маленькая повесть
Опубликовано в журнале Новая Юность, номер 5, 2003
Я готовился к посвящению: приближалась защита диплома. Из-за этого я просиживал дни напролет в библиотеках, обложившись книгами, выхваченными матовым конусом света, падающего из-под колпака настольной лампы, стучал на старенькой машинке с западавшим твердым знаком, пил до одури черный кофе, во сне что-то бормотал, бредил, вскакивал с воспаленной головой и дико блуждающим взором. Меня обуяла гордыня, хотел я всех поразить и выдать, как у нас говорилось, хотя будущие посвященные могли позволить себе более изысканные, а главное, завуалированные выражения, ведь и годы были уклончивые, витиеватые…
Но раз говорилось, так говорилось.
К тому же оправдывало меня то, что страсть к науке пробудилась во мне внезапно и с некоторым опозданием. Предыдущие годы мною владела совсем другая страсть: к пивному подвальчику на Пушкинской, накрытым шапкой пены тяжелым стеклянным кружкам, подсоленным баранкам и оранжевым ракам с умильно-ласковыми бусинками глаз. Кроме того, я был заядлым прогульщиком и искателем донжуанских приключений.
Да, приключений, искатель которых всегда оказывался пристыженным и посрамленным, что гораздо больше склоняло его к запоздалому счету обид, надрывным исповедям, скандалам и дракам, чем занятиям чистой наукой.
Впрочем, и тогда во мне жила уверенность, что настанет миг, и, драчун и скандалист, я обложусь книгами и выдам, блесну, сорву овации — и не только ради того, чтобы отомстить за стыд и унижение. Признаться, я отнюдь не безотчетно отдавался во власть стихийных сил. В пивное застолье я вкладывал гораздо больше, чем мои закадычные друзья, и, разрывая на себе рубаху, успевал окинуть себя оценивающим взглядом в зеркале — окинуть с тем вожделением и пристрастием, в котором угадывается склонность болезненно, мнительно и ревниво воспринимать свое явление миру.
Горе это или не горе, но во мне уже тогда слишком многое было от ума, от науки — не той, что преподается в университетах, а своей, причудливой, домашней. Я и человек-то был комнатный, диковатый, потаенный, стремившийся устроиться в жизни так, чтобы меня никто не видел, а я мог наблюдать за всеми. Я даже придумал для себя прозвище, некий титул — приватный наблюдатель, этакий хитрец с улыбочкой, себе на уме. Если выразиться поцветистее (а я с некоторых пор любитель), к пивным кружкам и ракам я как бы присовокуплял позу саркастического познания жизни и, словно принц крови, облачался в нищенскую ветошь, чтобы неузнанным опуститься на самое дно.
Но, перекочевав на пятый курс, я понял, что миг настал, и поставил крест на прошлом. Подвальчика на Пушкинской, накрытых пеной кружек больше не существовало. Я знал лишь библиотеку и черный кофе.
Тему я выбрал простенькую — “Бедную Лизу” Карамзина, но собирался применить сверхмодные методы, щегольнуть таблицами с математическими выкладками, мудреными цитатами и даже преподать старику Карамзину кое-какую науку, подробно растолковав, где завязка, где узел и где развязка его незатейливого сюжета.
Впрочем, снедавшая меня лихорадочная горячка выдавала и иные честолюбивые планы: наблюдатель-то я приватный, но отныне я метил в яблочко… Мой университетский профессор Лев Онуфриевич Преображенский, бритый наголо циник, остряк, безобразник, лукавый льстец и любимец дам, был смущен таким натиском. Его пугало и озадачивало столь явное стремление выслужиться, понравиться, защититься с отличием и остаться на кафедре, которую он, попович, втихую называл не иначе как марксистский приход.
Однажды он прошептал, наклоняясь к самому моему уху, заговорщицки подмигивая, обдавая меня запахом дорогих духов, сердечных капель и коньяка: “Хорошо, хорошо, голубчик…ну, а женщина у вас есть? Без бабенки-то плохо, а?” “Нет, нет!” — выпалил я, словно меня подозревали в постыдном, оскорбительном для науки пристрастии (точно так же через два десятка лет, когда вместо марксистских приходов появилось множество иных и очередной улыбчивый проповедник остановил меня на улице с вопросом: “Вы в Бога верите?” — я, заранее готовый к отпору, с протестующим жестом воскликнул: “Нет-нет, я православный!”).
Вот тогда-то и произошла со мной история…
I
Кончался сентябрь, небо мутнело, наливалось свинцом, и в воздухе все чаще кружились белые мухи, всегда служившие напоминанием о том, что надо выбрать день, поехать и законсервировать на зиму дачу.
Дачу или, вернее, ту жизненную мнимость, которая имела обличье дачного теремка, сарайчика, голубятни с шиферными крышами, усыпанными высохшими желудями и дубовыми листьями. На окнах террасы белели марлевые занавески, к крыльцу был прислонен велосипед, звякал ручной умывальник, наполнявший пригоршни колодезной водой, и раскачивался повешенный между березами гамак. Грядки клубники заросли одуванчиками и осокой, а вдоль забора были посажены кусты черной смородины (под кустами всегда кем-то оставлена скамеечка и граненый стакан, наполовину наполненный ягодами).
О, эти дачи — обманчивая и чарующая отрада тех давних лет! Туда свозили старую мебель и отправляли на лето детей, там донашивали траченные молью пальто, старомодные боты, выцветшие, вылинявшие, выгоревшие на солнце кители и гимнастерки. Там играли в лото, доставая из ситцевого, стянутого резинкой мешка деревянные бочонки с цифрами, ставили самовар, подбрасывая в топку еловые шишки, собирали на опушках грибы, по праздникам танцевали под патефон. И каждому мнилось, мечталось, грезилось, что тут возникает, волшебно обозначается некое подобие настоящей жизни, что он хозяин и можно развернуться, что у него все свое — и смородина, и клубника, и малина, — и что, потрудившись всласть на огороде, он проводит время с приятностью, которая только из суеверия не называется счастьем.
И хотя вся приятность сводилась к тому, что снова пололи, корчевали, удобряли, перекапывали и пересаживали (а оно все равно не росло), в сознании каждого царило непоколебимое убеждение: дача — это интимное, сокровенное, святое.
Вот эту-то мнимость и нужно было законсервировать, и отец давно просил меня помочь, пожертвовав ради этого хотя бы одно воскресенье. Я как мог отбивался и грозил, что завалю диплом, раз мне мешают заниматься и создают невыносимые, немыслимые условия. На отца такие обвинения оказывали самое тяжкое, мучительное, болезненное воздействие: он обижался и молча страдал. Создавать условия для семьи он считал такой же святой обязанностью, как совершать паломничества на дачу, — ради этого трудился, тянул лямку, учительствовал в двух школах (учеников своих любил, все им позволял, и они этим пользовались, но его не любили).
Поэтому, наткнувшись на мою злокозненную оборону, отец отступал и сдавался. Но всю следующую неделю его преследовали мучительные видения не убранного на террасу садового стола, мокнущих под дождем качелей, забытой в грядах лейки, яблок последнего урожая, дозревающих на полу, подоконниках, стульях и диванах. Ему казалось, что, если на окна не навесить щиты, в дом проникнут воры и похитят такие ценности, как старый тулуп и валенки с калошами. В конце концов отец решил, что справится сам, и, махнув рукой на запреты врачей (два месяца пролежал и лишь недавно выписался), собрался на дачу. Мы с матерью его всячески отговаривали, он упрямился, гнул свое, и тогда я выпалил, что бросаю все к черту и еду ему помогать.
На даче мы сделали все что нужно: занесли на террасу садовый стол, сняли с берез качели, навесили щиты, набили яблоками сумки и багажник автомобиля. Наш старенький автомобиль относился к числу тех же мнимостей, поскольку на нем не просто ездили, а ездили на дачу, остальное же время ремонтировали, мыли, чистили, украшали и поклонялись ему как божку.
— Ты вполне успеваешь в библиотеку. Видишь, как мы быстро справились, — сказал отец, довольный тем, что мои интересы соблюдены так же, как и его, и это лишает меня права чувствовать себя жертвой отцовского произвола.
Он подавал мне пример расторопности, деятельно способствуя тому, чтобы я поскорее вкусил желанную отраду, с вожделением приникнув к библиотечному столу. Но на обратном пути все-таки не устоял перед соблазном заглянуть в свой любимый подмосковный магазинчик, восхваляемый перед знакомыми как какое-то чудо, кладезь изобилия, где всегда все бывает. “Верите ли, абсолютно все, — как ни заеду! Вот чудеса-то!” Каждый раз отец в подтверждение своих слов со скромным торжеством выкладывал очередную покупку, одну бесполезнее другой. Но мы его не разочаровывали, чтобы не разрушать веру в чудеса и поддерживать похвальный интерес к хозяйству. Покупки же мать незаметно прятала в чулан или на чердак.
Вот и на этот раз отец отправился охотиться за чудесами, и вскоре я увидел, как он выносит из дверей нечто, способное напомнить абажур, если бы не сомнение, что абажуры бывают столь уродливы, безвкусны и нелепы: устрашающих размеров, мучительного розового, альковного цвета, с выпирающими ребрами проволочного каркаса, кистями и бахромой. Ужаснувшись, я выскочил из кабины, чтобы вовремя его образумить. Но тут, слава богу, выяснилось, что абажур принадлежал не отцу, а женщине, которую он любезно согласился подвезти.
