Я тогда защищал его, но не в процессуальном, а в публичном смысле, я тогда как раз озвучил его идею независимости искусства от общественного мнения. Но ты ведь не об этом хотел услышать? Я ведь в искусстве ничего не понимаю, хотя мнение имею. — Аполлон перевел дыхание.
— Ну, почему не об этом. И об искусстве тоже. Дело в том, что этот Квохчев выставил мою ногу как свое произведение. В центре академика Злощавого. Пресса уже пишет с умилением, радио захлебывается от восторга. Народ, говорят, ломится.
— Ты хочешь, чтобы я тоже посетил выставку? Я не хочу лишний раз высвечиваться, мол, сам Аполлон посетил! Еще чего! К тому же я уже видел твою ногу. Когда она еще была при тебе. Ничего особенного, нога как нога.
— Да нет, ходить тебе не надо, — циники они все-таки, эти юристы, отметил про себя Жуков, и Аполлон не исключение, — но ведь это моя нога, а не Квохчева! Я, во-первых, возмущен и оскорблен!
— Ах, вот оно что! Ты хочешь, чтобы я помог тебе доказать, что это твоя нога, а не Квохчева. Обвинить его в плагиате. Сильная идея! Сломить с него часть гонорара! Но как ты документально докажешь, что это твоя нога? Ты меня слышишь? У тебя на нее какие бумаги есть?
— При чем здесь бумаги! Я на нее бумаги не заводил. У меня ее отрезало, а он унес и выставил. Я и не думал о гонораре. Просто я против ее выставления напоказ. Категорически против!
— Но как ты докажешь? Он же не объявляет, что это нога Жукова? Если бы он так объявил, тогда бы ты мог опротестовать использование части твоего тела без твоего согласия в качестве художества. Или даже вот так: твое естество как искусство! А если мы еще докажем, что он за это получает гонорары, то мы можем заявить: использование чужой части тела с целью наживы! Правда, нас могут осадить, дескать, это же только часть тела, а не все тело. Причем часть уже неживая. Сознайся: она же уже неживая?
— Да уж куда там. Вряд ли живая. — Что он там, издевается, что ли, — подумал Жуков.
— А раз неживая, то тут возникает любопытный поворот. Вот-вот, пусть наши оппоненты дойдут до этого, что она неживая, да, а значит, тебе как бы уже и не нужна. Вот тут-то мы и поставим вопрос, э-э, значит, об умышленном убийстве ноги! Как это тебе, Жуков?
— Что-то я не знаю, что это мне даст? Слишком ты загнул, Аполлон. Круто! Ведь не он же мне ногу-то отхватил.
— Это как посмотреть. Если он ногу на месте преступления подобрал, да, значит, у него нет алиби. А раз нет алиби, может быть, он тебя и толкнул под трамвай. Умышленно. Чтобы превратить тебя в произведение искусства. Да? Вот этот вопрос надо продумать. Учти, он человек более чем не бедный! Если честно, то я бы лучше его защищал, а не тебя. Только по старой дружбе или по прихоти, как старик Плевако защищал старушку, похитившую чайник.
— Ничего себе чайник, — обиделся Жуков, — чайник дело наживное, а тут как-никак нога!
— Ладно, ладно, — примирительно закончил разговор Аполлон Соломонович, — я все понял. Можешь на меня положиться. Мы возбуждаем дело, конечно, поднимется шум, а мы под шумок будем думать. Положись на меня! Пока!
Жуков положил трубку и даже пожалел, что обратился к Аполлону. Все сводится к шуму! А что будет в итоге? Жуков вспомнил вдруг, что у него есть чайник и он может выпить чаю. А за чаем подумать, как быть дальше.
Между тем раздался первый телефонный звонок уже ему. Хорошо, что он чайник поставил рядом с телефоном.
— Алло?
— Здорово, отец! — раздался уже почти забытый голос младшего сына, — я слышал, что ты попал под трамвай? Но главное, что ты жив!
— Жив, — отозвался отец.
— Ну, я рад, что жив! Ты не думай, что я по поводу завещания звоню. Ты там держись. Извини, долго не могу говорить, у меня в мобильнике заряд кончается!
Заряд, наверное, тут же и кончился, разговор оборвался. Жуков был рад, что сын жив-здоров и при деле, раз так занят, значит, при деле. Хотя, чем тот занимается, отец не знал. Да и не принято сейчас знать такие подробности.
Снова зазвонил телефон. Жукову почему-то не захотелось брать трубку. Он пожалел, что не купил телефон с определителем, думал, а кто мне звонит? Он и так знал наперечет, кто ему звонит. Его даже не раздражало, когда кто-то не туда попадал, требуя к ответу какие-то неведомые имена. Все-таки живые человеческие голоса. Звонок замолк, но через некоторое время снова повторился. Жуков снял трубку и услышал человеческий голос:
— Гражданин Жуков? С вами говорит майор Мытищин, помните, в больнице врач называл меня сержантом, а вы еще подумали, что я старший сержант. Врач так меня называет из-за отсутствия интереса ко мне, так как я никогда не болею, вот он и старается меня унизить. Так вы ничего не имеете мне сообщить?
— А что я могу вам сообщить? — Жуков еще со времен своей недолгой военной службы недолюбливал лиц, имеющих звания. От них вечно исходило неприятное веяние подчинения и командования, чреватое неукоснительным исполнением приказания, не всегда разумного.
— Я же дал вам время подумать, Жуков! Это в ваших же интересах, восстановить в вашей памяти детали вашего попадания под трамвай. Я жду деталей, — настаивал майор.
— Какие детали? Был гололед, я упал, затем беспамятство, — нехотя откликнулся пострадавший.
— А вы уверены, что попали под трамвай без посторонней помощи? — задал наводящий вопрос дотошный майор и сделал значительную паузу. Вопрос озадачил Жукова. Он об этом никогда не думал. И ничего не помнил, что могло бы пролить свет на это темное место.
— Ну, вот, я так и знал, что вы об этом не думали, — снова угадал мысли Жукова майор Мытищин. — Я бы попросил вас об этом подумать. Я со своей стороны займусь этой версией. Я вам позвоню, или вы сами, как только вас осенит, мне позвоните. — И он продиктовал номер телефона, а Жуков заверил его, что записывает.
Зачем мне этот телефон, подумал Жуков и тут же спохватился, как бы майор не разгадал эти его мысли и не позвонил опять. Поэтому и к следующему звонку он отнесся с опаской. Но это был всего-навсего журналист из газеты “Дым без огня”, который стал настойчиво уговаривать Жукова дать интервью для газеты. Оно пойдет в свежий номер. И когда ему поклялись, что он получит весьма приличный гонорар в долларах, Жуков сдался, хотя ему так и не назвали сумму. Журналист сказал, что будет у него через минут пять, он уже едет к нему, так как был уверен в его согласии. Только тут до Жукова дошло, что он не ведает, о чем и чего ради это интервью.
Журналист ворвался через пять минут и назвался Федей. У него так мало времени. О чем интервью? Ну, не надо скромничать! И он включил свой магнитофон.
