Опубликовано в журнале Новая Юность, номер 1, 2004
Вид из кухонного окна меня завораживает.
Утром, после завтрака, я могу часами смотреть на сосну у второго поворота дороги. Сколько себя помню, она всё такая же высокая, и ветки только на самой верхушке, как у какой-нибудь идиотской пальмы. И так всегда, сколько себя помню.
А я ведь уже старый. Да…
Но это так, сантименты. Разговоры в пользу бедных. Когда и как мне повредили нос — об этом тоже не стоит.
И, собственно говоря, когда пришел этот Макларен, на сосну я не смотрел.
Просто было уже темно. Вечер. Даже ночь. Анна почему-то еще не задернула шторы. Ах да, мы поздно ужинали. Анна, как всегда, слушала джаз и рисовала — и, как всегда, забыла про ужин, про меня, про Самсона, про все на свете.
Наглость Самсона не знает границ. Молодой игривый самец. Его гонор вышагивает впереди него.
Да, конечно, я ревную. Я бываю очень горяч. Внутри все кипит, сами понимаете. Анна ласкова с Самсоном, очень ласкова, позволяет себе лишнее. Конечно, сама того не понимая. А он доволен, ходит важно, смотрит победителем. У меня с Самсоном постоянные конфликты. До драки, правда, не доходит — мы оба отлично понимаем, как это может огорчить Анну.
Боже, но какие у нее руки! Как она ласково касается меня! У нее мягкие пальцы, очень тонкие, но мягкие. Если бы она только знала, что она со мной делает, когда дотрагивается… О, святые угодники, сорок мучеников!
Самсона я тоже люблю. Он же совсем молодой, сопляк. И он и она, в общем, еще дети. А я…
Я все отлично понимаю. Анна просто использует меня. Ей нужно мое тепло. Моих чувств она не замечает. И не может заметить, я это прекрасно знаю и давно смирился.
Но сердцу не прикажешь.
Самсон и вправду совсем обнаглел. Он мешал ей рисовать, без конца ходил в ее комнату, напоминал об ужине. Я вот отлично понимаю, что для нее джаз — как для меня сосна у второго поворота дороги. А уж когда она рисует… Надо быть таким самоуверенным идиотом, как Самсон, чтобы мешать ей.
Все-таки Анна пришла, и мы сели ужинать.
Анна очень мало ест. Просто ужасно мало. А курит, наоборот, много. Я беспокоюсь за ее здоровье. Но что ей до моего беспокойства! А Самсону, вообще, похоже, на все наплевать — полон собственного великолепия, сверкает глазами. Анна забралась с ногами в кресло, сидит, курит.
Интересно, почему ей не приходит в голову нарисовать себя, когда она сидит вот так, поджав под себя ноги, в длинной сиреневой юбке и серой кофте, как всегда сосредоточенно-спокойная. Но, конечно, все художники мира ее давно уже нарисовали. Эти собранные на затылке волосы, эта шея… Святые угодники, сорок мучеников, я-то знаю толк в красоте!
И вот тут, когда она сидела и курила, думая, как всегда, о своем — так, что даже Самсон притих — тут и пришел этот Макларен.
Я-то сразу понял, кто он такой. Самсон, кажется, тоже, но Самсон вообще хам, и наверняка плохо встретил Макларена просто так, из-за собственной невоспитанности и дурного характера. Про то, кто на самом деле Макларен, понял только я один.
Я же чувствую такие штуки, я уже полчаса знал, что он ходит вокруг дома и заглядывает в окна, и чаще всего — в мое любимое. Потому что стол стоит как раз у этого окна, а мы ужинаем.
Но кто будет меня слушать? Я молчал.
И вот он постучался — какая хитрость, какая вежливость! Анна встрепенулась, выпрямилась, сказала громко:
— Кто там?
А он ей так правдоподобно:
— Простите, я, кажется, заблудился. Увидел свет в окнах…
Он говорил из-за двери, хотя замки для него, конечно, не проблема. Вот это коварство! Что у него на уме?
— … Я ехал в город на велосипеде, меня сбил грузовик… Велосипед сломался. Я заблудился и пришел к вам…
Конечно, она его пустила. Открыла дверь, предложила поужинать, и строго сказала Самсону:
— Самси!
Я молчал и не показывал вида, но в любую секунду готов был защитить Анну. Ведь пока я здесь — а я здесь всегда — ей нечего бояться. Бедную девочку не так-то часто радуют гости. Пусть она думает, что это гость. И ведь самое интересное — он, по-видимому, не соврал ей ни единым словом.