У него была эта слабость — подсаживать незнакомых женщин, что ничуть не угрожало нашим прочным семейным устоям. Женщины, которых выбирал отец, всегда оказывались многодетными и добропорядочными хранительницами очага, утратившими вкус к умыканию чужих мужей. Да и сам он был неспособен кого-либо умыкнуть и со своими попутчицами азартно беседовал о семенах, саженцах и ценах на молодую картошку.
Однако эта попутчица меня озадачила: она представляла собой полную противоположность отцовским избранницам. Отца, надо полагать, умилил абажур, купленный в чудо-магазинчике. Но, как выяснилось впоследствии, абажур она покупала в первый и единственный раз…
Женщина ловко нырнула в открытую дверцу и, пока мы с величайшей осторожностью укладывали ее ношу, вряд ли взглянула в нашу сторону и даже не озаботилась тем, чтобы она была доставлена в сохранности. Когда я сел рядом, она придвинулась ко мне столь близко, что это могло свидетельствовать лишь о полном пренебрежении условностями. Ее мальчишеская стрижка была слишком коротка для ее возраста, губы накрашены вызывающе ярко, узкая юбка явно не претендовала на то, чтобы скрыть очертания бедер и колен, а вырез украшенной бантами матроски открывал глазу гораздо больше, чем можно было рассчитывать при самом нескромном любопытстве.
Она часто смеялась, хотя размытая в уголках глаз тушь выдавала такую же склонность к слезам. Она не курила, но иногда доставала из сумки маленький портсигар, словно курение воспринималось ею не как одинокая услада, а как необходимое дополнение к присутствию мужчин. Словом, ситуация, в которую попал мой добропорядочный отец, была невероятно забавной, и я в душе хохотал. Было до смерти любопытно, как он из нее вывернется, как поведет себя в таком обществе.
Между тем они разговорились. Все, о чем спрашивала женщина, входило в круг излюбленных тем отца. Ее любознательность не ставила его в тупик, а, наоборот, вселяла гордость от сознания своего покровительства. Отец вряд ли замечал, что для женщины странно задавать вопросы о том, какая сейчас в моде обивка мебели, какие выбрать обои и занавески на окна. Я же видел, что наша попутчица собралась всерьез устраивать быт и ей это тоже внове. Просвещая ее, отец рассыпался в любезностях. Не часто ему выпадало соединить удовольствие от обсуждения излюбленных тем с обществом такой экстравагантной собеседницы.
Женщина попросила остановить машину как раз возле моей библиотеки, и было совершенно естественно, что мы выйдем вместе. Я осторожно извлек из кабины абажур, и у меня не хватило духу взвалить эту тяжесть на плечи владелицы. А тут еще отец слюбезничал за чужой счет:
— Петя вам поможет, я думаю…
Мне оставалось лишь подтвердить такой же любезной улыбкой правильный ход его мыслей. Женщина с отцом мило распрощались, и я решил, что они, должно быть, одного возраста, во всяком случае она не намного младше.
— Меня зовут Елизавета Фоминична, Лиза… — представилась попутчица и черкнула ему адрес карандашом для бровей.
— Тарас, Тарас Григорьевич…
К чести отца, он все-таки почувствовал двусмысленность ситуации и принял бумажку не без смущения.
Мы пробирались той частью старого Арбата, которая словно бы и приличествовала моей ноше: кривыми, сгорбленными переулочками, запутанными лабиринтами проходных дворов и задворок с сараями, котельными и голубятнями, пока не очутились перед ее домом. Лиза с улыбкой показала мне свое окно. По причудливому замыслу архитектора, это было единственное окно в слепой стене странного, похожего на пожарную каланчу дома с крутой односкатной крышей…
Кое-как я протиснулся с абажуром в лифт, и пока мы поднимались на шестой этаж, в кабине дважды гасла лампочка. Нам пришлось открыть вторую створку узкой входной двери с фамилиями обитателей квартиры и указаниями, сколько кому звонков: Парамоновой — 4 зв., Агафоновой — 5 зв., Горемыкиной — 7 зв.
— А кто такая эта Горемыкина? — спросил я и про себя подумал, что, наверное, комната у этой бедолаги в самом конце коридора, раз ее приходится вызванивать семь раз.
— А это я и есть, — ответила Лиза со сдержанным вздохом.
Открывая створку, мы так гремели крюками и задвижками, что сразу привлекли к себе внимание — в коридор просачивались, призрачно, бесшумно проникали соседи. И тут Лиза вдруг стала обращаться ко мне как к грузчику из мебельного магазина.
— Осторожненько, проносим… теперь сюда…
Я понял, что это розыгрыш для любопытных соседей, и, когда она достала из кошелька червонец, жестом профессионального вымогателя сунул его в карман.
II
На том бы и кончиться нашему знакомству, но чувство порядочности, унаследованное мною от отца, требовало вернуть деньги, а главное — я постоянно вспоминал о Лизе, ее нелепом абажуре с бахромой, единственном окне в слепой стене дома и семи горемычных звонках. Вспоминал и думал. Вспоминал и думал. В конце концов я был вынужден сознаться, что я не только испытываю жалость и сочувствие к бедной Лизе, что подоплека этих греховных и навязчивых мыслей в том, о чем старик Карамзин, осуждающе подняв палец, сурово сдвинув брови и гневно сверкнув очами, наверняка сказал бы: соблазн! Искушение!
Да, искушение, тем более жгучее, что те давние годы были ими так удручающе скудны. О, эти мнимые, стыдливые, целомудренные и порочные годы! Нам усердно внушали, что невинность, неискушенность, целомудренное неведение сулит сказочное, несметное богатство, изобилие самых разных даров. Но, по моим приватным наблюдениям, в этом изобилии всегда чего-то не хватало, чего-то не оказывалось, чего-то не было, а вот в искушениях — было…
Иными словами, мое донжуанство сводилось к тому, что мне не везло в любви. Мне надоели эти мнимые романы, когда с тобой жеманятся, лукавят, тебя водят за нос и изредка одаривают поцелуями, чтобы держать на привязи, пока нет лучшей замены.
Нечто похожее было у меня с Сусанной Белкиной, моей сокурсницей, чернявой и юркой, как мартышка, гимнасточкой и генеральской дочкой. Папа Сусанны возил ее на дачу в Опалиху и следил за тем, чтобы она в десять была на террасе. Сусанна жаждала видеть во мне сурового велогонщика, склонившего голову навстречу ветру и выгнувшего спину над седлом, и вот я до Опалихи исправно крутил педали. Прежде чем продемонстрировать меня подругам, призванным оценить ее выбор, Сусанна критически оглядывала мою экипировку. При этом она негодующе шипела, чтобы я заправил майку в брюки и мигом снял со штанин дурацкие прищепки, как она их называла.
Я повиновался, рискуя тем, что штанина будет сжевана вращающейся цепью. Но я всячески упрямился и вставал на дыбы, когда Сусанна тащила меня к своим скучным, ленивым и завистливым подругам. И тогда она зло шептала, что до десяти, до назначенного папой срока, обещает меня поцеловать. Взбешенный и разъяренный, я устрашающе проносился перед подругами на своем велосипеде с дребезжащим звонком и звякающими в сумке гаечными ключами. Проносился, склоняя голову, выгибая спину и строя дьявольские рожи… Подруги млели, разевая рты и забывая про конфеты, прилипшие к языку.
На эти гонки уходила львиная доля времени. Сусанна спохватывалась, что скоро десять, что папа уже сердится, и мы успевали лишь пару раз поцеловаться в орешнике за волейбольной площадкой. Там валялись наши велосипеды, а рядом стучали мячи, иногда залетавшие к нам, и тогда Сусанна вырывалась из моих объятий с юркостью мартышки, хватала пыльный мяч и спешила выбросить его, прежде чем в орешник заглянет непрошеный свидетель. Я жадно ловил ее снова, и до следующего мяча мы снова целовались, но ее застегнутая на все пуговицы офицерская рубашка с погончиками (защитный цвет был ей явно к лицу) оставалась для меня неприступной броней. Ровно в десять Сусанна беспечно мчалась на террасу, где ее встречал отец, я же угрюмо мучился и неистовствовал от досады…
Теперь мне все это надоело, я решил попытать счастья на старом Арбате и вскоре вновь отыскал то окошечко в слепой стене дома.
III
Поднявшись к Лизе, я застал ее рассерженной, охваченной гневом, взбешенной до ярости и по телефонной трубке, брошенной на столик и издававшей протяжные гудки, понял, что у нее был неприятный разговор.
— Мое почтение. Решил наведаться в гости. Такое славное, чудесное знакомство надо продолжить. Между прочим, ты сама меня приглашала… — преодолевая смущение, я как бы указывал, что цель моего визита должна оградить меня от ее ярости, причиной которой я никак не являюсь и даже не подозреваю, в чем она может заключаться.
— А, Петя… — сказала она, с трудом отдаваясь новому ходу мыслей, вызванному моим появлением.
Глаза ее в это время что-то искали, и я невольно поддался той же озабоченности, стараясь отгадать, какая же из вещей ей так нужна.
— Да туфель, туфель! — крикнула она нетерпеливо, и я с неожиданной угодливостью бросился к шкафу, словно повинуясь внезапно осенившей меня догадке, что именно там находится отыскиваемый ею предмет.
— Вот! Я нашел!
Ничуть меня не стесняясь, Лиза проворно сбросила халатик, влезла в юбку, крутя бедрами, и сунула ноги в туфли. На ходу застегивая молнию, она разъяренной фурией вылетела из квартиры. Я бросился следом, ничего не соображая и чувствуя себя в глупейшем, идиотском положении: куда и зачем я бежал?!