— Итак, мы беседуем с самим Жуковым. Здравствуйте, господин Жуков!
— Какое уж тут “здравствуйте”, — сразу же огрызнулся Жуков, которому прыткий Федя совсем не понравился.
— Ну, что вы, что вы, вы прекрасно выглядите, мы еще сделаем пару поясных портретов для “Дыма без огня”!
— Это только сверху я прекрасно выгляжу!
— Мы вас и снимем только сверху. А теперь самое главное: ведь вы тот самый Жуков?
— Какой “тот самый”? Жуковых много.
— Ну, тот самый, который еще в прошлом веке играл за сборную нашей еще великой страны и забил решающий гол в ворота команды эскимосов Гренландии! Так вы — тот?
— Ну, вспомнили! — удивился Жуков. — Я не только эскимосам забивал. Давно это было.
— А мы вот вспомнили! Навели справки. Вы же были левым крайним и забили гол ногой, которую вы недавно потеряли. Так ведь? — Федя с надеждой уставился на бывшего футболиста.
— Должен вас разочаровать, — хмуро ответил бывший нападающий, — я был не левым, а правым крайним, и гол забил вот этой ногой. — Жуков вытянул свою ныне единственную ногу.
— Извините, — Федя мгновенно растерялся, — извините, я должен срочно позвонить в редакцию. — Он достал свой мобильный телефон и, прикрывая ладонью трубку, старался говорить тихо, но Жуков все равно не мог не услышать: не та нога, не та нога…
— Ах, не та нога! — вспылил Жуков, — а ну, пошел вон! Скажи спасибо, что я привстать не могу, а то бы я тебе так дал “той ногой”! — но журналист Федя уже и так бросился к выходу, едва успев прихватить свой магнитофон.
Жуков еще долго расслабленно сидел почти без движения, пытаясь успокоиться и не придавать значения случившемуся. Он уже и думать забыл о славных спортивных временах. А ведь уже тогда ничего, кроме досады, от журналистов не приходилось ждать. Ты еще и отдышаться не успел, а они тут как тут: как вам удалось забить гол? Как, да с трудом, и притом случайно! Повезло. Или: ну что же вы, такой момент упустили, можно было бы забить почти в пустые ворота! Да уж так как-то, не повезло! Или: как вы пришли в большой спорт? Или: вы еще не собираетесь оставить большой спорт?
Какое-то предчувствие подсказывало ему, что еще и не то будет. Это все так, пустяки, утешал он сам себя. Пустяки. И будут пустяки. Надо только не обращать внимания.
Первым на следующий день позвонил старший сын. Как-никак за границей. Легионер. Продался тем же самым эскимосам в Гренландию. Пошел по стопам отца. И хотя сам уже не играет, но эскимосов тренирует. Им всегда было интересно играть на поле, на котором совершенно не было снега.
— Здорово, отец! Ты не подумай, что я насчет завещания звоню. Говорят, ты у нас на исторической родине против свободы творчества выступаешь? Ты что, не с той ноги встал?
— Да ногу мне трамваем отрезало, — неохотно сообщил отец старшему сыну.
— Вон оно что? А тут все газеты пишут, что ты кому-то ногу выставлять запрещаешь. Мужик деньги зарабатывает, а ты ему палки в колеса. Нехорошо. Несовременно.
— Так он же мою ногу-то выставил. Без спросу. — Отец вслушивался в далекий голос сына, звучавший так близко. Бодрый голос. Это хорошо.
— Ну, так что, что без спросу? Кто сейчас кого спрашивает? Он, поди, добра тебе хочет. Нога твоя, значит, на виду, а ты теперь на слуху. Думай, как от этого дивиденды получить. Сам думай! Другого такого случая не представится! Ну, прощай, а то я из-за границы, дорого…
Не дай бог другого такого случая, подумал Жуков, закончив общение со старшим сыном. Вот, дошло и до него, до самой Гренландии. Сидят там эскимосы, трубки курят, газету у костра читают, качают головами. Какой такой человек Жуков странный. Белый человек!
Позвонил и на минуту заглянул Аполлон Соломонович.
— Процесс пошел! Теперь главное, чтобы до процесса дотянуть. Дело еще не возбуждено, но общественность возбуждена. Вот тебе свежие газетенки, где о тебе пишут, сам в киосках выбирал. По радио ты сам послушаешь. Ящик сам включить можешь. Там будет специальный обзор зарубежной печати, все о тебе! — захлебывался Аполлон, его это все явно возбуждало.
— Может, мы зря кашу заварили, Аполлон? Если общественность давить будет, то никаким гонораром не вознаградишься! Деятелям от искусства палец в рот не клади.
— Не надо пораженческих настроений, Жуков! Я и не такие дела выигрывал. И ногу вернешь, и вознаграждение за ущерб получишь, как за физический, так и за моральный. Читай вот, развлекайся, а в остальном положись на меня. Я говорил, шуметь будут, пусть шумят. — Он театрально раскланялся и удалился.
Жуков неодобрительно проводил его взглядом и начал просматривать прессу. Аполлон уже отметил для него красным карандашом, где читать.
“Есть ли демократия в этой стране?” — заголовок в “Почитаемой газете”. “Судьба ноги Жукова типична для умонастроения пенсионеров в нашей стране. Вместо того чтобы поддерживать новые веяния в искусстве, они претендуют на окончательное мнение, которое обжалованию не подлежит. Воспитанные на социалистическом реализме, они требуют незамедлительного понимания, тогда как каждое новое течение постепенно и не сразу капает на наше устаревшее сознание, пока не забьет живительным ключом не только нового мышления, но и нового мирочувствования. И тут возникает вопрос: какие силы стоят за спиной Жукова, если он сам еле стоит на своей чудом сохранившейся ноге? Нет ли здесь влияния пропрезидентской партии, которая хочет воспользоваться виртуальным отчуждением жуковской ноги в целях информационного обеспечения своей предвыборной кампании?”
Жуков редко читал газеты нового времени, да и в старое доброе он обращался разве что к “Советскому спорту”, где его особенно развлекали стишки, которыми он и сам баловался, когда приходилось ему сидеть на скамье запасных. Ему показалось, что он перестал понимать когда-то родной русский язык. Он привык отличать от печатного разрозненный язык улицы, которому он не внимал, но он своими обрывками попадал в область его слуха, когда он в праздное время разгуливал по городу. А прогуливаться он любил, вглядываясь в незнакомые лица и пытаясь уловить за ними скрытые отпечатки судьбы. Со временем эти отпечатки становились все расплывчатее, неопределеннее, а витающие вокруг них слова грубее и резче. Это озадачивало Жукова, он не считал себя способным сделать из этого какие-либо философские выводы. Он развернул следующую газету, это был популярный “Московский тунеядец”.