Вообще, до чего хитрая вещь — слова! Я слушал его очень внимательно — он говорил так, чтобы говорить только правду. Ничего, кроме правды, дьявольская сила, особенно про грузовик.
— Когда поедем?
— Ну ты спросил! Не видишь — дел выше крыши.
— Ты вечно с ерундой какой-то возишься. Я ее нашел, я все узнал, адрес, как проехать — все! Только съездить! Тихо и по-быстрому. Уведут же, пойми, из-под носа уведут.
— Уж если этим заниматься, надо сначала к Ольховскому съездить.
Да, он не врал, это меня и настораживало.
Правда, представился он по-другому, но и тут не соврал — сказал свое имя, чуть-чуть на наш местный манер, а фамилия Анну не интересовала.
Но я-то отлично знал, что он — Макларен. Я связался с кем надо (мне это легко) и уже был в этом уверен. Судя по тому, что он опасался подходить ко мне, садиться близко и глядеть на меня, он сразу понял, что я его раскусил. Он меня боялся. Но что ему стоило напасть на меня?
Конечно, всем (а ему — тем более) понятно, что Анне ничего сказать я не смогу. Но предупредить Самсона мне проще простого, а мы вместе — уже сила (хоть Самсон и безалаберный инфантильный дурак).
Однако Макларен, похоже, не испытывал ко мне никакой злобы. Его мало интересовал я и абсолютно не пугала опасность разоблачения. Его интересовала только Анна.
Но какую злобу испытывал я, когда Анна оставила его ночевать, да еще в большой комнате, сама перебравшись в маленькую. И постелила ему чистое, крахмальное, дивно пахнущее белье. Знала бы она, что это белье ему нужно, как мопед — золотой рыбке! Но он только благодарил и умилялся.
А когда за завтраком он сидел вместе с нами, восхищая Анну тем, что тоже мало ест (лицемер, и тут почти не врал), — я думал, что лопну от жара, бушевавшего внутри!
Что же Самсон? Святые угодники, сорок мучеников! Самсон-фанфарон в присутствии Макларена притих, печально глядел куда-то в сторону, потом чересчур весело и легкомысленно стал смотреть в окно, следить за воробьями на ветке, а потом и совсем ушел во двор. И самое ужасное — Анна этого даже не заметила!
— Доктор Ольховский, когда она в последний раз лежала в вашей клинике?
— Первый и единственный — три года назад.
— Как это… Как такое может быть?
— Видите ли, Анна — необычная пациентка. Случай безнадежный, болезнь резко прогрессировала. Мы сделали все, что могли, но увы…
— Обычно такие больные беспомощны, они постоянно обращаются в клинику, чтобы…
— Вы сами говорили, что знаете об уникальности Анны.
— Да, но… В это трудно поверить. До болезни она жила одна. Есть сведения, что все эти три года она по-прежнему одинока… Даже по хозяйству никого не наняла.
— Абсолютно верно. С самого начала Анна вела себя не как другие больные. Ей было семнадцать лет, понимаете, всего сем-над-цать! Но такого у меня не делал никто, даже сорокалетние офицеры разведки. Она с самого начала отказалась от поводыря. Она…
— Рисует.
— Да. Но глухой Бетховен тоже писал музыку. Это не главное. Она легко ориентируется в пространстве. Вы не отличите ее от зрячего человека.
Весь июль Макларен прожил у нас.
Самсон ходил тенью, пропадал целыми днями, но когда появлялся, даже не претендовал на внимание. Меня его поведение приводило в бешенство.
Анна была, конечно, по-прежнему ласкова и со мной, и с Самсоном, но Макларен… С Маклареном она собирала вишни, с Маклареном она делала уборку, с Маклареном она часами говорила о какой-нибудь Лилит и о прочих апокрифических заумностях. С Маклареном она, конечно, слушала свой любимый джаз — старых музыкантов, которые умерли давным-давно. Или — совсем недавно. О, он любил джаз, он был великим специалистом в этой области!
И как он на нее смотрел! Как говорил, как молчал, как терялся! Святые угодники, сорок мучеников! Я ни на секунду не забывал о его гнусных целях и намерениях, но иногда мне казалось, что все это искренне.
Но, конечно, никаких вольностей он себе не позволял. Только — дотронуться до рукава. Еще бы! А она, бедная моя девочка, такая скромная и гордая, такой дикий зверек — наверно, уж так ждала, что он ее хоть за руку возьмет. Но вида не подавала.