— Стой тут и жди, — приказала она мне, решительно направляясь к двум бритоголовым парням в одинаковых кепках, оседлавшим забрызганный грязью мотоцикл с почерневшей от копоти выхлопной трубой.
Того из них, кто был поближе, — бабистого, рыхлого толстяка с маленькой головкой (он был похож на кеглю), оспинами на лице и ржаными хохлацкими усами, — она с размаху шлепнула сумкой. Его товарищ хохотнул и стал заводить мотоцикл, не ожидая, что следующий удар обрушится на него.
— Отец, нас, кажется, бьют? — спросил он, придавая своему вопросу оттенок осторожной, допускающей сомнение догадки, и его лицо просияло улыбкой идиотического блаженства и восторга.
Толстяк подтвердил его осторожную догадку, с флегматическим спокойствием добавив:
— Главное, за что?!
Мотор взревел, обдав нас облаком гари, оба пригнулись и, когда сумка просвистела у них над головой, дружно загоготали.
— Выходи, выходи замуж, малютка. Завидуем тому счастливчику.
И укатили.
— Что это за типы? — спросил я у Лизы, и она поморщилась, испытывая затруднение при выборе слова, в котором откровенность соединилась бы со щадящей меня уклончивостью.
— Да так…тоже грузчики.
Нам обоим стало неловко и тягостно, как бывает тягостно людям, не желающим замечать того, что у них нет явного повода, чтобы расстаться, и в то же время их ничто не удерживает вместе. В душе я издевался над собой, все казалось до смерти глупым, смешным, несуразным. Но я, словно заторможенный, продолжал идти. Я был уверен, что она сама меня сейчас прогонит, сказав что-нибудь резкое, обидное, оскорбительное, после чего я, незадачливый донжуан, уже никогда не осмелюсь, не сунусь. Но она вдруг поймала мою руку и сжала так резко и судорожно, словно могла упасть без опоры.
— Как-то мне нехорошо, Петя…как-то не по себе, тяжко и муторно.
Убедившись, что меня не гонят, я стал лихорадочно изыскивать способ ее развеселить. Было самое время извлечь червонец, разыграв вокруг него фарс на тему грузчиков. Но в памяти всплыли бабьего вида толстяк и его приятель, сердце у меня сжалось от боли, и я почувствовал себя так скверно, словно облако гари вокруг, оставленное мотоциклом, не рассеялось, а еще больше сгустилось. Я вяло и безучастно протянул ей деньги, с саркастической усмешкой пробормотав:
— Возвращаю долг. Моя помощь была бескорыстной.
Она удивилась, вспомнила и рассмеялась.
— Пропьем?
IV
Лиза уже тащила меня в угловой магазин. Его будто бы знали все арбатские старухи, покупавшие у одного прилавка яблоки и мандарины, а у другого бублики, сайки и кренделя. Это развеяло мою мрачность, и мы купили красного молдавского вина, завернутого в хрустящую бумагу, пакет яблок с прилипшими к ним соломинками и, конечно, обсыпанный маком крендель. Вокруг этого кренделя мы умудрились разыграть целую сцену, изображая в лицах то арбатских старух, выщипывающих из него мак и цукаты, то разрумянившихся, взопревших замоскворецких купцов за самоваром и изощряясь в остротах одна другой хлеще.
С вином и закусками мы вломились в рассохшийся, скрипучий лифт, тихонько прошмыгнули мимо соседей… Лиза убрала со столика разбросанные в беспорядке карты, пепельницу с окурками, розовыми от губной помады, водрузила на место телефонную трубку и постелила льняную скатерть. Мы стали пировать и шептаться. О чем же? Да обо всем: о ее загадочном и таинственном окне, об арбатских старухах и их умопомрачительных кладах, зашитых в перину, о способах вызывания духов с помощью дверных звонков. Это было так глупо и так восхитительно (восхитительно глупо!), что я даже забыл о тех, на мотоцикле, забыл, что Лиза вдвое меня старше, что она женщина, рядом с которой я по существу мальчишка, и мне надо быть настороже, чтобы мое мальчишество не обнаружилось, не проявилось неким предательским образом, иначе позор…
Самое время было превратиться в сурового велогонщика, но, повторяю, я обо всем забыл.
Только однажды наш разговор принял странный, рискованный, причудливый оборот — такой же причудливый, как тень от лампы, отбрасываемая на стену. Мы вспоминали наше воскресное знакомство, покупку абажура, и Лиза сказала:
— У тебя славный отец — добряк…
Я никогда так об отце не думал, его доброта казалась мне слишком привычной и обыкновенной, чтобы возводить ее в какое-либо достоинство. Пробормотав что-то в ответ, я налил и ей и себе вина — налил в рюмки, поскольку бокалов на столике не было.И тут Лиза задала поистине невиннейший вопрос, от которого я чуть не поперхнулся:
— А почему он не приходит? — В этом сквозила очаровательная двусмысленность, на которую была способна лишь Лиза.
— Ну, видишь ли, у него жена, и к тому же отец такой человек…
— Представляю, представляю себе его жену, — перебила меня Лиза, и в ее голосе послышалось мстительное торжество, с каким говорят о соперницах. — Холодная и строгая блондинка, прибалтийские голубые глаза, волосы туго стянуты и заколоты гребнем, нитка янтаря на груди, поверх лацканов пиджака белый отложной воротничок блузки. Преподает немецкий и, обращаясь к ученикам, всегда произносит: “Соблаговолите…”
Это была точь-в-точь моя мать, правда она преподавала английский.
— Как ты угадала?! Ведь ты ее никогда не видела!
— Это же очень просто! Достаточно того, что я видела тебя и твоего отца. К тому же люди сейчас так похожи, и если знать их немножко…Вот ты, к примеру, учишься в университете. — Она явно собиралась угадать все обо мне.
— Допустим…
— …и изучаешь всякие старые книжки.
— Чертовски верно! — захохотал я. — Оказывается, ты такой же наблюдатель, как и я! Дальше!
Но Лиза молча разглядывала меня, держа рюмку наклоненной так, что вино могло вот-вот пролиться на скатерть. Опасаясь за скатерть, я взял у нее рюмку, и она выпила вино из моих рук, покорно мне подчиняясь, словно я был восточный халиф, ее владыка и повелитель. Я хотел спросить, нет ли в буфете бокалов, но, осушив рюмку, она придвинулась поближе, прижалась ко мне растрепанной головой, крашенной раз двадцать во все цвета радуги, я обнял ее, и мы замерли. Она сама расстегнула пуговицу матроски и сняла с шеи крестик, шепча мне на ухо такое, что в голове у меня помутилось:
— У меня хорошая грудь, ты удивишься… — и, проникнутая тщеславной радостью, победительно искала у меня в глазах отблеск этого радостного удивления.
Оставив меня на миг, она задернула занавески и отбросила полосатое солдатское одеяло на постели…
В тот вечер я чуть ли не до беспамятства носил ее на руках, в темноте натыкаясь на стулья и углы буфета, и было странно думать, что все испытываемое мною блаженство заключается в обыкновенной и волшебной, упоительной тяжести ее тела. Лиза вырывалась, соскальзывала на пол, наливала мне и себе остывший чай, отпивая из кружки и зажмуривая глаза так, словно она смаковала душистое вино, кружившее ей голову. По коридору шаркали соседи, на кухне что-то гремело, и на занавесках лежала косая тень от пожарной лестницы. Становилось зябко, и мы ныряли под колючее солдатское одеяло, в нескольких местах прожженное утюгом. Мы прижимались друг к другу, дрожа оттого, что мы оба такие холодные, но постепенно согревались и отбрасывали подушку и одеяло, такие мешавшие и ненужные.
… И каким безжалостным, жестоким был после этого для меня конец, почти невероятный. Я захотел зажечь свет, стал шарить рукой по стене, отыскивая выключатель, и кстати спросил, где же абажур, купленный Лизой для того, чтобы принарядить болтавшуюся на шнуре голую лампочку. Я ждал, что вновь начнутся остроты, теперь уже вокруг абажура, ведь по этому поводу можно было шутить и каламбурить до бесконечности. Но Лиза вдруг отвернулась и отчетливо, внятно и сухо произнесла:
— Его здесь нет. Он в совсем другом месте.
Я еще не замечал, не предугадывал никакой угрозы, принимая сказанное за пробный заход, осторожную пристрелку перед каскадом новых хохм и дурачеств.
— В каком же, если не секрет? — спросил я, слегка играя голосом в знак того, что я тоже готов хохмить и дурачиться, и Лиза с неприязнью, досадой и негодованием отшатнулась, отпрянула.
— Ведь я выхожу замуж! Ты слышал! Слышал!
Да-да, Лиза выходила замуж за пожилого вдовца с донским чубом, хозяйственного, здоровенького и сластолюбивого, заядлого дачника и садовода. Он брызгал из лейки на капустные грядки, окуривал дымом пчелиные ульи, белил стволы яблонь и выращивал в оранжерее цветочные луковицы. Случай сам нашел ее — зачем отказываться?! Ведь я ее под венец не подведу! Поэтому мне лучше не приходить…
V
В октябре научное студенческое общество нашего факультета, мнимая деятельность которого была весомым добавлением к прочим мнимостям тогдашней жизни, вдруг пробудилось от спячки, встряхнулось, судорожно зевнуло и решило закатить конференцию. И закатило, что называется, на широкую ногу, с помпой: гостей созвали издалека, а в президиум удалось заполучить седовласого, пришаркивающего академика, который, не расслышав обращения в свой адрес, приставлял ладонь к уху и спрашивал: “Ась?” По этому случаю университетское начальство расщедрилось и — вот вам шуба с барского плеча! — выделило средства для премий, грамот и наград. Я как признанный в факультетских научных кругах знаток допушкинской поры с благословения профессора Преображенского, который прокоптил табачным дымом, залил чаем, но так и не прочитал до конца мой доклад, вытащил на кафедру “Бедную Лизу"…
Доклад я вынашивал в муках и писал с мрачным ожесточением: зеленые черти прыгали перед глазами, и все как на подбор — здоровенькие сластолюбцы. Гробовые кошмары преследовали и угнетали меня, и я не ведал, что выделывало перо. Одно из двух: я должен был либо с треском провалиться, либо сотрясти основы науки. Третьего быть не могло.