Отмеченная статья была озаглавлена весьма броско: “ПОТЕРЯВШИЙ НОГУ ПОДНИМАЕТ РУКУ”. Там говорилось, что некий Жуков поднимает руку на самое святое — на нашу духовность, которая наконец-то может свободно дышать в любом материале. А кто такой Жуков? Говорят, он умел играть в футбол, но, как сегодня выясняется, он умел-то это делать только при советской власти и под ее покровительством. Играть ему было легко еще и потому, что играл он за команду “Динамо”, которая, как известно, была ставленницей Комитета государственной безопасности. Теперь ясно, отчего у Жукова поползновения влиять на культуру и искусство. Вот почему он готов толкнуть наше общество к 37 году! Но куда делось его собственное спортивное искусство в наше переполненное независимостью время? Куда делся сегодня его пресловутый пушечный удар? Вы видите сегодня на поле нападающего Жукова? Чтобы компенсировать эту собственную несостоятельность, он пытается все свалить на деятеля совершенно другой, для него недосягаемой, области искусства, на всеми нами любимого Квохчева, который якобы воспользовался чужой ногой для обновления своего художественного стиля. Однако всемирная слава Квохчева не нуждается ни в какой медвежьей услуге”.
Жуков оторвался от газетного листа, с тоской посмотрев в сторону книжного шкафа. Надо бы перечитать что-то из прежде прочитанного. Там слова стоят, разумно оглядываясь друг на друга, а у имен есть свои открытые лица. При чем здесь 37 год, если играть он начал в 1957, и не за “Динамо”, а за “Спартак”. Хорошо, что его еще не обвинили в подавлении восстания рабов в Риме где-то в 71 году до нашей эры. Звякнул звонок телефона, и Жуков нехотя снял трубку.
— Жуков? — Голос был мужской, но довольно визгливый, как будто звонивший сам испугался своего произношения.
— Жуков.
— Так вот, слушай, Жуков, — голос несколько окреп, — если ты со своим Аполлоном не заберешь заявление в суд, то приедут ребята на джипах, с тобой разберутся. Подумай, сколько ног тогда у тебя останется!
Жуков почувствовал, что начинает окончательно успокаиваться. Жизнь входит в какую-то накатанную колею, известную нам из ежедневных новостей, отечественных и зарубежных мыльных опер и видеоклипов. Он стал снова востребованным современностью. Ему не надо ломать голову над устройством и переустройством мира. Мир взял на себя заботу о нем. И когда снова зазвонил телефон, Жуков с готовностью принял звонок:
— Жуков у аппарата!
— Рад слышать ваш бодрый голос! Майор Мытищин. Думаете, я забыл о вас? Нет, я все время о вас думаю. Как там, вам уже угрожали? — как в воду смотрел Мытищин.
— Угрожали. На джипах приедут.
— Не берите в голову, Жуков! Если еще позвонят, скажите, что ваш район оцеплен, а вы лично под охраной майора Мытищина. Меня все знают, кому надо! Так и скажите — под охраной Мытищина лично! Что соответствует действительности. Так что спите спокойно. Удачи вам!
Жуков еще спать не собирался, очередной звонок его даже обрадовал. Это был Аполлон, который доложил, что, несмотря на шум в прессе, процесс назначен, но уже отложен, поскольку ответчик Квохчев воспользовался своими международными связями и срочно вылетел в одну из стран цивилизованного мира. Но это не повод для беспокойства, так как ногу вывезти ему пока не удалось, вовремя вмешалась служба санитарно-эпидемиологического надзора. Плохо это или хорошо, но фонд Злощавого опечатан и к ноге доступ временно прекращен опять-таки по соображениям, связанным с охраной окружающей среды. Ходят слухи, что в связи с выставлением напоказ мумий отдельных фараонов начинался непонятный и непредвиденный мор, как бы не случилось подобного и в связи с ногой Жукова. В заключение разговора Аполлон предложил включить телевизор, где, кажется, по программе “Итоги” пойдет разговор на задевающую нас тему.
Жуков так и поступил. Ведущий программы посетовал, что нет самого Квохчева, ибо он как раз находится в воздухе и пересекает границу. Слово было предоставлено “хорошо известной нашим телезрителям порнозвезде”, которая по известным причинам выступит перед нами в маске и в верхней одежде. Порнозвезда была одета в мужской костюм и заговорила мужским голосом.
— Это же всем известно, что Квохчев единственный из наших художников слова, которого в цивилизованных странах ставят рядом с Микеланджело Буонарроти. Некоторые передовые деятели культуры оспаривают эту очевидную истину и ставят Квохчева рядом с Леонардо да Винчи.
— Простите, — ведущий поправил очки на своем носу, — мы как-то привыкли к тому, что Квохчев это художник, а вы называете его художником слова, быть может, вы оговорились и хотели сказать, что Квохчев — человек слова, сказал — отрезал…
— Нет, нет, вы меня поняли правильно, он и художник, он и книги расписывал, он и художник слова! Дело в том, что всем сегодня доступная НОГА, а доступной она стала благодаря трудам Квохчева, она имеет еще и второй, не всем доступный план. Люди старшего поколения, а это наши отцы и деды, еще помнят о подарках товарищу Сталину. Так вот, среди этих подарков было рисовое зернышко, исписанное иероглифами, приветствие товарищу Сталину. Зная об этом от людей старшего поколения, Квохчев расписал ногу, как некоторые утверждают, Жукова словами на русском языке, которыми выражается неприятие Квохчевым и всем нашим поколением личности товарища Сталина! Вот почему он еще и художник слова.
— Вот видите, — обратился в камеру ведущий, — мы не обошлись сегодня без сюрпризов, — и снова обратился к порнозвезде: — А как он исписал, так же мелко, как и рисовое зернышко китайцы, или еще мельче?
— Не стоит мельчить талант Квохчева, он вовсе не гонится за лаврами лесковского Левши, — разъяснял порнозвезда, — он не “исписал”, а расписал, и словами довольно большими, но, поскольку эти слова выражают отношение всего нашего поколения, с чем, возможно, не совсем согласны другие поколения, эти слова пишутся, но не всегда произносятся. И их не видно.
— То есть как не видно? Они есть, но их не видно? — Ведущий снял и протер на всякий случай очки.
— Не видно, потому что они под штаниной. Нога-то в штанине.
— Тогда нет ли опасности, что эти важные слова под штаниной сотрутся? — Ведущий выглядел в крайней степени озабоченным.
— Вряд ли они сотрутся, это татуировка. Художественная татуировка. Возможно, что она после обнародования перейдет и на другие, на более живые ноги. От прогресса моды никуда не уйдешь.
— А когда же нам ждать обнародования этих слов? Будут ли они озвучены защитой во время грядущего процесса, так или иначе обещающего стать скандальным? Я, честно говоря, надеюсь, что до постыдного процесса дело не дойдет, а если дойдет, то наш доблестный суд…— Тут ведущий осекся, видимо не найдя верного решения за доблестный суд.
— Эти слова, вообще говоря, общеизвестны. В последнее время мы стали чаще, свободнее их говорить. Мы и на нашем экране, на канале “Культура” дискутируем об их актуальности, как обогащают они нашу лексику.
— Если я вас правильно понял, вы имеете в виду ненормальную лексику, ставшую сейчас вполне нормативной, во всяком случае, с введением у нас нового мышления. — Ведущий сделал крайне понимающий вид.