Не будь я так зол, так праведно зол, я бы подумал, что это и есть самая настоящая идиллия. И что они оба просто дико счастливы, и что моя Анна достойна этого.
Но я видел этого Макларена насквозь!
И однажды я не выдержал. Пора переходить в наступление! Анна и Макларен были в саду. Я позвал Самсона и спросил, понимает ли он, кто такой Макларен.
— Не тупой! — грубо ответил Самсон.
Молодые вечно грубят!
Тогда я спросил, понимает ли он, что нужно Макларену? И что добром для Анны это не кончится.
Самсон промолчал, только посмотрел на меня с великим презрением. Нет, положительно: Самсон — хам.
Не дождавшись ответа, я выложил ему план действий. Улучив момент, когда Макларен будет один, мы оба нападем на него. Достаточно припугнуть — его и след простынет. Он-то думает, что все у него получится легко, что Анну, бедняжку, никто не защитит — не на таких напал…
— Старое глазурованное дерьмо! Холодная задница! — вдруг зашипел Самсон, и зрачки у него сузились от ярости.
Святые угодники, сорок мучеников, я даже испугался! И как же они, молодые, грубо ругаются!
Кроме сочных эпитетов, речь Самсона сводилась к следующему: что, мол, я эгоист, старый ревнивец и к тому же злыдень, потому как не верю ни во что хорошее, а полагаюсь только на свой большой жизненный опыт, “а здесь он на фиг не нужен!” (Самсон так и сказал, даже грубее, где он только этого набрался!) И что он сам на меня сейчас нападет, и пусть потом Анна будет плакать, пусть хоть убьет его…
Потом он перестал ругаться, нападать на меня тоже не стал, а как-то весь сник и уходя в комнату, сказал:
— А мне, думаешь, каково? Надо уметь проигрывать. Ни ты, ни я — ей не пара.
Самсон, все же, очень юн и не чужд сентиментальности.
— Так ты что, не поедешь?
— Нет. До сентября все — до минуты.
— Ты знаешь кто после этого…
— Хороший оператор.
— Так. А мне что делать?
— А тебе брать камеру, брать Эрика — кстати, снимает он четко, это я тебе говорю — и дуть к этой самой уникальной девочке. А то правда из-под носа уведут. Нельзя такой материал упускать.
Я понял, что этот день решающий, когда увидел на втором повороте, у сосны, фургончик почтальона.
Это было утром. Анна уже встала, и поэтому к почтальону вышла одна, постеснявшись постучать к Макларену. Вместе с почтальоном она втащила на веранду продукты и ящик сигарет, почтальон попрощался и уехал. Но Макларен все слышал, я-то знаю! Весь день он себе места не находил. Испугался.
Анна, конечно, ничего не подозревала.
И вот вечером, когда уже давно было время ужинать, и Анна с Маклареном хлопотали по хозяйству, Самсон вдруг тихо и незаметно вышел за дверь и ушел в сад.
Чтобы Самсон не ужинал?! Такого не бывало никогда. Я окликнул его, он слышал, но не обернулся.
Потом Макларен попросил Анну сходить в комнату, поставить их любимую пластинку — приятно ужинать под музыку.
И когда она вышла, он подошел ко мне. И сказал.
Он сказал все быстро. С ним это случилось в пятьдесят девятом, далеко отсюда, под Лондоном, ему тогда было двадцать пять — на пять лет больше, чем сейчас Анне. Грузовик даже не затормозил, кругом — болота, а родных у него не было, никто его не искал, и что-то, что еще от него осталось, до сих пор, должно быть, там лежит.
Я перебил его:
— Знаю, — сказал я. — Винт из заднего колеса живет тут, в сарае у одного из поселка.
И тогда он попросил меня ему поверить. Что он никогда не делал того, что они все обычно делают. И что только я ему могу сейчас помочь. И что если это не поможет и он не согреется — он не дотронется до Анны и тут же уйдет.
И я сказал:
— Валяй, сынок.
Согласен, фраза глупая. Но и я, оказывается, тоже не чужд сентиментальности.
Он обхватил меня обеими руками.
И выпил все залпом.
Я был совершенно опустошен. Но я почувствовал, что руки у него стали теплыми. Святые угодники, теплыми, как у обыкновенного живого человека! И это сделал я. Самсон бы не смог — ему бы не поздоровилось. Это мог сделать только я. И я это сделал! И я никогда не поверю, что дело было только в крутом кипятке и хорошей заварке. Дело было — во мне!