И я провалился, как говорится, ко всем чертям…
Понурый и удрученный, я нашел утешение в подвальчике и, чувствуя себя клятвопреступником, нарушившим обет воздержания, глотал мутное пиво, сдувая с кружек пену, меланхолично вздыхал и, что называется, подбивал бабки. Потеряно все: Лиза меня отшвырнула, польстившись на оранжерейные луковицы, я осрамился перед участниками конференции, ожидавшими от меня сенсации, сверхмодных методов и щегольских цитат, я подмочил репутацию профессору Преображенскому, вынужденному ломать шапку перед деканом, оправдываясь за мой провал, и моя премия сгорела искрометным синим огнем.
И затомило меня желание — бросить все и уехать…Конечно, середина семестра не время для долгих отлучек, но все вышло само собой, словно по мановению волшебной палочки. Нашлись и попутчики…
На конференции вертелся некий посланец кавказских гор, седеющий аспирант Гриша, худой и поджарый, как жеребец, с выпирающим кадыком и широкими скулами, поросшими редкой бородкой, загадочным перстнем на пальце, обмотанным вокруг шеи богемным шарфом (в Москве он вечно мерз) и фотографией любимой мамы, вечно выпадавшей у него из кармана. Он со всеми успел сдружиться (овасьвасился, как о нем говорили) и был вхож во все компании, всюду принимаемый за своего.
Но особенно ухлестывал он за Сусанной, которая числилась в правлении научного общества, всегда была на виду и озабоченно-капризным выражением лица всем показывала, что она важная птица. Гриша имел явные виды на премию, козыряя своим аспирантским стажем, обилием цитат из основоположников и тем, что его мама имела сто научных трудов и считалась самой умной женщиной на Кавказе. Он даже заранее снял банкетный зал в грузинском ресторане, чтобы отметить свою победу, но с премией его обошли, и Сусанна, посвященная во всю эту кухню, ядовито улыбнулась ему при встрече.
Вокруг разочарованного кавказского гостя сколотилась бродячая труппа таких же, как он, погорельцев, обиженных судьбой и разочарованных в жизни, к которой примкнул и я. В пустом банкетном зале, где мы были единственными гостями, Гриша мрачно признался, что ему чужда московская жизнь, и — стояла поздняя, но солнечная осень — пригласил нас на сбор хурмы и винограда к своему дядюшке, горному долгожителю.
И мы очертя голову махнули: Гриша, трое погорельцев, обиженных кознями научного общества, и, что самое странное, — Сусанна. Гриша принял это на свой счет и решил, что Сусанна попала в его сети. Я же догадывался, что у хитрой бестии иные цели. Сусанна чувствовала, что у нее есть соперница: иначе бы я не был с ней так подчеркнуто вежлив, уступчив и безучастен. Иными словами, меня уводили с привязи, и нужно было молниеносно вмешаться…
Папа-генерал отпускал дочь скрепя сердце, и она сослалась на покровительство того парня, который на даче никогда не задерживал ее дольше десяти. Это было лучшей рекомендацией. Ее отец мне позвонил — я невольно замер и почувствовал желание встать навытяжку, услышав в трубке бархатный, но с внушительной примесью металла начальственный голос в трубке. Он сказал, что мы с ним заочно знакомы, он много слышал о моей семье и доверяет мне дочь без опасений. Затем трубку взял мой отец, заверивший генерала, что он тоже много слышал о его семье и тоже рад знакомству. Затем моя мать повторила то же самое, и разговор затрещал, словно сухой костер.
Моих родителей, конечно, не радовало, что в середине семестра я, праздный ветрогон, буду где-то болтаться, но генеральский звонок наводил на известные размышления. Мать даже обронила фразу, что мы с Сусанной отличная пара, хотя тут же дипломатично оговорилась: в наше время молодым нельзя ничего советовать и они, мол, должны сами. Отец же мне вообще ни в чем не перечил: после случая с абажуром он считал себя погибшим, падшим на дно, и я как свидетель его падения служил для него воплощенной укоризной.
VI
И вот компания путешественников, возглавляемая Гришей, поселилась у дядюшки-долгожителя, на верху его дома, окруженного виноградниками, с увитой плющом деревянной решеткой балкона, железным распятием на стене, сушеными травами на чердаке, полукружьями овечьего сыра и пыльными бутылями вина в подвале. Похожий на крепость, дом прилепился к крутому обрыву, у подножья которого, словно гейзер, дымилась река, а вверх к роднику вела выложенная камнем дорожка. Как ни печально это звучит, долгожитель давно пережил всех своих домочадцев, и лишь побочная ветвь родственного клана — к ней принадлежал и Гриша — заботилась о нем.
Мы застали прекрасную пору грузинской осени, когда зенит ее жаркого цветения миновал и вот-вот грянут заморозки, обсыпая белой крупой виноградники. Воздух в такие дни особенно светел, чист и прозрачен, он как бы отстоялся, стал сух и прогрет, и дороги кажутся пемзово-белыми. Хозяин щедро и вволю нас потчевал, вино всегда было на столе, и жили мы припеваючи.
Но незаметно назревала буря…
Я невольно путал все карты Гриши, отчаявшегося добиться благосклонности нашей единственной дамы. Сусанна не отпускала меня ни на шаг, изображая нежную преданность женщины, много пережившей в прошлом. Гришу же она, негодница, и знать не хотела. Тот как из рога изобилия сыпал, стараясь ей угодить: возил нас на грузинскую свадьбу, где мы дружно пили за здоровье молодых, неумело, но с азартом отплясывали лезгинку и бросали на поднос горсти монет, устраивал охоту в горах (у долгожителя помимо распятия на стенах висели ружья и патронташи времен последних мингрельских князей), показывал полуразрушенный монастырь с синеющим сквозь пробоину в куполе небом, столетним платаном во дворе и тощими козами, щипавшими чахлую травку. Сусанна охотно этим пользовалась, но только вместе со мной.
И Гриша заподозрил во мне неверного друга и счастливого соперника…
Вдруг хлынули проливные дожди, застучало по крышам, и с утра влажным, тугим полотнищем хлестал ветер, клубами валилась изморось. Компания наша приуныла, разделившись на несколько скучающих партий: одни скучали за покером, другие за дегустацией вин из пыльных бутылей в подвале, и лишь мы с Сусанной где-нибудь бродили, накрываясь дождевиком, и изнуряли друг друга поисками ясности.
Сусанна чувствовала себя виноватой в том, что до этого обращалась со мной слишком холодно, насмешливо и высокомерно. Но ей казалось, что стоит немного раскаяться и стыдливо попросить прощения, и я просто обязан буду вернуть ей свою преданность, снова стать ее послушным пажом. Она была уверена, что даже ее легкое, снисходительное раскаяние несоизмеримо весомее той обиды, которую она могла мне нанести, и поэтому я, осчастливленный, должен тотчас забыть о ней, ощущая себя втройне вознагражденным.
Я же… я не таил на нее никакой обиды и не ждал никакого раскаяния. Мне вспоминалось то окошечко в слепой стене, тень от пожарной лестницы, солдатское одеяло и Лиза, которая внезапно о себе напомнила. Я позвонил в Москву из телефонной кабины, оберегаемой, как святое святых здешней почты (запирали на ключ и открывали по особым случаям), и отец сказал, что меня спрашивала та самая женщина, почему, зачем, он не знает.
— Передай ей…Передай, что я…я о ней… — кричал я в трубку, и Сусанна, сидевшая рядом, слышала.
VII
Нам представился случай сотворить доброе дело: старому хозяину понадобилась справка от городских властей, и мы вызвались помочь. На автобус мы опоздали и спускались с гор пешком, слушая, как ревет внизу вспенившаяся от дождей река, блеют овцы на мосту, перекинутом через обрыв, и изредка хлопают в лесу выстрелы охотников. В город мы попали как раз тогда, когда приемные закрывались на перерыв, нам пришлось ждать, и мы с горя оккупировали шашлычную, привлеченные праздным гулом голосов, бульканьем нацеживаемого из бочек вина и шипением бараньего жира, капающего с шампуров на тлеющие угли…Возвращались в горы мы уже вечером.
На обратной дороге мы заплутали и повернули было назад к развилке, чтобы окончательно не заблудиться, но Сусанна устала, закапризничала, слезно скривила губы и выпросила у меня передышку. Мы сели на дождевик, спина к спине, и долго молчали. Этому молчанию я не придавал никакого значения, приписывая его усталости и дурному расположению духа, но Сусанна воспринимала его иначе: для нее это был поединок молчаний. Она участвовала в нем, напрягая последние силы, а потом не выдержала и взорвалась:
— Ты чурбан, ты ледяная глыба! Я как собачонка увиваюсь вокруг тебя…
— Разве?!.. — Я собирался еще что-то добавить, но мысли спутались, и вопрос оборвался, прозвучав в тоне нелепой и неуместной иронии.