— Вы меня правильно поняли, это мат, и меня лично и мое поколение возмущает то ханжество, с которым некоторые ортодоксальные круги встретили экспозицию ноги. Я еще могу понять самого Жукова, ведь он явно из того поколения, но некоторые общественно организованные молодые люди, этого я не понимаю. — Голос порнозвезды звучал из-под маски таинственно и глухо.
— А вот мы сейчас передадим микрофон члену верхней палаты парламента, скажите, пожалуйста, вы, как государственный деятель, что вы думаете об этом? — Модератор передал микрофон члену верхней палаты.
— Ну, что я могу сказать, я, правда, не видел ни одного из произведений, как вы сказали, Квохчева, но я знаком и с Микеланджело, и с Леонардо да Винчи, не лично, конечно, что вы там улыбаетесь, — сердито обратился к залу государственный деятель, — и я против того, чтобы деятели культуры так или иначе ограничивались в своих творческих поисках, я за то, чтобы дело культуры свободно проявлялось в нашей стране, как и во всем цивилизованном мире!
Раздались нестройные аплодисменты, которые, между прочим, возникали после каждой реплики любого из говорящих, исключая самого ведущего, ибо он дирижировал всплесками восторга и одобрения. Теперь он передал микрофон популярной писательнице, назвав предварительно тиражи ее изданных книжек и выкрикнув ее имя, как футбольный комментатор объявляет гол:
— А ваше мнение каково, выносить ли ногу из всеобщего обозрения, подобно тому как вынесли здесь уже упомянутого товарища Сталина из мавзолея, или она имеет все права на публичное существование?
— Нет, это произвол против культуры, — отвечала бойко писательница, прижимая к груди свою свежую книгу, — если дать этому произойти, по всей стране зажгутся костры с нашими книгами, это то же самое, как если бы выносить стали из галерей статуи Зевса и Юпитера или картины, скажем, того же Сальвадора Дали, где у него местами изображены отдельные ноги, я имею в виду отделенные от своих тел. Я уверена, что кто-кто, а мои читатели против подобного произвола. Мои читатели всегда разделяют мое мнение. А их ведь все больше и больше! — И блистательная дама вернула ведущему микрофон под аплодисменты.
— Мы сейчас узнаем мнение нашей публики, среди которой, несомненно, есть и ваши читатели. Вы хотите что-то сказать? — обратился он к молодому человеку, который уже не в первый раз обращал на себя внимание, выбрасывая вперед руку, — пожалуйста!
— У меня один вопрос, — выпалил юноша, — а как там Жуков без ноги?
— Вот видите, оказывается, молодое поколение тоже интересуется Жуковым. Мы с ним не связывались, это пока не входит в наши планы, пока, мы же здесь говорим о судьбах искусства, а не о простых его потребителях, тем более не о тех, которые в искусстве видят только коммерческую сторону. Поэтому в рамках нашей передачи я бы так ответил: как Жуков без ноги? Но ведь существует же Венера без рук. Единственное, от чего сейчас может страдать Жуков, это от того, что без ноги он не может сейчас прийти к нам в нашу студию. — Тут взрыв аплодисментов прервал речь ведущего, оставалось, однако, открытым, было ли таким образом выражено сожаление, что Жуков не может прийти, или так оценили остроумие ведущего.
— А мы увидим когда-нибудь надписи на ноге? — выкрикнул кто-то без микрофона, но было и это услышано и отвечено ведущим передачи.
— Я думаю, мы со временем найдем способ довести все это до сведения нашей аудитории, а она у нас — вся страна. Мы не без поддержки нашего Министерства культуры пришли наконец к заключению, что можно считать мат частью нашей речи, тем более художественной. И несмотря на это, то есть, хотя мы ненормативную лексику отныне считаем нормативной, это нисколько не уменьшит литературную ценность текста от Квохчева, который со временем, как я уже пообещал, откроется и для нас. У вас тоже вопрос? — обратился ведущий к девушке, совсем еще девчушке.
— Да, вопрос. А почему наш “порнозвезда” не снимает маски? Он под ней уже вспотел, или, я не знаю, как правильно, она уже вспотела?
— Я сам отвечу, — встрепенулась звезда, — я не снимаю маски потому, что у нас до сих пор четко не разграничены понятия, никто не может точно определить, где кончается эротика и начинается порнография. Чтобы не дразнить зверя, я остаюсь в маске. Хотя мое истинное лицо не только под маской. Кстати, памятники Квохчеву, воздвигнутые Квохчевым, кажутся непохожими на оригинал, потому что его истинное лицо, как и мое, шире, а иногда и ниже, а это значит, что и выше собственно лица. Я вам ясно объяснил проблему?
— Замечательное объяснение! — За девчушку согласился ведущий. — Это как раз весьма удачный переход к нашей следующей теме, теме памятников. Итак, ставить или не ставить памятник Дзержинскому на Патриарших прудах?
Это уже мало касалось Жукова, и он выключил излучающий правду прибор.
Позвонили в дверь. Это уже второй раз за день. На неожиданные звонки в дверь принято реагировать с большой осторожностью. Надо подкрасться тихонько и заглянуть в глазок, после чего так же тихо удалиться, увидев незнакомое лицо. Ни в коем случае не подавать признаков жизни! Тогда будут звонить снова, могут даже попробовать высадить дверь. Оставшись с одной ногой, Жуков не мог ни приближаться, ни удаляться без шума. И делал он это медленно, так что случайные возбудители тревоги, вроде продавцов сахара и картошки, за это время уже поднялись бы на другой этаж. В то же время, оставшись с одной ногой, Жуков как-то менее стал дорожить своей жизнью и, добравшись до двери, не заглядывая в глазок, отворил ее. Там стояли двое молодых ребят, румяных от недавнего свежего воздуха и подступающего смущения. Это был сюрприз. Каждый из них держал в руке по костылю.
— Дяденька Жуков, — отрапортовал первый из них, — мы делаем доброе дело и от имени молодежного движения в защиту старины и ее памятников мы вручаем вам добротные костыли. Они сделаны из дерева, которое посадили еще первые космонавты. Мы надеемся, что они вам будут впору! Костыли от имени движения передаются вам безвозмездно!
— А вы случайно не на джипе приехали? — неожиданно для себя вымолвил Жуков, но костыли принял. Он тотчас же опробовал их, потоптавшись в тесном коридоре, и нашел их весьма удобными. Можно даже, опираясь на один из костылей, замахнуться вторым на гипотетического противника, сделал он вывод, но замахиваться не стал, а предложил молодежи пройти в комнату.
— Спасибо, дяденька Жуков, но мы торопимся, у нас впереди еще несколько обязательных добрых дел. Джипа у нас пока нет, потому приходится всех обходить пешком, вот мы и торопимся. Желаем вам скорейшего выздоровления, — высказался все тот же первый и сделал рукой что-то вроде пионерского салюта. Жуков отсалютовал им правым костылем и тут же смутился, как будто погрозил. Но они уже сбежали вниз по лестнице.