Когда вошла Анна, ему не понадобилось долго говорить. Пожалуй, по моим представлениям порядочная девушка должна была вести себя по-другому. Но — честно скажу — Анна просто упала в его объятия. И всю ночь она была откровенно бесстыдна, и оба — абсолютно счастливы.
А я смотрел в окно и представлял себе, как выглядит сосна в темноте. Странное дело — вся моя стариковская ревность куда-то подевалась, и даже подсматривать за ними не хотелось. Волновало меня только одно. Теперь он не причинит ей вреда, даже без моей помощи. Но он как-то должен будет ей все про себя рассказать.
Анна — прекрасная, она умнее и лучше всех людей, она видит то, чего не видят они. Но все-таки она всего лишь человек (тем более — женщина, и очень молодая). А им, людям, как и всем остальным кроветоковым и двигающим собой, свойственны разные страхи и предрассудки, обусловленные, конечно, этим их вечным желанием двигаться.
Тепла моего чая хватит только до завтра, что же потом?
Незаметно стало светать. Сосна плыла в тумане.
Нет, я все-таки ошибся. Решающий день только наступал. И может быть все, что произошло — только к лучшему, ведь Макларену не пришлось ничего объяснять.
— Да расскажи ты толком! Почему — не получилось?
— Ну приехали мы туда. Хорошо, Ольховского с собой взяли — он хотел ее проведать. А девка-то просто — того
— Чего — того?
— Шизанутая. Сумасшедшая, понятно? Крыша от одиночества съехала.
— А как же зрение, уникальные способности?
— Не знаю про зрение, а с мозгами у нее точно плохо. Она нас встречает, улыбается, сияет вся и говорит: познакомьтесь, это мой жених. И показывает куда-то рядом. А там пусто. Никого. Только кот черный.
— Так это кот — жених?
— Да нет, кот — сам по себе кот. А с этим “женихом” она и разговаривала, и обнималась вроде даже, и все говорила: “Скажи им, скажи им”. А когда Ольховский ее за руку взял, она как закричит: “Нет, нет!”. И жениха своего этого зовет. А потом вдруг замолчала — стоит, кивает головой и говорит нам: хорошо, мол, поеду, только можно мне кота взять и вон тот чайник фарфоровый, красивый, старинный. Ну Ольховский говорит: конечно, можно. И все!
— И ничего не сняли?
— А что там снимать? Ее в дурку положили. Какое у нее там зрение уникальное — не знаю, но сумасшедшая на сверхчеловека не тянет, согласись!
— Она теперь, значит, в дурке, с котом и чайником?
— Да. Чайник мы, правда, грохнули по дороге. Ольховский ей вкатил успокоительное, она заснула, а чайник мне дали. Тряхнуло, я его не удержал, он и разбился. А осколки мы сразу на дорогу выбросили. Но странно — она про него даже не спросила…
— Забыла, наверно. Сумасшедшая ведь.
Когда этот молоденький наглый коротышка уронил меня на твердый пол автомбиля, я подумал, что теперь — действительно все.
Прожить столько лет — и быть таким наивным!
Меня просто стало очень много, я утратил стройность и способность исполнять свои основные чайные обязанности. Но когда меня рассыпали на дороге, я понял, что продолжая существовать, вижу мир каждым новым мелким собой. Это имеет массу преимуществ.
Прошел месяц, наступил сентябрь, и на том же месте пару кусочков меня нашел Самсон. Он принес вести из больницы. Макларен и Анна живут хорошо, очень счастливы. Люди, которые не видят Макларена — все, кроме Анны — не могут его услышать и почувствовать, поэтому колят Анне уколы, от которых она тоже почти перестает его видеть и все время спит. Но Макларен быстро приспособился перекачивать уколотые ей лекарства в кровь подвальным крысам, а иногда и самим врачам, так что с Анной все в порядке. Самсону тоже хорошо живется. О своих прошлых чувствах к Анне он не говорил и быстро убежал обратно.
А я стараниями птиц, дождя и любопытных автомобилистов живу очень во многих местах, попал даже в Аргентину.
Вряд ли я когда-нибудь увижу свою сосну, но помню ее очень четко. Как и все, на что мне когда-либо приходилось смотреть. А теперь я буду видеть все больше и больше. Как мне жаль всех кроветоковых и двигающих собой. Они лишены столь прекрасной возможности.