Но, к моему удивлению, Сусанна не возмутилась, не обиделась, признавая за мной право на эту иронию: она была полностью мне покорна. Мы опять замолчали, и я чувствовал, что теперь ее ничто не заставит первой нарушить молчание, раз уж она из гордости назвалась собачонкой.
— Хорошо, давай снова выяснять отношения, — сказал я, встревоженный тем, что слишком по-новому все оборачивается.
Она и тут согласилась.
— Значит, по-твоему, я глыба, чурбан… — повторил я, чтобы скрыть замешательство.
Она сияюще кивнула, с восторженной бессмысленностью подтверждая мои слова только потому, что они мною произнесены.
— Хочешь все узнать?! — Я злорадно предчувствовал, что своими собачьи преданными кивками она вынудит меня на признание, которое на всем поставит крест.
Разумеется, она вновь кивнула в ответ, и тогда я в глаза ей произнес:
— У меня любовница в Москве.
А когда глаза у Сусанны расширились от ужаса, она побледнела и жалко сморщилась, я докончил — вколотил гвоздь по самую шляпку:
— И мы с ней без ума друг от друга. Как говорится, в диком восторге.
Я как-то несуразно хмыкнул и с натянутой улыбочкой стал скатывать дождевик. После всего сказанного нам с Сусанной оставалось лишь понуро и обреченно добрести до дома, тем более что нас наверняка разыскивали с фонарями и лампами. Но Сусанна продолжала сидеть, словно бы онемев от полученного удара. Я осторожно попросил ее привстать и освободить дождевик, но она замотала головой, умоляя ее не трогать. Я послушно подождал минуту и опять потянул из-под нее дождевик. Сусанна качнулась как неживая, как кукла; я почувствовал, что сейчас будет приступ рыданий, и отошел в сторону. Она позвала меня слабым, срывающимся, таким же неживым голосом. Я приблизился, наклонился, и Сусанна сжала мне руку, странно клоня ее вниз. Я не понимал ее движений, и тогда Сусанна сама расстегнула ворот офицерской рубашки, вся горячая и дрожащая. Я старался ее успокоить, как бы отстраняя, отводя от себя то, что она задумала. Но Сусанна ко мне прижалась, и мы оба упали на дождевик…
То, что мы не могли решить на словах, решилось само собой, и на мгновение мною овладело ощущение тихой, спокойной ясности. Казалось, чего же проще: вот маленькая головка Сусанны, матово освещенная выглянувшей вдруг луной, блестящая чернотой туго стянутых волос, с таким милым началом пробора у лба, вот ее руки, плечи, родинка на груди, и мы так естественно и обычно связаны. Да, да, нет в мире сильнее связей…
Но Сусанна… Она поднялась с дождевика на колени, шатающаяся, отчужденно-безвольная, с блуждающим взором, а потом медленно обернулась ко мне. Мы были почти рядом, но она оглядела меня так, как обычно смотрят издали. При этом она даже вздрогнула, испугавшись меня, словно я был совершенно чужим, случайно оказавшимся здесь человеком.
— И это со мной сделал ты, мальчишка, — сказала она тому, далекому.
Я потянулся к ней, но Сусанна с ненавистью оттолкнула меня. Она встала на ноги и слепо шагнула куда-то, волоча за собой дождевик. Я хотел поправить ей рубашку, выбившуюся из брюк, и подломившийся сапог, но она вновь меня оттолкнула и ударила по руке. Меня словно не было, не существовало в природе, а я, ничтожество, жалко пытался заявить о себе! Словно застыв в оцепенении, она продолжала стоять в подломившемся сапоге, с искаженным лицом, дико взъерошенная. Ее бил озноб…
По дороге назад остановил нас Гриша, возникший из темноты с керосиновым фонарем и рогатиной в руке. С утра он был пьян и особенно враждебен ко мне, а сейчас неприятно улыбался, сжимая сухую рогатину.
— А мы вас разыскиваем, — сказал он, вплотную приближаясь ко мне, заглядывая в лицо и ослепляя фонарем. — Где это вы пропадали?
Я отвел его фонарь, более обеспокоенный ушедшей вперед Сусанной, чем угрожающими нотками в голосе Гриши. Пьян он был неспроста, неспроста подобрал и рогатину, и я вдруг облегченно засмеялся при мысли, что он может меня ударить.
VIII
На аэродроме нас встречали по-родственному. Генерал взял чемодан у Сусанны, а мой отец, решивший во всем подражать генералу, выхватил чемодан у меня, хотя я пытался внушить ему, что он создает неловкую ситуацию, оказывая такую непрошеную услугу великовозрастному сыну. Мать тоже стала убеждать отца, что ему вредно поднимать такие тяжести, но, смущенная торжественностью минуты, зачем-то сама потащила чемодан, вместо того чтобы вернуть его мне.
Генерал увел дочь вперед, обнимая ее свободной рукой и что-то шепча на ухо. Тогда и отец заставил нас немного отстать, раз уж нам был подан пример семейного уединения, вызванного нахлынувшими чувствами. Отец даже меня расцеловал и прослезился, что раньше случалось редко, но в таких случаях любой пример заразителен. Затем оба семейства вновь сомкнулись и разговор стал общим, хотя и менее оживленным и даже слегка натянутым.
— А у нас три дня снег, — сообщил генерал, пользуясь правом старшего (если не по возрасту, то по званию), чтобы заговорить о том, что и так ясно: в воздухе кружились мокрые хлопья, белело на крышах, карнизах, деревьях и раскрытых зонтах.
Но Сусанна, воспользовавшись этим, пожаловалась, что замерзла, и попросилась поскорее в машину. Как всегда бывает в минуты неловкости, к ее просьбе отнеслись чересчур внимательно, началась суета, и ее решили срочно напоить чем-нибудь горячим, чаем или кофе — чем там потчуют в буфете! Из попытки избавиться от моего общества у нее ничего не вышло…
Чаепитие затянулось, поскольку все решили выпить за компанию, и генерал долго носил от буфетного прилавка к столику дымящиеся чашки, ватрушки и пироги, а отец пытался улучшить момент, чтобы самому оплатить заказанный им банкет. Но лишь только он воровато открыл кошелек, как генерал опередил его, властно протянув буфетчице хрустящую красную бумажку и предупредительным жестом руки дав понять отцу, что возражения бесполезны.
Подавленные его могуществом, смущенные и растерянные, мои родители как по команде подносили ко рту чашки и с мучительным хрустом ломали баранки. Сусанна с усмешкой на них поглядывала, лениво размешивая ложечкой чай. Она держалась стойко — забавляла всех рассказами о нравах горных долгожителей, о хмурых пастухах и веселых виноделах, о дивных красотах природы и о том, как мы доблестно добывали справку.
— …заблудились, долго плутали, Петя завел в такую глушь… — Она посматривала на меня, как бы сочувственно интересуясь, не прерву ли я ее в столь волнующий и острый момент рассказа.
Но я тоже держался стойко и не прерывал. В отместку Сусанна, пожалуй, рассказала бы все до конца, если бы ее слушали с чуть большим вниманием.
Да, она была способна на такую месть, но, к счастью, мои родители желали слушать лишь генерала, говорил ли он о первом снеге или о родословной Сусанны, ее матери-полячке, на которой генерал долго не мог жениться (мешали известные препятствия: браки с иностранцами были запрещены) и ради которой затем развелся с первой женой, хотя она его безумно любила, холила, лелеяла, сдувала пушинки. Но удержать не смогла: с фуражкой в руке он промаршировал по комнатам, остановился напоследок у двери и молча склонил (уронил) непокрытую голову, как бы прося простить и не осуждать.
Упомянул бравый усач генерал и о дьявольской гордости, высокомерии и спеси Сусанны, унаследованной ею от шляхтичей предков.
IХ
Генерал был прав, и в университете этот дьявол овладел Сусанной окончательно — она упрямо и заносчиво смотрела мимо меня. Возле нее стал вертеться наш Цыганский барон, как прозвали мы председателя научного общества, чья фамилия была Цыганко и чьи амурные похождения снискали ему славу покорителя дамских сердец: он был загадочно смугл, курил трубку с врезанным в нее профилем оперного Мефистофеля, носил огненные галстуки, красил волосы, сморкался в надушенные платки и говорил с акцентом нижегородского денди, привыкшего большую часть года проводить в Ницце или Париже.
Цыганко вальяжно прохаживался с Сусанной по коридорам, окуривал ее у окна, угощал нарзаном в буфете, приглашал в театр, что для зорких общественных наблюдателей (не путать с приватными) служило верным признаком: скоро уговорит, улестит, заманит… И Сусанна, по их мнению, летела как бабочка на огонь. Впрочем, мнения бывают обманчивы…
Наш курс отпустили готовиться к зимней сессии, в университете мы бывали редко — только на консультациях, вселявших мнимую уверенность, что, даже ничего не зная (а нас ничему путному и не учили), можно дуриком проскочить. И вот после одной из таких консультаций я, блаженный и очумевший от зубрежки дурик, встретил в университетском дворике Лизу. Оказалось, что встреча эта не случайная, что она давно здесь меня поджидает — сторожит в засаде. “Все словно сговорились, — подумал я с обреченностью. — Что ж, наваливайтесь, бейте, топчите…"
Едва кивнув Лизе, я спросил с выражением угодливого интереса к деталям, которые для меня были как соль на рану:
— Была ли свадебка? Шумная?
Впрочем, меня тут же взяло сомнение в том, о чем я спрашивал: Лиза была в жалком деми, с сумочкой времен немого кино, и никаких следов хотя бы сносного благополучия.
— Он у тебя жадный, что ли?! Скопидом?! Пусть потратится разок, шубу купит!