И на второй звонок в дверь Жуков отправился с таким же легким сердцем, но уже на костылях. За дверью стояли снова двое, но уже юноша и девушка, они дышали учащенно, видимо, взбегали по лестнице без лифта, и в руках у них тоже были костыли. Они растерянно молчали, увидев, что Жуков на костылях. Наконец девушка собралась с мыслями.
— Дорогой товарищ Жуков, мы услышали о вашем положении из средств массовой информации. Наше движение в защиту пешеходов от быстро идущего транспорта дало нам поручение снабдить вас этими костылями. Они сделаны из дерева, под которым последнему генеральному секретарю пришло в голову новое мышление! Не откажитесь принять их, пусть у вас уже есть костыли, но ведь лишние не помешают. К тому же для нашего движения будет большим подспорьем, если вся страна увидит вас по телевидению на наших костылях! Это придаст вес нашему молодежному движению в защиту прав пешехода. Будьте добры. — И ему снова протянули новые костыли.
— Но у меня уже есть костыли, — попытался отказаться Жуков.
— Дорогой товарищ Жуков, — мысль девушки продолжала работать, тогда как молодой человек влюбленно и с надеждой взирал на нее, — пусть одни костыли будут у вас домашние, а вторые — выходные, и пусть это будут наши. Мы с гордостью будем говорить, когда вы появитесь у всех на виду, что вы — наш. — И снова Жукову протянули костыли.
Жуков понял, что и эти костыли надо принять. Он пригласил и эту пару, быть может, попить чайку, но и у них впереди оставались другие добрые дела и они торопились.
— А чего ради вы решили, что меня будут показывать по телевидению? — спохватился он.
— А как же, это такой закон, сначала показывают одну часть человека, потом зрители проявляют свою симпатию, и тогда, скорее всего, покажут и все остальное, — уверенно завершила свою мысль опытная девушка.
Жукову нечем было возразить на такую вовсе не женскую логику, и он поблагодарил спешащих на добрые дела молодых людей, но помахать им вослед не мог, так как в каждой руке у него уже было по два костыля.
Звонок телефона он чуть не принял за очередной звонок в дверь, на этот раз звонила его бывшая супруга, что его отнюдь не обрадовало. В ее голосе слышалось явное злорадство:
— Докатился, Жуков? Все за девочками бегаешь? Теперь на одной ножке скачешь!
— При чем тут девочки, — рассердился Жуков, — и вообще, тебе какое дело, бегаю я за кем-то или нет!
— Да ты еще и грубиян, как был грубиян неотесанный, так и остался, — не унималась бывшая, — поделом тебе! Поди, пьян был, когда под трамвай попал, сознайся?
— Ничего я не был пьян, я в последнее время вообще не пью, — начал оправдываться Жуков, хотя не видел смысла оправдываться перед бывшей женой, тем более что и в прежние времена, когда она еще была настоящей, он тоже не видел в этом никакого смысла.
— Ты еще и врешь, как всегда, хоть бы раз в жизни сознался, правду сказал! — Бывшая жена явно переходила пределы дозволенного. Видимо, она получила редкий шанс отыграться за свою, как она считала, поломанную Жуковым жизнь.
— Мне кажется, что я довольно редко прибегал и прибегаю ко лжи, тем более тогда, когда это не имеет никакого смысла. — Опять “не имеет смысла”, печально подумал Жуков, а если честно, то бывало и верно, врал, иногда даже довольно много и весьма неправдоподобно. Иногда ему верили, но еще чаще бывало так, что ему не верили, когда он и не собирался привирать. Разговор, напомнивший Жукову, что у него когда-то была семейная жизнь, ни к чему не обязывал и закончился даже неким мажором:
— Тебе, поди, сейчас, Жуков, трудно самому суп варить, могу тебе женщину прислать, она тебе суп сварит и все такое…
— Да нет, спасибо, как-то обхожусь, — отказался Жуков, подавив в себе мимоходом вспыхнувшее любопытство, а кого это ему прислать могут.
— А костыли у тебя уже есть, или так прыгаешь?! — Опять ехидство.
— Есть костыли. Даже больше, чем нужно. — Жуков вдруг пожалел, что уже есть костыли и что он не соврал, будто их нет.
— Ну, тогда ковыляй дальше на трех ногах. Девочек лови, они убогих любят. Желаю тебе увидеть свет в конце тоннеля.
Жуков проковылял на кухню, где скопились пустые бутылки, последний разговор почему-то напомнил именно о них. Раньше он аккуратно выносил их на улицу и выставлял возле помойки на обзор тех несчастных, которые промышляют сдачей пустой винной посуды. Теперь такую груду тащить ему на улицу было бы трудновато. Разве что выставить возле лифта. Или прямо в лифт. Он представил себе лифт, развозящий пустые бутылки, и тут же представил себе бесконечный тоннель, в конце которого никак не появлялся свет.
Что заставило мир навалиться на него всем своим шумом и гулом, за что, за какие проделки и преступления? Время от времени ему продолжали предлагать новые костыли. Какие-то непроходимые идиоты угрожали приехать на джипах. Его дергали, то мягко, то все более сурово, ссылаясь на твердую договоренность, почему он до сих пор не зарабатывает себе на протез, водимый заинтересованным слепым, летя из тоннеля в тоннель вместе с вагонами метро, где свет столь явно чередуется с тьмой. Когда же он согласится на съемки для рекламы, заключив выгодный контракт, который избавит его от ежедневных поездок под землей?
Позвонил майор Мытищин в большом волнении и сообщил, что он в ближайшие полчаса заедет за ним. Не надо сейчас ни о чем спрашивать. Не надо подходить к двери, если позвонят в дверь. Не надо подходить к телефону, если зазвонит телефон. Не надо подходить к окну и отодвигать занавеску. Ни в коем случае не стучать костылем в стену соседу, как бы громко он ни включал свою идиотскую музыку. Собрать все необходимое, а дверь открыть только на условленный стук, майор простучит такт песни “Глухой неведомой тайгою”. На всякий случай он напел мотив и потом прощелкал ногтем по трубке. Майор увезет Жукова в безопасное место.
Жуков, которому порядком надоели назойливые знаки внимания к его особе, даже воспрянул духом от предстоящей перемены мест. Опасность, витавшая в окутывающем его воздухе, казалась менее страшной, нежели нелепость нарастающего информационного гула. Что взять с собой, кроме зубной щетки? Достаточно ли будет одной пары костылей? Надо ли скрывать лицо под шляпой или изменить свой внешний вид перевязыванием щеки? Майор появился со своим стуком раньше, чем все это было доведено до стадии окончательного решения.
Они ехали долго, меняя направление, иногда дважды проезжая те же самые места.
— Отрываемся от хвоста, на всякий пожарный случай, — прошептал Мытищин на ухо Жукову, тот не расслышал (отрываемся от кого?), но майор громче повторять не стал, но жестами, известными из мирового кино, дал понять, что даже в его машине может быть подслушивающее устройство (враг не дремлет), поэтому все разъяснения последуют позже.