Лиза молчала, исподлобья посматривая на меня, пряча подбородок в воротник и от холода дыша на руки: она словно бы хотела согреться, чтобы запаса тепла хватило на весь последующий разговор. Так же молча мы добрели до остановки, подошел трамвай — два сцепленных громыхавших вагона с наполовину залепленным снегом номером, и мы поднялись на заднюю площадку последнего. Это был явно не мой, случайный номер, и, исподволь поглядывая в заиндевевшие окна, я мысленно прикидывал, куда-то он меня завезет…
— Так зачем ты меня поджидала? Сообщить что-нибудь важное? Или, может быть, не важное, но приятное?
Я подумал, что лучше всего выскочить прямо на следующей остановке, иначе окажешься у черта на куличках.
— Или так…поболтать о пустяках, показать мне свадебные фотографии?
Я выдвигал предположения, призванные продемонстрировать, что я готов к любым, даже самым изощренным, пыткам и издевательствам.
— Я к тебе возвращаюсь, — тихо сказала Лиза, лишь только она отогрелась и почувствовала себя способной произнести фразу, не стуча зубами от холода.
Ни на следующей, ни через десять остановок я не вышел, и мы проехали от одной конечной до другой, сцепленные, как два вагона…
Да, никакой свадьбы не было, и она действительно ко мне возвращалась, и черт с ним, с запорожским чубом, ей нужен я, и только.
— Ты рад?! Рад?! — спрашивала она, заглядывая мне в глаза и отыскивая в них ответ, который убедил бы ее, что она не ошиблась и не обманула ни меня, ни себя.
Я не знал, что ответить: смятение охватило меня. Кто я был для нее?! Мальчишка, блаженный дурик, чья голова забита учеными бреднями, и ради меня она, женщина катастрофически немолодая, отказалась от последней, отчаянной возможности как-то устроиться?!..
Х
Были у нас с Лизой чудесные месяцы. Вновь начиналась зима после того, как неделю моросило, снежные хлопья таяли, не долетев до земли, и всюду были зонты, зонты, зонты. А тут вдруг ударил мороз, насыпало свежего, чистого снега, заледенели лужи и за одно утро никаких следов оттепели. Снегоочистители — адские машины с вращающимися лопастями — выкатили на арбатские улицы, загребая снег и сбрасывая его с ленты транспортера в кузовы подруливших задом самосвалов, из кабин которых, приоткрыв дверцу, выглядывали водители…
На подготовку к экзамену хватало дня, а остальное время я был у Лизы. Вбегая, я заставал ее в том рассеянном полураздумье, которое навевает висящее в простенке зеркало: оно притягивает неискушенный взгляд обманчивой надеждой увидеть себя таким, каким ты бываешь, не подозревая, что на тебя смотрят. Мне не нравилась частая задумчивость Лизы, и я тихонько подкрадывался сзади, желая ее в шутку напугать, но она, заметив меня в отражении, тут же оборачивалась.
Едва разрешив себя поцеловать, Лиза бросалась хозяйничать, хотя все было готово заранее: и чай заварен, и хлеб нарезан, и в воздухе разлито дразнящее нюх предвестие снятого с плиты жаркого. Лизе доставляло удовольствие меня кормить: она почему-то считала меня вечно голодным, и при ней я никогда не говорил, что уже досыта наелся дома.
Усадив меня за огромную чугунную сковороду, от которой поднимался пар, как от кумирни, она требовала университетских новостей, слухов и сплетен (кто, чего, о ком, как это у нее называлось). Я, признаться, не знал, о чем рассказывать, подозревая в ней лишь участливую готовность выслушать то, что ей на самом деле чуждо и неинтересно, но Лиза не принимала никаких отговорок. Однажды она даже сказала (весело, беспечно, ни к чему не обязывающим тоном), что отныне ее жизнь заключена во мне и поэтому ей все интересно.
От таких слов у меня сжималось сердце, я размякал, сдавался и рассказывал ей о сессии, о коварстве экзаменаторов, о кипящих на кафедре страстях и битвах вокруг аспирантуры, которая вряд ли мне светит после того, как я с треском провалился на конференции.
— А это так важно для тебя, твоя аспирантура? — спрашивала она, и я, воздевая руки к небу, убеждал ее, что аспирантура для меня все, предел мечтаний и грез, манящий призрак Эльдорадо, единственный путь в науку…
Я кипятился, доказывал, но было ли это и вправду важно?
Выслушав мой лепет, Лиза мне просто и мудро советовала, как быть, — я лишь поражался ее проницательности и вещей прозорливости. Жизнь она знала, как царь Соломон, и иногда мне казалось, что я обрел сокровище, драгоценный клад, что с ее помощью я добьюсь всего, покорю любую вершину. Я с жаром обещал ей, клялся, что между нами всегда так будет, но она лишь улыбалась этой блажи.
— Я же почти вдвое старше, милый. И к тому же я совсем не то для тебя.
Конечно, я кричал, что это глупости, что я не ханжа, лишен отсталых предрассудков, но Лиза лишь мягко улыбалась.
ХI
В разгар зимы воздух стал жестким, словно холст, катки во дворах матово засеребрились и арбатские дома стали похожи на мебель в белых чехлах. В воздухе стлался иней, сверкая под солнцем малиновыми иглами, решетки бульваров покрылись ледяным мхом, скамейки утонули в снегу, и в очертаниях облаков, каких-то чрезмерно великих, оплывших, распухших, появилась нездоровая слоновость, признак стойких морозов.
Задумали мы с Лизой лыжный бросок: как раз на носу было воскресенье.
Лиза собрала рюкзачок и спросила, идет ли ей молдавская безрукавка, сшитая из лоскутов замши и отороченная мехом (она одолжила ее у подруги). Вместо ответа я исхитрился, поймал ее в этой безрукавке, поднял, и мы внезапно затихли, до боли, до головокружения, до прыгающих в глазах чертиков вглядываясь друг в друга. Наконец Лиза уклончиво выскользнула из моих объятий, а я зачем-то взял лыжи. Взял, подержал, поставил, но в голове продолжалось блаженное, намагниченное гудение, и я снова поймал Лизу, терзая и мучая ее поцелуями…
Мы чуть было вообще не остались дома и не променяли лыжный бросок на очередную безумную оргию, но вовремя спохватились, что все-таки следует проявить благоразумие. Я строго сказал, что пора на электричку, и, заметив ее удивление (она знала, как принято ездить на дачу в нашей семье), объяснил, что машина понадобилась отцу и мне, второму водителю, пришлось отдать ему ключи. Лиза ничуть не огорчилась.
Белорусский вокзал вибрировал под сводами гулким эхом, в котором сливались голоса репродукторов, гудки поездов и шум толпы. Расчищенные от снега платформы припахивали шпалами, железнодорожным гравием, лыжными мазями и воском. Подкатила заснеженная электричка, новенькая, только-только с завода, на заиндевевших стеклах сверкали под солнцем протаявшие кружки от монет, которые дети прикладывали к поверхности стекол.
К дачной калитке мы пробирались по колено в снегу. Я уговаривал Лизу подождать, пока я лопатой расчищу дорожку, но она ни за что не соглашалась, ступая за мной след в след. Долго выбирали из связки ключ, и, когда я толкал калитку, с голых акаций, посаженных вдоль забора, на нас сыпался снег.
…Поднялись на крыльцо, прислушиваясь к тишине; снежные оползни свисали с шиферных крыш (свисали и не обламывались), и сквозь переплет террасы был виден стол без клеенки, остановившиеся ходики, пара яблок, закатившихся в угол дивана. Напротив крыльца, на полочке, прибитой к дубу, розовело забытое мыло, а алюминиевая проволока, разделявшая ряды малины, казалась вдвое толще от снега.
Я водил Лизу по пустому дачному дому, показывая, где у нас балкон, где чердак, где чья комната, и мы опять чуть было не забыли про лыжи, так горячо поймала она ртом мои губы и так долго длился поцелуй, до блаженной невесомости в мозгу, до каких-то диких мурашек под черепной коробкой.
Катались мы до изнеможения, обегали на лыжах весь ближний лес и совершили бросок к дальним оврагам, замерзшему пруду с плотиной и березовой роще. Лиза не капризничала, об отдыхе и не заикалась, и я с ожесточением рвался вперед, не жалея ни ее, ни себя. Какой-то бес меня подстегивал, тот поцелуй сводил меня с ума, я боялся, что неведомая сила заставит повернуть на дачу, сбросить лыжи и уже не выпускать ее, домучить, дотерзать до конца…
Прислонившись к березе, обессиленные, мы пили чай из большого китайского термоса — чаинки прилипали к влажной, распаренной пробке.
— Милый, повернем, — наконец взмолилась Лиза, да и сам я устал от этих нелепых гонок.
На даче мы нашли единственный способ согреться — протоптали дорожку к заснеженной кухне и зажгли все четыре конфорки. Ото всех безумств и восторгов, перепадов блаженства и муки нервы у меня совершенно расстроились, и я сделался как глупенький ребенок. “Чем все это кончится?! Чем?!” — думал я, и меня охватывал ужас при мысли ее потерять…
Мы долго прождали обратную электричку, но оказалось, что ее вообще отменили и ждать нам еще полчаса. Рядом был тот самый чудо-магазинчик, куда потянулись с платформы замерзшие пассажиры, и мы тоже решили еще немного погреться.
Нечистая сила нас надоумила…
В магазинчике, у ближнего прилавка, где продавали мебель, шкафы, полки и всякие мелочи, мы лицом к лицу столкнулись с моим отцом. Он только что выбил чек в кассе и, держа его в зубах, суетливо рассовывал сдачу по кармашкам кошелька.
— Петр! — воскликнул отец, произнося мое имя слегка по-французски в нос от невозможности разжать зубы.
Он мог бы и не заметить Лизу в толпе, окружавшей прилавок, но она сама поторопилась проявить любезность и поздороваться. Отец опасливо, боязливо улыбнулся в ответ.
— Здравствуйте. Весьма рад…Вы, так сказать, вместе…
— Что ты купил на этот раз? — спросил я первое, что пришло в голову.
— Знаете ли, отличная палка для занавесок. М-да… — пробормотал отец с той же боязливой, искривленной улыбкой и неловким пожатием плеч.
Лиза выразила живейший интерес к его словам, светясь дружелюбной признательностью за то, что ее сочли достойной такой интимной процедуры, как родственный обмен мнениями по поводу совершенной покупки. Она ждала, что мы тоже заговорим в тон ее праздничным чувствам и расширим круг обсуждаемых светских тем, но мы угрюмо долбили что-то о занавесках. Вскоре отец окончательно скис и зачем-то приплел к разговору Сусанну, попавшую ему на язык, как волос, от которого потом не отплеваться. Отец запнулся, покраснел, но было поздно, и Лиза все поняла.
Нет, она не ревновала, не упрекала, не осуждала, но к ней вернулась та самая рассеянная задумчивость, не покидавшая ее всю дорогу. На Арбате мы простились, не договариваясь о встрече и не предполагая, что встретимся этим вечером.
ХII
Дома все повернулось неожиданно. При моем появлении за столом воцарилось гробовое молчание, хотя минутой раньше родители явно спорили и предметом их бурного спора был я. Отец продолжал ожесточенно вертеть в руках крышечку от сахарницы, а мать бессмысленно выдвигала и задвигала ящик стола, защемляя им бахрому скатерти.
— “Явился!” — сказал я как бы словами матери, которая именно это должна была сказать и именно таким тоном.
Мать оставила мое паясничанье без внимания и выдержала паузу, чтобы произнести то, что действительно собиралась произнести.
— Или ты с ней порвешь, или у меня больше нет сына! — Эта фраза была ею приготовлена заранее и прозвучала с комичным оттенком, который в первую очередь уловила она сама.
В знак моего недоумения, вызванного столь угрожающим ультиматумом, я пожал плечами, присвистнул и стал расшнуровывать лыжный ботинок.
— Ты слышишь?! — спросила мать, чувствуя, что начала неудачно, и поэтому с капризной настойчивостью требуя к себе особого внимания.
Отец вскочил со стула, немыми жестами умоляя меня ответить. Я сказал, что все прекрасно слышу, и он такими же жестами донес мой ответ до матери. Она выпрямилась и сложила руки на груди, чтобы справиться с волнением и в то же время показать, как я ее разволновал и расстроил.
— Ты, сын хороших родителей, связался с… — Мать сдержалась и не произнесла вслух того, что было бы неприлично в разговоре между хорошими родителями и их не совсем еще пропащим сыном. — Я понимаю, ты молод и не проконтролировал себя, поддался безрассудному влечению. Но зачем то, что произошло раз или два, превращать в целую историю?! Ты не знаешь, какие бывают женщины и как легко тебя обвести вокруг пальца! Я уже не говорю, что ты можешь подцепить дурную болезнь…
Как бы вынужденная прибегать к таким аргументам, мать беспомощно обернулась к отцу, уступая ему право действовать там, где ее женские силы решительно иссякали.
Со мной творилось странное: я что-то злобно выкрикнул, расхохотался, упиваясь своим смехом, судорожно взмахнул руками, словно вышедшими из подчинения, бросился на кухню и сел там истуканом вплотную к двери. Отец робко постучался, сквозь матовое стекло двери делая мне умиротворяющие знаки. Тогда я встал и выключил свет, чтобы меня вообще не видели из коридора.
— Петя, — прошептал отец, — ты просто пообещай. Мама простит.
Я всей тяжестью упрямо привалился к двери, чувствуя затылком холод стекла и слыша за собой возню: мать уводила отца, умоляя его успокоиться, а он упорствовал, упирался, опасаясь, что без него, миротворца, мы окончательно рассоримся. Матери все-таки удалось спровадить его в комнату; через минуту она вернулась и требовательно постучала.
— Открой! — Голос не допускал возражений.
Чем отчаяннее я упирался в дверь, тем настойчивее подчеркивала мать, что не собирается мериться со мной силами: у нее есть иные права, для того чтобы потребовать от меня послушания. Тогда — чуть не сбив ее с ног — я открыл дверь, выбежал из кухни, ворвался в комнату, достал из-под буфета фанерный чемоданишко, с которым меня когда-то отправляли в пионерский лагерь (на крышке сохранилась наклейка с именем и фамилией), и стал бросать в него вещи.
— Ты куда?! — в панике воскликнул отец, призывая мать воздействовать на меня, раз в его собственные задачи входило успокоиться и не волноваться.
Мать увела его на кухню, так как теперь арена ее дуэли со мной переместилась в комнату.
— Куда ты?! В притон той женщины?! — Она властно взялась за ручку чемодана.
Было очень забавно: я держал чемодан, мать наваливалась на него всем телом, стараясь, чтобы он вновь соприкоснулся с полом, а наклейка на фанерной крышке напоминала о тех временах, когда я, целомудренный и невинный, просыпался под звуки пионерского горна, не помышляя ни о каких соблазнах, кроме хорошей отметки за собранный гербарий и лишнего стакана компота из сушеных яблок, чернослива и маринованных вишен, косточки от которых можно потом долго катать языком за щекой.
ХIII
Мои каникулы мы пробездельничали, просыпаясь поздно, этак часов в двенадцать, затем подолгу завтракая, приглядываясь к погоде за стеклами и лениво размышляя на предмет того, стоит ли вообще показывать нос из дома. Я словно не знал, где я, в чужом городе, на чужой планете. В моем сознании произошел легкомысленный сдвиг, и то, что должно было меня заботить и угнетать — разгневанные родители, чужая квартира, соседи за стенкой, — казалось мне нарисованным на белой простыне экрана иллюзорным кинолучом с роившимися в нем пылинками. Зато реальность этой комнатенки получала странную выпуклость, и каждая вещь стала чуть ли не символом, высшей категорией бытия, носительницей сокровенного жизненного смысла: разбросанные на столе карты, чугунная сковорода, солдатское одеяло…
Мы вели беспечную и упоительную богемную жизнь. Ближе всего к дому был магазин с вывеской “Соки. Воды”, и, чтобы лишний раз не появляться на ворчливой и придирчивой коммунальной кухне, мы ударились в вегетарьянство, сыроедение и пили лишь виноградный сок из большой и пыльной стеклянной банки, вскрытой консервным ножом. Я забыл о библиотеке, старике Карамзине, зато Лиза преподала мне другую науку.
— Видишь, с портфельчиком, в каракулевой папахе, в ухе слуховой аппаратик и цыганская серьга? — шептала она, когда мы чинно прогуливались по саду Эрмитаж, Тишинскому рынку, Большой Ордынке или Марьиной Роще (ее особенно притягивали такие места). — Это Мамуля, карточный шулер… А этот маленький, чернявый, с алыми губками, гладко причесанный, в перстнях — Исидорчик, старую мебель скупает…А вот старушка с палочкой, в берете с наушниками, воротник из драной собаки, на нее шесть маклеров работают, богатющая и скупая, ведьма…
Наведались мы и к тому запорожцу. Вышли из продуваемой февральским ветром, заметенной метелью электрички на загородной станции с теремной террасой вокзала, врезанными в спинки скамеек литерами “МПС” и запотевшим окошечком кассы. Платформы были только что расчищены, снег еще не затоптан, бел. И мы побежали, чтобы окончательно не замерзнуть, не закоченеть…Запорожец оказался приверженцем купеческого барокко, и мы сразу заметили точеные балясины, резное кружево наличников, гривастые коньки крыш.
— Сейчас в полушубке, в подбитых валенках… — стал я предсказывать.
Так и вышло.
— Лизочка! — Валенки заскрипели по снегу, полы дубленки распахнулись, и я смущенно пожал большую, мягкую, нататуированную руку хозяина.
Запорожец познакомил нас с женой, заварил чаю, принес пузатый графинчик с наливкой, и мы славно посидели в оранжерейке, любуясь зимними розами. Жена его тоже была пряничная, румяная, с толстой косой, венком уложенной на голове.
— А это Лизочка, моя первая любовь, — сказал ей запорожец.
…Оно было отчаянно, неправдоподобно счастливым, наше арбатское затворничество среди зимы с ее воздухом, жестким, словно холст, похожими на зачехленную мебель домами, малиновым инеем, белым паром над вентиляторами метро и чугунными решетками бульваров, обожженными морозом. Мы не заглядывали в будущее, и только однажды Лиза мне тихонько, вкрадчиво сказала:
— Тебе надо вернуться домой…В твоем возрасте так бывает: убежал, а теперь надо вернуться.
— Сумасшедшая, дуреха, никогда!
— Я же знаю, ты вернешься…
— Может быть, ты не только отгадываешь прошлое, но и предсказываешь наперед?!
И Лиза рассказала мне все, что со мной будет. Я женюсь на Сусанне и тем самым попаду в яблочко: будет у меня и аспирантура (ее отец сумеет выхлопотать для меня местечко), и кандидатский диплом на гербовой бумаге, и кармашек с моим именем на кафедре (для записок), и домашний уют, и дети-двойняшки, оба курносые, с голубыми глазами.