Хорошо, что у него нет машины, подумал Жуков, а то теперь пришлось бы ее продавать или как-то переоборудовать на предмет отсутствия одной ноги. Он глядел на заунывный поток машин, одни их обгоняли, других лихой майор обходил ловким маневром, все это могло напоминать финты в футбольной обводке, но если в футболе это делалось ради выхода к воротам, то здесь лишь ради того, чтобы снова встать в нудную линию. С особой неприязнью он встречал и провожал взглядом наглые джипы, на них и майор реагировал по-своему, было видно, как тот про себя матерился, когда те его затирали или подсекали, и Жукова, который не мог терпеть особо плотного мата, весьма устраивало, что майор матерился только про себя, видимо, из-за возможного подслушивающего устройства.
Наконец они подъехали к двенадцатиэтажному дому в спальном районе на окраине города. Майор подчеркнул слово “спальный”, как будто в других районах спать невозможно. В чем-то он был прав. Здесь он и жил и спал, и это была обыкновенная, легальная, а не какая-то потаенная квартира. Дом с домофоном, но без консьержки. Здесь Жуков будет чувствовать себя в безопасности. Так что же ему угрожает, кроме наплыва суетливого любопытства?
Жена майора встретила их неласково, проворчав что-то вроде — “опять кого-то привел”. Детей дома не было, они давно выросли и были, скорее всего, лейтенантами, продолжая отцовскую традицию по заботе о внутренних делах отечества. Так что же угрожало Жукову, от чего ему приходится скрываться в незнакомом ему спальном районе?
— Здесь воздух лучше, — неубедительно произнес хозяин, — однако я всего вам пока раскрыть не могу, несмотря на мою уверенность, что дома у меня никаких жучков нет. А сейчас будет по телевидению беседа с нашим контрагентом, с культурным героем Квохчевым. Я бы хотел, чтобы вы это смотрели не в одиночестве. Вы должны видеть, что я рядом, ощущать мою поддержку. Аполлон Соломонович в курсе, что вы здесь. Остальным знать не положено.
Они расположились в уютной гостиной перед телевизором. Хозяйка без особого расположения принесла чай и поставила перед мужчинами тарелку с сушками. Сама же удалилась в свою комнату и не появлялась, пока шла передача.
— Я бы хотел начать с вопроса, почему все ваши памятники сидят на корточках? — обнаруживая знание предмета, начал уже примелькавшийся ведущий.
— Ну, это так. — Последовало молчание.
— Как?
— Так, дело такое, все памятники стоят, а мои сидят на корточках. Это мой стиль. Экс ориенте люкс — свет с востока! Вы, наверное, замечали, у нас возле базаров азиаты сидят на корточках, так они отдыхают. Европейцы тоже сидят на корточках, но делают это так, в таких местах, чтобы их не видели. Я первый, кто обнажил перед миром это обстоятельство.
— Понятно, спасибо. Вы, конечно, привыкли к тому, что вас ставят рядом с Леонардо и с Микеланджело, — залебезил ведущий, стриженный под ежик.
— Да, — неохотно и медленно, но со значением выдавил из себя большой, по-видимому, человек, — да, да-да, — и уже на этом остановился, глядя куда-то мимо ведущего. Одет он был прилично, но не броско, что только подчеркивало его скромный способ выражать свои мысли.
— Да, вы привыкли к этому, как и ваши поклонники, — пытался построить передачу ведущий, не совсем понимая, как вести разговор с таким сложным собеседником, — но где-то в глубине души вам приятно, что вы рядом с Леонардо да Винчи, или как писатель, ведь вы писали не только на чужой ноге, но на обычной бумаге, вам же приятно сознавать себя рядом с Гете, Гоголем, Толстым…
— Так, где-то на 70 процентов, может быть, так, но не совсем так, — с расстановкой внушал городу и миру Квохчев, — не совсем так, потому что Гоголь и Толстой жили в другое время, которое они считали своим. А Гете вообще в другом государстве, а наше время, оно, конечно же, выбрало нас, когда время Гоголя и Толстого уже прошло, а время Гете еще не настало…
— Время-то прошло, — силился идти в ногу с маститым собеседником уже немолодой ведущий, — но вы же не хотите сказать, что Гоголь и Толстой устарели с вашим приходом в живопись и литературу.
— Я бы не сказал, но время, — тут он еще помолчал, будто после слова “время” необходима определенная пустота вечности, — время само все расставляет, они тогда, а мы сейчас.
— Вы бы не могли уточнить, — ухватился за брошенную нить ведущий, — и назвать нам хотя бы несколько имен, кого вы еще цените в искусстве, кто это — “мы”?
— Пожалуйста, — тут снова пауза продлилась дольше любой рекламной, усиливая напряжение невидимой, но многочисленной аудитории, — пожалуйста. — Вторая пауза уже чуть короче, ведущий даже стал шевелить губами, заранее нашептывая заветные имена. — Это Иванов, Петров, не обязательно Водкин, Плёвин и Тит Европеев. Например, — добавил он еще после некоторых раздумий.
— А вы встречались лично с Европеевым? Когда вы его видели в последний раз, — уточнил собеседник, догадываясь, что это, несомненно, приятели, как говорится, из одной культуртрегерской тусовки, поэтому важен именно последний раз, последний раз более других запоминается, как учил нас незабвенный штурмбаннфюрер СС Штирлиц.
— Да, я его видел недавно в Америке, кажется, в Северной, — довольно быстро вспомнил деятель культуры, — а до того мы были в Японии, но я там его не встречал, наверное, мы были на разных островах, — разговорился Квохчев.
— У вас с ним какие-то общие взгляды на современность?
— Да, мы современные художники, это нас как-то сближает. Европеев тоже хорошо расходится по Америке, но еще лучше по Европе.
— Вы имеете в виду — расходятся тиражи его книг?
— Да, и моих тоже. Мои там и там расходятся. Но особенно в Германии.
— Не надо скромничать, — укорил знаменитость ведущий, — ваши книги расходятся и в нашей России. А как вы относитесь к этой стране?
— Вы правы, — речь Квохчева снова замедлилась, — мои книги хорошо расходятся. Я бы не хотел уезжать из этой страны. Разве что на время.
— Вот вы очень много говорите о времени. Я думаю, всех интересует вопрос, как вы относитесь к вечности. Вы религиозный человек? — Ведущий предложил неожиданный поворот разговора.
— Я правоверный человек, — тут же его показали крупным планом, — но я не хожу в церковь, потому что церквей много, а я один. Художник не может не быть один, Пушкин писал. — Квохчев раскрыл рот, как будто он собирается с мыслями, чтобы процитировать Пушкина, но звука так и не последовало. Ведущий тут же поспешил на помощь:
— Ты царь, живи один! Спасибо вам, что напомнили нам о Пушкине. А теперь о Жукове. Как поживает его нога? Я думаю, вы не воспринимаете всерьез попытку возбудить против вас судебное преследование, уже выступал по программе новостей ваш адвокат, который пролил елей на душу всех ваших поклонников, объявив это плохо продуманной чепухой? — И так как его элитный собеседник отмалчивался, добавил: — Это не слишком интимный вопрос?
— Да нет, — вальяжно согласился нынешний владелец ноги Жукова, — я привык к вопросам, поэтому не на все отвечаю. А нога в порядке. Министерство культуры готовит ее для передвижной выставки по всему миру, несмотря на протесты правозащитников, защитников окружающей среды и Генеральной прокуратуры. Я уже не говорю о самом Жукове, кто его спрашивать будет. Весьма незначительная личность. Быдло! Ногу ему обратно подавай! Так каждый будет с художника требовать, э-э, свою шкуру! А на самом деле кто он? — разошелся мастер. — Он же мой клон!
— Ваш клоун? — вздрогнул ведущий.
— Не клоун, хотя, конечно, и клоун, но он мой клон! — Что-то капризное промелькнуло в невменяемом лице художника.
— Ах, это вы Жукова клонировали? — наконец осознал величие происходящего ведущий. — Так сказать, литература идет в ногу с прогрессом! Вы это совершили, находясь в Японии?
— Нет, находясь в Швейцарии. На лыжах.
— Но ведь вы в своих произведениях клонируете только выдающихся представителей мировой культуры, чтобы самому занять среди них свое достойное место, а тут — Жуков! Как это понимать, хотя я понимаю, что возможны различные трактовки, из которых ни одна ничего не трактует, как учил, кажется, известный вам ученый Деррида.
— Да, да, да. Я согласен с такой трактовкой. Но я…
— Обратите внимание на это признание! — прозвучал рядом голос хозяина дома. — Это не просто болтовня о вашем клонированном состоянии. Боюсь, за этим стоят определенные силы, готовые клонировать вас через вашу ногу. Вот почему вы здесь, потому что вам угрожает реальная опасность. Вас могут выкрасть, вас могут просто уничтожить, могут выкрасть и потом уничтожить, а потом выставить вас в самом неожиданном виде и в самом невероятном свете. — Мытищин то ли убеждал, то ли рассуждал вслух, отвлекая от болтовни в телевизоре.
Жуков уже ничему не удивлялся, его несколько раздосадовало то обстоятельство, что вместо чаемого покоя он получил новую порцию программного бреда, который идет за ним по пятам. Он уже давно был не рад, что попытался вступиться за свою ногу. Что с возу упало… Да, при чем тут воз? Тут не воз, тут трамвай. Ну, отняли ногу, возвели ее в сан произведения так называемого искусства. Культурная элита довольна, культовый художник вознагражден ее вниманием. Чего еще хотеть от бывшего обладателя этой ноги? Зачем его выкрадывать?
— Зачем меня выкрадывать? Кому я нужен? Зачем вы меня сюда привезли? Я бы и у себя дома мог телевизор посмотреть? — Жуков ждал определенного и четкого ответа.
— Возьмем смерть автора, провозглашенную теоретиками нарастающего хаоса в искусстве, последует ли за этим неотвратимая смерть героя, а затем и смерть читателя, — всей своей эрудицией наступал на Квохчева его телевизионный визави, — то есть вы, не существуя уже сами, с легким сердцем приговариваете к смерти всех остальных?
— Что я говорил, — ткнул пальцем в экран майор Мытищин, — ведь они вам смертью грозят, не кому-нибудь. Зачем вы им живой, если клоны будут! А нам вы живым нужны.
— Разумеется, — отвечал с экрана мастер слова, — если нога Жукова мертва, то и Жуков должен быть мертв, как метафора. Иначе не складывается сюжет. И читатель, если он жив, остается недоволен.
— А если читатель мертв? — не унимался ведущий.
— Это в идеале. Мой читатель всегда мертв, хотя в этом еще не весь, э-э, секрет моей элитарности, — монотонно чеканил автор. — Мой читатель мертв, но это, как правило, не мешает ему покупать мои книги и ходить на мои выставки. Если начну писать музыку, он наденет наушники и будет слушать ее в любых шумных местах. И в любых тихих, как на кладбище, — добавил он после мертвенной паузы.
— Кстати, о кладбищах и о тех, кого еще не успели похоронить, — ведущий потупился, изображая скорбь, — как обстоят дела с добычей головы, которая должна завершить уже решенную тему ноги, вы появитесь в горячих точках или решите эту проблему, так сказать, не покидая насиженных мест?
— С головой не так все просто, — покачал головой художник, — вы должны помнить, в горах Кавказа отрезали головы трем европейцам. В Европе вначале заволновались, будто головы отрезали русские, но потом выяснилось, что отрезали горцы, и европейцы успокоились. Тут тогда я опоздал, горцы успели вернуть головы в Европу. Жду. Жду счастливого случая.
— Видите, вовсе не трамвай вверг вас в поток мертвечины, а вся логика перехода искусства в текучку жизни, — весомо высказался майор. — Я уверен, что на вас идет охота. Вас не удивляет, что каждому, кому взбредет в голову всучить вам очередные костыли, известен ваш адрес? Что любой, кто пожелает, оставшись неизвестным, сказать вам гадость по телефону, знает ваш номер?
— Они наугад всем говорят гадости, — не совсем уверенно предположил Жуков.
— Не обольщайтесь! — бросил майор и поднялся, чтобы подойти к ожившему телефону. — Да! Да? Да. — Он положил трубку. — Вот, все, как я предполагал. Ваша квартира сгорела. Поджог. И вы сгорели бы, вам с одной ногой не удалось бы выбраться. Вовремя я вас увез.
— Сгорела? — почти не удивился Жуков. — И книги сгорели?
— Если все сгорело, то и книги, — подтвердил Мытищин, — но вы не унывайте, когда все пройдет, мы вас в хорошую библиотеку запишем.
— А когда все пройдет? — Жуков вопросительно посмотрел на сыщика. — И пройдет ли?
— Пройдет, — уверил его тот, — когда враждебные нам силы будут вынуждены примириться с тем, что вы остаетесь живы, несмотря на лавину ваших клонированных подобий. И мы знаем, я знаю, как это сделать! — Здесь майор загадочно и победоносно оглядел оригинал.
— Как? — почти безучастно спросил оригинал.
— Мы сделаем так, что вы просто затеряетесь среди ваших подобий. — Мытищин даже привстал на цыпочки в своем порыве. — Это же элементарно!
— Значит, вы считаете, что Жукова будут клонировать не только в вашем романе, но и в реальной обстановке рыночной экономики? — обстоятельно заканчивал свой допрос ведущий.
— Я считаю, что прогресс остановить нельзя! — поделился с телезрителями своим последним открытием немногословный Квохчев.
— Это почему же нельзя? — обратился к фигурам в ящике Жуков, но фигуры исчезли, уступив место беснованию рекламы. На экране засуетились вытянутые мужские фигуры, которые опирались на разной длины костыли и выгодно возвышались над убогими пигмеями без костылей. Голос за кадром провозглашал: — Женщины любят высоких мужчин! Наши костыли а-ля Жуков поднимут вас над толпой! В последующих кадрах женщина любит высокого мужчину, а по завершении любви нежно обнимает его костыль.