"Но что будет с ней?!” — думал я, не решаясь ничего предсказывать.
ХIV
Спасаясь от снега, мы вбежали в метро. Я закрыл зонт (после морозных дней снова была оттепель), состучав с него на мозаичный пол маленький сугробик, и развернул Лизу к себе спиной, чтобы смахнуть мокрый снег с ее воротника. Она терпеливо ждала, стараясь искоса подглядеть, что я там с ней выделываю, не собираюсь ли с рычанием наброситься на нее сзади, вырвать зубами клок меха или нежно поцеловать в шею…
И тут меня окликнули:
— Петя!
Обернувшись, я увидел Сусанну, заговорившую со мной смеха ради.Она собиралась выйти из метро и, открывая зонтик, попросила ей помочь — подержать на поводке собачку, которую она провезла тайком, спрятав ее под шубу. Собачка у нее была маленькая, пушистая и злая, а зонтик очень элегантный, особенно по сравнению с Лизиным, драным, со сломанными спицами, провисавшим, как балдахин.
Пока я держал собачку, Сусанна наблюдала за мной с улыбкой, подчеркивавшей, что лишь забавность, пикантность и неожиданность столкнувших нас обстоятельств заставляет ее с ними условно мириться. Смеха ради она даже спросила, как поживает моя дама (себе она тем самым отводила роль дамы с собачкой), о которой столько слухов, сплетен и самых разных домыслов, один фантастичнее другого. Лиза при этом по-прежнему стояла ко мне спиной и не поворачивалась, раз о ней говорили в третьем лице и не рассчитывали, что она это услышит. В ответ я промолчал и перевел разговор на другую тему, склонявшую к его скорейшему завершению.
— Как дела в университете?
Я давно уже там не был, больше трех недель, и вдруг почувствовал, что ужасно соскучился, истосковался и сейчас отдал бы все за университетский дворик, каменное крыльцо с залепленным снегом фонарем, раздевалку с надтреснутым зеркалом, библиотеку и всякие там старые книжки…
— Рада, рада за вас! — воскликнула Сусанна, с умильным восторгом складывая на груди руки в тонких кожаных перчатках и потехи ради поглядывая на Лизу.
Выбежав из метро, она накрылась зонтиком, сразу побелевшим от снега.
ХV
Мы с Лизой ненадолго расстались: я все-таки решил заглянуть в университет, пройтись по родным коридорам, постоять на каменном крыльце с приятелями, полистать книги в библиотеке. Вечером, вернувшись на Арбат, я застал Лизу в смятении, она была бледна, руки у нее дрожали, она смотрела на меня с выражением панического испуга, за столом же в преизбытке любезности и воспитанности восседали мои родители — парламентеры. И с ними — Сусанна, всем своим видом изображая, что смеха ради.
Отец, надо полагать, долго таил бумажку с адресом, нацарапанным Лизой, но потом сдался. Почему вдруг? Не знаю… Невозможно до конца понять доброго человека. Словом, мои нагрянули, и мне снова был предъявлен ультиматум — на этот раз в присутствии Сусанны.
— Пока что ты прописан не здесь! — Мать воскликнула это с полувопросом, демонстрирующим мою полнейшую ничтожность, если я осмелюсь утверждать обратное. — Пока что твой дом в другом месте! Даем тебе полчаса, или…
Говоря это, мать переполнялась воспитанностью, а Сусанна непроницаемо изображала комизм. Отец, добрый человек, сидел как-то понуро…
Нас оставили наедине, меня и Лизу, и мы должны были все обсудить и что-то решить. Я ждал, когда в моей голове уляжется сумбур и я смогу немного соображать. Лиза обняла меня, ободряюще кивнула и сказала так, словно мой уход был делом давно и бесповоротно решенным:
— Милый, я соберу чемодан…
— Что?! Какой чемодан?!
— Твой шикарный чемодан, с наклейкой… Третья смена закончилась, и пора возвращаться домой.
Я насторожился, услышав в голосе Лизы незнакомые мне ледяные нотки.
— Ты притворяешься жестокой или на самом деле такая?!
— Да, я жестокая, а с дураками иначе нельзя. Уезжай! — выкрикнула Лиза и странно подняла согнутые в локтях руки, то ли нападая на кого-то, то ли защищаясь от него.
— Гонишь! Откровенно гонишь! — Чтобы уязвить Лизу, я предлагал наиболее обидное и уязвляющее меня истолкование ее слов и действий.
— Я устала с тобой нянчиться! Сопли тебе вытирать! — Она нарочно выбирала слова, которые могли ранить меня как можно больнее. — Не мучь меня больше! Хватит!
— Гонишь?! Гонишь?! Сама?!
— Да выкатывайся ты!
Лиза вынесла за дверь чемодан, нахлобучила мне на голову шапку, сдернула с веревки и сунула мне в руки недавно выстиранную рубашку, и с этим мокрым комом я оказался в коридоре.
— Что это?! — брезгливо сморщилась мать. — А других вещей там не осталось?!
Мы погрузились в машину — я сидел между Сусанной и матерью. Сусанна улыбалась краями губ, все молчали. Я чувствовал, что между мною и матерью должен состояться разговор, и молчание остальных создавало для него обстановку.
— Девочка нам рассказала, — начала мать шепотом, но затем повысила голос в знак того, что обращается ко мне от имени всех сидевших в кабине.
Она даже притянула к себе Сусанну, обняв ее как дочь.
Сусанна улыбалась и улыбалась.
— Девочка нам все рассказала, — произнесла мать так, словно после предыдущей фразы могла создаться видимость, будто Сусанна от них что-то утаила. — Как ты мог повести себя столь непорядочно?! Как мог допустить такую низость ты, мой сын! Счастье, что девочка первым рассказала нам! Не представляю, что сделал бы с тобой Николай Анфиногенович, попади ты ему под горячую руку. — Мать перешла на почтительный тон, называя столь редкое по тем временам отчество генерала. — Надо немедленно, немедленно загладить свою вину! Ты понимаешь, какие на тебе обязательства!
Я спешно пытался что-то сообразить. Значит, Сусанна рассказала… то, что произошло в горах, теперь известно матери, отцу, всем… Дьявольская гордость, унаследованная от предков, не помешала ей… и это после ненависти, презрения, отвращения, нежелания даже видеть?!
— Такие же обязательства у меня и перед другими, — пробормотал я, чувствуя себя как арестант между двумя конвоирами.
— Как ты равняешь?! — чуть ли не взвизгнула мать. — Вот плоды… — Она угрожающе посмотрела на отца, напоминая, к чему приводит его безответственная доброта, проявляющаяся в подсаживании случайных попутчиц.
Сусанна улыбалась и улыбалась.
ХVI
Вот такая история… Наверное, каждый пережил в юности роман с женщиной, которая вдвое старше и, что называется, знает жизнь, как царь Соломон, и, конечно же, всеведуща в любви.
С той поры промелькнули годы, студенчество мое кануло в Лету, и стал я Петром Тарасычем, сухопарым, длинным как жердь, с размашистыми, заплетающимися жестами и привычкой, осклабившись в слащавой улыбке, слегка втягивать голову в плечи и как бы подныривать от подобострастия перед тем, кому я спешу протянуть руку.
Разумеется, я женат (а как же иначе!), воспитываю детей-двойняшек, дважды остепенился и скоро стану профессором — таким же льстивым и циничным, как профессор Преображенский. Правда, я не любимец дам, но по остальным меркам попадаю в яблочко (а яблочки сейчас дорого стоят).
Словом, на мой счет Лиза не ошиблась. Но что стало с ней?!
Из университета мне иногда приходится ездить на метро — с той самой станции. Да, той самой, где я когда-то состукивал снег с зонта и отгибал воротник ее пальто, и вот взгляну под своды потолка — глаза какая-то дрянь застилает, все плывет, и я отворачиваюсь к телефонным нишам. Но и там меня дразнит призрак, и кажется, что я опять отгибаю воротник и состукиваю снег…
И я бегу, бегу прочь.
Дома меня ждет Сусанна. Старый генерал благословил молодых и согласился на свадьбу, родители мои лучшего и желать не могли, и была она, эта свадьба, месяц спустя. Сняли банкетный зал, наняли развязного, фатоватого тамаду с малиновыми щеками, съехалась тьма гостей. Жених был в черном, невеста в белом, оркестрик изнемогал на сцене, а я, хитрец с улыбочкой, как всегда наблюдал… И за гостями, и за невестой, и за женихом — наблюдал как бы со стороны и вдруг со зловещим хохотком подумал, что женишок-то я… хм… Подумал, и привиделось мне, померещилось, возникло странное ощущение: ноздреватый бетон, в который я упираюсь лбом… белый, застывший, ноздреватый, шершавый, с ушком петли для крюка. И этот бетон — моя будущая жизнь, вот только зацепи крюком за ушко…
Стало мне душновато, я спустился с папиросой на улицу, расстегнул воротник, вдыхая мартовскую сырость ночи, как принято выражаться. И тут меня, приватного наблюдателя, хитреца с улыбочкой, пронзила спасительная боль догадки: а ведь здесь могла стоять сейчас Лиза, даже наверняка стояла, может быть минутой раньше, в деми, с нескладным зонтиком, сумочкой времен немого кино…
Я понесся наверх, где изнемогал оркестрик, гаерствовал тамада и кружились пары, вытащил невесту на танец и под гнусавые стенания саксофона стал пытать, зачем ей эта свадьба и почему мы с Лизой расстались.
— Ах, бедная Лиза! — рассмеялась Сусанна.
Мы поселились у генерала.