— Вот потому и нельзя, потому что женщины любят! — отозвался Мытищин. Появилась его жена и скрипучим голосом, нарочито громко объявила:
— А ты подумал, на чем будет спать очередной гость? Белье, что от свидетеля осталось, которого все равно хлопнули, белье-то не стирано!
— Тише, тише, — зашептал майор, — найдем выход, спать будет в спальном мешке без белья.
— А вы случайно не захватили с собой постельное белье, — не унималась хозяйка, строго окидывая взглядом фигуру гостя.
— Знал бы, что все сгорит, захватил бы, — оправдывался Жуков, хотя больше всего ему сейчас был жалко тех книг, которые он так и не начал читать. В конце концов, все благополучно закончилось спальным мешком. Жуков долго ворочался, ему мерещилось, что его завязали в мешок и бросили в море, он пытается выбраться, но как только его голова оказывается за пределами мешка, ее откусывает акула. Жуков в ужасе просыпался, и до него доносился бранчливый голос хозяйки дома, которая продолжала пилить мужа за попрание ее личной жизни. В мешке было тепло, и Жуков подумал, что было бы еще теплее, если бы он сгорел дома вместе со своими книгами и постельным бельем.
С утра все новости не обходились без упоминания о поджоге квартиры Жукова. Некоторые дикторы и дикторши не без сожаления в голосе добавляли, что сам Жуков в квартире не найден и, возможно, жив. Пожарные с гордостью демонстрировали спасенные при тушении пожара костыли. Позвонил Аполлон Соломонович и сообщил, что на него было совершено нападение, его ударили по голове и приэтом предупредили, что это действие ничем не связано с иском Жукова к художнику Квохчеву. Само судебное разбирательство перенесено с сентября на ноябрь в связи с выездом Квохчева за рубеж, где он будет получать звание “Субъект года”. Так быстро, подумал Жуков, сегодня здесь, завтра там, вот что значит иметь две ноги. Квохчева успели снова показать в одной из культурных программ, где он, уже за границей, перед замком на берегу озера, печально сетовал на вынужденное расставание с родиной. Какой-то руководящий немец по-немецки добавил, что немцам не привыкать спасать многострадальную русскую культуру. Какой-то улыбающийся немецкий профессор с блеском выругался по-русски матом.
Мытищин напоил его чаем с сушками, сам выпил кофе, вид у него был удрученный и невыспавшийся. Жена после некоторого препирательства с мужем из-за денег, необходимых для того, чтобы кормить гостя (она говорила достаточно отчетливо, чтобы гость слышал), ушла за покупками. Мытищин принес почту и газеты. Жуков раскрыл “Бремя новостей”, ибо уже на первой странице был его огромный снимок, на костылях, в красной хламиде и с мешком за плечами. “ЖУКОВА В КАЖДЫЙ ДОМ!” Кто посмел? Как ухитрились так скомпоновать снимок? Конечно, дело техники. Прогресс остановить нельзя. Целый разворот был посвящен Жукову, его ноге и костылям. Уже утверждалось, что именно этой ногой он забивал решающие голы в 1957, 1963 и 1981 годах в матчах против сборных Аргентины, Бразилии и Германии. Оказывается, ему давно и неоднократно предлагали остаться в Аргентине, Бразилии и Германии, не говоря уже о Соединенных Штатах. Но он, будучи патриотом Советского Союза, мечтал о России как великой футбольной державе и не соглашался на выгодные предложения. Назывались немыслимые суммы, которые ему предлагались за гол в свои ворота. Писали о его любви к чтению, где вычислялось, что, уйдя на покой, он прочитывает до дюжины любимых детективов в сутки. Иногда он неделями не спит, читая запоем любимые детективы, особенно те, которые написаны особями женского пола. Он якобы даже шлет письма особям женского пола с просьбой писать больше, так как он слишком быстро успевает все прочитывать. А что это значит “ЖУКОВА В КАЖДЫЙ ДОМ”? Появились матрешки, изображающие Жукова на костылях, а внутри Жуков уже без костылей и с обеими ногами и, наконец, — голый футболист с мячом на голове. Плюшевого Жукова теперь носят школьницы и студентки на своих рюкзачках. Женские заколки стали выпускать в виде “ног Жукова”.
Но самое главное — “Клонирование уже состоялось!”. К Новому году, к 8 Марта и 23 Февраля можно заказать себе на дом Жукова с подарками, от трех до пяти тысяч рублей за вызов. Если оплата в долларах, то вместе с подарками вручаются костыли.
Была и уничтожающая критика. “Вся правда” напечатала передовую статью: “ОСТАНОВИТЕ ЖУКОВЩИНУ”. В ней приводилась печальная статистика: от десяти до двенадцати человек, прежде всего школьного и преклонного возраста, ежедневно бросаются под трамвай в надежде избавиться от одной из ног. Самые расчетливые бросаются уже с костылями в руках.
— Да, я не хочу более держать это от вас в секрете, — оторвался от своей газеты майор, — господин Квохчев замечен в связях с небезызвестной вам Клавой, мои люди застукали их у кассы одного рекламного агентства, где они вместе получали гонорары. Затем они пошли вместе пить бельгийское пиво с шампанским. К сожалению, мы не смогли засечь, о чем они там говорили.
Жуков даже не удивился сказанному. Он только подумал: не ясно, как с Клавой, но должны существовать клоны Квохчева. Он снова уткнулся в газету. И вот заключение, равное самому беспощадному разоблачению: именно эти люди, бросающиеся под трамвай, и пополняют ряды “клонированных” в нашем отечестве, это только за рубежом клонируют, но в умеренных количествах, необходимых как раз для рекламы художественных произведений Квохчева. А у нас это повальное стремление под трамвай чуть ли не единственный способ “создавать новые рабочие места”.
Жукову стало дурно, и он попросился на свежий воздух. Мытищин отнесся к его просьбе с пониманием и призвал по телефону “наружку” проследить, чтобы к Жукову на свежем воздухе никто не приближался. Отдав приказ, он помог Жукову выйти на улицу и на прощанье трижды облобызал его. Сам же остался дома, сославшись на недомогание, вызванное бессонной ночью.
— Я ведь и по ночам работаю. Работа такая. Ждем к обеду, — и еще раз крепко пожал Жукову руку, взяв ее за запястье.
Воздух показался Жукову свежим, несмотря на вонь бензина и еще какой-то неистребимый городской перегар. Он пошел неспешно вдоль утлых деревьев, еще не очухавшихся от зимы, но уже затаивших в себе мечту о набухании почек. Гололед миновал, было сыро, и костыли со скрипом вздыхали, упираясь в обнаженный асфальт. Час пик почти прошел. Редкие прохожие не обращали никакого внимания на человека, совершающего утреннюю прогулку на костылях.
Так Жуков доковылял до трамвайной линии. А вот и трамвай. Издалека не было видно, ведет трамвай Клава или другая счастливица. Прогресс нельзя остановить, с необычайной ясностью промелькнуло в его голове. Жуков подождал еще мгновение, отставил костыли, сник и аккуратно положил голову на холодные рельсы.